Текст книги "Жизнь Шарлотты Бронте"

Как только непосредственная угроза жизни старой служанки миновала, мисс Брэнвелл высказала свои соображения мистеру Бронте. Поначалу он отказался даже слушать ее осторожные советы: это противоречило его открытой натуре. Однако мисс Брэнвелл была настойчива, она приводила экономические мотивы, упирала на его любовь к дочерям, и в конце концов он сдался. Тэбби было решено переместить в дом ее сестры, где за ней продолжат ухаживать, а в случае необходимости мистер Бронте будет сам оказывать ей помощь. Об этом решении сообщили сестрам. И вот зимним утром в стенах хауортского пастората возникли признаки тихого, но упорного восстания. Сестры выразили единодушный протест. Тэбби заботилась о них в детстве, и теперь они, а не кто-то другой, должны были позаботиться о ней в ее болезни и старости. Во время чая девушки были грустны и молчаливы, и ни одна из них не притронулась к еде. То же повторилось за завтраком. Сестры не тратили лишних слов, но каждое слово было на вес золота. Они отказывались есть до тех пор, пока решение не отменили и Тэбби не разрешили вернуться и остаться в доме на их полном попечении. Таково было понятие о долге, что превыше всех удовольствий, лежавшее в основе характера Шарлотты. Данный случай показывает это наиболее наглядно, поскольку мы только что видели, с каким нетерпением ждала она приезда подруги, – однако эта радость была достижима только за счет пренебрежения долгом, и на такое Шарлотта пойти не могла, чем бы ей ни пришлось пожертвовать.

Была у нее и другая забота в эти рождественские дни. Я уже упоминала, что Дьюсбери-Мур находился в сырой низине, но Шарлотта едва ли осознавала, насколько жизнь там вредит ее здоровью. Незадолго до праздников Энн почувствовала себя плохо, и Шарлотта следила за состоянием младшей сестры со все возрастающим беспокойством – так смотрит обитательница леса, когда изменения в окружающей природе начинают угрожать ее потомству. Энн покашливала, у нее возникли боли в боку, и ей становилось трудно дышать. Мисс Вулер полагала, что это обычная простуда, однако Шарлотта предчувствовала начало туберкулеза легких, и сердце ее усиленно билось, как только она вспоминала Марию и Элизабет, которые некогда жили в этих краях, но уже никогда больше не появятся здесь.

Охваченная страхом за маленькую сестру, Шарлотта осыпала укорами мисс Вулер за то, что та якобы безразлична к состоянию здоровья Энн. Мисс Вулер приняла эти упреки близко к сердцу и написала о них мистеру Бронте. Тот немедленно послал повозку за своими дочерьми, и на следующий день они покинули Дьюсбери-Мур. Шарлотта решила, что Энн никогда не вернется в эту школу в качестве ученицы, а она сама – в качестве гувернантки. Но перед самым отъездом мисс Вулер использовала последнюю возможность объяснения, и об их встрече можно сказать словами поэта: «Мы расстаемся лишь затем, чтобы сильней любить»¹⁰⁸. Так закончилась ссора – единственная в жизни Шарлотты размолвка с мисс Вулер.

И все же она была потрясена осознанием хрупкости положения Энн. Всю зиму она не оставляла сестру своим вниманием, в котором чувствовался страх, а временами ее охватывала настоящая паника.

Мисс Вулер просила Шарлотту вернуться после праздников, и она согласилась. Тем временем Эмили поступила по-своему, совершенно независимо от поступка Шарлотты: ушла из школы в Галифаксе, где провела полгода в непрерывных тяжких трудах. Это время пагубно отразилось на ее здоровье, которое могли восстановить только бодрящий дух ее любимых пустошей и вольная жизнь в родном доме. Болезнь Тэбби подточила благополучие семейства Бронте. Очень сомнительно, что Брэнвелл в это время сам добывал себе пропитание. По какой-то непонятной причине он раздумал поступать в Королевскую академию, и его дальнейшие планы на жизнь были крайне неопределенны. Поэтому Шарлотте ничего не оставалось, как покорно взвалить на себя бремя преподавания и вернуться к прежней однообразной жизни.

