Текст книги "Происхождение всех вещей"

Альма тем временем жадно бросалась обсуждать любые темы – от почвоведения до молекул, из которых состоит газ, и физиологии слез. Однажды в «Белые акры» наведался человек, только что вернувшийся из Персии, где в окрестностях древнего города Исфахана обнаружил образцы растения, из которого, по его мнению, можно было изготовить аммиачную камедь – древний и дорогостоящий ингредиент лекарственных снадобий, источник которого прежде был неизвестен западному миру, так как торговлю им контролировали местные бандиты. Молодой человек был подданным британской короны, но разочаровался в своем британском начальстве и желал поговорить с Генри Уиттакером по поводу финансирования своих незавершенных исследований. Генри и Альма, действуя и мысля как единый организм, что частенько случалось с ними за обеденным столом, набросились на юношу с расспросами с обеих сторон, как две овчарки, окружившие барашка.

– А какой климат в этом регионе Персии? – поинтересовался Генри.

– И какая там высота? – подхватила Альма.

– Вид этот произрастает на открытой равнине, сэр, – отвечал гость, – и столь богат камедью, что выделяет ее в огромных количествах…

– Да, да, да, – прервал его Генри. – Это вы так говорите, а мы, видимо, должны поверить вам на слово, ведь в подтверждение вы привезли нам камеди всего с наперсточек. Но скажите, однако, сколько вы уплатили персидским чиновникам? Взяток, я имею в виду, за привилегию бродить сколько угодно по их стране и вот так просто собирать камедь?

– Э-э… безусловно, сэр, они требуют определенную плату, но это малая цена за…

– Мы не платим дань, – отвечал Генри. – Мне все это не нравится. Зачем вы вообще стали рассказывать кому-то, чем занимаетесь?

– Как зачем, сэр? Нельзя же вывозить товар контрабандой!

– Да что вы? – Генри поднял бровь. – И почему же?

– А можно ли вырастить этот вид где-нибудь еще? – вмешалась Альма. – Видите ли, сэр, нам будет мало проку, если для сбора сырья придется каждый год снаряжать дорогостоящую экспедицию в Исфахан.

– Я еще не успел выяснить…

– Будет ли этот вид расти на Катхияваре?[15]15
  Полуостров в индийской провинции Гуджарат.


[Закрыть] – спросил Генри. – Вы знаете кого-нибудь на Катхияваре?

– Нет, сэр, я лишь…

– А может быть, на американском Юге? – встряла Альма. – Какое количество осадков необходимо?

– Как тебе хорошо известно, Альма, меня не интересуют предприятия по разведению чего-либо на американском Юге, – отрезал Генри.

– Но отец, говорят, что в Миссури…

– Признайся, Альма, ты всерьез думаешь, что этот бледный английский клоп не зачахнет в Миссури?

Бледный английский клоп, о котором, собственно, шла речь, заморгал и, кажется, утратил дар речи. Но Альма не унималась и продолжала расспрашивать гостя с нарастающим волнением:

– А как думаете, тот вид, о котором идет речь, не тот же, что описывает Дискорид в Materia Medica? Вот это было бы любопытно! У нас в библиотеке есть превосходное раннее издание Дискорида. Если хотите, после ужина я вам его покажу!

Тут в разговор наконец вмешалась Беатрикс Уиттакер и отчитала свою четырнадцатилетнюю дочь:

– Право, Альма, обязательно ли сообщать всему миру о каждой мысли, что придет тебе в голову? Почему бы не позволить нашему бедному гостю хотя бы попытаться ответить на один вопрос, прежде чем обрушить на него другой? Прошу, молодой человек, попытайтесь снова. Что вы хотели сказать?

Но тут опять заговорил Генри.

– Вы же даже черенков не привезли, да? – обрушился он на вконец растерявшегося юношу, который уже не знал, кому из Уиттакеров отвечать первым, и потому сделал грубейшую из ошибок – не ответил никому.

Последовало долгое молчание, в ходе которого к нему обратились все взгляды. Но молодой человек так и не сумел выдавить из себя ни единого слова.

