Текст книги "Замуж за принца"

Элизабет Блэквелл
Замуж за принца

Выражаем особую благодарность литературному агентству «Andrew Nurnberg Literary Agency» за помощь в приобретении прав на публикацию этой книги

Переведено по изданию:

Blackwell E. While beauty slept: A Novel / Elizabeth Blackwell. – New York: Penguin Group, 2014. – 426 р.

Никакая часть данного издания не может быть скопирована или воспроизведена в любой форме без письменного разрешения издательства

© Elizabeth Blackwell, 2014

© Hemiro Ltd, издание на русском языке, 2014

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», перевод и художественное оформление, 2014

Пролог

Она уже стала легендой. Той красивой своенравной девушки, которую я знала, больше нет. Она исчезла навсегда, а ее жизнь превратилась в миф. Миф о принцессе, уколовшей палец о веретено прялки и заснувшей на сто лет только для того, чтобы пробудиться от поцелуя юноши, полюбившего ее всем сердцем.

Я услышала эту сказку вчера вечером, когда волочила ноги мимо комнаты детей, направляясь в постель. Мой слух уже не тот, что раньше, но голос Рэйми звучал из‑за двери совершенно отчетливо. Я не сомневаюсь в том, что, рассказывая сказку, она прыгала по комнате, потому что кроме ее голоса я слышала и пресловутый скрип пола. Моей правнучке недостаточно просто рассказать историю. Она должна разыграть ее, и тогда все ее тело принимает участие в этом повествовании. Я слышала, как она квохчет, изображая ведьму, наславшую заклятье на королевство. А вот она ахнула. Это принцесса укололась о злополучное веретено. Конечно, все это была почти полная ерунда, но я застыла в коридоре, несмотря на тупую боль в коленях и лодыжках. Должно быть, братишка и сестренка Рэйми тоже пришли в восторг, потому что не издавали ни звука, зачарованно слушая рассказчицу.

– В первый день сотого года в королевство приехал принц. Это был прекрасный и отважный юноша, каких еще не видывали эти места, – вещала Рэйми. – Он знал, что не найдет покоя, пока не увидит прекрасную спящую принцессу из легенды. Как только он подъехал к стене из колючих кустарников, они расступились перед ним. Он проехал в образовавшийся проход, и перед ним возник замок, каменные и мраморные плиты которого сверкали на солнце.

Он вошел в Большой зал, и его глазам предстало удивительное зрелище: весь двор был погружен в сон, похожий на смерть. Принц бросился бежать и остановился, только достигнув самой высокой башни. Там, на кровати в центре комнаты, лежала Спящая Красавица. Ее золотистые волосы разметались по подушке, а на щеках все еще играл румянец. Принц не смог устоять перед ее красотой. Он наклонился и поцеловал принцессу. Заклятье было разрушено. Спящая Красавица проснулась, и тут же очнулся и обрел жизнь весь замок. Король и королева рыдали от радости, воссоединившись с дочерью. Счастье вернулось в королевство. Принц женился на принцессе, и они жили долго и счастливо.

Ха! Вот это был бы трюк: свалить королевскую дочь при помощи веретена, а затем стать свидетелем того, как она проснется от одного-единственного поцелуя. Может, такое волшебство и возможно, но я ничего подобного еще не видела. Ужас того, что произошло на самом деле, был навсегда утрачен, да и неудивительно. Правда не предназначается для детских ушей.

На следующий день я поинтересовалась у Рэйми, где она услышала эту историю.

– Ее пел на ярмарке менестрель, – ответила девочка, возбужденно блестя глазенками от одного воспоминания, и я представила себе, как она стоит на деревенской площади, протолкавшись в первые ряды зрителей. – Ты можешь себе представить, как принцесса лежит в этой башне, одна-одинешенька, ожидая того, кто полюбит ее всей душой. Меня пробирает мороз от одной мысли об этом.

