Текст книги "Ласковый голос смерти"

– Все отлично, – улыбнулся я, поворачиваясь к ней.

– Что вы делаете? – прямо спросила она.

– Хотел узнать, переехали ли вы сюда, – ответил я, выбрав правду.

Если бы сюда поднялся Вон, я бы сделал какое-нибудь замечание насчет обоев. Но пришла Одри, и валять дурака не было никакого смысла. Она пришла, потому что я ее позвал, дал понять, чего от нее хочу. И вот она здесь, рядом со мной, совсем близко, даже ближе, чем требуется.

– Могли бы просто спросить. В любом случае – нет, – тихо сказала она.

Грудь ее тяжело вздымалась от одышки.

– Почему же? – поинтересовался я, делая маленький шаг в ее сторону.

Она отступила назад. Ах, значит, еще слишком рано? Я поторопился? Надо бы вести себя поосторожнее, помягче, чтобы ее не напугать. Она стоила любых усилий, стоила того, чтобы ее добиваться.

– У меня есть жилье, – сказала она со странным выражением на лице.

Это был явно не ответ. Зачем она регистрировалась на сайте знакомств, если не хотела серьезных отношений? Ведь все женщины хотят партнера с домом, куда можно переехать, замужества, детей? Если только она не искала чего-то другого. Если только она не искала просто секса.

Я снова посмотрел ей в глаза и не отвел взгляд.

Она не двинулась с места.

Ага, сопротивляется! Мне это понравилось. Мне нравилось иметь дело с достойным противником. Я ободряюще ей улыбнулся.

– Одри, куда принести кофе?

– Иду! – крикнула она, не сводя с меня глаз.

Голос ее звучал ровно, словно у робота, выражение лица невозможно было прочитать. Привлек ли я ее? Хотелось ли ей, чтобы я ее поцеловал? А если я ее поцелую – что она станет делать?

– Вы…

– Что? – прошептал я, облизывая губы. – Что – я?

– Вы чертовски странный человек, Колин, – ответила она, повернулась и спустилась по лестнице, ни разу не оглянувшись.

Ах ты, Вон! Сейчас я с радостью бы его убил. Я бы схватил его за горло и придушил. Если бы нас не прервали, она наверняка была бы моей. Она хотела меня.

Я пошел следом, ощущая в воздухе ее запах. Она была так близко. Как же мне хотелось, чтобы она уступила! Но, возможно, в следующий раз согласится. Только бы застать ее одну, найти повод с ней встретиться…

Она вернулась на кухню к Вону. Они о чем-то перешептывались, и я напряг слух, думая, что она может сказать что-то полезное – будто она ни с того ни с сего повела себя не так, как следовало бы, будто на нее вдруг что-то нашло, – но ничего такого не услышал. Просто приглушенный разговор двоих, пытающихся не ссориться, когда их могут подслушать другие.

Откинувшись на спинку кожаного дивана, я выпил еще вина. Через десять минут я извинился, вызвал такси и уехал. Вечер оказался не столь занимательным, как я надеялся, к тому же возникла очередная дилемма: сперва мне хотелось женщину, потом я понял, что женщина мне вообще не нужна, а потом стало ясно, что я снова ее хочу, но на этот раз не любую, а только одну. Только Одри.

Час спустя в одиночестве собственного дома, разрядив наконец сладостное напряжение, уже казавшееся невыносимым, я начал думать, как мне ее завоевать. Смогу ли я сделать так, чтобы она перевела взгляд с Вона на меня? И что нужно сделать, чтобы она меня захотела?

Ночью я просыпаюсь. Естественно, мне снилась Одри. Она была здесь, в моей комнате, и Вон тоже, судя по всему, для того, чтобы раздеть ее для меня. Я лежал навзничь на кровати, прикрыв лишь лодыжки. Вон привел ее ко мне, словно ценную добычу, словно приносимую в жертву девственницу, и в ответ на мой разрешающий кивок начал постепенно снимать с нее одежду. Она стояла неподвижно, и лицо ее не выражало ничего, кроме бесконечной скуки, – вряд ли это можно назвать как-то иначе. Она смотрела прямо на меня, но глаза ее словно не видели. Она здесь потому, что у нее нет иного выхода, а не по собственной воле. Мне не нравилось, когда кого-то к чему-то принуждали силой, но само ее присутствие неудержимо меня возбуждало.

– Одри, – проговорил я во сне, но даже тогда она не взглянула в мою сторону.

