Текст книги "Происхождение всех вещей"

Глава восьмая

В период с зимы 1816 года до осени 1820-го Альма Уиттакер написала более трех дюжин работ для Джорджа Хоукса; все они были опубликованы в его ежемесячном журнале Botanica Americana. Ни один из ее трудов нельзя было назвать революционным, однако ее идеи были интересны, иллюстрации безошибочны, а научная база основательна и крепка. И пусть ее работы не воспламенили мир, они воспламенили Альму, и для страниц Botanica Americana ее старания оказались более чем подходящими.

Альма подробно описывала лавр, мимозу и вербену. Писала о винограде и камелиях, о миртолистном померанце и искусственном выращивании фиг. Публиковалась она под именем «А. Уиттакер». Они с Джорджем Хоуксом сошлись во мнении, что, если она откроет читателям свой пол, это не пойдет ей на пользу. В научном мире того времени все еще существовало строгое деление на «ботанику» (изучение растений мужчинами) и «изящную ботанику» (изучение растений дамами). При этом «изящная» ботаника порой ничем не отличалась от обычной, но ко второй, в отличие от первой, относились с уважением. Альма не хотела, чтобы от нее отнекивались как от ботаника «изящного».

Разумеется, в мире науки и растений все знали имя Уиттакеров, и большому числу ботаников было хорошо известно, кем был этот «А. Уиттакер». Но кое-кто все же об этом не знал. В ответ на свои публикации Альма иногда получала письма от ботаников с различных концов света, их присылали на адрес типографии Джорджа Хоукса. И некоторые из этих писем начинались со слов «дорогой сэр». Другие были адресованы «мистеру А. Уиттакеру». А в одном одно особо запомнившемся ей послании к ней обращались как к «доктору А. Уиттакеру». (Это письмо Альма долго хранила – неожиданный почтенный титул щекотал ее самолюбие.)

Поскольку Джордж и Альма занялись совместными исследованиями и стали вместе редактировать научные работы, он стал в «Белых акрах» еще более частым гостем. К счастью, со временем он избавился от своей застенчивости. Теперь его часто можно было услышать за обеденным столом, а иногда он даже пробовал шутить.

Что до Пруденс, та больше за столом рта ни раскрыла ни разу. Ее выступление по поводу негров в вечер приезда профессора Стакхауса, должно быть, было спровоцировано каким-то случайным приступом лихорадки, потому что такого больше никогда не повторялось и ни разу она не осмеливалась противоречить гостю. С того вечера Генри повадился беспощадно подтрунивать над Пруденс в связи с ее воззрениями, называя ее «нашим заступником черномазых», но она отказывалась говорить на эту тему. Вместо этого она снова замкнулась в себе и стала, как и раньше, холодной, отстраненной и загадочной, ко всем и вся относясь с одинаковой безразличной учтивостью, за которой невозможно было разобрать ее истинные чувства.

Шло время. Девочки взрослели. Когда им исполнилось по восемнадцать, Беатрикс наконец прекратила их занятия, объявив, что их образование завершено, а бедного, бледного, покрытого оспинами зануду Артура Диксона отослали прочь, и он стал профессором классических языков в Пенсильванском университете. Это, видимо, означало, что девочки больше не считались детьми. На этом месте любая мать, не будь она Беатрикс Уиттакер, посвятила бы себя поиску для них подходящих супругов. Любая мать, не будь она Беатрикс Уиттакер, честолюбиво представила бы Альму и Пруденс обществу и поощряла бы флирт, танцы и ухаживания. Это было также подходящее время для заказа новых платьев и портретов, а также создания взрослых причесок. Однако Беатрикс и в голову не пришло всем этим заниматься.

По правде говоря, Беатрикс никак не способствовала удачному замужеству своих дочерей. Были в Филадельфии даже те, кто поговаривал, будто Уиттакеры сделали своих дочерей вовсе не пригодными для брака, обеспечив им столь хорошее образование и изоляцию от лучших семей. Ни у Альмы, ни у Пруденс не было друзей. Они ужинали лишь в компании взрослых ученых мужей и торговцев, поэтому в их душевном воспитании зиял явный пробел. Их никто никогда не учил, как правильно разговаривать с юными поклонниками. Альма относилась к тому роду девушек, которые, случись заезжему юноше выразить свое восхищение водяными лилиями в одном из прекрасных прудов «Белых акров», отвечали бы: «Да нет же, сэр, вы неправы. Это не водяные лилии, а лотосы. Видите ли, водяные лилии плавают на поверхности воды, в то время как лотосы возвышаются над ее поверхностью. Стоит уяснить разницу, и вы никогда больше не ошибетесь».

