Текст книги "Бремя прошлого"

Элизабет Адлер
Бремя прошлого

Понять жизнь можно лишь оглянувшись на прошлое, но жить должно лишь глядя вперед.

Серен Кьеркегор

1

Это рассказ в равной мере, как о прошлом, так и о настоящем. Мне, в конце концов, приходится согласиться с тем, что я уже старуха. Хотя если бы кто-то из вас осмелился назвать меня «старой Моди Молино», я, вероятно, спустила бы на вас собак – далматинов, забившихся за моей спиной в это большущее старое кресло, словно две огромные пятнистые подушки. Оставим вопрос о возрасте и не будем больше к нему возвращаться. Я не считаю себя старухой; я так долго скрывала свои годы, что теперь и сама не могу вспомнить в точности, сколько мне лет. Правда, Вероломная Бриджид, что работает на кухне, постоянно напоминает мне о моих годах.

– Как вы можете говорить Джорджи Патмен, что вам всего семьдесят? – спрашивала она еще вчера. – Ведь он знает, что на десять лет моложе вас!

– Скрывать возраст – это привилегия женщины, – смеясь, ответила я, хотя, должна признаться, покраснела при этом от стыда.

Кстати говоря, теперь она мой хороший друг. Мы родились примерно в одно и то же время, она еще молодой поступила на работу в Большой Дом, и с тех пор мы не разлучались. Вы хотите знать, почему ее называют Вероломной? Это имя ей дали в деревне в дни ее ранней молодости. Она была красивой девушкой, крупной и полногрудой, и порхала от одного мужчины к другому, но замуж так ни за кого и не вышла. Я считаю, что виной этому была ее повадки уличной девки.

– Типун вам на язык, мадам, – кричит она на меня, когда я поддразниваю ее таким образом, – все знают, что это клевета! Я никогда не была уличной девкой, как вы говорите. И даже совсем наоборот.

И в этом она, пожалуй, права.

В девичестве я не отличалась красотой, даже назвать меня «хорошенькой» было бы сильным преувеличением. Я была похожа на мать, Сил Молино, – невысокая, худая и рыжая, с лицом шкодливой кошки; мой слишком громкий смех всегда вызывал недовольство отца. Мою жизнь отравляли веснушки. За исключением, правда, того времени, когда в двадцать лет я встретила Арчи, который любил их пересчитывать. Ах, это могло оказаться опасной игрой, скажу я вам! Хотя, может быть, об этом и не следовало бы говорить. Мама всегда учила быть благоразумной, уметь вовремя замолчать, но мне это никогда не удавалось, да и теперь я не намерена менять свои манеры.

Вы можете спросить: а как я выгляжу теперь? По правде говоря, в моей внешности мало что изменилось. Такая же худая, костлявая, с пронизывающими голубыми глазами и по-прежнему рыжими, но теперь крашеными волосами; может быть, чересчур моложавого вида, но это мне нравится. Я всегда выхожу на улицу в своей любимой черной широкополой фетровой шляпе «Джек Йетс», а поскольку я, как большинство ирландцев, помешана на лошадях, на мне обычно надеты бриджи для верховой езды – «джодпуры» образца тридцатых годов, широкие на бедрах и суживающиеся книзу, – и красный жакет, вроде охотничьего камзола, правда, выгоревший и расползающийся по швам, но если уж мне, черт побери, приходится быть старой, то и одежда должна быть мне под стать. Мои узкие башмаки не теряют своего изящества. Они были сшиты самым знаменитым сапожником в Лондоне. О, в те времена у Молино все было самое лучшее.

И мы никогда ничего не выбрасывали. У меня сохранились все платья, которые я когда-либо носила, за исключением разве что самых любимых, заношенных до дыр. В моем гардеробе, если прогнать оттуда рыжую кошку Клару, пристроившую там своих котят, можно найти подлинные творения Шанель тысяча девятьсот тридцатого года и Диора – тысяча девятьсот сорок седьмого. А если еще порыться, то можно наткнуться на модели от Скьяпарелли, на мамины платья от Пуаре и Дусч, от Вьоине. Там и сейчас висят шедевры Форчуни и даже Фэса и Уорса, и мне нравится порой все это надевать. Мы здесь по-прежнему переодеваемся к обеду. Знаете, должен же кто-то сохранять обычаи старины.