Не вытерпев, Генри нарушил молчание, повернувшись к Альме и проговорив:

– А… забудь, Сливка. Этот меня не интересует. Совсем ничего не продумал. Нет, ты взгляни на него! Сидит здесь, ест мой ужин, пьет мой кларет и надеется разжиться моими деньгами!

И Альма послушалась и прекратила расспросы, не вдаваясь больше в подробности касательно аммиачной камеди, Дискорида и племенных обычаев Персии. Вместо этого она с улыбкой повернулась ко второму из присутствующих за столом джентльменов, не обратив внимания на то, что первый юноша при этом совсем с лица спал, и спросила:

– Сэр, судя по вашей великолепной диссертации, вы обнаружили довольно редкие окаменелости! У вас уже было время сравнить кости с современными образцами? Неужели, по-вашему, это зубы гиены? И вы до сих пор придерживаетесь мнения, что пещера была затоплена? Знакомы ли вы с недавней статьей мистера Уинстона, посвященной доисторическим потопам?

Тем временем Пруденс, на которую никто не обращал внимания, невозмутимо повернулась к пораженному молодому англичанину, что сидел рядом – тому самому, которому только что столь немилосердно заткнули рот, – и промолвила:

– Прошу вас, продолжайте.

* * *

В тот вечер перед сном, закончив записи в своих гроссбухах и помолившись, Беатрикс, как у нее было заведено, высказала девочкам свои сегодняшние замечания.

– Альма, – наставляла она дочь, – учтивая беседа не должна превращаться в гонку до финишной прямой. Возможно, ты найдешь полезным и приятным хотя бы иногда давать своим жертвам возможность закончить мысль. Главное достоинство хозяйки дома в том, чтобы обратить внимание на таланты гостей, а не нахваливать свои собственные.

– Но… – запротестовала было Альма.

Беатрикс оборвала ее:

– Кроме того, вовсе не обязательно продолжать смеяться над шутками после того, как все оценили их и предались веселью. В последнее время я замечаю, что ты смеешься слишком долго. Ни одна из знакомых мне приличных женщин не позволяла себе гоготать, как гусь…

Затем Беатрикс обратилась к Пруденс:

– Что до тебя, Пруденс, хоть я и восхищена твоим нежеланием ввязываться в праздные и докучливые разговоры, полное отсутствие участия в беседе – совсем другое дело. Гости сочтут тебя тупицей, каковой ты не являешься. Было бы крайне прискорбно запятнать имя нашей семьи позорными слухами о том, что лишь одна из моих дочерей умеет говорить. Робость, как я уже не раз тебе говорила, всего лишь одна из разновидностей тщеславия. Избавься от нее.

– Прошу прощения, мама, – отвечала Пруденс. – Нынче вечером мне нездоровилось.

– По-моему, тебе это только кажется. Перед ужином я видела тебя с книгой легкомысленных стихов: ты читала и прохлаждалась как ни в чем не бывало. Тот, кто читает легкомысленные стихи перед ужином, не может заболеть всего час спустя.

– Прошу прощения, мама, – повторила Пруденс.

– Я также хочу обсудить с тобой, Пруденс, поведение мистера Эдварда Портера сегодня вечером за столом. Ты не должна была позволять ему так долго разглядывать себя. Подобные взгляды унизительны для любой девушки. Тебе нужно научиться пресекать подобное поведение мужчин, говоря с ними твердо и рассудительно, причем на серьезные темы. Возможно, мистер Портер раньше оправился бы от ступора, начни ты обсуждать с ним русскую кампанию, к примеру. Мало быть просто хорошей, Пруденс, ты также должна стать умной. Поскольку ты женщина, то всегда должна сохранять достойную моральную позицию по отношению к мужчинам, но если ты не станешь умнее и не научишься отстаивать свое мнение – от нравственности будет мало толку.

– Понимаю, мама, – отвечала Пруденс.

– Нет ничего важнее достоинства, девочки. Время покажет, кто им обладает, а кто нет.