Вид у нее был угрюмый и усталый, словно у капризного ребенка, которого оторвали от игры и заставили заниматься работой по дому.

Вон стянул с нее колготки – колготки, не чулки, конечно же не чулки; как я мог представить нечто столь притягательное на ее прекрасных стройных ногах? – и по очереди поднял каждую ее ногу, словно подковывающий лошадь кузнец, снял нейлон со ступни и отложил колготки в сторону, словно сброшенную кожу.

Она осталась в бюстгальтере и трусиках, никак друг к другу не подходивших, – бюстгальтер серый, с дырой в кружевах, а трусики большие и черные. Одетая, в кухне у Вона она казалась, возможно, не умопомрачительно красивой, но, вне всякого сомнения, сексуальной. В любом случае она была достаточно привлекательна, чтобы возбудить во мне страсть. Но сейчас, во сне, все потускнело. Ее каштановые волосы уже не падали сверкающими волнами на плечи – они приобрели коричневатый оттенок и висели тощими космами. Лицо ее посерело, глаза стали грязно-голубыми. От былой привлекательности не осталось и следа.

Вон не мог остановиться, хотя мне этого и хотелось.

«Хватит, Вон, – думал я, – прекрати, наконец. Я не хочу видеть остального».

Но он продолжал, словно автомат, следовавший некой программе, которую нельзя было завершить досрочно.

В полусне, все быстрее двигая рукой под одеялом, я с глухим стоном наблюдаю, как Вон снимает серый нейлон и черный хлопок со своей ко всему безразличной подружки. Голая она выглядит еще хуже. С обвисшей кожей, торчащими меж ног пучками седых волос; даже колени ее распухли и покрылись родинками. Но несмотря на все это, несмотря на то, что она находится сейчас где угодно, только не голая в моей спальне, я задыхаюсь от оргазма и, чувствуя, как замирает сердце, лечу в пропасть. Я будто гляжу в бездну и вижу, как она смотрит прямо на меня.

После вечера в обществе Одри и Вона я проснулся поздно. Я лежал, глядя на проникающие сквозь щель в занавесках лучи солнца, вспоминал прошлые вечера с быстро иссякавшей бутылкой виски и размышляя, не пора ли обратиться за советом по поводу моих проблем. Что же касается мастурбации – благодаря тому сну, или кошмару, когда я дрочил над затянувшимся и все более жалким стриптизом Одри, я уверен, что смогу воздерживаться самое меньшее неделю. Не слишком-то приятно посреди ночи менять простыни и принимать душ из-за того, что перепачкался, словно подросток. И это понимает даже мое подсознание.

В конце концов я встал и приготовил себе завтрак, потом умылся и оделся. Утро было ясное, так что я решил прогуляться, думая, чем заполнить остаток выходных.

На дороге лежит на боку барсук с расплющенной колесом машины головой. Труп относительно свежий, стадия вздутия лишь начинается. Все четыре лапы задраны и выпрямлены под воздействием гнилостных газов, распирающих его живот, кровь вокруг головы еще красная. Какое-то время я стою и разглядываю мертвого зверя. Здесь нет тротуара, лишь широкая травяная обочина, за которой тянется живая изгородь, а за ней простираются поля.

Возникает мысль вернуться домой, взять какой-нибудь мешок и забрать труп, чтобы понаблюдать за процессом, но, конечно, вмешиваться в него не стоит. Разложение должно происходить здесь, на том самом месте, где умерло животное, иначе это уже не будет чистый процесс. Я с неохотой оставляю труп – может, вернусь завтра после работы, если будет время и если люди из совета его не найдут и не швырнут в кузов фургона для погибших животных.

После обеда я немного занимаюсь, изучая контрольные вопросы, встроенные команды и двойные связи. Параллельно я думаю о барсуке и о Лее. Они такие разные, и у каждого своя судьба.