То же самое происходит и с этим домом, Арднаварнхой. Каким бы обветшалым ни выглядел, он остается самым очаровательным домом, в который когда-либо ступала моя нога.

Высокие окна со створчатым переплетом распахнуты настежь, впуская тепло последних лучей вечернего солнца вместе с едким дымом от торфа, выползающим из печных труб. Парадная дверь, выполненная в георгианском стиле, обрамлена с обеих сторон высокими узкими окнами и увенчана веерообразным окном в виде раковины. Она постоянно широко раскрыта для друзей – это отчасти объясняет, почему в ирландских сельских домах бывает довольно холодно.

Я всегда воспринимала Арднаварнху как драгоценный камень, упакованный, как подарок, в зеленый шелк: со всех сторон дом был окружен лужайками и кустарником, а за ними поднимались поросшие деревьями склоны холмов. Справа, за седловиной между двумя холмами, чуть виднелось море.

Стены в доме были оклеены выцветшими обоями, когда-то цвета нильской воды, обивка мебели тоже порядком потрепалась. Здесь ничего не менялось с сороковых годов, когда у мамы кончились деньги. Но в доме все еще сохранились следы былого величия: выигранные на конноспортивных праздниках серебряные кубки, которые давно пора было почистить, стояли на серванте рядом с шейкерами и георгианскими серебряными ведерками для льда. Дубовые полы покрыты потертыми персидскими коврами, а в громадных китайских вазах стоят засохшие гортензии и розы.

Но, несмотря на всю мою любовь к этому дому, родилась я не здесь. Я появилась на свет летним днем, полусолнечным, полудождливым, в 1910 году, всего в миле отсюда. В Большом Доме.

Мой отец уже припрятал в погребе бутылку хорошего портвейна, он, видите ли, ожидал мальчика, а такой уж был обычай: класть в погреб, на выдержку, бутылку портвейна, которую надлежит распить, когда сыну исполнится двадцать один год. Разумеется, когда появилась я, он лишь пожал плечами и сказал матери:

– Ну, что ж, если это все, на что вы способны, будем надеяться, что она, по крайней мере, научится сидеть в седле, как мужчина.

Его надежды я оправдала. Другие помнят себя в детских колясках, а я в конских стойлах. Первым моим воспоминанием были лошади. И, слава Богу, они заменили мне кукол, которыми занимались другие девочки. У меня был собственный маленький коннемейрский пони мышиной масти, очень послушный, и к трем годам папа простил мне, что я не мальчик. Я даже думаю, что он в душе гордился своей бесстрашной наездницей-дочерью.

Папа с мамой постоянно разъезжали и всегда брали меня с собой, с первого года моей жизни. Мама говорила, что не может оставаться одна, а он – что не может ее оставить, и поэтому мы всегда уезжали втроем. Разумеется, в Париж и, конечно же, на скачки в Довиль. Ну, и в казино – в Монте-Карло и Биарриц. Мама обожала азарт игры. Потом возвращались домой, занимались охотой и рыбалкой, а с наступлением светского сезона отправлялись в Лондон. А бесконечные званые вечера и приемы… Теперь уже таких чудесных вечеров не бывает. Завершался год поездками в Баден-Баден и в Блэк-Форест и прогулками на лыжах в Сент-Морице.

Да, попутешествовала я в детстве немало, а дома всегда была окружена массой игрушек, заботами гувернантки и безумной любовью близких.

Когда мама с папой решили, что я начала отбиваться от рук, они отослали меня кончать школу в Париж.

Они надеялись на то, что я превращусь в молодую леди, однако никто не удивился, увидев, что из этого ничего не вышло. Мама говорила, что я всегда была «особенной». Яркая, живая и веселая, с пылавшими золотом рыжими кудрями и насмешливыми голубыми глазами, я была очень популярна в компании сверстников. Мне исполнилось семнадцать лет, когда настал день моего «выхода в свет». Можете себе представить меня в пышном белом тюле, с перьями в волосах наподобие какаду?