Меня тоже пробирал мороз, хотя Рэйми ни за что не догадалась бы о его причинах. Неужели кто-то верит в то, что женщина может пережить сон, подобный смерти, и восстать из него прежней? Как же мы все, те, кто любил ее больше всех остальных, пытались ее исцелить. Но некоторые раны так глубоки, что до них не дотянуться.

– Лучше бы учила стихи Библии, чем забивала голову такой ерундой, – проворчал ее отец.

Он мне никогда не нравился. Мать Рэйми, моя внучка Телин, ко мне очень добра и обращается со мной осторожно, как обычно обращаются с престарелым домашним питомцем, которому уже недолго осталось. Но ее муж жалуется на то, что я слишком много ем. Как будто моему ссохшемуся телу можно отказывать в пище! Когда он думает, что я его не слышу, он называет меня старой каргой.

Рэйми надула губки.

– Это всего лишь сказка, – возразила она.

Ей скоро исполнится четырнадцать лет, но она уже настоящая красавица, и ее ужасно злит скучная жизнь на ферме. Глядя на нее, я вдруг вспомнила Розу в этом же возрасте: губы изогнуты в проказливой улыбке, глаза блестят из-под полуопущенных век. Меня охватило восхищение. Меня восхищала как Рэйми, так и принцесса, с которой я когда-то была знакома. Хотя иногда мне бывает трудно припомнить имена моих остальных правнуков, Рэйми всегда была моей любимицей. Она уверена в себе и невероятно любознательна. Мне кажется, что в ней больше жизни, чем во всех остальных окружающих ее людях.

Она также достаточно наблюдательна, чтобы обратить внимание на то, что ее болтовня вызвала совершенно неожиданную реакцию. На протяжении последующих дней она часто возвращалась к истории о спящей принцессе, выжидательно поглядывая в мою сторону. Я упорно пыталась сохранять на лице безразличное выражение. Однажды вечером, так и не дождавшись, пока она принесет панаму, за которой я попросила ее сходить, я поковыляла в спальню, предоставленную мне Телин и ее супругом, что, вне всякого сомнения, стало еще одним постоянным поводом для его недовольства моим присутствием. Войдя в комнату, я увидела, что сундучок с моими вещами распахнут и одежда небрежно свисает с его краев. Рэйми стояла перед ним на коленях, но вскинула голову, услышав мои шаги. Ее возглас слился с восклицанием, вырвавшимся у меня, когда я увидела, что она сжимает в руке.

Даже в полумраке спальни инкрустированная изумрудами и рубинами рукоять кинжала сверкала, а острое жестокое лезвие отливало серебром. При воспоминании об этом же лезвии, покрытом кровью, меня охватило отвращение. Что, если крохотные капли крови до сих пор хранятся в этих каменьях, которых касается нежная кожа Рэйми?

Любой другой ребенок, застигнутый роющимся в личных вещах взрослого человека, начал бы изображать смущение или раскаяние. Но только не Рэйми.

– Что это? – спросила она.

В ее голосе слышался неподдельный ужас. Такому ценному и смертельно опасному предмету было не место среди вещей вдовы простого торговца.

Я могла отвлечь внимание Рэйми какой-нибудь небылицей и выпроводить ее из комнаты. Но, посмотрев на свою любимую правнучку, я поняла, что не могу ей солгать. За пятьдесят лет, прошедшие после тех ужасных дней в башне, я никогда не заговаривала о том, что там произошло. Однако по мере того как дряхлело мое тело и приближалась неминуемая смерть, меня начали осаждать непрошеные воспоминания. Они с головой накрывали меня волнами неожиданной тоски по прошлому. Возможно, именно поэтому я до сих пор нахожусь на этой земле. Я единственный человек, который знал Розу, когда она была юной и ее еще не успела коснуться трагедия. Вся эта история, от проклятия до последнего поцелуя, разворачивалась у меня на глазах.

