Текст книги "Бремя прошлого"

3

– Как мне кажется, все началось три месяца назад, в день, когда мне исполнилось двадцать четыре года, – приступила к своему повествованию Шэннон. – Мой отец давал в тот уик-энд большой прием в нашем загородном доме на Лонг-Айленде по случаю моего дня рождения и помолвки.

На лице Шэннон появилась ироничная полуулыбка, не затронувшая, впрочем, ее красивых серых глаз.

– Это была уже третья моя помолвка за два года. «Хоть на этот-то раз сладится дело?» – спросил меня папа. И я с уверенностью ответила ему утвердительно. Он успокоился, что же касается моей мачехи, то, как я думала, она должна была только радоваться возможности сбыть меня с рук.

– Большого Боба Киффи знали все, – продолжала Шэннон с теперь уже гордой улыбкой. – Его историю расписывали многие журналы, хотя сам он и не любил говорить о себе. Но когда к нему пришел успех, он стал в некотором роде собственностью публики, от которой было трудно иметь секреты. По меньшей мере, именно так думала я.

Боб никогда не рассказывал прессе о своей личной жизни, ограничиваясь лишь бизнесом. Он был человеком, который сделал себя сам, став мультимиллионером, и каждому хотелось узнать, как он этого добился.

Говорили, что он занимался земельной собственностью, но Боб лишь посмеивался над этим. Он называл себя строителем и всегда стремился строить такие большие здания, каких не строил никто. Его небоскребы высились над дюжиной американских городов, и он уже строил небоскреб своей мечты, «стодвадцатиэтажный Киффи-Тауэр» на Парк-авеню, по проекту И.М.Пи.

Людям казалось странным, что Боб никогда не говорил о своем прошлом. Ухмыляясь, они судачили о том, что он стыдился своего сиротства. Но это было не так, ему никогда не бывало стыдно вспоминать свое бедное детство.

Порой, когда он выступал по телевидению с рассказами о своих проектах, я удивлялась тому, как он был красив. Газеты описывали его как дородного, седовласого шестидесятилетнего мужчину, способного каким-то колдовским образом выудить деньги из кармана нищего и заставить раздеться любую хорошенькую женщину. – Шэинон усмехнулась. – И они, возможно, были правы. У него были пронзительные светло-голубые глаза и густые седые волосы, и он всегда был безупречно одет. Но руки его были руками рабочего, крупные и сильные. Он говорил, что это было его наследство и что его предки занимались тяжелым трудом, столетиями обрабатывая каменистые ирландские поля.

Задумавшись, Шэннон вздохнула.

– О нем рассказывали столько всяких историй, ходили такие ужасные слухи об его изменах, но я была уверена в том, что их было немного, и знала, что ради меня он всегда старался быть благоразумным. И знала наверняка, что он никогда не забывал, что значит быть бедным и одиноким. Он тратил много денег на благотворительность, причем всегда анонимно, так как ненавидел рекламную огласку. Но слава – и притом недобрая – его все-таки нашла.

…Все журналы и газеты Соединенных Штатов скрыли от своих читателей, что Роберт О'Киффи вступил в жизнь бедным юношей, сиротой, работавшим на бостонских стройках, чтобы скопить деньги для учебы в Массачусетском технологическом институте. И что, когда инженерный диплом, в конце концов, оказался у него в кармане, он женился на Милле, ирландской девушке из Лимерика. Газеты писали, что она была ловкой рыжеволосой красавицей, любовью его жизни, такой же одинокой в этом мире, каким был и он сам.

Боб нашел себе надежную работу инженера-строителя, и они купили домик в предместье Бостона. Годом позже, когда родилась Шэннон, он понял, что ничего большего жизнь предложить ему не могла. Они были счастливы и довольны, являя собой совершенную супружескую пару.

Потом все развалилось: у Миллы обнаружили рак. Она умерла, когда Шэннон было всего два года. Боб почти не выходил из дому, каждый вечер напивался до бесчувствия, топя в вине свое горе, а заботливые соседи присматривали за девочкой.