Она в конце концов рассказала, что с ней случилось. Я быстро ее разговорил, а потом лишь соответственно реагировал, вытягивая историю, словно разматывая нить. Она работала в супермаркете менеджером-стажером, и тамошний босс многие недели с ней флиртовал. Он был старше ее, и постепенно она поддалась его обаянию, признав, что он ей нравится. Наконец однажды вечером после работы она согласилась встретиться с ним в баре, а оттуда они вернулись в магазин. Естественно, мне хотелось знать подробности, но, настаивая на них, я лишь отвлек бы ее от главной цели нашего разговора – помочь ей выбрать правильный путь. Так или иначе, у них начался роман, состоявший, похоже, главным образом из секса после работы в магазине или в его машине, припаркованной где-нибудь в уединенном месте. А потом обо всем узнала его жена, и последовала унизительная сцена, опозорившая Лею перед всем коллективом и несколькими покупателями. Вряд ли я поверил бы в подобное при первой встрече – такая тихая, застенчивая девочка! – но она искренне не понимала, что он женат. После, естественно, он избегал ее любой ценой, сторонился и исключил ее из всех программ стажировки. Она подала на перевод, но головной офис отказал. Несмотря ни на что, несмотря на отвратительное поведение этого человека, Лея до сих пор его любила, хотя не осталось никакой надежды. Это и привело ее ко мне.

Вот оно – «никакой надежды». То, что я должен был услышать.

– Изменить все к лучшему несложно, – сказал я. – Выход совсем близко, и путь к нему очень прост.

– Я боюсь боли, – ответила она.

– Разве может быть больнее, чем сейчас?

– Нет. Но я могу… ошибиться. Я могу сделать что-то не так, и тогда станет только хуже…

– Нет неправильных решений. Вы можете решиться и сразу почувствуете себя лучше. Но принять решение вы должны сами. Оно полностью в ваших руках. Сделать это в вашей власти, и у вас есть для этого силы.

– Наверное, – кивнула она.

– Покой есть всегда, – мягко сказал я. – Мир, покой и конец любой боли. По вашему желанию все пройдет безболезненно и спокойно, точно так, как захотите сами. Выбирать вам.

С технической точки зрения все действительно очень просто. Методики, которые я изучал, – языковые шаблоны, введение в транс и состояние повышенной расслабленности только за счет разговора – представляли собой самую легкую часть. Достаточно лишь внимательно слушать собеседника, не просто его слова, но, что важнее, язык тела, глаз, жестов и едва заметных изменений голоса. Это вовсе не ядерная физика (непростительное клише!), но и не лженаука. Все удивительно просто, когда представляешь что да как.

Хотите знать, как я это делаю? Могу представить ваш жгучий интерес, ваше любопытство, которое другие могли бы назвать болезненным, – я вижу это по тому, как блестят ваши глаза. Что ж, спрашивайте. Давайте. Я знаю, вам не терпится…

В любом случае я не могу и не стану раскрывать все детали. Думаете, мне просто пришло это в голову однажды ночью? Думаете, техникой может овладеть каждый? Это долгий и медленный процесс, для которого требуется не только изучить методики, но и приложить немалые усилия, подгоняя его под индивидуальность каждого человека. Все начинается с простой беседы, но это лишь первая из многих подобных встреч, многих подобных бесед. Самое сложное – понять, готовы ли твои собеседники, и выделить тех, кто достаточно близок к тому, чтобы все сработало.

Не уверен, достигла ли подобной стадии Лея, и потому подумываю на несколько недель с ней расстаться, а потом попытаться связаться снова. Она может пойти как одним, так и другим путем. Если выберет верный путь – я ей помогу.

Порой я встречаю тех, кто еще не готов, и предоставляю им возможность жить прежней жизнью. Если понадоблюсь им позже – я снова их найду.

Так или иначе, это вовсе не значит, что мне больше не нужно никого искать.

Аннабель

В понедельник утром я пришла на работу совершенно опустошенной. На душе кошки скребли, и грозившее пролиться дождем темно-серое небо все лишь усугубляло.

Кейт взяла выходной, то есть компанию мне составлял один лишь Триггер. Не было никакого желания с ним общаться, учитывая его изменчивое настроение: минуту назад он был весел, а теперь уже мрачен. Коробка из-под купленного в пятницу молока, как обычно, стояла пустая в холодильнике, хотя я брала ее лишь один раз. Мне очень хотелось чая, и я едва не расплакалась из-за такой мелочи, как украденное молоко. Вероятно, к нему приложились сотрудники ночной смены, начинавшие работать задолго до открытия магазинов, им нужно было как-то продержаться до рассвета. Но это не извиняло лень или недомыслие, помешавшие им принести молоко с собой. Холодильник в кухне, предназначавшийся для начальства, запирался на замок, и не без причин.

Приготовив вместо чая с молоком чашку зеленого чая, я вошла в систему и открыла почту. Двадцать четыре сообщения с прошлого вечера. Откуда они все?