В двадцать лет я не думала ни о чем другом, кроме лошадей и мужчин. Именно в такой последовательности. В Париже, впрочем, было наоборот: сначала мужчины, а потом лошади. Я уже говорила, что никогда не была красавицей, но люди ценили непринужденность моих манер, словоохотливость и всегда присоединялись к моему унаследованному от мамы легкому, словно взлетавшему вверх смеху.

И кто думал в те дни о том, что должно было случиться вскоре? Я всегда говорю, что у меня были счастливые десять лет, а потом всем нам, глупым юным созданиям, пришлось повзрослеть. А уж к тридцать девятому году многих из нас вообще не стало.

Мои друзья рассеялись по всей Европе. Кое-кто даже сражался на стороне противника. Это всех нас совершенно сбивало с толку: все мы, то предавались мечтам и развлекались на вечеринках, то были готовы возненавидеть друг друга. Но, видно, уж так водится в военное время: преступное меньшинство в своих собственных целях посылает в бой порядочных и храбрых.

Мой возлюбленный ушел в армию одним из первых. Арчи Герберт. Тот самый, любитель пересчитывать веснушки. Он был кадровым офицером английской миссии в Париже, когда была объявлена война, и остался там, собираясь принять участие в Сопротивлении. Его арестовали и отправили в Германию – слишком уж видной, знаете ли, была его семья, и расправиться с ним нацистам было очень лестно. Он умер в тысяча девятьсот сорок втором году в лагере для военнопленных. Нацисты уморили голодом этого тонкого, красивого юношу. Вряд ли я когда-нибудь об этом забуду.

Разумеется, все мы внесли свой вклад в войну. Я поступила в Женскую вспомогательную службу военно-морского флота Великобритании, главным образом потому, что там была самая красивая форма. Я хотела было поступить в кавалерию, но женщин туда не брали, да и лошадей в армии почти не было. В Женской вспомогательной службе из меня сделали офицера: у меня не было блестящего образования, но зато я знала три языка. За всю войну мне ни разу не удалось даже издали увидеть военный корабль, все время я возила офицеров по Лондону.

Ах, дорогие мои, война – это самое подходящее время для флирта. Видит Бог, в Лондоне мы были лишены многих удовольствий: не было ни шелковых чулок, ни духов, ни тряпок… и потом, эта дрянная и скудная еда. Хотя в «Кафе де Пари» можно было всегда заказать приличное вино, но его разбомбили. В прекрасных отелях «Клариджез» и «Савой» можно было за несколько шиллингов съесть приличный ленч. Работали и ночные клубы, и пабы. Играла музыка, мы танцевали, много смеялись и много плакали тоже. А потом война кончилась, и когда прошла эйфория, мы увидели, как мало вернулось домой наших друзей. Тех молодых людей, с которыми мы смеялись и шутили, мальчиков, с которыми играли в теннис и танцевали. И занимались любовью. Наше поколение стало совершенно иным.

После войны я возвратилась в Арднаварнху. Там по-прежнему жила мама, ухаживающая за своими цыплятами, овцами и коровами. Она стала настоящим мелким фермером. И только позднее я поняла почему. Ей пришлось делать все своими руками. Никто из нас никогда не задумывался о деньгах. Когда они есть, их тратишь, а когда нет, приходится их добывать. В семье Молино деньги были всегда. Только теперь их не было. Или, по крайней мере, не так много.

Известно, что наследство переходит старшему сыну; так вот, мой отец был вторым сыном, и ничего серьезного ему не досталось. Все, что он имел, это лишь скромные сбережения его бабки, но, как я полагаю, к тому времени большую часть этих денег мы уже потратили. Мамины деньги были вложены частично на материке, в Германии, частично в судоходные линии и в каучуковые плантации. Все это лопнуло, как мыльные пузыри.

Едва оправившись от этого удара, я вышла замуж. Он был ирландцем. Довольно симпатичный малый, которого я знала с детства. Но после Арчи он казался мне скучным и глуповатым, и не прошло и года, как я оставила его. А потом встретила другого мужчину, вернее, встретилась с ним снова. Это был морской офицер, знакомый мне еще по Адмиралтейству. Я часто возила его на служебной машине в первые дни моей морской службы. Он уже тогда мне нравился, как нравится и теперь.