Альма стала высоченной, как мужчина, и широкоплечей. У нее был вид человека, с легкостью орудующего топором. (Между прочим, она действительно с легкостью орудовала топором, и делала это частенько во время своих ботанических вылазок.) Строго говоря, одно лишь это никак не препятствовало ее возможному замужеству. Некоторым мужчинам нравились рослые женщины, чья дородность свидетельствовала о сильном характере, а Альма кому-то могла бы показаться даже симпатичной, а когда поворачивалась левой стороной, уж точно. И нрав у нее был приятный и дружелюбный. Однако в ней недоставало какого-то невидимого, но необходимого ингредиента, и, несмотря на откровенный эротизм, скрывавшийся внутри ее тела, ее присутствие в комнате ни одному мужчине не внушало мыслей о любви или страсти.

Возможно, проблема была в том, что сама Альма считала себя несимпатичной. А считала она так, вероятно, потому, что ей много раз об этом сообщали самыми разными способами. Совсем недавно она услышала новость о своей некрасивости из уст собственного отца, который однажды вечером, напившись рома, ни с того ни с сего заявил:

– Да не переживай ты так, Сливка!

– Переживать из-за чего, отец? – спросила Альма, оторвавшись от письма, которое для него писала.

– Не волнуйся, Альма. Милое личико – это еще не все. Многих женщин любят, а они отнюдь не красавицы. Взять хотя бы твою мать. Никогда в жизни красивой не была, а мужа нашла, а? А миссис Кэвендеш, что у моста живет? Ты же сама ее видела: не женщина, а пугало, – но муж, видать, доволен, раз заделал ей семерых ребятишек. Вот и для тебя кто-нибудь да найдется, Сливка, и по мне, так ему сказочно повезет, что ты ему достанешься.

И этим он пытался ее утешить. Подумать только!

Что касается Пруденс, то о ее красоте было широко известно – ее, пожалуй, даже считали самой красивой девушкой в Филадельфии. Но весь город соглашался, что она холодна как лед и завоевать ее расположение невозможно. Пруденс вызывала зависть у женщин, но было неясно, способна ли она была вызвать страсть у мужчины. Она умела внушить мужчинам чувство, что к ней бесполезно даже приближаться, и те осмотрительно не приближались. Они смотрели на нее, ведь не смотреть на Пруденс Уиттакер было невозможно, – смотрели, но близко не подходили.

Можно было бы также подумать, что сестры Уиттакер привлекли бы охотников за наследством. Разумеется, нашлось немало молодых людей, жаждавших прикоснуться к состоянию Уиттакеров, но перспектива стать зятем Генри Уиттакера, видимо, отпугивала даже самых корыстных. А может, люди просто не верили, что Генри когда-либо согласится расстаться со своими деньгами. Как бы то ни было, даже надежда на богатое наследство не притягивала в «Белые акры» женихов.

Разумеется, в поместье всегда было много мужчин, но они приезжали к Генри, а не к его дочерям. В любое время дня в атриуме «Белых акров» можно было встретить самых разных мужчин, надеявшихся удостоиться аудиенции у Генри Уиттакера. Кого там только не было: отчаявшиеся, мечтатели, разгневанные и лжецы. Они приезжали в поместье с образцами товара, изобретениями, чертежами, проектами и судебными исками. Предлагали акции, молили о займах, демонстрировали прототип нового вакуумного насоса или сулили найти верное лекарство от желтухи, если Генри вложит деньги в их исследования. Но никто из них не приезжал в «Белые акры», чтобы предаться приятному делу ухаживания.

Джордж Хоукс был не похож на остальных. Он никогда и ничего не просил у Генри и приезжал в «Белые акры», чтобы только поговорить с ним и полюбоваться диковинками в оранжереях. Генри нравилось общество Джорджа, поскольку тот публиковал в своих журналах последние научные открытия и знал обо всем, что происходило в мире ботаники. Джордж не вел себя как жених – он не умел ни флиртовать, ни быть игривым, – но, по крайней мере, замечал сестер Уиттакер и был к ним добр. Он всегда был внимателен к Пруденс. С Альмой же общался так, словно она была уважаемым коллегой-ботаником. Альма ценила доброе отношение Джорджа, но желала большего. Молодые люди не говорят с любимыми девушками академическим языком, в этом она не сомневалась. И это ее несказанно расстраивало, ведь Альма Уиттакер вскоре полюбила Джорджа Хоукса всем сердцем.