Я пролистала список, отмечая интересные письма. Мой взгляд привлекло одно имя – Сэм Эверетт. Я пропустила его, проматывая информационные отчеты и просьбы выйти из неиспользуемых систем в связи с предстоящей перезагрузкой серверов. Попалось письмо с предложением участвовать в ежемесячной лотерее, письмо про сержанта из оперативного отдела, который собирался бежать марафон в Тибете и искал спонсоров, и запрос дополнительных копий выходившей раз в два месяца сводки насильственных преступлений от двух человек, только что пришедших работать в отдел стратегического планирования.

Все, больше я оттягивать не могла. Сэм Эверетт, отдел новостей «Брайарстоун кроникл». Заголовок письма: «Недавние смерти».

Уважаемая Аннабель,

надеюсь, вы не против, что я связываюсь с вами напрямую. Во время нашей недавней встречи детектив-инспектор Эндрю Фрост сказал, что вы могли бы предоставить дополнительные данные относительно резкого увеличения численности – до сих пор не знаю, как точно их назвать, – необнаруженных умерших. Разложившихся трупов? Впрочем, вы ведь понимаете, о чем я? Конечно, мне следовало бы обратиться в отдел по работе с прессой, но пока все мои звонки и письма остаются без ответа. Прошу вас, свяжитесь со мной. Возможно, мы могли бы встретиться и кое-что обсудить.

С уважением,

Сэм Эверетт,

старший репортер отдела новостей «Брайарстоун кроникл»

Ниже стояли номера телефонов – городского и мобильного. Закрыв письмо, я вернулась к остальным сообщениям, методично их просмотрела, а потом отложила даже их и занялась биографией очередного насильника.

Колин

На работе кто-то оставил на кухонном столе свежий номер «Брайарстоун кроникл». Газета вся усыпана крошками, на первой полосе масляное пятно; в обычных обстоятельствах я бы просто взял ее двумя пальцами и бросил в мусорную корзину, а потом протер стол дезинфицирующим средством и вымыл руки.

Но сегодня мое внимание привлекла врезка на первой полосе. Я читаю ее, склонившись над столом, – речь идет о начавшейся в пятницу трогательной кампании «Возлюби ближнего своего». Похоже, каждого призывают постучать в дверь соседа и проверить, жив ли он еще.

Если бы не двое сидящих за столами прямо за дверью, я бы расхохотался во весь голос. Какой в этом толк? В лучшем случае все, чего они добьются, – найдут тех, кого еще не обнаружили. Не знаю, сколько их. Я не всегда читаю газеты, а многие случаи даже не попадают в новости.

Внезапно в голову приходит мысль – чудесная, светлая, сладостная и вместе с тем опасная. Я могу позвонить газетчикам и сказать, где найти остальных, избавив от лишних хлопот с их кампанией. В конце концов, добропорядочным жителям Брайарстоуна есть чем заняться и без того, чтобы выяснять, как дела у их соседей. И разве не будет добрым поступком с моей стороны сообщить им – не беспокоя полицию, и без того заваленную делами о кражах, изнасилованиях и прочих жутких преступлениях, – где искать других мертвецов?

Я весь дрожу от возбуждения и, к своему удивлению, испытываю внезапную и неодолимую эрекцию.

Сажусь на кухонный стол – чего обычно не делаю, ведь никогда не угадаешь, кто сидел на нем до тебя, – чтобы скрыть предательскую выпуклость в штанах. Смогу ли я? И стоит ли? А собственно, почему бы и нет? Можно сделать так, что обо мне вообще никто не узнает. И тогда все станет намного интереснее, намного более захватывающе. За прошедший год я получил немало удовольствия, но последние случаи уже не так занимали меня. Мне до сих пор кажется, что я поступаю правильно, меня охватывает возбуждение каждый раз, когда я ухожу прочь, оставляя их наедине с собой, но оно уже далеко не то, что в первые несколько раз. Мне нужно – как там пишут в таблоидах? – поднять ставку.

Подумаешь, пресса узнает, что все это делается специально. Каким образом или зачем – им все равно не понять. Скорее всего, они даже не поверят, что подобное возможно, – в конце концов, все эти люди умерли по естественным причинам. Ни о какой нечестной игре не может быть и речи.

Стоит лишь кое-кому позвонить – или нет, даже лучше отправить письмо по почте, обычной или электронной, – и все! Представляю себе, что они напечатают в следующем выпуске! Просто круто! Может, даже привлечет внимание всей страны!