Примерно через месяц его горе, как он говорил, превратилось в злость на весь мир за то, что он потерял свою любимую Миллу, а потом эта злость превратилась в ярость против самого себя оттого, что он был бессилен ей помочь. Он перестал пить и ушел с головой в работу. Он оставил девочку на попечение доброй соседки, а сам работал целыми днями напролет, не думая ни о чем, кроме своих честолюбивых планов.

Он говорил, что был удачлив: правильный человек, он всегда оказывался в нужном месте и в нужное время. Успех пришел быстро. Он получил огромные ссуды от банкиров, очарованных его красноречием и увлеченностью, как, впрочем, и знанием дела, и дальновидностью. За четыре года он организовал собственную небольшую компанию. О нем говорили как о человеке, который знает, чего он хочет, полном решимости добиться желаемого. Банки быстро заметили достоинства процветающего предпринимателя. Они давали ему все, что он просил, и никогда, не жалели об этом, так как Большой Боб О'Киффи никогда их не подводил.

Когда Шэннон исполнилось шесть лет, он купил для нее квартиру на нью-йоркской Парк-авеню и нанял лучшего художника по интерьеру, чтобы довести ее до совершенства. Девочка жила там с экономкой и няней; позже он отправил ее в школу монастыря урсулинок. Говорили, что Боб оказывал помощь и финансировал различные благотворительные акты, а потом решил присмотреть себе в городе подходящую партию.

С Барбарой ван Хайтон – Баффи – он познакомился на первой же вечеринке, в первую же неделю. Она была высокой и стройной, в черном бархатном платье, с прекрасно уложенными светлыми волосами до плеч, точеным носом и светло-голубыми глазами. Она была из знатной, но бедной семьи и отвечала его представлению о безукоризненной девушке из высшего общества. Через полгода он на ней женился.

Он передал ей по брачному контракту миллион долларов и, кроме того, обязался в каждую годовщину их свадьбы вносить на ее счет еще по миллиону на протяжении всей супружеской жизни. Она была холодна, а ее супруг, напротив, был пылок, и поговаривали, что уже в первый год супружества он завел себе любовницу. А потом говорили, что она была лишь первой из многих.

– Я знала о самой последней любовнице отца, Джоанне Бельмонт. Баффи не видела в ней большой опасности для себя, думая о ней как о второстепенной актрисе. Но после встречи с моим отцом Джоанна больше не работала в театре. Вы знаете, она красива. Тридцать пять лет, шесть футов и два дюйма с каблуками, блондинка; ее можно назвать яркой женщиной. В ее театральной биографии говорится, что у нее улыбка Дорис Дэй, фигура молодой Джинджер Роджерс, а ноги Ширли Маклейн, и, очевидно, мой папа нашел эту комбинацию идеальной. Возможно, и Джоанна его тоже любила, потому что при ее порывистом характере она вовсе не была женщиной, способной хранить тайну.

Шэннон устало повела плечами.

– Как бы то ни было, расстановка сил в тот вечер была именно такова.

4

Вечер был теплым и влажным. Четыре сотни гостей под освещенными фонарями деревьями и на длинной террасе подчистую съели обильный обед: омлет с икрой, мэнских омаров, пудинг из машины с шоколадом, запив все это выдержанным шампанским. Теперь они танцевали под торжественно колыхавшимся шатром из белого шелка. Его волнующиеся полотнища были отвернуты, чтобы не упустить ни одного дыхания легкого ветерка. Женщины в элегантных платьях прогуливались по лужайкам, обмахиваясь бумажными, с длинной ручкой, китайскими веерами, предусмотрительно приготовленными Баффи на случай жары. Она не забыла и про зонтики, а также натянула тенты над некоторыми дорожками на случай дождя. Баффи была женщиной, которая никогда ничего не упускала, и Шэннон считала, что ее мачеха могла бы быть хорошим адвокатом по корпоративным делам. Баффи не одобряла идеи кабаре, которое должно было вот-вот начаться, однако отец Шэннон настоял на своем, несмотря на возражения жены.

