Текст книги "Элегия погибшей звезды"

Попадая в разрушенный Лориториум и часовню в самом сердце гор, где спала Дитя Земли, король болгов не мог отделаться от воспоминаний о сражении, которое здесь произошло. Ф'дор напоил своей злой кровью одного из Деревьев Мира, заставив его пробраться под землей, мимо сторожевых башен и защитных укреплений, в самое сердце горы и в тайную комнату, где Дитя спала вот уже много веков.

Они ничего не знали о замыслах ф'дора, разве что заметили: Дитя Земли снятся кошмары.

А она не умеет разговаривать и не могла предупредить их о приближающейся опасности.

Акмед зашагал быстрее, а когда показался вход в ее убежище, бросился бежать и, затаив дыхание, быстро перебрался через построенную из огромных камней баррикаду – последнюю преграду перед Лориториумом.

Он видел ее с того места, где стоял, – она спала. Акмед медленно выдохнул, а затем кивнул Грунтору, который спустился вслед за ним по скользким камням и подошел к алтарю из Живого Камня. Они посмотрели на Дитя Земли, пытаясь уловить какие-нибудь изменения, произошедшие с тех пор, как они приходили сюда в последний раз.

И у обоих внутри все похолодело.

– Она становится меньше, – прошептал Грунтор.

Акмед кивнул, достал кронциркуль и начал осторожно измерять тело, которое когда-то было выше его собственного. Спящее Дитя потеряла часть плоти, прежде сияющей яркими красками земли: переплетение зеленого и коричневого, алого и пурпурного, казалось, потускнело и покрылось серебристым налетом. Какой части себя она лишилась, он не мог сказать наверняка, но теперь у них хотя бы появилась точка отсчета.

Акмед неуверенно протянул руку и кончиками пальцев коснулся волос Спящего Дитя, ломких, точно солома в конце лета. Их корни были золотистыми, словно спелая пшеница, знак того, что земля, давшая ей жизнь, готовится отметить праздник урожая, перед тем как погрузиться в зимний сон. Однако под нежными, как трава, локонами Акмед разглядел напоминающие сорняки черные пряди, будто сожженные огнем или отравленные ядом.

– Нет, – прошептал Акмед. – О боги, нет!

– Ты думаешь, она больна? – с беспокойством оглядывая пустую усыпальницу, спросил Грунтор. – Подожди, дай-ка я гляну.

Король болгов отошел в сторону, а сержант встал рядом с алтарем, на котором лежала Дитя Земли, и задумчиво на нее посмотрел. Великан был связан с Землей, как и сам король, но его связь имела несколько иной характер. Земля разговаривала с ним на языке крови. Иногда Грунтору удавалось уловить лишь мимолетный образ или ощущение, и он никогда не мог внятно объяснить Акмеду, что он почувствовал. Впрочем, в этом не было необходимости. По выражению его лица Акмед всегда мог оценить важность того, что услышал Грунтор.

Он взволнованно продолжал наблюдать за своим другом. Грунтор протянул руку и осторожно положил ее на грудь Спящего Дитя, укрытую пуховым одеялом, которое принесла сюда Рапсодия несколько лет назад. Лицо Спящего Дитя оставалось таким же, как и всегда, гладким, серым и холодным, словно его высекли из камня, но у Акмеда закружилась голова, когда он увидел тоненькие струйки грязной воды, стекающие со лба.

Казалось, ее лихорадит и лоб покрылся испариной.

Дыхание Дитя Земли, прежде почти неразличимое, стало неровным, время от времени в нем слышались хрипы, и эти обстоятельства ясно указывали на то, что она больна, если у такого древнего существа, созданного из Живого Камня, бывает здоровье.

«Пусть тот, кто спит во чреве Земли, покоится с миром; его пробуждение станет началом вечной ночи», – когда-то гласила надпись перед входом в ее усыпальницу, буквы в рост человека словно говорили о ее важности. Относилось ли предсказание к Дитя Земли или к другим, более страшным существам, спящим в глубинах Земли, Акмед не знал. Но он видел некоторых из них собственными глазами и твердо знал, что, оберегая покой Дитя Земли, защищает не только самого себя и своих подданных, но и весь мир.

И вот сейчас она мечется во сне, словно вот-вот проснется.