Эрекция усиливается, не желая ослабевать. Решение принято. Больше нет никаких «если» – только «когда» и «как». Я уже вижу совершенно новый подход к делу, ощущаю прилив вдохновения.

Я беру со стола газету, больше не обращая внимания на крошки или масляное пятно, и складываю ее пополам. Небрежно держа ее перед собой, я выхожу из кухни и спешу мимо столов в вестибюль, где ныряю в приткнувшийся за углом возле лифтов туалет для инвалидов. Заперев дверь, я расстегиваю штаны и расстилаю на грязном полу газету – разворот с фотографиями тех самых людей, какими их я никогда не видел, фотографиями улыбающихся лиц разного возраста, счастливых лиц, задолго до того, как я их встретил, до того, как я избавил их от боли, показав им выход. Глядя на них, я изо всех сил работаю кулаком, пока наконец не кончаю прямо на газету, на их лица.

Аннабель

Днем во вторник на перехватывающей парковке было тихо. До сих пор я видела ее лишь в семь утра, когда она еще пуста, несмотря на забитые автобусы. Теперь же мне пришлось ехать в дальний конец, чтобы найти свободное место. Увы, придется идти пешком до остановки, потом обратно до дальнего края парковки, а затем, вне всякого сомнения, ставить машину в трех или четырех улицах от дома.

Утром я не пошла на работу, проснувшись со страшной головной болью и тошнотой. Я ожидала, что мне не полегчает до вечера, но к одиннадцати часам боль поутихла, а дома все равно делать было особо нечего.

В автобусе зазвонил мобильный. Подобное случалось столь редко, что я каждый раз вздрагивала. Я начала шарить в поисках телефона, вибрировавшего и игравшего с металлическим призвуком мелодию Моцарта, копаясь в груде ненужного хлама, который постоянно таскала с собой. Звонок все нарастал, притягивая неодобрительные взгляды сидевших рядом.

Наконец, когда я уже решила, что на том конце сдадутся и звонок уйдет на голосовую почту, я нащупала дрожащий телефон.

– Алло!

Последовала пауза, и я снова подумала, что там положили трубку.

– Алло, это Аннабель?

– Да, – ответила я.

Может, это всего лишь рекламный звонок, от которого надо как-то отделаться?

– Я еду в автобусе и не очень хорошо вас слышу.

– Это Сэм Эверетт, – раздалось в трубке. – Журналист из «Брайарстоун кроникл».

– Ах да, я получила ваше письмо. Откуда у вас мой номер мобильного?

– Мне его дала одна женщина в вашей конторе. Прошу прощения, но она сказала, что вряд ли вы будете против.

Ну конечно же, Кейт решила, что я не буду против, – как обычно. Я слегка разозлилась, но сейчас это не имело никакого значения.

– Да, полагаю, это неважно.

Отчего-то я считала, будто Сэм Эверетт – женщина, сама не знаю почему. Я просто подозревала, что журналист, интересующийся подобной историей, должен быть женщиной, сочувственной и доброй. Может быть, мужчина Сэм Эверетт относится к этому совсем иначе – вдруг его привлекают трупы, разложение, насилие?

– Вам удобно говорить?

– Не совсем. Я в автобусе, еду на работу.

– Ага. Может, встретимся позже? В котором часу вы заканчиваете?

– Боюсь, я и так опаздываю, – ответила я.

– Это ненадолго. Послушайте, я в центре города. Могу перехватить вас на остановке и угостить кофе. Что скажете?

– Ну…

Если честно, на работе даже не знали, что я приду. Я никому не звонила, рассудив, что ни Кейт, ни Билл на звонок не ответят, а даже если и так, то вряд ли их это особо взволнует.

– Был бы вам крайне признателен, – сказал Сэм. – Думаю, мы действительно можем помочь друг другу. Никто это всерьез не воспринимает, а люди тем временем умирают.

– Да, – ответила я.

К чему он клонит? Мне стало не по себе.

– Так вы встретитесь со мной? На каком автобусе вы едете?

Я назвала номер, и он воспринял это как знак согласия.

– Выходите за остановку до торгового центра, я буду вас ждать. Увидимся через несколько минут.