Ее выбор был странным. Джорджа нельзя было назвать красивым, но в глазах Альмы он был лучше всех. Ей казалось, что из них выйдет хорошая пара, пожалуй даже, очевидная пара. Джордж, несомненно, был слишком велик, бледен, неуклюж и неповоротлив, но то же самое можно было сказать и об Альме. Он всегда одевался как попало, но и Альма не была модницей. Жилеты всегда были ему тесны, а брюки болтались, но, будь Альма мужчиной, она одевалась бы точно так же: ей всегда было так же сложно подобрать подходящий костюм. Еще у Джорджа были слишком большой лоб и маленький подбородок, зато он был обладателем прекрасных, вечно мокрых, пышных и темных волос, к которым Альме так хотелось прикоснуться.

Стоит ли говорить, что Альма не умела изображать кокетку, поэтому с Джорджем и не кокетничала. Она понятия не имела, как его завлечь; единственное, что ей оставалось, – писать одну работу за другой, исследуя все неизученные ботаниками темы. Между Джорджем и Альмой был лишь один момент, который можно было бы счесть за проявление нежности. В апреле 1818 года Альма продемонстрировала Джорджу Хоуксу красивейшую инфузорию Carchesium polypinum (хорошо подсвеченная и живая, с вращающимися чашечками, развевающимися ресничками и бахромчатыми цветущими рожками, она весело танцевала под микроскопом в маленькой лужице воды из пруда). Джордж схватил ее левую руку, в порыве чувств сжал ее двумя своими большими влажными ладонями и проговорил:

– Святые небеса, мисс Уиттакер! Вы стали блестящим микроскопистом!

Это прикосновение, это пожатие рук, этот комплимент заставил сердце Альмы забиться с жуткой частотой. Кроме того, час спустя она бросилась прямиком в переплетную, чтобы снова утолить свой голод собственными руками.

О да, она снова бежала в переплетную!

С той самой осени 1816 года переплетная стала местом, куда Альма Уиттакер наведывалась ежедневно, а иногда даже несколько раз в день, делая перерыв лишь на время менструации. Вы спросите, когда она находила время на эти дела, ведь у нее было столько других занятий и обязательств, но, попросту говоря, она просто не могла этого не делать. Тело Альмы – рослое и мужеподобное, прочное и веснушчатое, с крупными костями и толстыми суставами, квадратными бедрами и жесткой грудью, – это самое тело с годами превратилось в сплошной сексуальный орган, хотя на вид этого было никак не сказать. Жажда обуревала ее постоянно.

За эти годы она прочла Cum Grano Salis столько раз, что строки этого трактата запечатлелись в ее памяти огненными буквами; затем она перешла к другим откровенным книгам. Стоило отцу снова купить чужую библиотеку, как Альма принималась разбирать книги с пристальным вниманием, вечно высматривая что-нибудь опасное, с обложкой, под которой пряталась другая, запретное чтиво, затерявшееся среди более невинных томов. Так она обнаружила Сапфо и Дидро, а также несколько порядком взволновавших ее переводов японских эротических учебников. Ей также попалась французская книга о двенадцати сексуальных приключениях, которые были поделены на месяцы и названы L’année Galante («Галантный год»); в ней говорилось о развратных содержанках и сластолюбивых священниках, падших балеринах и соблазненных гувернантках. (О эти многострадальные соблазненные гувернантки! Их подвергали соблазнам и насилию дюжинами! Они появлялись на страницах всех эротических книг! Зачем вообще становиться гувернанткой, не понимала Альма, если тебя все равно ждет лишь надругательство и удел сексуальной рабыни?) Альма даже прочла руководство для участниц тайного Лондонского клуба мазохисток и бесчисленные рассказы о древнеримских оргиях и непристойных религиозных ритуалах индуистов. Все эти книги она откладывала в сторону и прятала в сундуках на сеновале в каретном флигеле.

Но это было еще не все. Альма также штудировала медицинские журналы, где порой находились самые странные и невероятные сообщения о возможностях человеческого тела. Так она ознакомилась с теориями о возможном гермафродитизме Адама и Евы, излагаемых вполне научным языком. Прочла академический отчет о волосах, росших на гениталиях в таком необычном количестве, что их можно было состригать и продавать на парики. Узнала статистику заболеваний проституток в районе Бостона. Прочла отчеты мореплавателей, утверждавших, что они совокуплялись с русалками. Изучила сравнительный анализ размеров мужского члена у представителей различных рас и культур и у всевозможных видов млекопитающих.