– Благодарю вас, мама, – сказала Пруденс.

Раздосадованная и пристыженная Альма не сказала ничего.

* * *

Жизнь показалась бы сестрам Уиттакер приятнее, если бы, как слепой и хромой, они научились помогать друг другу там, где другой был слаб. Но вместо этого они молча ковыляли рядом, и каждой приходилось вслепую справляться со своими бедами и изъянами.

К их чести и к чести их матери, следившей за их манерами, девочки никогда не грубили друг другу. Ни разу они не обменялись неласковым словом. Гуляя под дождем, они почтительно шли под одним зонтиком, взявшись под руку. Пропускали друг дружку в дверях, отходя в сторону. Предлагали друг другу последнее пирожное или лучшее место, поближе к теплому очагу. В канун Рождества обменивались скромными подарками, вложив в них всю свою заботу и внимание. В один год Альма купила для Пруденс, любившей рисовать цветы (а рисунки ее, надо сказать, были красивы, но недостаточно точны), чудесную книгу по искусству ботанической иллюстрации под названием «Сам себе учитель рисования: новый трактат по рисованию цветов для дам». В том же году Пруденс изготовила для Альмы прелестнейшую атласную подушечку для булавок ее любимого цвета – баклажанного. Так что девочки всерьез пытались проявлять заботу друг о друге.

«Спасибо за подушечку, – написала Альма Пруденс в маленькой записочке, проявив должную вежливость. – Непременно буду пользоваться ею каждый раз, когда возникнет необходимость в булавке».

Год за годом сестры Уиттакер обходились друг с другом с безупречной учтивостью, хоть и делали это по-разному. Для Пруденс безупречная учтивость была естественным проявлением ее сущности. Но Альме ради этого приходилось прилагать великие усилия и постоянно душить в себе более низменные инстинкты, причем душить почти физически: подчинить их удавалось лишь благодаря внутренней самодисциплине и страху заслужить неодобрение Беатрикс. Таким образом, приличия соблюдались, и со стороны казалось, что в «Белых акрах» царит мир. Но в действительности Альму и Пруденс разделяла крепкая стена, и со временем она не пошатнулась. Да никто и не пытался помочь им ее пошатнуть.

Однажды зимой, когда девочкам было лет по пятнадцать, в «Белые акры» приехал старый друг Генри из ботанического сада Калькутты. Они не виделись много лет. Еще в дверях, отряхивая снег со своего плаща, гость прокричал:

– Генри Уиттакер, старый проныра! А ну-ка познакомь меня со своей знаменитой дочкой, о которой мне все уши прожужжали!

Девочки были неподалеку – конспектировали в гостиной свои ботанические заметки. Они слышали каждое слово.

Генри проревел своим громким грохочущим голосом:

– Сливка! А ну бегом сюда! Тебя хотят видеть!

Альма бросилась в атриум с раскрасневшимся от предвкушения счастья лицом. Незнакомец взглянул на нее, замер на мгновение – и рассмеялся:

– Да нет же, старый идиот! Я не эту имел в виду! Приведи мне хорошенькую!

Ничуть не обидевшись, Генри отвечал:

– А… так значит, тебе нужна наша маленькая жемчужина? Пруденс, бегом сюда! Тебя хотят видеть!

Пруденс проплыла в дверь и встала рядом с Альмой, которой казалось, будто ноги ее увязли в полу, как в густом и ужасном болоте.

– Ага! – воскликнул гость, оглядывая Пруденс так, будто прикидывал цену. – О, она действительно прекрасна, не правда ли? А я сомневался. Думал, все преувеличивают.

Генри пренебрежительно махнул рукой.

– Ах, все вы слишком высокого мнения о Пруденс, – проговорил он. – А по мне, так та, что лицом попроще, стоит десяти хорошеньких.

Так что сами видите – вполне возможно, что обе девочки страдали одинаково.