Он отключился. Убрав телефон обратно в сумочку, я посмотрела в окно на дома вдоль дороги. Большие дома, просторные лужайки перед входом. Автобус притормозил рядом с домом, который выглядел нежилым: занавесок на окнах нет, газон зарос, сквозь трещины в камнях пробились сорняки. Есть ли кто-нибудь внутри? Кто-то, кто ждет, что его найдут?

Несколько минут спустя автобус свернул на Хай-стрит. В четырехстах ярдах впереди виднелся вход в торговый центр, первая из двух моих возможных остановок – здесь или у военного мемориала. От торгового центра я обычно шла через аркаду, пустую и холодную по утрам, но в это время дня там полно было покупателей. Толпились они и в автобусе, собираясь выходить. Вот почему он попросил встретиться на следующей остановке – там я была бы одна. Ему не пришлось бы гадать, кто я, и не было бы риска, что я незаметно уйду.

Встав, я прошла в переднюю часть автобуса, держась за стойку и покачиваясь, пока автобус подпрыгивал на рытвинах. Через ветровое стекло на остановке виднелась одинокая фигура, а когда автобус подъехал ближе, я поняла, что это Сэм Эверетт.

Он был моложе, чем я ожидала, и определенно моложе меня, не старше двадцати пяти. Аккуратные очки, длинные темные волосы, спадающие на воротник, черные джинсы и длинное черное пальто поверх футболки с эмблемой какой-то музыкальной группы. Мне показалось, будто я его уже видела, но не могла вспомнить, где именно. Сойдя с автобуса, я различила на футболке слово «Палп» и слегка оттаяла, поскольку в университете это была моя любимая группа. Я улыбнулась.

– Аннабель? – спросил он, протягивая руку. – Я Сэм.

– Очень приятно.

– Зайдем?

Мы направились в кафе под названием «Ланчбокс». Когда-то здесь была дешевая закусочная, где питались в перерыв таксисты и кондукторы автобусов, но затем ее заново обставили и переоборудовали, и теперь здесь подавали панини и салат наряду с традиционными английскими завтраками и сэндвичами.

Я нашла столик в дальней части зала и, пока Сэм делал заказ у стойки, наблюдала за ним. На мгновение мне почудилось, будто вид у него слегка растерянный. Не знаю почему, но я считала, что журналист должен выглядеть не так. Внезапно я поняла, почему он показался мне знакомым, – это был тот самый репортер, который постучал в дверь в день, когда я нашла Шелли Бертон. Тот, который пришел с фотографом.

– Спасибо, – сказала я, доставая кошелек. – Сколько с меня?

– Не беспокойтесь, – отмахнулся Сэм.

Так или иначе, скорее всего, ему оплачивали все расходы, и я без дальнейших споров убрала деньги в сумочку. В кафе было тепло после уличной прохлады, и я почувствовала, как краснеют щеки. Похоже, не слишком удачная идея, подумала я, идти сюда с этим мужчиной.

– Итак, – сказал он, когда на столик перед нами поставили два кофе, – вы занимаетесь разложившимися трупами?

– Вряд ли можно сказать, что я ими занимаюсь. Я пыталась выяснить, сколько их, и найти какую-то закономерность. Знаете, вам, наверное, стоило бы пообщаться с нашим отделом по работе с прессой, а не со мной.

– Я пробовал – мне известны правила. Но они вообще ничего не знают. Или просто не хотят говорить.

– В самом деле?

– Возможно, вы не видите, но ваша организация весьма закрыта для прессы. Они сообщают лишь то, что, по их мнению, мы хотели бы услышать, а этого крайне мало.

– О! – удивилась я.

– Я учился в школе с Райаном Фростом, сыном Эндрю Фроста. Я постоянно общаюсь с Райаном – мы до сих пор иногда отдыхаем вместе в выходные. В прошлую субботу я был у него дома, и там был его отец – прошу прощения, мне и впрямь трудно представить его тем Эндрю Фростом, – которого я расспросил насчет трупов. Собственно, я уже какое-то время занимаюсь этой темой. Я посылал запрос относительно их количества, разговаривал с коронерами.

Я посмотрела на него: щеки раскраснелись, он взволнованно наклонился ко мне через стол.

– И сколько вы нашли? – спросила я. – Я не видела сегодняшнюю газету.

– Девятнадцать, – ответил он.

– Я насчитала двадцать четыре, включая ту женщину на прошлой неделе.

– Плохо, – сказал он. – Вам не кажется? Между всеми этими людьми должна быть какая-то связь.

– Именно ее я и пытаюсь найти, но пока тщетно.