– Это так по-ирлаидски, – жаловалась она.

– Но я и есть ирландец, черт возьми! – рычал отец. – Как и Шэннон, несмотря на все ваши старания ее приручить.

И, дав сигнал традиционному ирландскому оркестру, он возглавил группу ирландских танцовщиков и певцов, стараясь научить гостей танцевать джигу и распевать традиционные мотивы.

Продравшись сквозь веселую толпу танцующих, Боб Киффи схватил за руку свою дочь и повел ее на эстраду. Движением руки он остановил музыку, и его голос без всякого микрофона разнесся над лужайками и аллеями.

– Леди и джентльмены, друзья мои, – заговорил он, и молодежь покорно повернулась в его сторону, остановились и гости, прогуливавшиеся за пределами шатра. – Как вам известно, мы собрались, чтобы отпраздновать день рождения Шэннон. Это праздник ее ирландских рыжих волос и улыбающихся ирландских глаз. – Под общий смех он взял микрофон и добавил: – Леди и джентльмены, для вас будут играть скрипки, и флейты, и гармоники, а эта вот молодежь, – повел он рукой в сторону остановившихся за его спиной танцующих, – покажет вам, как действительно надо танцевать.

Заиграла музыка, и, обвив рукой талию Шэннон, Боб закружил ее в танце. Через несколько минут гости с лужаек устремились в шатер, притягиваемые, как магнитом, новой музыкой.

Позже Шэннон видела, как ее отец, один, подошел к импровизированной стене шатра. Опершись о стойку и засунув одну руку в карман безупречно скроенного белого смокинга, он смотрел на танцевавших, и она подумала, каким странно одиноким он выглядел при таком количестве друзей.

Смотрела на него и Баффи. Взгляд ее был холодным, и Шэннон безошибочно догадывалась, о чем та думала. У нее на уме были только две вещи: деньги и положение в обществе.

Баффи ненавидела жизнь в бедности. В двадцать лет она твердо решила выйти замуж за деньги. Она понимала, что ей был нужен предприниматель, человек новой формации, делающий деньги. И она нашла его в Бобе О'Киффи.

Ей было двадцать шесть, а Бобу перевалило за сорок. Свадьба была богатая, гостями на ней были все члены ее семьи и многочисленные друзья, а также дочь Боба, семилетняя Шэннон, державшая цветы во время венчания. Букву «О» без лишних слов отсекли, и она стала Баффи Киффи, а Шэннон – ее падчерицей. Она была великолепной хозяйкой и сияла красотой. И при этом ей было известно, что не прошло и года со дня их свадьбы, как муж завел любовницу, и что потом было еще несколько. И все же Баффи и Боб Киффи оставались для общества самой шикарной парой в Нью-Йорке и на Палм-Бич.

Шэннон на шаг отступила от обнявшего ее за талию Уила Давенпорта.

– Дайте мне передохнуть, Уил! Я просто задыхаюсь. Мне бы воды и на свежий воздух.

– Сейчас будет и то, и другое, – галантно сказал он и, провожая ее на лужайку, отправился за стаканом воды.

Глядя ему вслед, Шэннон улыбалась. Она была знакома с Уилом ровно три месяца и не могла дождаться того времени, когда навсегда свяжет с ним свою жизнь. Он был высоким, темноволосым красавцем, романтиком, постоянно присылавшим ей цветы и говорившим высокопарные слова.

Он был не слишком богат, но для Шэннон это не имело значения: ведь ее отец начинал вообще с нуля.

Матери своей она не помнила, но помнила женитьбу отца на Баффи, помнила, что была на свадьбе подружкой невесты, в платье из шелковой тафты, такой жесткой, что платье хрустело, когда она шла по церкви. Потом она стояла, как статуя, боясь пошевельнуться, чтобы хруст ее юбок не заглушил святых слов. А после этой церемонии Баффи перевернула всю их жизнь.