Разумеется, были свои сложности: я с ним жила в Арднаварнхе, будучи замужней женщиной. Но никто против этого не возражал. Я занималась разводом в надежде выйти за своего избранника замуж, когда начались неприятности. Да, мы жили с ним прекрасно. Но развод? В такое-то время? Господь это запрещает! Что он и сделал в лице самого епископа.

Оставалось либо жить вдвоем в изгнании, либо остаться одной дома, в Арднаварнхе. Я выбрала Арднаварнху и ни разу впоследствии не пожалела об этом решении. Через пару лет мой законный муж умер, и я снова была свободной женщиной. Я стала Веселой вдовой Молино – дело в том, что, как и все женщины Молино, я не взяла фамилии мужа.

Жизнь продолжалась. Тысяча моих друзей были рассеяны по всем континентам, и я, получив, наконец, право распоряжаться находившимися под опекой деда деньгами, могла навещать их, когда вздумается. У меня были собственные лошади. Париж снова гремел американским джазом и сверкал модно одетой публикой… О, для меня наступило прекрасное время!

Я отправилась с папой и мамой в Индию. Папа неудачно упал с пони во время игры в поло, и через несколько дней у него начался столбняк. Он умер в одну неделю, и мне пришлось отвезти маму домой. Она была подавлена горем, как, разумеется, и я сама.

После смерти отца мама тихо жила в Арднаварнхе, ухаживая за своими садами. Я же через некоторое время снова стала разрываться между Лондоном, Парижем и Дублином. Но на охотничий сезон я всегда возвращалась в Арднаварнху.

Наши конюшни были из числа лучших в округе, наши далматины были лучших кровей– потомки собственных догов Лилли, а наши сады оставались самыми прекрасными в Коинемейре.

Позже, уже после смерти мамы, я приезжала домой на более продолжительное время.

Однако, хотя я и увлеклась рассказом о себе, за что меня всегда упрекает Вероломная Бриджид, я все время хотела поведать вам о том, что случилось вчера, обо всех моих волнениях и о моих нежданных гостях.

2

Вы когда-нибудь бывали в Коннемейре? Это божественный уголок! Пейзаж меняется каждые пять миль: то он унылый и печальный, с голыми сине-зелеными горами, с которых несутся вниз хрустальные потоки, впадающие в стремительную бурную реку; то горы остаются у вас за спиной и несколько миль тянутся торфяные болота цвета горького шоколада, среди которых проглядывают заросшие тростником серебристые озерца, окруженные деревьями. На обращенных к океану склонах здесь и там видны небольшие коттеджи, сложенные из словно бы отмытого добела камня, под тростниковыми крышами, провязанными веревками с расчетом на порывистые зимние ветры. Коннемейрское небо привлекает сюда художников со всех уголков земли. Цвета лунного камня, а кое-где опала, оно местами становится перламутровым, в точности повторяя цвет сероватой морской воды. Глядя на него, я сожалею, что не наделена талантом художника.

Вторая половина дня выдалась жаркой и солнечной. Я ехала на своей превосходной охотничьей лошади Кессиди. Лошадь подо мной не спеша трусила по усыпанной листьями дорожке, удаляясь от дома. Прошло немного времени, и я увидела «фиат», с трудом прокладывавший себе путь к Большому Дому. За рулем его сидела молодая рыжеволосая девушка. Дом теперь отыскать нелегко: столб с указателем у дороги давно покосился почти до земли, и висящая на одном гвозде дощечка-указатель со смытыми дождем буквами теперь указывала прямо в землю. Да и не так уж много было желающих узнать дорогу к Арднаварнхе, Я сразу поняла, что в машине сидела не обычная туристка, заблудившаяся в поисках въезда в Национальный парк. У этой рыжеволосой девушки была какая-то определенная цель.