Я осторожно взяла кинжал из пальцев Рэйми и опустила его обратно в кожаные ножны, в которых он всегда хранился. Я посмотрела на груду вещей, извлеченных ею с самого дна моего сундука: плетеный кожаный браслет, который представляется мне более драгоценным, чем любое инкрустированное бриллиантами украшение, замысловатые кружевные оборки от давно рассыпавшихся в пыль платьев, четверостишие, элегантными завитушками написанное на потрескавшемся лоскуте пергамента. А вот золотое трехъярусное ожерелье, украшенное крошечными цветочками. Рэйми смотрела на него в восхищенном изумлении, а мое сердце обливалось кровью при воспоминании о той, которая его некогда носила. Оно являло собой осколок жизни, утратившей значение для всех, кроме меня.

Медленно опустившись на кровать, я сделала знак Рэйми присоединиться ко мне. Домочадцы готовились ко сну, и я знала, что никто нас не хватится, если мы на несколько часов уединимся в моей спальне.

И я начала свой рассказ.

– Я поведаю тебе одну историю…

Часть I
Жили-были

1. Поиск судьбы

Я не из тех людей, о которых слагают истории. Горе и разочарования, а также радости и взлеты людей незнатных остаются незамеченными бардами и менестрелями и не оставляют следов в сказаниях своей эпохи. Я выросла на убогой ферме в окружении пятерых братьев и хорошо знала, какая жизнь меня ждет. В шестнадцать лет мне предстояло выйти замуж и гнуть спину на убогом клочке земли вместе со своим собственным выводком недоедающих ребятишек. И, вне всяких сомнений, я последовала бы по этому пути, если бы не моя мать.

Я должна начать свой рассказ именно с нее, потому что все последующие события, все чудеса и ужасы, свидетелем которых я стала за долгие годы, проведенные на земле, начались с семени, посеянного ею в моей душе почти с самого рождения. Таким семенем стала глубоко укоренившаяся и непоколебимая вера в то, что я предназначена для гораздо большего, чем участь жены простого крестьянина. Всякий раз, когда мама поправляла ошибки в моей речи или напоминала о необходимости держать спину прямо, она имела в виду мое будущее, тем самым сообщая мне о том, что, несмотря на свои лохмотья, я должна обладать манерами высокородной леди. Собственно, она сама была лучшим примером того, что в жизни случается самое неожиданное. Родившись в семье бедной прислуги и рано осиротев, она сумела подняться до положения портнихи в замке Сент-Элсип, резиденции короля, правившего нашей страной.

Замок! Как часто я о нем мечтала, представляя себе величественное сооружение с взметнувшимися в небо башенками и сверкающими мраморными стенами, мало чем напоминающее угрюмую крепость, близкое знакомство с которой ожидало меня в недалеком будущем. Мое детское воображение рисовало мне необыкновенные беседы с элегантными леди и галантными рыцарями, а мама всеми силами боролась с этими фантазиями, потому что слишком хорошо понимала, какие опасности подстерегают человека, забывающего свое место. Мама редко рассказывала о своей молодости, но над теми немногими историями, которыми она со мной поделилась, я тряслась, как старьевщик над своим хламом, пытаясь понять, как она могла променять жизнь избалованной королевской служанки на эту бесконечную изматывающую каторгу. Было время, когда ее тонкие пальцы ласкали шелковые нитки и нежный бархат. Теперь ее заскорузлые руки потрескались и покраснели от тяжелой работы, а на лице застыло выражение усталой покорности. Она улыбалась редко, только тогда, когда нам удавалось уединиться в перерывах между кормлением малыша и работой в поле. Эти драгоценные часы она использовала для того, чтобы научить меня читать и писать. Я училась, чертя слова палочкой на земле за домом. Если я замечала, что ко мне идет отец, я поспешно стирала свои каракули ногой и пыталась найти себе какую-то работу. Праздно шатающегося ребенка он считал глубоко испорченным, а учить буквы дочери было уж точно незачем.