К одиннадцати годам Шэннон вытянулась и стала не по возрасту высокой, тощей, как американский заяц, с копной огненно-рыжих волос на голове. У нее были ненавистные ей веснушки, а зубы словно пытались вырваться изо рта, и она понимала, что ей придется долгое время носить скобы. Ее шишковатые колени виднелись из-под коротких платьев, в которые Баффи нравилось ее одевать по той причине, что она становилась в них в точности похожей на «Оборванку Энн». У нее были громадные, обрамленные темными ресницами серые глаза и грубые манеры, маскировавшие ее незащищенность. Лицо ее было широкоскулым, а нос слегка приплюснут после падения с пони, когда ей было восемь лет, и мачеха упорно настаивала на том, что в будущем его нужно будет исправить.

Баффи знала, что Шэннон училась в хороших школах, что у нее были хорошие друзья и что она ходила на вечеринки в компании детей своего круга, но она не знала, что у нее было мало общего с кем бы то ни было, кроме отца.

И все же детство ее было счастливым, потому что отец любил ее. Правда, Боба Киффи нельзя было назвать внимательным отцом – он были слишком занят деланием денег, – однако он всегда ухитрялся раскрывать ей смысл главных событий. Он очень гордился своей единственной дочерью.

– Это все твое, детка, – восхищенно говорил он. – И ты сможешь стать кем пожелаешь, в точности как папа. Но запомни, дорогая моя девочка, тебе придется добиваться всего самой. Этим и отличаемся мы, ирландцы, от богачей с прекрасными родословными. Они приплыли сюда на «Мэйфлауере», а мы на своих старых калошах. И они нас презирают!

Отец разразился смехом при мысли о том, что теперь он достиг вершины, могущественный, богатейший среди многих, женатый на женщине, не уступающей в снобизме их женам, и имеющий дочь, на которую он мог расточать свою любовь и деньги.

И все же когда Шэннон спрашивала его об их ирландских предках, Боб Киффи замыкался, как устрица в раковину. Однажды он пообещал ей рассказать все, когда она будет постарше.

Шэннон росла отгороженной от реального мира деньгами и респектабельными частными школами. Летние каникулы она проводила в компании скучавших взрослых на средиземноморских яхтах, а зимние – в обществе таких же взрослых на виллах острова Барбадос. Лучшим временем года были несколько недель в летнем лагере, в компании сверстниц, где можно было вволю побегать и поболтать о мальчишках.

Шли годы. Зубы ее выпрямились, шишки на коленях исчезли, ноги стали длинными и гладкими, а тело гибким. Только пострадавший от падения с пони нос оставался все таким же, несмотря на требования Баффи обратиться к хирургам. У нее была прекрасная фигура. Однако волосы были по-прежнему огненно-рыжими, и по-прежнему веснушки отравляли ей жизнь. В ее серых бездонных глазах отражалась вся ее душа, и каждый мог прочитать в них ее тайные чувства. Это огорчало Шэннон.

Ей было четырнадцать лет, когда она впервые увидела отца в обществе любовницы. В этот день она с двумя подружками смылась с уроков в бостонской школе; они зашли в магазин что-то купить и затем направились выпить чаю в «Ритц-Карлтон». Там она и увидела его с хорошенькой, довольно молодой женщиной. У нее были темные волосы и бледная кожа, и он держал под столом ее руку в своей. Шэннон почувствовала, как кровь прилила к ее щекам. Занятые друг другом, они ее не заметили. Она увидела, как отец нежно провел пальцем по щеке своей спутницы, коснулся ее полных губ, и она, задержав на мгновение руку отца, поцеловала ее. Шэннон отвернулась и убежала, а за нею и подруги.

– Что ты переживаешь? – успокаивали они ее. – Так делают все мужчины!

Позднее отец заметил, что с Шэннон что-то происходило, она не могла посмотреть ему в глаза. В конце концов, девочка рассказала ему об увиденном. Он сердито походил взад и вперед по обюссонскому ковру библиотеки в особняке на Пятой авеню и обратился к ней с почти умоляющим взглядом:

– Я думал, что ты еще слишком молода, чтобы понимать такие вещи, но, оказывается, это не так. Ты все поняла. Я не буду просить у тебя прощения, потому что ты моя дочь, а не жена. Все, что я могу, это просить тебя забыть об этом в надежде на то, что ты простишь меня, когда станешь взрослой и будешь лучше знать жизнь. И запомни, дочка, никогда не верь мужчине.