О, благородное сердце, готовое на тяжкий труд до самой смерти! Она вернулась к работе без единого слова жалобы, надеясь, что слабость, которая все больше охватывала ее, как-нибудь пройдет сама собой. Однако ей становилось совсем нехорошо: она вздрагивала от любого неожиданного звука и в испуге не могла сдержать крика. Раньше Шарлотта превосходно владела собой, и ее нынешнее состояние показывало, что физическое недомогание достигло опасной черты. Врач, к которому ее в конце концов уговорила обратиться мисс Вулер, убеждал Шарлотту возвратиться домой. По его словам, здесь она вела слишком малоподвижный образ жизни и свежий летний воздух, ветры, обдувающие дом в Хауорте, а также милое общество тех, кого она любит, свобода, отсутствие ограничений в родной семье – это то, в чем она нуждалась, чтобы снова обрести вкус к жизни. Что ж, если свыше так суждено и ей необходим отдых, Шарлотта подчинилась и вернулась в Хауорт. После целого лета спокойствия отец посоветовал ей побольше общаться с подругами, чья дружба могла подбодрить и развеселить ее, – Мэри и Мартой Т. Финал приводимого ниже письма позволяет нам бросить взгляд на веселую компанию молодежи. Эта картина, как все картины невозвратимых поступков, в отличие от мыслей или чувств, описанных в письмах, вызывает сейчас грусть в той же мере, в какой прежде казалась веселой.

Хауорт, 9 июня 1838 года

В эту среду я получила целую пачку твоих посланий: их принесли мне Мэри и Марта, которые приехали в Хауорт погостить на несколько дней. Сегодня они нас покидают. Ты удивишься, увидев, откуда отправлено это письмо. Я должна была бы находиться в Дьюсбери-Муре, как ты знаешь, однако провела там столько времени, сколько смогла, и в конце концов, не выдержав, уехала. Мое здоровье, как и настроение, пришло в плачевное состояние, и врач, с которым я советовалась, предписал мне, если я только дорожу жизнью, отправляться домой. Так я и сделала, и эта перемена сразу же воодушевила и успокоила меня. И теперь я, честное слово, уже почти такая же, как раньше.

Ты, с твоим рассудительным и спокойным характером, едва ли можешь почувствовать, насколько пала духом та несчастная, которая теперь пишет тебе, и что значит увидеть наконец, как забрезжила заря спокойствия после многих недель душевных и телесных мучений. Мэри тоже чувствует себя совсем нехорошо. Она дышит отрывисто, чувствует боли в груди, щеки ее часто краснеют, как от лихорадки. Не могу тебе выразить, как мучительно для меня на это смотреть: симптомы живо напоминают мне о двух моих сестрах, которых не сумели спасти доктора. Марта же чувствует себя сейчас очень хорошо. Она постоянно была в прекрасном настроении во все время пребывания у нас в гостях и потому произвела на нас самое приятное впечатление.

Они сейчас так шумят в комнате наверху, что я не могу больше писать. Мэри играет на пианино, Марта болтает – так быстро, как только может двигаться ее язычок, а Брэнвелл стоит напротив и хохочет от ее жизнерадостности.

Шарлотта значительно окрепла в этот спокойный и счастливый период времени. Она иногда посещала двух своих лучших подруг, и они по временам приезжали в Хауорт. В гостях у одной из них Шарлотта, по-видимому, и встретила человека, о котором говорится в приводимом ниже письме. Этот джентльмен имеет определенное сходство с персонажем по имени Сент-Джон в последнем томе «Джейн Эйр» – тот, подобно своему прототипу, был посвящен в духовный сан¹⁰⁹.