Глава седьмая

Году тысяча восемьсот шестнадцатому предстояло войти в историю как «год без лета» – лето не настало не только в «Белых акрах», но и во всем мире. Извержение вулкана в Индонезии наполнило земную атмосферу пеплом и тьмой, принеся засуху в Северную Америку и холод и голод на большую часть территории Европы и Азии. В Новой Англии погиб урожай кукурузы, в Китае – рис, а по всей Северной Европе вымерзли овес и пшеница. В Ирландии более ста тысяч человек умерли с голоду. Повсюду массово забивали лошадей и скот, голодавших без зерна. (А немецкий изобретатель в ответ на массовую гибель животных приступил к работе над проектом безлошадного транспортного средства, впоследствии названного велосипедом.) Францию, Англию и Швейцарию охватили голодные бунты. В Квебеке в июне выпало двенадцать дюймов снега. В Италии выпал коричневый и красный снег, и люди испугались, что настал конец света.

Весь июнь, июль и август окрестности Пенсильвании были окутаны глубоким, холодным и темным туманом. Ничего не росло. Последующая зима оказалась еще хуже. Тысячи семей потеряли все. А вот для Генри Уиттакера год оказался неплохим. Благодаря обогреву в оранжереях большинство экзотических растений из тропиков остались живы, несмотря на полумрак, а открытым земледелием он никогда не занимался из-за множества рисков. Большая часть его лекарственных растений ввозилась из Южной Америки, где климат по-прежнему был благоприятным. Мало того, из-за капризов погоды многие начали болеть, а где болезни – там растут прибыли фармацевтических кампаний. Поэтому ни финансы, ни ботаническая коллекция Генри почти не пострадали.

Напротив, в тот год Генри лишь приумножил свое состояние, занявшись спекуляцией недвижимостью, а также предался новому увлечению – коллекционированию редких книг. Из Пенсильвании толпой бежали фермеры, направляясь на запад в надежде найти там более яркое солнце, здоровую почву и благоприятную среду. Генри купил множество земель, брошенных этими разорившимися людьми, и присоединил к своим владениям несколько превосходных мельниц, лесов и пастбищ. В тот год обанкротилось и немало благородных семей из Филадельфии, пав жертвой экономического кризиса, вызванного дурной погодой. Для Генри это означало чудесные новости. Стоило очередному знатному семейству объявить о банкротстве, как он тут же скупал за бесценок их земли, мебель, лошадей, великолепные французские седла и персидские ковры, а главное – их библиотеки.

За годы приобретение ценных книг превратилось для Генри в своего рода манию – манию, понять которую большинству людей было трудно, если учесть, что Генри почти не умел читать по-английски и уж тем более не смог бы прочесть, скажем, Катулла[16]16
  Гай Валерий Катулл (ок. 87–54 до н. э.) – один из наиболее известных древнеримских поэтов, главный представитель римской поэзии в эпоху Цицерона и Цезаря.


[Закрыть] в оригинале. Но дело в том, что Генри не собирался читать эти книги; он просто хотел обладать ими как трофеями для растущей библиотеки «Белых акров». С особым старанием он стремился заполучить в свою коллекцию медицинские и философские трактаты и книги по ботанике с роскошными иллюстрациями. Он знал, что эти тома производят на гостей столь же неизгладимое впечатление, как и ценные тропические виды в его оранжереях. Он даже взял в привычку выбирать один редкий, ценный экземпляр (точнее, выбирала Беатрикс) и демонстрировать его гостям перед обедом. Этот ритуал доставлял ему особенное удовольствие, когда в гости наведывались прославленные ученые – чего стоил один их вид, когда у них перехватывало дыхание и темнело перед глазами от желания обладать такой драгоценностью, ведь большинство ученых мужей и не мечтали о том, что им удастся подержать в руках раннее издание Эразма Роттердамского (начала шестнадцатого века), где с одной стороны листа текст был отпечатан по-древнегречески, а с оборотной – на латыни.