Один из многих моих недостатков – любопытство. Я, конечно же, последовала за «фиатом», правда, по более удобной дорожке, вьющейся между деревьями. Дорога, по которой ехал «фиат», была сильно изрыта дождями, а местами превратилась в непролазную грязь. Давно прошло то время, когда к Арднаварнхе вела хорошая подъездная дорога, которую семейство Молино поддерживало в полном порядке. «Фиат» остановился перед воротами. На столбах из рассыпающегося камня сидели львы, охранявшие въезд в Большой Дом. В их лапах был зажат геральдический щит. Узорчатые кованые чугунные ворота были заклинены тяжелыми камнями, а от когда-то великолепной въездной аллеи оставались только разросшиеся сорняки да размытые колеи, а ее буковые деревья стали такими большими, что в аллее было совсем темно. Все это выглядело угнетающе мрачно даже, несмотря на солнечный день. «Фиат» свернул в аллею и медленно подъехал к дому. Следом за ним я направила Кессиди, прячась за деревьями так, чтобы меня не было видно.

Дорога петляет между деревьями, и в просветах то и дело мелькают небольшие башенки из серого камня, вызывающие желание как можно быстрее увидеть весь дом. И вот, наконец, перед вами его силуэт, вырисовывающийся на фоне освещенного вечерним солнцем неба.

Девушка вышла из машины и, засунув руки в карманы джинсов, стала рассматривать дом. Я заметила разочарование на ее лице. Действительно, перед нею была всего лишь почерневшая от времени коробка. Крыша во многих местах провалилась, через зияющие оконные проемы внутрь дома прорастал вьющийся по стенам плющ. Разумеется, сохранились и следы былого великолепия: импозантный портик с четырьмя коринфскими колоннами и огромная парадная дверь, в которую прошла бы и лошадь, чем, как говорят, с удовольствием и пользовался мой прадед, каждый сочельник въезжая верхом в большой, вымощенный камнем вестибюль, чтобы выпить залпом бокал шампанского.

«За счастье семьи Молино!» – провозглашал он неизменный тост, которому, как это ни прискорбно, в мои дни не суждено воплотиться в жизнь.

Я слезла с лошади и подошла к девушке.

– Вы приехали посмотреть на эти руины, да? – проговорила я за ее спиной. Она быстро обернулась.

– Я имею в виду себя, а не дом, – продолжала я, рассмеявшись собственной шутке. – И кто же вы такая, нарушительница границ моей земли?

– Вашей земли?

– Ну да, разумеется, это же моя земля, – нетерпеливо повысила я голос. – Здесь все об этом знают. Вы, как видно, нездешняя. Никому из местных не пришло бы в голову разглядывать эту развалину.

Незнакомка в замешательстве пыталась определить мой возраст, рассматривая мои рыжие локоны под сдвинутой назад помятой черной фетровой шляпкой, заношенную розовую охотничью куртку, мешковатые желто-коричневые бриджи и тщательно начищенные башмаки.

– Если вы искали замок Арднаварнха, то он перед вами, – более приветливо продолжала я. – Вернее, не замок, а то, что от него осталось. В свое время во всех его пятидесяти двух комнатах кипела жизнь. Здесь был адский холод, «холоднее, чем зимой в Москве», – постоянно говорила моя мать. И это несмотря на всегда пылавшие сорок каминов – их никогда не гасили, даже если все уезжали из дому. На отопление уходило угля не меньше, чем на рейс хорошего парохода через океан, а содержание дома обходилось в десять раз дороже.

Но вы, наверное, хотите знать, почему дом пришел в такое состояние? В двадцать девятом году, когда в Ирландии проходили «волнения», нам нанесли небольшой визит «мальчики».[1]1
  «Бригада мальчиков» – добровольная военизированная религиозная организация. (Здесь и далее примеч. перев.)


[Закрыть] То были местные парни, и я их всех узнала, несмотря на их маски. Они заявили, что им очень, очень жаль, но им приказано сжечь замок. «Валяйте, – сердито сказала я. – По крайней мере, хоть когда-нибудь в этом проклятом доме будет тепло».