12 марта 1839 года

…Я почувствовала искреннюю симпатию к нему, поскольку он показался мне любезным и благожелательным человеком. Однако у меня не возникло той привязанности, от которой захотелось бы умереть ради него. Если я когда-либо выйду замуж, то мной будет двигать чувство восхищения мужем. Ставлю десять к одному, что у меня никогда больше не появится шанса, но n’importe¹¹⁰. Более того, я понимала, что он знает обо мне совсем мало и едва ли понимает, к кому именно пишет. О Боже! Он бы напугался, если бы узнал, какой у меня на самом деле характер: решил бы, что я дикарка и романтическая энтузиастка. Я не смогла бы сидеть весь день с мрачным выражением лица рядом с мужем. Я бы смеялась, шутила над ним и говорила бы первое, что придет в голову. И если бы он только был умный человек и любил меня, то весь мир ничего не значил бы для меня по сравнению с малейшим его желанием.

Итак, первое в жизни Шарлотты предложение выйти замуж было спокойно ею отклонено, а замужество отложено на будущее. Оно не входило в ближайшие ее планы, в отличие от благотворного, тяжелого и кропотливого труда. Однако при этом не был до конца решен вопрос, к чему именно лучше приложить силы. В литературе Шарлотта разочаровалась. Рисуя, она старалась очень тщательно выводить детали, чтобы выразить идею, а этого ей не позволяло зрение. В результате оставалось преподавание: большинству женщин во все времена оно давало единственную возможность независимого заработка. Однако ни Шарлотта, ни ее сестры не были предназначены самой природой для заботы о детях. Детское сознание было для них китайской грамотой, поскольку они никогда не имели дела с теми, кто много моложе их самих. Мне кажется, у сестер отсутствовала счастливая способность делиться сведениями, которую следует отличать от дара их приобретения. Им не хватало некоего инстинктивного знания тех трудностей понимания, с какими сталкивается ребенок, но пока не может выразить словами. Поэтому обучение совсем маленьких детей для трех сестер Бронте было отнюдь не «приятным трудом». С девочками постарше, которые уже входили в подростковый возраст, у них получалось лучше, особенно если те сами желали учиться. Однако образование, полученное дочерями сельского священника, не позволяло им быть хорошими наставницами для успешных учениц. Сестры Бронте слабо знали французский и не были виртуозами в музыке (я сомневаюсь в том, что Шарлотта вообще умела играть). Но в описываемое время они поправили свое здоровье и были готовы – во всяком случае, это касается Шарлоты и Энн – снова тянуть лямку. Одной из сестер следовало остаться дома с мистером Бронте и мисс Брэнвелл: хоть кто-то молодой и энергичный должен был помочь отцу, тетушке и верной Тэбби, чья жизнь уже клонилась к закату. Согласно общему мнению Эмили, больше других страдавшая и падавшая духом вдали от дома, осталась в Хауорте. Энн впервые поступила на работу.

15 апреля 1839 года

Я не смогла написать тебе на прошлой неделе, как ты просила, поскольку мы были очень заняты приготовлениями к отъезду Энн¹¹¹. Бедное дитя! Она покинула нас в понедельник совершенно одна. Это было ее желание – отправиться в одиночестве: ей казалось, что будет лучше, если придется полагаться только на собственные силы, что тогда она будет действовать смелее. С тех пор от нее пришло письмо: Энн пишет, что очень довольна и миссис *** чрезвычайно добра к ней. Энн опекает только двух старших детей, а другие пока что остаются в детской, и с ними она не имеет дела. <…> Надеюсь, она справится. Ты бы удивилась, прочитав ее письмо: как разумно и тонко оно написано. Боюсь только, как бы ей не навредил дефект речи, – надеюсь, миссис *** поймет со временем, что у Энн естественное затруднение речи. Что же до меня самой, то я все еще «ищу место» горничной. Кстати говоря, я недавно обнаружила у себя талант к уборке, чистке каминов, вытиранию пыли, застиланию кроватей и т. п. Так что, не найдя ничего получше, могу заняться и этим, если кто-либо предложит мне хорошее жалованье за несложную работу. Кухаркой я не буду – ненавижу готовить. Не буду я также нянькой у маленьких детей или камеристкой у леди. Еще меньше мне хочется стать компаньонкой, шить манто, делать соломенные шляпки или работать на фабрике. Нет, я могла бы быть именно горничной, убирающей в доме. <…> Что касается визита к Дж., то я пока не получала приглашения. Однако если меня пригласят, то отказ, по-видимому, был бы актом самоотречения, и тем не менее я почти решила отказаться, хотя общество Т. и приносит мне огромное удовольствие. До свидания, моя дорогая Э.