Мерта Далрисса в наших местах знали как очень сурового человека, и это была меткая характеристика. Его серо-голубые глаза казались каменными, а руки загрубели от многолетнего физического труда. Когда он меня шлепал, это походило на удар лопатой. Его голос был сиплым и резким, и словами он пользовался очень экономно, как будто каждое из них стоило ему громадных усилий. Хотя я и не любила отца, но не испытывала к нему и антипатии. Он попросту представлял собой неприятную особенность моего существования, наподобие грязи, прилипающей к ногам каждую весну, или голодной боли, заполняющей живот вместо пищи. Его резкость я расценивала всего лишь как вполне объяснимое недовольство бедняка дочерью, которая будет стоить ему приданого.

И лишь когда мне исполнилось десять лет, я узнала истинную причину, по которой он меня никогда не любил и не смог бы полюбить.

Однажды субботним утром мама взяла меня с собой на рынок в ближайшей деревне – дюжине домов, расположенных в получасе ходьбы от нашей обветшалой однокомнатной хижины. Фермеры и приезжие горожане собирались там, чтобы поторговаться из‑за жалкой кучки объедков на прилавках. Здесь можно было найти несколько реп или луковиц, мешочки с солью или сахаром, порой свинью или ягненка. Монеты в ходу бывали редко. Чаще мясо и яйца обменивались на отрезы ткани или бочонки с элем. Самым удачливым торговцам удавалось занять местечко перед церковью, где можно было стоять на сухих и чистых плитах. Все остальные были вынуждены месить грязь проходящей через городок дороги, вдоль которой и выстраивались телеги с продуктами. Некоторые из наиболее зажиточных фермеров прикладывались к своим бочонкам с элем и проводили на рынке почти все утро. Они смеялись, и по мере того как их лица наливались кровью, все чаще хлопали друг друга по спине. Моего отца в их числе никогда не было, поскольку пьянство относилось к числу многих презираемых им человеческих слабостей.

На рынке обменивались не только продуктами, но и сплетнями, потому большинство женщин, даже закончив запасаться продуктами на неделю, не спешили расходиться по домам. Мама никогда не медлила, уходила, едва окончив дела. Похоже, она разделяла презрение, которое отец питал к праздности горожан. Я медленно переходила от повозки к повозке в надежде растянуть визит, но она с деловитым видом проходила мимо меня, кивая соседям, но крайне редко останавливаясь, чтобы перекинуться с ними парой слов. Обычно я пускалась вприпрыжку, чтобы догнать маму, не обращавшую на меня ни малейшего внимания. Но однажды я застыла как вкопанная перед повозкой пекаря. Аромат свежих булочек был невообразимо аппетитным, и я надеялась утихомирить голодные спазмы вдыханием умопомрачительного запаха. Возможно, если бы я успела им надышаться, мне удалось бы заглушить голод, внушив ему, что его уже утолили.

Когда я обернулась, мамы нигде не было видно. Мне не хотелось, чтобы меня здесь забыли, и я начала расталкивать людей, сгрудившихся вокруг повозки пекаря, в пылу своих усилий наступив на ногу какому-то мальчику. Незнакомых мне лиц в деревне не было, потому что все мы молились в одной и той же церкви, но имени мальчика я не помнила. Я знала лишь то, что его семья владела фермой, которая находилась в другой части долины, где земля была значительно плодороднее. У него были красные пухлые щеки, свидетельствовавшие о том, что кормят его хорошо.

– Смотри, куда лезешь! – буркнул он и покосился на стоявшего рядом с ним приятеля.

Я так спешила найти маму, что не обратила на него никакого внимания. На том бы все и закончилось, если бы мальчик не добавил еще одно слово:

– Ублюдок!

Я не думаю, что это предназначалось для моих ушей. Он скорее прошептал, чем выкрикнул это слово. Но оно соскользнуло с его языка подобно опасному и мощному заклятию. Несколько мгновений спустя я увидела маму, которая высматривала меня, стоя на крыльце церкви, и, подбежав к ней, спросила, что такое «ублюдок».

Она приглушенно ахнула и поспешно огляделась, чтобы убедиться, что никто, кроме нее, не услышал моего вопроса.