Акмед вспомнил тот день, когда увидел ее впервые, почти четыре года назад. Ему показала ее Праматерь, древняя дракианка, которая на протяжении многих веков жила рядом со Спящим Дитя, оставшись единственной представительницей своего народа, посвятившего себя спасению и охране Дитя Земли. Стоя рядом с дракианкой, он смотрел на удивительное существо, на ее одновременно грубые и необыкновенно трогательные черты лица, словно вырезанного из камня тупым инструментом, а затем гладко отполированного руками людей, отдавших ей жизнь. Его тогда поразили ее брови и ресницы, казалось сотканные из травы под цвет волос, похожих на колосья пшеницы.

«Она Дитя Земли, рожденная из Живого Камня, – сказала Праматерь своим необычным голосом. – Дитя спит днем и ночью, год за годом, столетие за столетием. Она была здесь еще до моего рождения. Я дала клятву охранять ее до тех пор, пока за мной не придет Смерть. Так должны поступить и вы».

Он очень серьезно отнесся к ее словам.

– Ну? – наконец спросил он, не в силах скрыть беспокойство. – Что с ней происходит?

Грунтор выдохнул, а затем отошел от алтаря, чтобы его не услышала Спящее Дитя.

– Она истекает кровью, – сказал он.

Они долго стояли друг рядом с другом в темноте, окутанной дымом, задержавшимся здесь на долгие годы, смотрели на Дитя Земли и пытались увидеть хоть что-нибудь, что помогло бы им понять, почему она становится меньше.

Грунтор, чья кровь тоже была связана с Землей, чье сердце билось в унисон с сердцем Спящего Дитя, пытался отыскать источник ее болезни, задавал ей безмолвные вопросы, но ему ничего не удалось обнаружить, он только чувствовал невыносимую боль потери. Наконец он печально покачал огромной головой.

– Может, ты попробуешь, сэр, – предложил он Акмеду, который присел на корточки около катафалка, упираясь локтями в колени и положив подбородок на сомкнутые пальцы. – Ты не мог бы использовать свой дар крови?

Король болгов покачал головой.

– Мой дар давно уже не совершенен, – прошептал он, стараясь не потревожить Спящее Дитя. – Теперь он проявляется лишь иногда, очень редко. Да и распространяется он только на тех, кто родился на Серендаире. Я не могу ей помочь, но зато отлично слышу биение сердец всех намерьенов, а ты знаешь, как нежно я люблю этих идиотов. Какая ирония! Боги, наверное, животики от хохота надорвали.

Грунтор сердито выдохнул.

– Правда? Ну, пусть себе надрывают. Что будем делать, сэр?

Акмед поднялся и накрыл рукой руку Спящего Дитя. Затем он наклонился, убрал с покрытого серым потом лба пряди волос и нежно коснулся его губами.

– Не волнуйся, – прошептал он. – Мы тебя охраняем. Мы узнаем, кто делает это с тобой, и заставим его прекратить тебя мучить.

Повернувшись, он зашагал в темноту, к выходу из туннеля. Как только они отошли достаточно далеко, чтобы Дитя Земли их не услышала, он произнес два слова, которые потом повторял про себя всю ночь:

– Позови архонтов.

Драконица лежала, не двигаясь, до самого утра, принесшего свет, но только не тепло в замерзший мир, окружавший ее.

По мере того как дни сменялись ночами снова и снова, ее спящее сознание начало медленно пробуждаться, она постепенно приходила в себя, хотя еще не понимала, почему стала драконицей и как оказалась погребенной среди дыма и пепла так далеко от этого места, где царит вечный холод, пронзительный и ясный.

Когда она сюда прибыла, в этих местах стояла осень, сейчас уже наступила зима, а с ней прилетели свирепые ветры Хотя она еще не окончательно стала собой, инстинкт подсказал ей, что она должна как можно скорее найти тепло и убежище, иначе она непременно умрет.

С огромным усилием драконица подняла голову, затем встала на передние лапы и поползла по покрытой льдом бесконечной равнине, пока не добралась до берега наполовину замерзшего озера. Издалека она видела, что над ним поднимается пар, но решила, что это, скорее всего, кристаллики льда, которые гоняет разыгравшийся на просторе ветер.

Медленно, мучительно она пробралась сквозь заросли кустарника к самому берегу и осторожно протянула руку, чтобы коснуться поверхности льда и проверить, достаточно ли он крепок и сможет ли выдержать ее вес.

Глядя в зеркальную поверхность скованной морозом воды, она увидела свое отражение и задохнулась от ужаса.