Книги Генри скупал жадно и помногу. Он приобретал чужие библиотеки не избранными томами, а целыми сундуками. Разумеется, все эти книги необходимо было перебрать, но ясно, что сам Генри не годился для этой работы. Годами этот труд, изнурительный физически и умственно, ложился на плечи Беатрикс Уиттакер; та терпеливо разбирала завалы, оставляя истинные жемчужины, а кучу лишнего отправляла в публичную библиотеку Филадельфии. Однако поздней осенью 1816 года Беатрикс поняла, что уже не справляется. Книги поступали быстрее, чем она успевала их разобрать. Каретная была заставлена заполненными доверху сундуками, в которые еще никто не заглядывал. Каждую неделю благородные семейства объявляли о финансовом банкротстве, и как следствие на «Белые акры» обрушивались завалы книг из частных библиотек. Коллекция Генри грозила стать реальной катастрофой.

Вот Беатрикс и выбрала Альму своей помощницей в деле разбора книг. Выбор был очевиден: от Пруденс в подобных вопросах было мало толку, так как она не знала древнегреческого, плохо знала латынь и не смогла бы отличить ботанические справочники, изданные до 1753 года, от тех, что были изданы после 1753 года (то есть до и после появления классификации Линнея). Альма, которой к тому времени исполнилось шестнадцать лет, с радостью взялась за приведение в порядок библиотеки «Белых акров», и она прекрасно справилась с этой задачей. Благодаря основательным познаниям в истории она хорошо понимала, с чем имеет дело, а кроме того, была прилежным и страстным классификатором. Да и физических сил, нужных для того, чтобы переставлять тяжелые ящики и коробки, ей было не занимать. Вдобавок погода весь 1816 год стояла настолько отвратительная, что гулять на воздухе было не очень приятно, а работать в саду – почти бесполезно. И Альма с радостью стала воспринимать свой труд в библиотеке как нечто вроде садоводства, но взаперти, ведь это занятие, как и работа в саду, несло в себе все прелести физического труда и давало прекрасные результаты.

Альма даже обнаружила в себе талант реставратора книг. Опыт составления гербариев снабдил ее всеми необходимыми навыками для работы с материалами в переплетной – крошечной темной комнате с потайной дверью, примыкавшей к библиотеке, где Беатрикс хранила бумагу, ткани, кожу, воск и клеящие составы, нужные для реставрации хрупких старых изданий. По правде говоря, через несколько месяцев Альма достигла такого совершенства во всех этих делах, что Беатрикс полностью перепоручила ей заботу о библиотеке «Белых акров» – книгах уже отобранных и тех, что предстояло отобрать. Сама Беатрикс располнела и стала слишком уставать, карабкаясь по приставным лестницам, да и работа эта ей надоела.

Надо отметить, что другой бы засомневался, стоит ли бросать безо всякого присмотра приличную незамужнюю девицу шестнадцати лет среди множества книг неизвестного содержания, со всем доверием отправляя ее в плавание в гигантском океане либеральных идей, где она одна должна была отыскать свой путь, тем более что дело было в 1816 году. Можно лишь предположить, что Беатрикс, видимо, считала, что ее работа в отношении Альмы выполнена и она успешно справилась с воспитанием молодой женщины, казавшейся, по крайней мере на первый взгляд, прагматичной, высокоморальной и способной противостоять любым безнравственным идеям. Впрочем, существует также вероятность, что Беатрикс попросту не подумала о том, какие книги могут попасться Альме в сундуках, куда никто еще не заглядывал. А может, Беатрикс считала, что раз Альма некрасива и неуклюжа, то опасности, что несет с собой – о боже правый! – пробуждение чувственности, ей не грозят. А может, Беатрикс (к тому времени ей стукнуло почти полвека, и она начала страдать от эпизодических головокружений и рассеянности) попросту позабыла об осторожности.

Как бы то ни было, Альму Уиттакер оставили одну, и именно так она и нашла ту книгу.