– Это гадкое слово! Больше никогда не смей его произносить! – яростно прошипела она.

– Мне его сказал один мальчик! – запротестовала я. – Почему он так меня назвал?

Мама поджала губы. Схватив меня за руку, она потащила меня за собой. Второй рукой она сжимала под мышкой корзину с покупками. Мы шли прочь от церкви, по дороге, ведущей обратно на ферму. Мама долго молчала, но когда деревня осталась далеко позади, скрывшись за холмом, она обернулась ко мне.

– Этим словом, – произнесла она, – называют детей, которые родились вне уз брака.

– Но, мама, разве ты не замужем? – удивилась я.

Она вздохнула. Я до сих пор помню выражение отчаяния, появившееся на ее лице, и свой собственный испуг при виде слез, застывших в глазах моей сильной и волевой мамы.

– Я надеялась, что ты никогда об этом не узнаешь, – тихо ответила она, глядя куда-то вдаль. Затем она взяла себя в руки и, с трудом оторвав взгляд от полей, уже обычным деловитым тоном продолжала: – Если спустя столько лет моя жизнь все еще является предметом пересудов деревенских сплетниц, то, пожалуй, будет лучше, если ты узнаешь правду. Я родила тебя прежде, чем познакомилась с мистером Далриссом.

К тому времени я знала уже достаточно, чтобы понимать, как мужчина и женщина зачинают ребенка. Деревенские девчонки, наблюдающие за спариванием животных, недолго остаются в неведении. Изумление пополам с восторгом – вот что я испытала при известии о том, что, прежде чем выйти за человека, которого я называла отцом, мама была с другим мужчиной. Но с кем? И почему он меня не признал? У меня голова шла кругом, и каждый вопрос порождал все новые вопросы. Я изо всех сил пыталась припомнить то немногое, что мне было известно о маминой юности, и истолковать все эти факты в свете последнего открытия.

– Так ты поэтому покинула замок? – спросила я. – Из‑за меня?

– Да.

В ее измученном голосе не было ни горечи, ни упрека. Она давно смирилась со своей судьбой.

Мама отвернулась и вновь зашагала по дороге, как будто не произошло ничего особенного. Но для меня изменилось решительно все. Теперь я понимаю, что именно тогда начался мой роковой путь обратно в замок, к королю, королеве, Розе и темным чарам Миллисент. Я могла бы смириться с желанием мамы отгородиться от прошлого и безропотно вернуться домой. Я могла бы удачно, по мнению всех окружающих, выйти замуж за сына зажиточного фермера или деревенского лавочника и провести остаток своей жизни в нескольких милях от того места, где прошло мое детство.

Вместо этого я бегом догнала маму. Мне не терпелось побольше узнать о той жизни, которую она вела до того, как попасть на ферму.

– Разве ты не хотела, чтобы я воспитывалась в замке? – спросила я.

Мама даже не замедлила шага, но неодобрительно поджала губы и покосилась на меня. Я подобралась, приготовившись к взбучке, но вместо того, чтобы отчитать меня, она с неожиданной прямотой ответила на мой вопрос.

– Мои желания никого не интересовали, – произнесла она. – Замок был самым изумительным местом на земле, и я была готова жить в нем всегда. Но мужчина, ставший твоим отцом, не пожелал сделать меня честной женщиной, и меня с позором выгнали. Меня обманули, как и многих других глупых и доверчивых женщин, и я дорого за это заплатила.

Я поняла не все. Природу отношений между мужчинами и женщинами девочке моего возраста постичь было сложно. Но я до сих пор помню суровость в ее голосе. Она винила себя за то, что произошло, возможно, даже больше, чем отрекшегося от нее мужчину. Как мне хочется перенестись в прошлое и снять с ее плеч тяжкий груз вины! Если бы я была постарше и могла ей посочувствовать, она, возможно, рассказала бы мне все и утешилась бы этой исповедью. Но, наверное, даже лучше, что тайна моего происхождения так и осталась нераскрытой. Что было делать девочке моего возраста с таким опасным знанием? Однако я все еще была ребенком, и больше всего меня интересовало мое собственное место в этой истории.