Вместо руки ее глазам предстала шишковатая лапа золотисто-красного цвета, покрытая чешуей, с острыми, точно бритва, когтями. Часть из них была сломана, одного не хватало, сами же пальцы даже отдаленно не напоминали человеческие.

Драконицу охватил ужас.

Она отдернула руку, и огромная лапа исчезла.

Ее еще затуманенное сознание отчаянно сражалось с очевидным выводом, но в глубине души она уже поняла, что произошло.

Очень медленно она поползла вперед, собрала всю свою волю и взглянула на свое отражение.

Она увидела обрамленное сухим тростником лицо, которое показалось ей знакомым, но не было ее лицом – точнее, не было таким, каким она его помнила.

Она разломала тонкий лед, вырвала тростник и решительно посмотрела в воду.

А в следующее мгновение издала вопль, исполненный ярости и отчаяния, такой оглушительный, что горы окутало белое покрывало снежных лавин.

Когда ей удалось заставить себя еще раз взглянуть на свое лицо, ее глаза были затуманены от непролитых слез.

Она лишилась своей гордой красоты. Она была очень привлекательной женщиной, высокой и стройной, с золотистой кожей, как у ее отца намерьена. Прекрасное лицо, которое на протяжении многих лет художники изображали на своих полотнах и которое украшало статуи и монеты, превратилось в уродливую морду животного, вирма; она стала похожа на свою презренную мать.

Драконица продолжала смотреть в воду, не в силах справиться с ужасом и поверить в случившееся. Ее нос и рот превратились в змеиную морду, кожу покрывала сверкавшая в лучах зимнего солнца красная чешуя, испещренная черными и медными пятнами и украшенная острыми, с металлическим отливом колючками по краям. На спине она разглядела перепончатые крылья, одно из них было сильно повреждено. Только глаза остались прежними – горящие обжигающим огнем синие озера, которые могли заставить замереть на месте могучего мужчину. Одним своим взглядом она покоряла, очаровывала и подчиняла собственной воле любое живое существо, встретившееся с ней взором.

Глядя на свое отражение в замерзающем озере, она увидела, как из этих глаз катятся горячие слезы боли, и камни, на которые они падали, начинали сиять золотым огнем в лучах зимнего солнца – и так будет теперь всегда.

Драконица сердито встряхнулась, словно надеялась сбросить ненавистное тело, и попыталась усилием воли снова стать прежней – все напрасно. В конце концов она принялась в ярости царапать себя острыми когтями, оставляя на боках длинные глубокие раны. Огонь, который ее поразил, который напоминал ей о себе с той самой минуты, как она проснулась, был рожден звездами, стихией эфира и очищен живым пламенем. Облик, выбранный ею, чтобы сеять смерть и разрушения, останется с ней навечно, а ее человеческая сущность, отступившая перед силой, более могущественной и древней, чем ее собственная связь с землей, отныне растворилась без следа.

Ее отчаянно затошнило, и драконица выплюнула струю пламени, возникшую в самых глубинах ее существа. Она опалила жалкую растительность, которая затрещала и почернела, наполнив воздух запахом дыма.

Когда на снегу появились капли крови, горе драконицы превратилось в ярость. То, как легко ей удалось сжечь траву, доставило удовольствие – на каком-то пока неведомом ей уровне – и даже слегка смягчило боль.

Она сделала глубокий вдох, а потом выдохнула, вложив в свое дыхание всю ярость, полыхавшую в ее душе.

Ослепительная волна оранжевого жара прокатилась по замерзшей равнине, обожгла невысокие деревья и растопила снег. Драконицу окутали клубы дыма.

«Разрушение, – пронеслось в ее еще не до конца проснувшемся сознании. – Разрушение хоть немного поможет справиться с болью».

Это было легко.

Она почувствовала, как издалека, с запада, прилетел призыв места, которое было ее логовом.

Драконица еще не до конца пришла в себя, чтобы осознать, сколь огромны возможности ее нового обличья, однако медленно поползла вперед, туда, где надеялась найти ответы на свои вопросы.

А еще она рассчитывала, что сможет там отдохнуть и восстановить силы.

3

Рыбачья деревня, у причала Джереми, Авондерр

Рыбак Куэйл, найдя на берегу Фарона, решил, что наткнулся всего лишь на огромный кусок бледных водорослей, выброшенных океаном.

Разглядев его внимательнее, он пришел к выводу, что перед ним большая медуза или кальмар, поскольку существо, состоящее из уродливых бесцветных складок, никоим образом не напоминало человека.