Позднее, на вечере в ее честь, кружась в очередном танце с Уилом, Шэннон на секунду встретилась взглядом с отцом, одиноко стоявшим в стороне от гостей, и увидела, как оживилось его лицо и как он направился к ней через толпу смеявшихся гостей.

– Не подаришь ли один танец своему старому папе? – спросил он Шэннон. Глаза его были полны любви, и она потянулась в его объятия, легкая и нежная, как эльф. Он смотрел на ее веснушки, очень шедшие к отличавшим всех Киффи рыжим волосам, на мягкие, полные, как у матери, улыбавшиеся губы и унаследованные от далеких предков широко расставленные серые глаза.

– Спасибо, папочка, за чудесный вечер, – прошептала Шэннон, прижавшись головой к груди отца.

Кто-то легко коснулся плеча Боба. Он повернулся – перед ним стоял, улыбаясь, незнакомый молодой человек.

– Вы хотите завладеть мисс Шэннон на весь вечер, господин Киффи? Но надо же и о других подумать, не так ли?

Боб отошел в сторону, глядя издали на свою юную дочь, такую счастливую, такую беззаботную, на ее короткую юбку и длинные волосы, развевавшиеся подобно яркому, дерзкому, медно-красному флагу.

5

На следующий день после торжества Шэннон проснулась поздно, потянулась, как ленивая кошка, перебрала пальцами спутавшиеся рыжие волосы и улыбнулась, вспоминая вчерашний вечер. Ей хотелось бы, чтобы он продолжался вечно.

Она закрыла глаза, воображая себя в облаке белого шелка и кружев под руку с отцом, идущей к алтарю, где ее ждал Уил. Затем, вздохнув, она накинула халат и лениво спустилась по лестнице вниз, полная счастливых надежд. Слуги убирались в огромном доме всю ночь, и теперь везде был виден безупречный порядок.

Выпив кофе, она направилась по коридору в сторону отцовского кабинета и постучала в дверь. Не получив ответа, она заглянула внутрь. Эта комната отличалась от всех других в доме: сама по себе небольшая, она была к тому же завалена бумагами чуть ли не до потолка. Шэннон улыбнулась при мысли о том, что кабинет отца отражал особенности его характера: Боба Киффи никак нельзя было назвать аккуратным.

На столе стояла дешевая рамка на несколько фотографий, заполненная изображениями Шэннон в разные годы ее жизни, а на стене красовалось то, что он называл своим величайшим сокровищем и достижением, – вставленный в рамку гарвардский диплом Шэннон. «Теперь я спокоен, – смеясь, сказал он ей на буйной пирушке в ресторане «Лок Обер» по случаю выпускной церемонии. – Ум и красота – вот что такое моя девочка!»

Мирную тишину нарушил резкий телефонный звонок, и Шэннон сразу же подняла трубку. Звонил партнер отца, Брэд Джеффри, и голос его звучал тревожно:

– Я хочу вас поблагодарить, – быстро проговорил он. – Вечер был превосходным, Шэннон.

Она знала Брэда почти всю свою жизнь. Они с женой были на вчерашнем вечере, хотя она и не видела, чтобы они танцевали джигу, и теперь она подумала о том, что по их виду нельзя было сказать, что они слишком веселились.

Другой партнер отца, смазливый Джек Векслер, тоже был на вечере с повисшей на его руке знаменитой нью-йоркской манекенщицей, но и он, вспоминала Шэннон, танцевал мало.

Она набросала короткую записку отцу с просьбой позвонить Брэду, добавила: «Люблю тебя, папа, – и спасибо!» – и поставила замысловатую подпись. Затем она отправилась на розыски мачехи, чтобы поблагодарить и ее.