– Значит, я родилась не в замке? – спросила я.

Мама покачала головой.

– Нет, ты родилась в городе. В Сент-Элсипе.

– У твоей сестры?

Моя тетя Агна была женой торговца мануфактурой и загадочной личностью, каждое Рождество присылавшей нам рулон шерсти, что позволяло нам шить себе новую одежду, когда старая начинала расползаться от беспрерывной носки. Но я ее ни разу не видела. Ей удалось достичь какого-то положения в обществе, и она предпочитала держаться подальше от нищеты своих родственников.

– Агна сделала все, что было в ее силах, – отозвалась мама. – Она дала мне денег и немного ткани на пеленки. Но она не могла пустить меня в свой дом. Она была добропорядочной замужней женщиной со своими собственными детьми. Я не хотела, чтобы из‑за моей ошибки пострадала ее репутация.

– И что ты сделала? – спросила я.

– Я нашла меблированные комнаты, которые содержала женщина, некогда оказавшаяся в таком же положении, – ответила мама. – Она была по-своему добра и помогла тебе явиться в этот мир. Без нее ты не прожила бы и нескольких дней. Там я и встретила твоего отца.

– Ты имеешь в виду мистера Далрисса?

– Отца, – прошипела она. – Вы будете называть его отцом, мисс. Не забывай, что он спас нас от голодной смерти. Ты должна благодарить его всякий раз, беря в руку кусок хлеба.

– Да, мама.

Я испугалась, что настолько рассердила ее и остаток пути до дома она проделает в молчании, и вздохнула с облегчением, когда она продолжила свой рассказ.

– Тебе исполнилось два года. Я сшила несколько платьев для хозяйки пансиона, чтобы оплатить наше проживание, но вскоре не осталось ничего, что я могла бы ей предложить. Она позволила нам спать в ее кухне при условии, что я буду помогать готовить еду. Мистер Далрисс приехал в город за новой лошадью и прослышал, что у моей хозяйки очень чистые комнаты. Он увидел меня, когда я подавала обед, и стал обо мне расспрашивать. Видимо, он решил, что может привезти домой еще и жену. Он впервые заговорил со мной, чтобы предложить мне выйти за него замуж. Я мгновенно и с благодарностью согласилась. Немногие мужчины возьмут в жены девушку без единого пенни за душой, да еще и с ребенком-ублюдком. А у него была собственная ферма и земля. Я уже была готова принимать и гораздо менее почетные предложения.

Возможно, тогда его еще не угнетали разочарования и несбывшиеся надежды, и он был добрее. Но я все равно не могла представить себе, что мистер Далрисс когда-либо представлял собой заманчивую перспективу. Видимо, мама совсем отчаялась, если приняла его предложение.

– Я работала изо всех сил, чтобы показать ему, что он сделал правильный выбор, – продолжала мама. – Когда через четыре месяца нашего брака я сообщила ему, что жду ребенка, я впервые увидела на его лице улыбку. Он сказал мне: «Я знал, что ты плодовита». Я никогда этого не забуду, потому что это были самые добрые слова, которые я от него когда-либо слышала.

Он выбрал мою мать, как будто она была племенной коровой. Она уже доказала, что способна выносить здорового ребенка, поэтому он был уверен, что она родит ему кучу детей, способных работать на ферме. И мама оправдала его ожидания. Сожалела ли она когда-нибудь о принятом тогда решении?

– Тот мужчина, мой настоящий отец… – начала я.

Мать резко обернулась и сильно ударила меня ладонью по щеке.

– Не смей о нем говорить, – сказала она. – Он никогда не назовет тебя дочерью. Ему на тебя наплевать.

Именно от ее жестоких слов, а не от пощечины на мои глаза навернулись слезы. Отец, увидев, что я плачу, ударил бы меня еще раз, но мама, взглянув на мое исказившееся лицо, смягчилась. Она обняла меня обеими руками и прижала мое лицо к своей груди, чего не делала с тех пор, как я была маленьким ребенком.