P. S. Мне вдруг пришло в голову, что слово «дорогая» – какая-то чепуха. Какой смысл в торжественных заявлениях о любви? Мы знаем друг друга давно и столько же времени симпатизируем друг другу – этого довольно.

Через несколько недель после написания этого письма Шарлотта, как и ее сестра, получила место гувернантки¹¹². Я специально стараюсь воздерживаться от упоминания имен ныне здравствующих людей, по отношению к которым могу высказать неприятные истины, цитируя письма мисс Бронте или в собственных словах. Однако я считаю необходимым дать честный и полный отчет о трудностях, пережитых Шарлоттой Бронте в разные периоды жизни, чтобы читателю стало ясно, в чем заключалась та сила, которой приходилось сопротивляться моей героине. Однажды мы говорили с Шарлоттой об «Агнес Грей» – романе, в котором ее сестра Энн близко к реальности описала собственный опыт службы в качестве гувернантки. В разговоре мы коснулись тяжелой сцены, когда героиня вынуждена убить птенцов, чтобы их не мучил ее воспитанник. Шарлотта заметила, что никто, кроме тех, кому довелось послужить гувернанткой, не способен в полной мере оценить темную сторону «респектабельных» людей. Они не преступники по натуре, но ежедневно дают выход своему эгоизму и дурному настроению, и обращение этих господ с зависимыми от них людьми иногда неотличимо от тирании. В таких случаях нам остается только надеяться, что их заблуждения происходят не от врожденной склонности к жестокости, а от грубости чувств и отсутствия расположения к нам. Из нескольких случаев подобного рода, о которых рассказала Шарлотта, я запомнила один, происшедший с ней самой. Ей было доверено заботиться о маленьком мальчике, трех-четырех лет от роду, в то время как его родители отлучились из дому на день. Уезжая, они особенно просили не подпускать ребенка к конюшенному двору. Однако его старший брат, мальчишка восьми или девяти лет, не бывший подопечным мисс Бронте, подговорил младшего сбегать в запретное место. Шарлотта последовала за ними и попыталась убедить своего воспитанника вернуться. Но тот, подстрекаемый братом, принялся швырять в нее камни. Один из камней сильно ударил Шарлотту в висок, так что мальчишки, испугавшись, подчинились ей. На следующий день в присутствии всей семьи мать мальчиков поинтересовалась, откуда у мисс Бронте синяк на лице. Шарлотта ответила: «Несчастный случай, мэм», и та не стала расспрашивать дальше. После этого дети (оба брата и их сестры) прониклись к гувернантке большим уважением за то, что она их не выдала. Начиная с этого времени мисс Бронте приобрела над подопечными некоторую власть – в большей или меньшей степени, в зависимости от их характеров. А по мере того как она стала чувствовать привязанность детей, возрос и ее собственный интерес к ним. Как-то во время детского обеда маленький хулиган, который так проявил себя на конюшенном дворе, воскликнул, повинуясь внезапному порыву и указывая на нее: «Я люблю вас, мисс Бронте!» В ответ его мать заметила в присутствии всех детей: «Как? Любишь гувернантку? Да что ты говоришь?»

Насколько мне известно, в том году Шарлотта получила место гувернантки в семье богатого йоркширского фабриканта. Письма, отрывки из которых я привожу ниже, показывают, насколько мучительными оказались для мисс Бронте ограничения, связанные с ее жизнью в этом семействе. Первый фрагмент взят из письма к Эмили, оно начинается нежными выражениями чувств: Шарлотта не может от них удержаться, хотя и считает их «чепухой». «Моя дорогая и любимая!» или «Моя милая и любимая!» – так она обращается к сестре.