* * *

Девушка так и не узнала, из чьей библиотеки она взялась. Альма нашла ее в неподписанном сундуке, где, за исключением одной этой книги, не было ничего примечательного – по большей части медицинские труды. Заурядный Гален, несколько последних переводов Гиппократа – ничего нового и интересного! Но среди других обнаружился толстый увесистый том анонимного автора с названием Cum Grano Salis. Что за странное название, подумала Альма: «С щепоткой соли». Поначалу она решила, что перед ней трактат по кулинарии, нечто вроде написанного в четвертом и переизданного в пятнадцатом веке в Венеции De Re Coquinaria, который уже имелся в библиотеке «Белых акров». Однако, вскользь пролистав страницы, увидела, что книга написана на английском и в ней нет иллюстраций и списков, предназначенных для изучения кулинарами. Тогда Альма открыла первую страницу, и то, что она там прочла, заставило ее ум лихорадочно заметаться.

«Меня удивляет, – писал анонимный автор в предисловии, – что мы с рождения наделены самыми замечательными выпуклостями и отверстиями в теле, которые, как знают даже маленькие дети, являются объектами чистого наслаждения; однако во имя цивилизации мы притворяемся, что они омерзительны и их никогда нельзя касаться, демонстрировать и использовать для удовольствия! Но почему, почему не посвятить себя изучению этих телесных даров, как своих собственных, так и чужих? Лишь наш ум мешает нам предаться столь восхитительным занятиям, лишь наносное ощущение себя „цивилизованными“ людьми, ставящее под запрет столь простые забавы. Мой ум, тоже некогда томившийся в темнице жестоких приличий, с годами раскрылся навстречу самым изысканным физическим удовольствиям. Поистине, я обнаружил, что проявления чувственности могут стать тонким искусством, коль скоро практикуются с тем же усердием, что музыка, художество или литература.

На этих страницах, читатель, вы найдете честный рассказ об эротических приключениях, которым я посвятил всю жизнь; некоторые назовут их грязными, но я с самой юности предавался им с радостью – и, полагаю, не причинил тем самым никому вреда. Будь я религиозным человеком, скованным чувством стыда, то назвал бы эту книгу признанием. Но я не намерен стыдиться своей сексуальности и в своих исследованиях предмета пришел к выводу, что многим человеческим обществам в разных частях света также несвойствен этот стыд. Со временем я убедился, что отсутствие сексуальной стыдливости, возможно, является естественным состоянием человека как вида – состоянием, увы, подавленным нашей цивилизацией. По этой причине моя необычная история не является признанием – это всего лишь рассказ. Надеюсь и верю, что читатели – причем не только джентльмены, но и смелые, образованные дамы – найдут сей рассказ поучительным и занимательным».

Альма захлопнула книгу. Этот тон был ей знаком. Она не знала автора лично, разумеется, но знала этот тип: образованный ученый муж вроде тех, кто часто ужинал в «Белых акрах». Подобный человек мог бы с легкостью написать четыреста страниц о жизни кузнечиков, но в данном случае решил посвятить те же четыреста страниц описанию своих сексуальных приключений. Это чувство узнавания, ощущение, что с автором они близко знакомы, смущало и пленяло Альму. Если автор подобного трактата – почтенный джентльмен, изъясняющийся столь почтенным языком, делает ли это почтенным его труд?

Что на это сказала бы Беатрикс? Альме не надо было гадать на это счет. Беатрикс причислила бы эту книгу к запрещенным, опасным и гнусным и назвала бы ее средоточием порока. Как бы поступила с этой книгой Беатрикс? Несомненно, пожелала бы от нее избавиться. А что бы сделала Пруденс, если бы книгу нашла она? Да Пруденс побоялась бы приблизиться к ней на милю! О да, если бы такая книга попала в руки Пруденс, та посчитала бы своим долгом отнести ее к Беатрикс, которая тут же уничтожила бы гнусный предмет и подвергла бы девушку строгому наказанию за то, что та осмелилась прикоснуться к нему. Да, у Пруденс начисто отсутствовал инстинкт самосохранения.

А как же поступила Альма?

Она решила, что уничтожит книгу и ничего никому о ней не скажет. Более того, она решила избавиться от нее немедленно. Тем же вечером. Не прочитав больше ни слова.

Она снова раскрыла книгу в случайном месте. И снова услышала знакомый голос респектабельного джентльмена, вещавший, однако, о совершенно немыслимых предметах.