– Ну, ну, – зашептала она, – не вешай нос. Я позабочусь о том, чтобы ты выбилась в люди, независимо от обстоятельств твоего рождения.

– Ты думаешь, меня могли бы принять в услужение? В замке?

Большего достижения я и представить себе не могла и поэтому с удивлением увидела озабоченность на мамином лице. В ее нахмуренном молчании я усмотрела естественное желание матери держать своего ребенка при себе. Она не хочет, чтобы я уезжала, – подумала я. Но сейчас, по прошествии многих лет, мне кажется, что она просто хотела меня предостеречь. С учетом ее собственной грустной истории она была слишком хорошо знакома со злобными интригами, скрывающимися за изысканными придворными манерами. Возможно, она хотела что-то сказать, но я этого так и не узнала, потому что в этот момент нас нагнала грохочущая повозка и мама разомкнула объятия, чтобы в знак приветствия коротко кивнуть проезжающему мимо фермеру.

– Пойдем, – смущенно произнесла она, одергивая рукава блузы и глядя вслед повозке. – Отцу скоро пора обедать.

У меня даже сердце оборвалось, когда я представила себе все резкие слова, которыми он станет нас попрекать, если мы опоздаем. Мама ласково провела пальцем по моей щеке.

– От всей этой уборки урожая у тебя такое загорелое лицо, – произнесла она. – Твоим братьям пора больше помогать в поле. Я не допущу, чтобы ты выросла с кожей неотесанной деревенщины.

– Значит, ты согласна? – нерешительно спросила я. – С тем, что когда-нибудь для меня может найтись место при дворе?

От волнения у меня все переворачивалось в животе.

– Сейчас еще слишком рано об этом думать, – отозвалась она. – Станешь постарше, будет видно.

Мне было десять лет, и будущее расстилалось передо мной нескончаемой дорогой, на которой где-то за горизонтом скрывалась взрослость. Времени на то, чтобы обдумать все возможности и начертить план моей жизни, и в самом деле было предостаточно. Но всякий раз, когда я говорила, что хотела бы поступить в услужение, мама переводила разговор на другую тему, и со временем я перестала задавать ей вопросы.

Мы больше никогда не говорили о замке, до самого дня ее смерти.

* * *

Весной, когда мне исполнилось четырнадцать лет, неистовые ливни превратили наши поля в реки грязи, задержав посадочную, хотя запасы продуктов на зиму неумолимо подходили к концу. Отец начал поговаривать о необходимости как можно скорее выдать меня замуж, чтобы избавиться от лишнего рта. Я же так оголодала, что была готова сказать «да» любому, кто предложил бы мне горячий обед. Некоторые девушки спекулировали своей внешностью, чтобы повысить свои шансы на выгодное замужество. Я сомневалась, что подобная тактика способна принести мне успех. Глядя на свое отражение в реке, я не замечала признаков красоты, отличающей некоторых деревенских девушек. Их волосы были золотисто-белокурыми, а глаза голубыми или зелеными. Мои густые волнистые волосы были темно-каштанового цвета. Мои большие темные глаза обрамляли длинные ресницы, но, в отличие от других женщин, я так и не освоила кокетливые игривые взгляды, которыми они владели в совершенстве. Я смотрела на мир честно и прямолинейно. Впрочем, кое-что говорило и в мою пользу. У меня была гладкая светлая кожа, а изгибы бедер и груди придавали моей фигуре привлекательную полноту. Если меня правильно приодеть, из меня получилась бы неплохая супруга лавочника, а ни о чем большем я и мечтать не смела.