8 июня 1839 года

Я старалась изо всех сил привыкнуть к своей новой работе. Сама местность, дом и его окружение, как я уже писала, божественные. Но, увы, среди всей этой красоты – чудесных деревьев, песчаных дорожек, зеленых лужаек, солнца и голубого неба – я не могу найти и секунды, для того чтобы свободно насладиться ими. Дети все время со мной. Что касается руководства ими, то я быстро поняла: об этом не может быть и речи, они делают что хотят. Жалобы ведут только к злобным взглядам их матери в мою сторону и изобретению несправедливых извинений детских поступков. Попробовав один раз, я зареклась делать это в дальнейшем. В последнем письме я писала, что миссис *** не имеет обо мне почти никакого представления. Как я понимаю теперь, она и не намерена что-либо узнавать. Я ее совсем не занимаю, и единственный ее интерес – нагрузить меня как можно большим количеством работы, чтобы я не попадалась ей на глаза. С этой целью она дает мне огромное количество заданий по рукоделию: окаймлять швом ярды и ярды батиста, шить чепчики из муслина и, главное, делать одежду куклам. Мне кажется, я ей совсем не нравлюсь, потому что не могу избавиться от робости в этом совершенно новом для меня месте, в окружении чужих и постоянно меняющихся лиц. <…> Прежде я считала, что мне нравится быть окруженной большим обществом, но это скоро сделалось невыносимым; постоянно смотреть на них и слушать их – тяжелая и скучная работа. Теперь я ясно вижу, что гувернантка в частном доме не имеет собственной жизни, ее считают не самостоятельным человеческим существом, а только придатком к тем скучным обязанностям, которые она должна исполнять. <…> Один из самых приятных дней, которые я провела здесь, точнее, единственный приятный день был тот, когда мистер *** отправился погулять с детьми, а мне велели следовать несколько позади. Он шагал по собственным полям в сопровождении своей величественной ньюфаундлендской собаки как некий образец того, как должен выглядеть расположенный к окружающим богатый джентльмен-консерватор. С попадавшимися навстречу людьми он говорил свободно и без аффектации, а детям позволял баловаться и даже дразнить себя, но не разрешал им обижать никого другого.

Другое письмо к Э. было написано карандашом.

Июль 1839 года

Чтобы добыть чернил, надо сходить в гостиную, а я не хочу этого делать. <…> Мне давно следовало тебе написать, чтобы рассказать во всех подробностях об атмосфере того дома, где я оказалась; однако я ждала сначала письма от тебя, удивляясь и огорчаясь, отчего ты не пишешь: ты ведь помнишь, что на этот раз твоя очередь. Мне не следует беспокоить тебя своими горестями, о которых, боюсь, ты уже наслышана, причем наверняка с преувеличениями. Если бы ты была неподалеку от меня, то у меня возникло бы искушение рассказать тебе все, поддавшись эгоистическому порыву, и вылить всю длинную историю испытаний и страданий, выпавших на долю той, кто впервые сделалась гувернанткой в частном доме. Но ты далеко, и я попрошу тебя только представить несчастья замкнутой барышни, вроде меня, оказавшейся среди большого семейства – гордого, как павлины, и богатого, как иудеи, – в то время, когда они особенно веселы, когда дом полон гостей, мне незнакомых. В этой обстановке мне нужно заботиться о куче балованных, испорченных, непослушных детей: предполагается, что я должна их постоянно развлекать и в то же время учить. Вскоре я поняла, что предъявляемое ко мне требование – всегда быть жизнерадостной – совершенно выматывает меня, и по временам я стала чувствовать себя подавленно, что, по-видимому, отразилось и на моем поведении. К моему изумлению, я получила выговор за это от миссис ***, причем с такой резкостью и в таких невероятных выражениях, что мне пришлось горько плакать. Однако я не могла ничего с собой поделать: жизнерадостность в первое время меня совсем покинула. Мне казалось, я стараюсь, как могу, угодить ей, напрягаю для этого все силы, а в ответ получаю такое обращение только за то, что я робка и иногда предаюсь грусти. В первый момент я хотела все бросить и вернуться домой. Но, немного поразмыслив, я решила собрать все силы, какие у меня есть, и выстоять. Я сказала себе: «Ты никогда еще не покидала какое-либо место, не обретя там близкого человека; несчастья – хорошая школа; бедный рожден для труда, а зависимый должен терпеть». Я решилась быть терпеливой, обуздать свои чувства и принимать жизнь такой, какая она есть. Это испытание, рассуждала я, не продлится слишком долго и наверняка пойдет мне на пользу. Мне вспомнилась басня про иву и дуб: я тихо склонилась, и теперь буря наверняка не сломает меня. Миссис *** все считают очень приятной дамой, и я не сомневаюсь, что она такой и является – в своем обществе. Здоровье у нее цветущее, жизнерадостность ее переполняет, и поэтому она всегда весела в компании. Но, Боже, разве эти качества могут компенсировать отсутствие тонких чувств, нежных и деликатных ощущений? Сейчас она уже ведет себя со мной более учтиво, чем в первое время, и дети тоже стали более управляемыми, но она понятия не имеет о моей личности и совершенно не желает ничего о ней знать. Мне не довелось поговорить с ней и пяти минут подряд, если не считать случаев, когда она меня бранила. Мне не нужна жалость ни от кого, кроме тебя; если бы нам довелось поговорить, я рассказала бы тебе куда больше.