Но Баффи тоже нигде не было. Горничная сказала, что ее мачеха рано утром уехала в город.

Шэннон вернулась к себе, надела купальный костюм и шорты и отправилась на теннисный корт к Уилу.

Она с удивлением смотрела на его партнера, явно не из клуба профи. Это был Джонас Бреннэн, вернее Джонас К. Бреннэн. Или просто Джейкей, как он просил себя называть.

Джейкей был протеже ее отца. Тот взял его в дело прямо из провинциального среднезападного колледжа. Юный Джонас явился прямо в его офис. Зажав в руках диплом и коротенькую автобиографию, он упорно ходил туда три дня, пока разозлившийся секретарь не пригрозил послать за полицией.

– Я не уйду, пока не увижу господина Киффи, – упрямо заявил он.

В конце концов, восхищенный его упорством, Боб с ним встретился. Он просмотрел его бумаги и диплом и высокомерно швырнул их на стол.

– Стоило портить всем нервы, чтобы сунуть мне это, – сказал Боб.

– Черт побери, сэр, но у меня не было выбора, – зло огрызнулся юноша. – Я вырос в том городе. Я знаю, это захолустье. Мои дед и бабка были издольщиками, отец был пьяницей, а мать торговала пивом в местном салуне и тоже не была ангелом. Какой другой колледж я мог себе позволить? Но не надо оценивать мои способности этой меркой.

Боб молча изучал посетителя. Джонас был среднего роста, коренастый и сильный парень с гладкими каштановыми волосами и возбужденно блестевшими за очками в золотой оправе карими глазами. Он вспомнил себя в его возрасте. Бедного, злого, с вызывающими манерами. Он не слишком отличался от этого парня.

Это было десять лет назад. Джейкею Бреннэну теперь было тридцать два года, и в деле Киффи не было ничего, чего бы он ни знал. Он был правой рукой Боба и пользовался его полным доверием.

Другое дело Шэннон. Она посмеялась, когда Джейкей неловко попытался ухаживать за ней.

– Я никогда не назначу свидание человеку по имени Джонас, – поддразнила она его, и Джейкей, залившись краской, резко отошел от нее. С тех пор он соблюдал дистанцию, а ей было стыдно своей мелочной жестокости, и она, вопреки обыкновению, не упускала случая быть с ним приветливой. И все же они держались на определенном расстоянии друг от друга.

– Не искупаться ли нам в озере? – предложила она Уилу. – Это вас охладит. Разумеется, я имею в виду и вас, Джейкей, – улыбаясь, повернулась она к Джонасу.

Тот пожал плечами, и его чисто выбритое лицо зарделось.

– Спасибо, но, как я догадываюсь, вы должны о многом поговорить. Как-никак, а вы не виделись друг с другом чуть ли не два часа.

И, резко повернувшись, он зашагал к дому. Шэннон вздохнула и раздраженно проговорила:

– Почему этот человек всегда такой колючий? Он раздражает всякого, кто с ним имеет дело. Разумеется, за исключением папы.

– Однако он чертовски умен, – заметил Уил, стягивая с себя майку. – Пошли, поплаваем.

Во влажном воздухе вились тучи комаров и москитов. Уил с Шэннон, громко смеясь, бежали по тенистой аллее, яростно отмахиваясь от кружившихся вокруг насекомых.

– Смотрите! – воскликнула Шэннон, глядя на декоративную деревянную беседку, возвышавшуюся над обрывом в пятидесяти ярдах от берега. – Там кто-то есть. И притом в смокинге! – рассмеялась она.

Рука об руку они с хохотом устремились к беседке, как дети к неожиданной находке. Приблизившись к ней, они увидели седые волосы, и смутная догадка на мгновение пронеслась в голове Шэннон. Она в тревоге рванулась к беседке и внезапно остановилась, вцепившись в деревянные перила. Крик замер у нее на губах, глаза округлились от ужаса, голова закружилась. На полу лежал револьвер. Белый смокинг отца был залит кровью, и в голове зияла рана. Боб Киффи был мертв.