Если не считать головы, которая отдаленно походила на голову ребенка, с закрытыми глазами, плотно сжатыми губами и стекающей из уголков рта черной слюной.

Сначала рыбак хотел хорошенько треснуть тварь доской и швырнуть голодным котам. Он бы так и поступил, если бы не заметил, что впалая грудь диковинного существа едва заметно поднимается и опускается – получалось, что оно живое и дышит.

Приятель Куэйла, Брукинс, который у пристани чинил сети, увидел, как тот отшатнулся от какой-то кучи, и крикнул:

– Что там такое?

– Чудовище из кошмара, – пожав плечами, сообщил Куэйл.

Брукинс вытер руки о штаны и, подойдя к приятелю, посмотрел на мерзкое существо, застрявшее в водорослях.

– Боже Всемогущий! – пробормотал он и прикрыл рукой глаза.

Уродливая тварь лежала в вонючей воде, неподвижная, совсем как мертвая, и только ноздри на плоском лице едва заметно шевелились да время от времени она делала неглубокие короткие вдохи. Ее бледная, с золотистым оттенком кожа, посеревшая на солнце, свисала с тощего уродливого тела, видневшегося из-под толстого слоя водорослей.

– Как ты думаешь, эта дрянь живая? – испуганно спросил Брукинс.

Куэйл мрачно кивнул.

Брукинс взял весло и осторожно столкнул часть водорослей с тела необычного существа.

II оба тут же отшатнулись, когда им открылись новые участки безобразного тела – перекрученные конечности, как будто лишенные костей и состоящие из одних только хрящей, к тому же приставленные под невероятными углами. Существо лежало на боку и было практически обнажено, а обрывки тряпья, кое-как прикрывавшего его, указывали на принадлежность к обоим полам – мужскому и женскому.

Брукинс выругался и отбросил водоросли в море.

– Какой-то урод, вот это что такое, – сказал он, не имея ни малейшего представления о том, что за чудовище прибило море к их берегу. – Человек и медуза в одном теле, или что-нибудь вроде того.

– Может быть, это женщина, – заметил Куйэл, показывая на грудь диковинного существа.

– Нужно вылить на него смолу и поджечь, – пробормотал Брукинс. – У меня в лодке есть смола.

Куэйл задумчиво покачал головой.

– Не-е-е, – заявил он через пару минут. – Может, удастся получить за него пару монет. Улов у нас сегодня неважнецкий.

– Пару монет? Ты что, спятил, приятель? Кто добровольно согласится есть эту мерзость?

– А кто говорит о еде, придурок? – задумчиво протянул Куэйл. – Надо попробовать продать его в бродячий цирк – они уродов с удовольствием покупают. В Виндсвере, дальше на побережье, около недели назад выступали циркачи.

Брукинс посмотрел вдаль, туда, где в воздухе висел дым от лесных пожаров, потушенных совсем недавно. Еще несколько дней назад все западное побережье было охвачено черным вонючим пламенем, происхождение которого не вызывало ни малейших сомнений – люди понимали, что без сил зла здесь не обошлось. Теперь же, когда огонь погасили, некоторые жители, покинувшие свои деревни, начали возвращаться, в надежде найти хоть что-нибудь в своих разрушенных домах. Однако в воздухе повисла необычная безжизненная и пугающая тишина, словно берег готовился к наступлению новой разрушительной волны.

– Если они были в Виндсвере, они наверняка отправились на восток, в Бетани, вместе с остальными беженцами, – сказал он и осторожно ткнул странное существо веслом. – Вряд ли нам удастся довезти его туда живым.

– Да уж, он похож на рыбу, – согласился с ним Куэйл. – Рыба-мальчик.

– Или девочка.

– Думаю, типы, которые обожают всякие диковинные штучки и уродов, сумеют найти ему применение, живому или мертвому. Пойду, принесу сеть. Вытащим его из воды и засунем в фургон. Можем даже закоптить наш жалкий улов, а потом отвезем его в Бетани. Там все продадим, а на вырученные деньги возьмем новый моток веревки и провизию, которую собирались купить в конце месяца. Заодно поищем бродячих циркачей. Это страшилище не займет много места.

– Ну, как хочешь, – вздохнув, с сомнением пробурчал Брукинс. – Знаешь, мне кажется, нужно, чтобы он был мокрый. Честно говоря, сомневаюсь, что чудесный мальчик-рыба продержится до Бетани, если мы его вытащим из воды. Живой или мертвый, он начнет вонять. Может, живой он будет вонять меньше.