Она знала, что ей не стоит читать о подобных вещах, но остановиться не могла. Ей хотелось знать обо всем, что можно узнать. В результате этого чтения в голове ее возник настоящий цирковой парад человеческих тел – голые и избиваемые кнутами, падшие и униженные, сгорающие от желания и обезумевшие (но лишь для того, чтобы позже вернуть свой разум и подвергнуться новым унижениям). У нее также появилось навязчивое желание класть в рот различные вещи – точнее, вещи, которые настоящим леди никогда не должно захотеться класть в рот. Части тела других людей, к примеру. И в особенности мужской член. Она желала ощутить во рту мужской член даже больше, чем внутри своего бутона, потому что ей хотелось познакомиться с ним как можно ближе. Она любила изучать вещи вблизи, а лучше – под микроскопом, вот и мечтала увидеть и даже попробовать самую сокровенную часть мужского тела – его тайное вместилище бытия. Мысли об этом, вкупе с повышенной чувствительностью ее собственных губ и языка, превращались в терзавшую ее одержимость, которая накапливалась таком количестве, что сил не было терпеть. Решить эту проблему можно было лишь при помощи пальцев и только в переплетной – в укромной обволакивающей тьме, где витали знакомые запахи кожи и клея, а на двери был надежный и крепкий замок. И она решала ее, засунув одну руку между ног, а другую – в рот.

Альма знала, что мастурбировать нехорошо. Порочность слышалась даже в самом происхождении этого слова, означавшего «осквернение рукой». (Тут она не порадовалась, что знает латынь.) Но снова она не смогла удержаться от привычки узнавать обо всем и изучила предмет, а то, что узнала, ее не обнадежило. В одном британском медицинском журнале она прочла, что дети, растущие на свежем воздухе и питающиеся здоровой пищей, никогда не должны испытывать ни малейших сексуальных ощущений в теле, а также интересоваться сведениями о чувственных наслаждениях. Простые удовольствия сельской жизни, утверждал автор, сами по себе являются достаточным развлечением для молодых людей, и тех не должно обуревать желание исследовать свои гениталии. В другом медицинском журнале она вычитала, что спровоцировать преждевременный сексуальный интерес могут ночное недержание мочи, слишком много побоев в детстве, раздражение ануса глистами или (тут у Альмы перехватило дыхание) «преждевременное интеллектуальное развитие». Вот это, должно быть, с ней и произошло, подумала она. Ведь если ум в детском возрасте чрезмерно стимулировать, извращения не замедлят себя ждать, и жертва, потворствуя своим желаниям, будет искать замену половому акту. Альма прочла, что в основном эта проблема касается мальчиков, однако в редких случаях проявляется и у девочек. И к ней стоило отнестись со всей серьезностью. Ведь, повзрослев и вступив в брак, молодые люди, занимавшиеся самоублажением, начинали мучить своих супругов, принуждая их к соитию каждый день, и так до тех пор, пока семья в результате не становилась жертвой болезней, разрухи и банкротства. Мастурбация также губительно сказывалась на физическом здоровье и приводила к горбатости и хромоте.

Другими словами, привычка эта не пользовалась доброй славой. Однако Альма первоначально не собиралась делать самоублажение привычкой. Она совершенно честно и искренне клялась все прекратить. По крайней мере, поначалу. Она обещала себе прекратить читать непристойные книги. Обещала перестать предаваться чувственным фантазиям о Джордже Хоуксе и его мокрой копне темных волос. Нет, она никогда больше не будет представлять, как кладет себе в рот его член. Она клялась никогда больше не ходить в переплетную, даже если понадобится «починить» книгу!

Но, разумеется, решимость ее неизбежно ослабевала. Она клялась, что наведается в переплетную всего лишь еще раз. Всего лишь раз позволит будоражащим порочным мыслям проникнуть себе в голову. Всего лишь раз ее пальцы закружатся по спирали под юбкой и во рту, и она почувствует, как сжимаются ноги и горячеет лицо, а тело рвется на свободу в вихре чудесного, ужасного, безудержного хаоса. Всего лишь раз.