Письмо к Эмили, написанное примерно в то же время:

Моя милая и любимая!

Мне трудно даже выразить, как обрадовало меня твое письмо. Это истинное, настоящее наслаждение – получить весточку из родного дома. Я приберегаю это письмо ко времени отхода ко сну, когда наконец наступает момент тишины и покоя, чтобы насладиться им как следует. Пиши, пожалуйста, так часто, как только сможешь. Как мне хотелось бы оказаться дома. Работать на фабрике и чувствовать себя умственно свободной. О, если бы снять с себя это бремя. Однако будет и на нашей улице праздник. Coraggio¹¹³.

Служба Шарлотты в этом совсем не подходившем ей по духу семействе закончилась в июле того же года. Постоянное душевное и телесное напряжение снова сказалось на ее здоровье. Хозяйке дома внешние признаки болезни гувернантки – сердцебиение и одышка – казались притворством, нарочитым изображением некоего воображаемого недомогания, которое легко вылечить хорошим нагоняем. Однако Шарлотта была воспитана в спартанском духе, не привыкла предаваться слезливой жалости к себе и потому была способна терпеть боль и отказываться от надежд, ничем внешне себя не выдавая.

Через неделю после возвращения домой она получила предложение от подруги отправиться вместе в небольшую развлекательную поездку. Шарлотта поначалу ухватилась за эту идею со всем энтузиазмом, однако вскоре ее надежды увяли, а когда наконец, после многочисленных задержек, это намерение было осуществлено, она уже ничего не ждала. В короткой жизни Шарлотты было много похожих случаев, когда ее манили радужные мечты, но суровая реальность не давала им воплотиться.

26 июля 1839 года

Твое предложение чуть не заставило меня плениться умом – если ты не знаешь такого дамского выражения, я объясню тебе его при встрече. Для меня поездка с тобой куда угодно, будь это Клеаторп или даже Канада, да еще без сопровождающих, оказалась бы величайшим удовольствием. И я с радостью поехала бы. Однако не могу отлучиться дольше чем на неделю и боюсь, это тебя не устроит; значит ли это, что надо отбросить саму идею поездки? Мне бы не хотелось. У меня никогда раньше не было такой возможности для отдыха. И я хочу повидаться и поговорить с тобой, побыть рядом с тобой. Когда ты думаешь отправиться? Можем ли мы встретиться в Лидсе? Ехать на двуколке из Хауорта до Б. было бы для меня слишком дорого, я осталась бы совсем без денег. Да, у богатых всегда есть такие возможности для удовольствий, которых мы совершенно лишены! Но я не ропщу.

Напиши, когда ты едешь, и я отвечу определенно, смогу ли я тебя сопровождать. Я должна это сделать, я полна решимости, буду добиваться своего и сломлю любое сопротивление.