«Я пожелал узнать, – рассказывал он, – в каком возрасте женщина теряет способность испытывать чувственное наслаждение. От своего друга, владельца борделя, не раз помогавшего мне в прошлом в моих экспериментах, я узнал о семидесятилетней куртизанке, которая с удовольствием занималась своим делом с четырнадцати до шестидесяти четырех лет и в настоящее время проживала в городе недалеко от моего места жительства. Я написал этой женщине письмо, и она ответила мне с чарующей искренностью и теплотой. Не прошло и месяца, как я наведался к ней в гости, и в ходе этого посещения она позволила мне осмотреть ее гениталии, которые почти ничем не отличались от гениталий намного более молодых женщин. Она также продемонстрировала, что вполне способна получать удовольствие. При помощи пальцев и тонкого слоя орехового масла, покрывающего клитор, она поглаживаниями довела себя до восхитительного пика…»

Тут Альма захлопнула книгу. Такое чтение нельзя хранить. Книгу нужно сжечь на кухне, в очаге. Но только не сейчас, когда ее могут увидеть, а позднее, ночью.

Она снова открыла трактат на первой попавшейся странице.

«Со временем я обнаружил, – спокойным тоном продолжал рассказчик, – что существуют люди, чьему физическому и душевному состоянию крайне благоприятствует регулярное битье по обнаженным ягодицам. Много раз я был свидетелем того, как эта практика поднимает настроение и мужчинам, и женщинам; подозреваю, что это одно из самых эффективных средств лечения меланхолии и прочих душевных недугов, которым мы располагаем. В течение двух лет я водил знакомство с восхитительной девушкой, модисткой, чьи невинные, пожалуй, даже ангельские полушария огрубели и окрепли от постоянной порки; отведав кнута, она неизменно забывала о печалях. Ранее на этих страницах я уже описывал кушетку сложной конструкции, изготовленную для меня одним из лучших лондонских краснодеревщиков; тот оснастил ее рычагами и веревками по моему заказу. Так вот, та модистка сильнее всего любила, когда ее крепко привязывали к той кушетке, где она брала мой член в рот и сосала, как дитя сосет сахарный леденец на палочке, в то время как помощник…»

Альма снова захлопнула книгу. Любой человек, чей ум не занимают вульгарные предметы, немедленно бы прекратил читать эту книгу. Но в душе Альмы уже поселился червь любопытства. Этот червь отныне желал ежедневно получать свою порцию романа, узнавая интересное – узнавая правду.

И Альма снова открыла книгу и читала еще час, обуреваемая любопытством, сомнениями и паникой. Совесть тянула ее за юбки, умоляя остановиться, но Альма не могла остановиться. То, что она обнаружила на этих страницах, наполнило ее волнением и неловкостью, взбудоражило и лишило покоя. Когда же ей подумалось, что она сейчас упадет в обморок от мыслей, заполонивших ее воображение, словно спутанные лианы, она наконец захлопнула книгу в последний раз и убрала ее в ничем не примечательный сундук, на прежнее место.

Она торопливо вышла из каретной, разглаживая фартук вспотевшими руками. На улице было прохладно и хмуро, как и весь год; в воздухе неприятной сыростью висел туман, и он становился таким густым, что его можно было поддеть вилкой. Сегодня у Альмы было еще много важных дел. Она обещала помочь Ханнеке де Гроот, которая руководила отправкой бочек с сидром на зимовку в погреба. Кто-то разбросал бумагу под сиренью у изгороди со стороны южного леса – придется убрать. В кустарник за греческим садом ее матери вторглись побеги плюща – нужно немедленно послать мальчишку, чтобы тот их подрезал. Ей следовало тотчас взяться за эти дела и выполнить их быстро, как всегда.

Выпуклости и отверстия.

Она могла думать лишь о выпуклостях и отверстиях.