В конце концов, замуж вышла одна из деревенских девушек, и ее свадьба позволила оттянуть мое собственное замужество. Жена богатого землевладельца поручила маме вышить постельное белье для своей дочери, будущей новобрачной, что спасло нас если не от голодной смерти, то от полного истощения. Я помогала ей изо всех сил, до поздней ночи засиживаясь у очага, щурясь при его тусклом свете на вышитые мной красочные цветочные узоры. Жизнь в нашей однокомнатной хижине вращалась вокруг очага, единственного места, где можно было найти тепло. Мама стояла у него часами, готовя еду и кипятя воду для стирки. Когда на улице было слишком холодно, наше мокрое нижнее белье висело на веревке перед очагом, и нам приходилось сражаться за теплое местечко с раскачивающимся тряпьем. Мука, соль и овес, которыми нам платили за рукоделие, позволили нашей семье продержаться еще месяц, и мы решили, что худшее осталось позади.

А затем заболели коровы.

У нас их было три: древний бык, с помощью которого отец обрабатывал поля, и две молочных коровы. Я обычно доила их рано утром и первой заметила красные струпья у них на вымени. На ощупь они шелушились, но следов крови не было, и я не придала им особого значения. Однако на следующий день, когда одна из коров посмотрела на меня остекленевшими глазами, тяжело привалившись к стене хлева, я поняла, что случилось что-то ужасное.

Я вышла во двор, чтобы рассказать об этом отцу, и увидела, что он идет навстречу и в отчаянии что-то бормочет себе под нос. Я знала о его привычке в гневе опускать голову, как будто на ходу осыпая землю проклятиями, и сейчас он делал именно это.

– Отец… – начала я.

– Цыц! – рявкнул он на меня. – Саки умерла.

У меня упало сердце. Эту кличку мы всегда давали самой большой из наших свиней. Когда одна Саки умирала, кличка переходила к следующей по размерам свинье, и так далее. Эта последняя Саки не больше недели назад привела выводок поросят. Если она умерла и не будет их кормить, они все могут умереть, лишив нас мяса на год вперед.

– Что случилось? – спросила я, бредя за ним к дому.

– Чума.

Ему незачем было объяснять мне, что такое чума. Эта болезнь проносилась по фермам без предупреждения, поражая животных и людей с пугающим непостоянством. Она бывала щадящей и ограничивалась тем, что на несколько дней ослабляла организм, но порой уничтожала всех без разбору. Рассказывали, что когда-то, за много лет до моего рождения, чума выкосила в деревне целые семьи.

Мама первой заметила красные пятна, появившиеся на моем лице на следующий день. Я проснулась с сухим хриплым кашлем и жаром, что само по себе не освобождало меня от ежедневных обязанностей по хозяйству. Чтобы заслужить отдых в постели родителей на перьевом тюфяке, необходимо было свалиться с ног от бессилия. Обычно мы, дети, спали вповалку на сеновале под самой крышей, представлявшем собой унылый дощатый настил с кипой сена и грудой старых одеял. Это было еще ничего, пока мне приходилось делить это пространство только с Нэрном, следующим по старшинству братом. Но поскольку новый член семьи появлялся чуть ли не каждый год, на сеновале становилось все теснее. Я часто просыпалась посреди ночи оттого, что кто-то лягал меня пяткой в живот или ронял руку на мое лицо.

– Что это? – спросила мама, всматриваясь в мою щеку.

– Что? – переспросила я.

– Эти пятна. – Она отвела волосы с моего лица и пощупала мой лоб. – Ты горишь.

Я хотела запротестовать и заявить, что чувствую себя нормально, но заметила, как исказилось страхом ее лицо. Она держала на руках самого младшего братишку и непроизвольно прижала его к себе, подальше от моей болезни. Жар, на который я пыталась не обращать внимания, полыхнул по всему моему телу, оставив после себя озноб. Всю кожу покалывало, как будто чума пыталась прорваться наружу гнойными воспаленными прыщами.

Мама уложила малыша в колыбель у очага и стянула с меня шерстяное платье. Я осталась в одной сорочке.

– Ты должна отдохнуть. – С этими словами она подтолкнула меня к кровати. – Я слышала, что, если быть осторожным, чума проходит, не причиняя особого вреда.