Куэйл, который уже зашагал к своей лодке, ухмыльнулся.

Фарона так тряхнуло, когда фургон покатил по разбитой дороге, что он чудом не потерял сознание. Он открыл один огромный рыбий глаз, затянутый молочно-белой пленкой, и поморщился, не в силах даже скорчиться от боли. Полуденное солнце заливало его нежную кожу, лишь едва прикрытую водой, ослепительным светом и невыносимым жаром, гибельными для его тела. Он закрыл глаза и хрипло выдохнул. Фарон так ослабел, что в его окутанном туманом сознании металась только одна мысль – почему смерть медлит и не забирает его к себе.

Несмотря на то что всю свою жизнь он провел в заточении в чудовищном и слабом теле, Фарон обладал хоть и примитивным, но достаточно острым умом и даже на пороге смерти сумел узнать в вибрациях, достигавших его чувствительных ушей сквозь воду, в которой он находился, чужие голоса. Он невольно содрогнулся, пытаясь собрать воедино все, что произошло с ним.

Поскольку с самого рождения его держали в темноте уютного пруда с сияющей зеленой водой, Фарон ничего не знал об окружающем мире, если не считать рассказов отца, который иногда его навещал и приносил замечательных свежих морских угрей. Отец Фарона был добрым и заботливым человеком, только иногда у него случались приступы гнева, и тогда он бывал жесток. Фарон любил его, как умел, и теперь скучал по нему так сильно, что призывал смерть.

Он сжался в тугой комок, надеясь, что она за ним придет. Солнце отчаянно палило, обжигая ему шею. Неожиданно он почувствовал, что появился новый источник боли.

Сражаясь с туманом в голове, Фарон попытался сосредоточить внимание на остром предмете, который оказался зажат между его искривленными пальцами и впивался в свисающие складки живота.

Собрав последние силы, Фарон напряг то, что у нормального человека было бы рукой, и поднес ее к глазам.

А потом он открыл глаза, совсем чуть-чуть, чтобы его не ослепило яркое солнце.

Отвратительный рот Фарона, с губами, сросшимися посредине и приоткрытыми с двух сторон от жалкого подобия носа, слегка искривился в пародии на улыбку.

Диски остались у него – один вонзился в плоть между пальцами, другие впились в складки живота, где они были спрятаны.

Фарон выпрямил два пальца ровно настолько, чтобы увидеть, что он держит в руке.

Солнце тут же засверкало на неровном зеленом овале, словно он волшебным образом притягивал его лучи, центр диска засиял, точно свет пролился на лесную поляну, а его неровные края остались темными и прохладными, как густой лес.

Сердце Фарона замерло в груди, и он посмотрел на свою находку, стараясь не обращать внимания на жалящее и слепящее глаза солнце.

Затем он слегка повернул диск, чтобы свет промчался по его поверхности, и она покрылась тончайшей пленкой, начала переливаться всеми цветами радуги, словно на нее набросили призрачное покрывало, за которым прятался густой, зеленый лес. Когда Фарон понял, что он держит, его улыбка стала еще шире.

Это был диск Смерти.

Он давно научился понимать, что говорят диски, но его примитивный ум видел лишь будущее, которое они предсказывали. Он вспомнил, что, когда он читал диски для отца, наслаждаясь мирной прохладой своего убежища, нередко образы, появлявшиеся на их поверхности, смущали и озадачивали его.

Но диск Смерти понять совсем не трудно.

Фарон повернул его и принялся разглядывать.

Мир вокруг него исчез, словно погрузился в непроницаемый мрак.

Жизнь в том виде, в каком знал ее Фарон, сфокусировалась в маленьком зеленом овале с неровными краями.

Окруженная непроглядным мраком, она походила на зеленый зрачок огромного глаза.

В самом центре Фарон разглядел лес, уже знакомую темную поляну, куда никогда не попадает солнце, которая всегда появлялась на диске Смерти. Здесь не пели птицы, деревья замерли в неподвижности, и даже ветер не осмеливался сюда залетать.

Фарон ждал, не обращая внимания на палящее солнце и подпрыгивающую на колдобинах телегу.

Через несколько мгновений на поляне появилась прозрачная фигура, словно сотканная из тумана, – бледный мужчина, одетый в зеленый плащ, который сливался с деревьями, высящимися у него за спиной. Его глазам, черным и бездонным точно сама Пустота, совершенно не соответствовали растрепанные брови – единственное, что казалось реальным в его облике, – зато удивительно подходили струящиеся по плечам снежно-белые волосы. Это был Ил Анголор, лорд Роуэн. Люди называли его Рукой Смерти.