Мне было всего двенадцать лет, и я была в доме одна, не считая тупой гувернантки, которая сразу же спряталась в оранжерее. Слуги, разумеется, знали о предстоящем и заранее бесследно исчезли. «Мальчики» дали мне пятнадцать минут на то, чтобы я взяла из дома все, что захочу, и я мгновенно представила себе все, что там находилось: Рубенс, Ван Дейк, фамильное серебро и портреты. Жемчуг матери… все бесценное, все неповторимое. Разумеется, кончилось тем, что я побежала в конюшню и выпустила лошадей и, конечно, собак. Открыла курятник и выгнала кур, все же остальное быстро превратилось в дым, и я ни на минуту не пожалела о своем решении. – Я рассмеялась, вспомнив лицо матери, когда обо всем ей рассказала. – Мать так никогда и не простила мне утрату жемчуга.

Девушка испуганно смотрела на меня расширившимися глазами, не зная, то ли ей жалеть меня, то ли радоваться, а я в нетерпении похлопывала себя плеткой по бедру в ожидании, когда же она, наконец, назовет свое имя.

– Ну? – спросила я. – Так кто же вы такая?

Она вытянулась передо мной, как перед школьной директрисой, неловко оправляя смявшуюся белую хлопчатобумажную юбку. У нее были сильно вьющиеся медно-красные волосы и холодные серые глаза под темными ресницами и такие же, как у меня, веснушки. Я сразу прониклась к ней симпатией.

– Я Шэннон Киффи, – проговорила она.

– Значит, вы О'Киффи?

Ничего более удивительного она сообщить мне не могла, и я снова рассмеялась, на этот раз очень весело.

– Так, так, – продолжала я. – Я всегда думала, когда же, наконец, появится кто-нибудь из незаконнорожденных потомков Лилли.

Она залилась краской от смущения.

– Этим отчасти и объясняется мое появление здесь! – воскликнула она. – Я хочу узнать хоть что-то о Лилли. Кто она была?

– Кто была Лилли? О, Лилли пользовалась дурной славой. Здесь ее все звали «распутная Лилли», и, наверное, так оно и было. Ее необычная красота порождала легенды, следовавшие за нею повсюду. Она заманивала мужчин одним движением кончиков пальцев и разрушала все вокруг себя. Она разбивала семьи, ссорила братьев, сестер, разлучала любовников, мужей с женами. И даже детей. И если вам, Шэннон Киффи, кажется странным, откуда все это мне известно, то я вам скажу, что моя мать, Сил Молино, была младшей сестрой Лилли.

Глаза ее еще больше расширились.

– О! Стало быть, вы можете все рассказать мне о ней? – взволнованно проговорила она.

– Смотря, что является причиной вашего интереса, – с вызовом отвечала я.

В конце концов, мне вовсе не хотелось раскрывать семейные тайны совершенно чужому человеку. Я свистнула, положив два пальца в рот, и ко мне, огибая деревья, устремилась Кессиди.

– Но, должна вам сказать, – добавила я, легко вскакивая в седло, – не вы первая интересуетесь Лилли.

И, пустив лошадь с места в легкий галоп, предложила:

– Следуйте за мной, Шэннон Киффи.

Она развернула «фиат» и поехала за мной по сворачивающей влево от аллеи дороге шириной чуть больше лошадиного крупа, так что шипы кустов грозили содрать краску с машины, а листья папоротника почти смыкались над ее крышей. Скоро деревья стали реже, папоротник расступился, и перед нами предстала Арднаварнха.

Девушка внимательно осмотрела дом, и по ее лицу я поняла, что он ей очень понравился. Довольная, я улыбнулась.

– Выпьем чаю, – предложила я, гостеприимным жестом приглашая ее в дом.

Ее красивые большие глаза сияли от удовольствия, когда она разглядывала загроможденный вестибюль и старые пыльные комнаты. Казалось, она с наслаждением вдыхает запахи дома. И я поняла, что мне нравится Шэннон Киффи.

– Это самый очаровательный дом из всех, что мне доводилось видеть, – сказала она мягким, тихим дрожащим голоском, как если бы была совершенно покорена увиденным. – Никогда не жила в таком доме, как этот. Он как живой. – Она засмеялась. – Я почти слышу, как он дышит!

– Да, правда, – скромно согласилась я, подталкивая ее перед собой в сторону кухни.