P. S. Уже закончив это письмо, я вспомнила, что тетя и папа собрались в Ливерпуль на две недели и хотят взять нас с собой. Однако это значит, что надо расстаться с планами относительно Клеаторпа. Я неохотно покоряюсь.

Полагаю, в это время мистер Бронте нашел необходимым – либо из-за того, что его здоровье оставляло желать лучшего, либо из-за роста числа прихожан – пригласить в качестве помощника второго священника¹¹⁴. Так, по крайней мере, говорится в письме, написанном тем летом: там упоминается младший священник – первый из тех, кто, появляясь в хауортском пасторате, производил на его обитательниц то или иное впечатление, о чем Шарлотта потом поведает миру. К новому хауортскому священнику стали приезжать в гости его друзья и соседи, обычно тоже служители церкви, и их нашествия, как правило во время чая, нарушали привычную тишину жизни в пасторате – иногда к лучшему, а иногда и нет. Небольшое происшествие, описанное в конце нижеследующего письма, покажется необычным для большинства женщин и свидетельствует, что, несмотря на неяркую внешность, Шарлотта, когда чувствовала себя свободной и счастливой в родном доме, была чрезвычайно обаятельна.

4 августа 1839 года

О поездке в Ливерпуль все еще только мечтают – это что-то вроде воздушного замка. Между нами, я сомневаюсь, что это к чему-либо приведет. Тетушка, как многие пожилые люди, любит поговорить на эту тему, но, когда доходит до дела, сразу устраняется. Если так пойдет дальше, то, мне кажется, лучше будет вернуться к нашему с тобой изначальному плану – отправиться куда-нибудь вдвоем, без сопровождения. Я могу уехать, чтобы побыть с тобой, на неделю, самое большее – на две, но никак не дольше. Куда бы тебе хотелось поехать? Бёрлингтон, как я слышала от М., был бы подходящим местом, не хуже других. Когда ты отправляешься? Пожалуйста, устраивай все по своему усмотрению, как тебе удобнее, я не стану возражать. Сама мысль увидеть море, побыть рядом с ним, наблюдать, как оно меняется во время рассвета, заката, при лунном свете и в полдень, в тихую погоду и, возможно, во время шторма, – все это переполняет мою душу. Мне все там должно понравиться. И как замечательно не быть вместе с теми людьми, с которыми я не имею ничего общего, скучными и назойливыми, а быть с тобой, кого я знаю и люблю и кто знает меня. Со мной приключился довольно странный случай, о котором я хотела бы тебе рассказать; приготовься, это будет смешно. Позавчера мистер ***, приходской священник, приехал к нам на целый день и привез с собой своего помощника¹¹⁵. Этот последний джентльмен по имени мистер Б. – молодой ирландец, недавно окончивший Дублинский университет. Мы все видели его впервые, однако он, как истинный сын своей родины, вскоре почувствовал себя как дома. Его характер быстро сказался в манере разговора – остроумной, живой, горячей, не лишенной ума, однако с явным недостатком того благородства и благоразумия, которое свойственно англичанам. У себя дома я, как ты знаешь, довольно разговорчива и совсем не робею: никогда не взвешиваю свои слова и не страдаю от этой несчастной mauvaise honte¹¹⁶, мучающей и сдерживающей меня в любом другом месте. Итак, я вступила в разговор с этим ирландцем и смеялась его шуткам. Хотя я сразу отметила его недостатки, но охотно прощала их, поскольку он показался мне забавным и необычным. В конце вечера я несколько разочаровалась в нем: он принялся сдабривать разговор отборной ирландской лестью, которая мне не совсем приятна. Затем джентльмены ушли, и никто о них больше не вспоминал. И вот несколько дней назад я получила подписанное незнакомой рукой письмо, место отправления которого привело меня в тупик. Было сразу ясно, что оно пришло не от тебя и не от Мэри – моих единственных корреспонденток. Я открыла и прочла его. Это оказалось признание в любви и предложение руки и сердца, выраженное пылким языком юного ученого ирландца! Думаю, ты смеешься от всего сердца. Это ведь так непохоже на мои обычные приключения, правда? Это скорее напоминает то, что случается с Мартой. Я же несомненно обречена остаться старой девой. Ну ничего. Я заставила себя смириться с этой судьбой, еще когда мне было двенадцать лет.