А потом, может быть, еще раз…

Вскоре стало ясно, что бороться с этим она не может, и у Альмы не осталось иного выбора, кроме как втайне позволить себе подобное поведение и продолжать посещать переплетную. Как еще ей было справиться с желаниями, которые накапливались в ней каждый день, каждый час? Вдобавок воздействие подобных занятий на ее здоровье и настроение столь сильно отличалось от предостережений в медицинских журналах, что долгое время она задавалась вопросом: а мастурбирует ли она вообще? Может, она что-то делает неправильно и по ошибке ее занятия начали приносить пользу, а не вред? Как еще объяснить тот факт, что ее секретное увлечение не обернулось теми страшными последствиями, о которых предупреждали медики? Оно приносило Альме облегчение, а не болезни. Она должна была лишиться жизненных сил, но вместо этого ее щеки окрашивались здоровым румянцем. Безусловно, ее одержимость внушала ей стыд, однако, закончив дело, она чувствовала, что ее охватывает ощущение полной и отчетливой мысленной ясности. Из переплетной она сразу бежала к своей работе и бралась за труд с обновленным осознанием своей задачи; энергичная работа мыслей подталкивала ее к исследованиям, а тело пульсировало целенаправленным восторженным вдохновением. После переплетной ее ум становился, как никогда, острым, как никогда, пробужденным. После переплетной работа всегда кипела.

Кроме того, теперь у Альмы появилось свое рабочее место. У нее теперь был свой кабинет – по крайней мере, место, которое она звала кабинетом. Расчистив каретный флигель от залежей отцовских книг, она взяла себе одно из помещений, ранее использовавшееся для хранения сбруи, и превратила в свою «келью». Это было чудесное место. Каретная «Белых акров» располагалась в красивом кирпичном здании, величественном и светлом, с высокими сводчатыми потолками и широкими стрельчатыми окнами. Кабинет Альмы находился в лучшей из комнат флигеля, где мягкий свет падал с северной стороны, полы были выложены чистой плиткой, а окна выходили на безукоризненный греческий сад ее матери. В комнате пахло сеном и пылью и в приятном беспорядке лежали книги, сита, тарелки, кастрюли, саженцы, письма, банки и старые жестянки из-под печенья. На девятнадцатилетие мать подарила Альме камеру-лючиду[17]17
  От лат. camera lūcida («светлая комната») – оптический прибор, снабженный призмой и служащий вспомогательным средством при переносе существующих мотивов на бумагу.


[Закрыть], при помощи которой она могла увеличивать и переносить контуры растений на бумагу, добиваясь более точных научных иллюстраций. У нее также появился набор прекрасных итальянских призм, из-за чего она чувствовала себя почти Ньютоном. Еще у нее были добротный, крепкий письменный стол и широкий простой лабораторный стол для экспериментов. Вместо обычных стульев она приспособила для сиденья старые бочки, так как среди них легче было ходить в кринолинах. У нее также были два превосходных немецких микроскопа, с которыми, как заметил Джордж Хоукс, она научилась обращаться, как искусная вышивальщица. Поначалу зимой в кабинете было не очень приятно (стоял такой холод, что у нее замерзали чернила), но вскоре Альма раздобыла себе маленькую дровяную печь и сама заложила трещины в стенах сухим мхом, и в конце концов ее кабинет стал самым уютным и удобным прибежищем, какое только можно было себе представить, и оставался таким круглый год.

Там, в каретном флигеле, Альма составила свой гербарий, в совершенстве овладела таксономией и взялась за проведение более сложных экспериментов. Свой древний экземпляр «Справочника садовода» Филлипа Миллера она прочла столько раз, что сама книга стала похожа на старую пожухлую листву. Она изучала последние медицинские труды, в которых говорилось о благотворном влиянии дигиталиса[18]18
  Другое название – наперстянка.


[Закрыть] на пациентов, страдающих водянкой, и о применении копайского бальзама[19]19
  Смолистый сок южноамериканских деревьев рода копаифера (разновидность бобовых).


[Закрыть] для лечения венерических заболеваний. Она трудилась, совершенствуя свое искусство ботанической иллюстрации, – ее рисунки так никогда и не стали красивыми, зато всегда были бесподобно точны. Она работала с неустанным усердием; пальцы беззаботно летали над страницами блокнота, а губы шевелились, как в молитве.

В остальной части «Белых акров» жизнь текла, как обычно, в делах и заботах, реализации серьезных коммерческих проектов и конкуренции; но эти два места – переплетная и кабинет в каретном флигеле – стали для Альмы комнатами-близнецами, где она могла найти уединение и вдохновение. Одна была для тела, другая – для ума. Одна была маленькой, без окон; другая – просторной и залитой ослепительным светом. В одной пахло старым клеем; в другой – свежим сеном. В одной вырывались наружу потаенные мысли; в другой – идеи, которые можно было опубликовать, поделившись ими с окружающими. Две эти комнаты существовали в разных зданиях; их разделяли лужайки и сады, а в середине пролегла широкая тропа из гравия. Никто бы никогда не связал их друг с другом.

Но обе этих комнаты принадлежали одной лишь Альме Уиттакер, и в них она оживала.