Благостной Смерти.

Несмотря на суровую внешность Ил Анголора, Фарон его не боялся. Словно зачарованный, он смотрел, как лорд Роуэн покачал своей невесомой головой и исчез в тумане, из которого появился несколько мгновений назад.

А диск Смерти потемнел.

Фарон закрыл глаза и снова почувствовал на своем теле обжигающие лучи солнца.

«Не за мной, – пронеслось в его затуманенном сознании. – Сейчас я не умру».

Из-под бледного века, испещренными темными венами, выкатилась горячая слеза и медленно поползла по лицу.

Снег отражал свет солнца, которое висело над краем мира, словно не могло решить, стоит ли ему спускаться ниже.

Призвав последние силы, драконица выбралась из глубокой лощины, перелезла через покрытые льдом бастионы, украшавшие вершину горы широкими замерзшими кольцами, и замерла, отдыхая, на холодной земле перед стенами.

Слово, которое гнало ее вперед, помогало сражаться со сном и болью во всем многострадальном теле, которое, не стихая, звучало в ее мозгу, становилось все громче, по мере того как она ползла вверх.

«Дом».

У нее над головой, в снежном воздухе, кутаясь в облака, парил замок. Его построили из мрамора, но с тех пор прошло слишком много лет, и он покрылся таким толстым слоем льда, что казалось, будто он из него и вырублен. Она видела, как в зимнее небо горделиво вздымаются три великолепные высокие башни.

«Дом. Дом. Дом».

Драконица медленно распахнула глаза, и вертикальные зрачки на ослепительно синем фоне слегка сузились в последних лучах заходящего солнца. Она наслаждалась зрелищем величественной крепости и воспоминаниями, которые нахлынули, как только она ее увидела.

В ее затуманенном сознании обрывки картин прошлого были перепутаны и прятались в самых темных углах. Однако они медленно собрались вместе, и драконица начала понимать, что с ней происходит.

Первое воспоминание, которое к ней вернулось, поведало ей о том, как она впервые увидела эту крепость, и с этого момента началась ее жизнь в изгнании. Она решила, что прежде была, наверное, королевой или играла очень важную роль, потому что, когда ее подвели к ледяному склону, – кто-то, чье лицо она еще не вспомнила, кто-то, отвернувшийся от нее и оставивший посреди слепящего снега навсегда одну, – она не склонила головы и шла с гордо выпрямленной спиной.

Драконица посмотрела на покрытые снегом высокие стены замка и окна, забранные таким толстым слоем льда, что сквозь них никогда не проберется внутрь дневной свет, а потом на башни, возносящиеся своими вершинами в самое небо, и перед ее мысленным взором начали возникать все новые и новые картинки. Она вспомнила годы, проведенные в одиночестве в огромных, похожих на пещеры залах замка, когда тишину мраморной тюрьмы нарушало лишь эхо ее собственных шагов и треск огня, горящего в громадных каминах. Каждый век, каждый год, каждый день, каждый час вернулись к ней, драконья кровь быстрее бежала по венам с каждым новым ударом сердца, и она вспомнила все связанное с этим замком до последней самой мельчайшей детали – на такое способен только вирм.

«Меня сослали в это место, – с горечью подумала она, и ее охватил гнев, источника которого она еще не могла понять. – Бросили одну внутри холодной горы, совсем одну, оставив лишь мои воспоминания. А теперь кто-то отобрал у меня и их».

Стоило ей это подумать, как у нее в голове возник новый образ. Женское лицо, хотя драконице не удавалось восстановить в памяти его черты. Женщина с золотыми волосами и изумрудными глазами – и больше ничего.

На границе восприятия дракона вспыхнула обжигающая ненависть. Она еще не знала, кто эта женщина и почему ее кровь вирма начинает бурлить от одной только мысли о ней, но драконица не сомневалась, что память к ней вернется.

А когда память действительно вернулась, она поклялась весь нерастраченный огонь, всю ненависть обрушить на своих врагов с такой яростью, что содрогнется само основание мира, вековой лед превратится в мельчайшую пыль и падут мраморные стены тюрьмы, ставшей ей сначала домом, а теперь логовом.

Драконица поползла к замку, чтобы спрятаться от приближающейся ночи.