Вероломная Бриджид настолько же толста и широка в кости, насколько я худа и хрупка. У нее круглое лицо с тройным подбородком, ее седые волосы разделены пробором по середине и подобраны над ушами пластмассовыми шпильками. Розовый передник сзади короче на три дюйма и открывает оборотную сторону ее пухлых коленей; на ее невообразимо крошечных ногах надеты старые зеленые веллингтоновские башмаки. «Для удобства», – говорит она, совершенно не думая о том, как это выглядит.

– Это Вероломная Бриджид, – представила я ее, отодвинув на край стола груду газет и книг вместе с парой спящих оранжевых кошек. – Я привела Шэннон Киффи попить с нами чаю, Бриджид, – громко добавила я. Последние несколько лет старая служанка стала туговата на ухо.

– Хорошо, я как раз принесла ячменных лепешек, – ядовито отозвалась она. – В следующий раз, мадам, когда будете приглашать кого-нибудь на чай, потрудитесь сообщить мне об этом заранее, чтобы я могла все подготовить.

С этими словами она с грохотом опустила на стол гигантское блюдо со свежими лепешками. Просеменив к буфету, она извлекла из него огромную банку джема.

– Свежая малина. Я сама собирала, – заговорщицки прошептала я, когда Бриджид с шумом поставила банку с джемом на стол перед нами. Потом она принесла синюю глиняную миску, полную сливок, и грохнула ею об стол рядом с джемом.

– Вам придется довольствоваться этим, – проворчала она, засеменив обратно к плите.

Я широко улыбнулась и, зная, как рассердить Бриджид, принялась рассказывать Шэннон о том, почему её стали называть «Вероломной». Бриджид тут же метнула на меня яростный взгляд.

Столкнув далматинов со стульев, где они, было, расселись, замерев, как статуи, в ожидании лакомого куска, я наполнила изящные чашки крепким черным чаем.

– Сколько я ее знала – а вам-то известно, что это долгие годы, Бриджид была в постоянном движении, легкая, несмотря на свой вес и старые башмаки-веллингтоны.

С полным ртом я говорила Шэннон:

– Конечно, Бриджид старше меня. Она присматривала за мною, когда я была еще совсем ребенком. Теперь ей, наверное, больше ста лет.

– Вовсе нет, – горячо возражала Бриджид, размахивая в воздухе хлебным ножом. – Мы ровесницы, и это вам очень хорошо известно. Правда, вы никогда с этим не соглашались.

Я дала терявшим терпение кошкам и собакам по куску лепешки и подмигнула девушке:

– Вы должны простить Бриджид, – надменно сказала я. – Старые женщины часто теряют чувство такта.

Бриджид сердито посмотрела на меня, но ничего не сказала. Я улыбнулась Шэннон, считая, что пришло время выслушать ее рассказ. Внимательно всмотревшись в ее черты, я поняла, что передо мной красавица, хотя еще и не расцветшая до конца. У нее были чудесные медного цвета волосы, о которых я всегда мечтала. Мои не были и наполовину такими роскошными. А эти божественные серые глаза, такие холодные и ясные… Когда-нибудь они будут сводить мужчин с ума, если, конечно, уже не сводят.

Я наклонилась вперед, вглядываясь в ее веснушки.

– У меня есть крем, – прошептала я ей, – приготовленный по рецепту моей матери в деревне, на том берегу Килмора. Он чудесно действует на веснушки. Вероятно, благодаря близости нашей местности к женскому монастырю, как говорила моя мать.

Бриджид громко усмехнулась у плиты.

– Не обращайте на нее внимания, – сказала я, придвигая свой стул ближе к ней, – и расскажите мне о себе.

– Хорошо, – робко ответила она. – Моего отца зовут Боб Киффи. Может быть, вы его знаете?

– Откуда мне его знать? – осторожно спросила я.

Она в замешательстве посмотрела на меня.

– Но вам известно имя О'Киффи. И вы сказали, что я одна из незаконнорожденных детей Лилли!

Я кивнула и отпила чаю в ожидании услышать продолжение ее рассказа, прежде чем раскрыть ей семейные тайны.

– Это длинная история, – сказала она, глубоко вздохнув, – Но думаю, что будет лучше начать с самого начала.

– Этот дом не самое плохое место для этого, – согласилась я, пока Бриджид придвигала стул. Мы приготовились слушать.