* * *

Наступил вечер. В гостиной зажгли свечи и расставили фарфор. К ужину ждали гостей. Альма оделась на выход, в спешке напялив дорогое платье из бумажного муслина. Ей следовало бы ждать в гостиной, но она извинилась и сказала, что ей нужно ненадолго отлучиться в библиотеку. Там она заперлась в переплетной за потайной дверью, спрятанной рядом с дверью в саму библиотеку. Это была ближайшая дверь, которая крепко запиралась. Книги у нее при себе не было. Впрочем, она была ей ни к чему; образы прочитанного и так преследовали ее весь вечер, пока она бродила по поместью, – дикие, неотступные и пробирающие до костей.

В голове роились мысли, творя с ее телом что-то невообразимое. Ее бутон изнывал. Эта ноющая боль усиливалась весь вечер. Болезненное чувство между ног – будто ей чего-то не хватает – было больше всего похоже на колдовство, на дьявольское проклятие. Ее бутон требовал, чтобы его потерли как можно сильнее. Юбки мешали. В этом платье она вся чесалась и изнемогала. Альма подняла подол. Сидя на маленьком табурете в тесной, темной, запертой переплетной, где пахло клеем и кожей, она раздвинула ноги и начала гладить себя, теребить, запускать пальцы внутрь и двигать ими по кругу, лихорадочно изучая свои влажные лепестки, пытаясь отыскать спрятавшегося там демона и стереть его образ своей рукой.

И она нашла. И стала тереть его сильнее и сильнее. Потом внутри ее что-то раскрылось. Боль превратилась во что-то другое – рвущееся наружу пламя, вихрь наслаждения, жар, полыхнувший в лицо. Она шла за наслаждением туда, куда ее вели. Она стала невесомой и безымянной; у нее стерлись мысли и память. Потом вспыхнул свет, будто перед глазами выпустили фейерверк, – и все было кончено. Она ощутила покой и тепло. Впервые за всю ее сознательную жизнь ее ум оказался не занят мыслями и тревогами, работой и решением головоломок. А потом из центра этой восхитительной пушистой тишины родилась мысль и, укрепившись, заняла собой все пространство:

Я должна сделать это снова.

* * *

Меньше чем через полчаса Альма уже стояла в атриуме «Белых акров», раскрасневшаяся и смущенная, и принимала гостей. В тот вечер среди приехавших к ужину были серьезный юноша по имени Джордж Хоукс, филадельфийский издатель, публиковавший изящные ботанические гравюры, а также книги, журналы и альманахи по ботанике, и Джеймс К. Стакхаус, почтенный пожилой джентльмен, преподаватель Принстонского университета, у которого недавно вышел труд по физиологии негров. Кроме того, обычно с семейством Уиттакеров ужинал Артур Диксон, учитель девочек, молодой человек с бледным лицом, но тот уже показал себя как незавидный собеседник и застольные часы обычно проводил, с беспокойством изучая свои ногти.

Джордж Хоукс, издатель, уже много раз прежде гостил в «Белых акрах» и Альме очень нравился. Он был застенчив, но добр, весьма умен и видом напоминал большого, неуклюжего, шаркающего медведя. Одежда на нем висела, шляпа вечно сидела как-то криво, и он никогда не знал, куда встать. Разговорить Джорджа Хоукса было непросто, но стоило ему начать, и он оказывался собеседником умным и приятным. Никто в Филадельфии не мог похвастаться столь глубокими познаниями в ботанической литографии, а книги его издания были восхитительны. Он с любовью говорил о растениях, художниках и переплетном деле, и Альме его компания была бесконечно приятна.

Что до второго гостя, профессора Стакхауса, тот был у них за ужином впервые и Альме сразу не понравился. Он был по всем признакам зануда, причем настырный. Сразу же после прибытия, еще стоя в атриуме «Белых акров», он оторвал у них двадцать минут, с дотошностью Гомера излагая превратности своего путешествия в повозке из Принстона в Филадельфию. А исчерпав столь занимательную тему, вслух удивился тому, что Альма, Пруденс и Беатрикс будут ужинать с ними, ведь предстоящая беседа уж верно окажется выше их разумения.