Я, конечно, слыхала о любви с первого взгляда, но ведь это превосходит все пределы! Можешь сама догадаться, каков был мой ответ. Уверена, ты не захочешь меня обидеть неверным предположением.

14 августа того же года Шарлотта пишет все еще из Хауорта.

Я зря упаковала свой сундучок и приготовила все к нашему предполагаемому путешествию. Однако так получилось, что я не смогу отправиться ни на этой неделе, ни на следующей. Единственная двуколка, которую можно нанять в Хауорте, уехала в Хэррогейт и, по всей вероятности, останется там это время – так говорят у нас. Папа решительно против того, чтобы я ехала дилижансом, а потом шла пешком до Б., хотя мне кажется, я с этим справилась бы. Тетушка ругает погоду, а также дороги и все четыре ветра. В общем, я прикована к месту, и, что еще хуже, ты находишься в том же положении. Снова перечитав – уже в третий раз – твое последнее письмо (написанное, кстати, такими иероглифами, что при первом чтении я едва смогла понять пару слов), я обнаружила слова о том, что если я отложу наше путешествие до четверга, то будет уже слишком поздно. Я сожалею, доставляя тебе такие неудобства, но теперь, как я понимаю, нет нужды договариваться о пятнице или субботе, поскольку вероятность моей поездки совсем мала. Старшие в нашей семье и не хотели, чтобы я ехала, а теперь, когда трудности возникают на каждом шагу, их противодействие становится более открытым. Папа мог бы, наверное, потворствовать мне, но сама его доброта заставляет меня сомневаться, следует ли мне воспользоваться ею. Таким образом, даже если мне удастся победить недовольство тетушки, придется смириться перед папиным потворством. Он ничего не говорит, но я знаю: он предпочел бы, чтобы я оставалась дома. Тетушка прямо сказала бы об этом, но я заставляю ее сдерживать уже вполне созревшее недовольство до тех пор, пока все не будет окончательно решено между мной и тобой. Не полагайся на меня больше: не бери меня в расчет. Наверное, мне следовало с самого начала проявить благоразумие и отказаться от надежд на это удовольствие. Ты наверняка сердита на меня за такое разочарование. Но я не хотела, так получилось. Последнее, о чем я собираюсь попросить тебя: если ты не поедешь на море прямо сейчас, то, может быть, ты заедешь к нам в Хауорт? Тебя приглашаю не только я, ко мне присоединяются папа и тетя.

Однако потребовалось еще немного терпения, и спустя совсем небольшое время Шарлотта наконец совершила эту приятную поездку, о которой так мечтала. В конце сентября они с подругой отправились в Истон на две недели. Именно там она впервые увидела море.

24 октября

Не забыла ли ты, как выглядит море в это время года, Э.? Не затуманилось ли оно в твоей памяти? Или ты до сих пор видишь его, темное, синее и зеленое, с белой пеной, и слышишь, как оно ревет при сильном ветре или просто шумит в тихую погоду? <…> Я в полном порядке и сильно потолстела. Часто вспоминаю Истон, а также достойного мистера Х. и его добросердечную супругу и наши приятные прогулки до х-го леса и до Бойнтона, наши веселые вечера, шумные игры с маленьким Ханчеоном и т. д. и т. п. Сколько мы будем с тобой жить, столько будем вспоминать это милое время. Скажи, упомянула ли ты в письме к мистеру Х. про мои очки? Без них я испытываю крайние неудобства: тяжело читать, писать и рисовать. Я надеюсь, мадам не откажется прислать их сюда. <…> Прости за краткость письма, я сегодня целый день рисовала, и мои глаза так устали, что даже писать трудно.

Однако вскоре воспоминания о приятном путешествии несколько потускнели. В это время произошел случай, грубо напомнивший о реальной жизни с ее заботами.