– Они все такие разные – разного возраста, разного положения, с семьей и без семьи. Не могу вычленить между ними никакого сходства.

– Может, стоит искать причины медицинского характера? Скажем, все они лечились у одного и того же доктора, или все лежали в больнице, или… не знаю… пользовались услугами социальной службы, или еще что-нибудь.

– Вы слышали про хикикомори?

– Нет, а что это? – спросила я.

– Японский феномен. Целая часть общества – чаще всего подростки, обычно юноши, – уходит в добровольную изоляцию. Они запираются в своих комнатах и не высовываются оттуда годами.

– Почему?

– Теорий множество, но правды никто не знает. Считается, что это может быть обратная реакция на жесткую образовательную систему в Японии. Эти ребята обычно из состоятельных семей с устоявшимся образом жизни – у них нет никаких явных причин бунтовать. Такое впечатление, будто они не хотят больше жить. Но их стало так много, что явление получило свое название. Есть разные оценки их численности, но, вероятно, их где-то около трех миллионов – из ста двадцати семи миллионов населения.

– Но они же не остаются в своих комнатах, пока не умрут?

– Обычно семья их кормит, или они сами выходят посреди ночи в конбини – разновидность ночного магазина. Но меня интригует сделанный ими выбор.

Он отхлебнул остывающий кофе. Свою чашку я уже осушила за пару глотков.

– Выбор уйти из жизни?

– Да. Выбор уйти из жизни – по той или иной причине. Возможно, из-за апатии или в знак мятежа. Кто знает – вдруг мы имеем дело с чем-то похожим?

– Мятежа? Против чего?

– Не знаю. Вероятно, это лишь побочный эффект экономического спада – депрессия, отчаяние. Или в нашем обществе есть нечто такое, с чем они не желают иметь дела. Так что, может, вы и правы – следует обратить внимание на медицину, социальные службы и тому подобное.

– У меня нет доступа, – сказала я. – Я уже пыталась.

– А в материалах дел ничего нет?

– Нет никаких дел, в том-то и проблема. Это не убийства, даже по большей части не смерть при подозрительных обстоятельствах. Это просто люди, которые умерли. Как только их забирает похоронная служба, полицию они больше не интересуют. Мы сообщаем родственникам, если удается их найти, – и все. Никаких записей не остается – в том просто нет смысла. Насчет тех, у кого были родственники, у меня нет почти никакой информации – интерес представляют лишь те, кто до сих пор не опознан.

Он нахмурился и еще сильнее наклонился вперед, внимательно слушая.

– Вы знаете, что это я нашла Шелли Бертон?

– В самом деле? Не знал.

– Я живу в соседнем доме, почувствовала странный запах. Я думала, дом пуст, но она все это время была там.

– Наверняка кошмарное зрелище, – заметил он.

– Просто ужасное. Она…

Я вдруг поняла, что чересчур разговорилась, поддавшись чужому интересу. Ведь передо мной сидел не кто-то, а журналист. Он мог даже записывать нашу беседу! Об этом я не подумала… Идиотка. Это могло стоить мне работы. Неужели я способна на такую глупость?

– Что? – спросил он. – В чем дело?

– О чем вы?

– Не знаю… Вы что-то вдруг забеспокоились.

В наблюдательности ему нельзя было отказать. Вероятно, это профессиональное – способность замечать нервозность собеседника, умение задавать существенные и несущественные вопросы, способность запоминать длинные фрагменты разговора, а затем слегка их изменять, чтобы казалось, будто собеседник действительно сказал то, что ты хотел от него услышать, даже если он этого не говорил.

– Мне нужно идти, – сказала я, вставая.

– Аннабель, подождите.

– Нет, в самом деле, спасибо вам за кофе, но мне надо идти…

– Мы сможем еще увидеться?

Я остановилась, наполовину надев пальто, и уставилась на него – слишком уж странно прозвучала его фраза.

– Зачем?

Он поднялся, преграждая мне путь к выходу.

– Я знаю, что для вас это важно, – сказал он. – Я не хочу никоим образом вредить вашей работе и не хочу доставлять вам неудобств. Что бы ни происходило, оно будет происходить и дальше. Мы должны попытаться убедить их, что нужно принять какие-то меры, а сделать это можно единственным образом – выяснив, что происходит на самом деле. Вы мне поможете?

Я прикусила губу. Он стоял слишком близко, и мне это не нравилось. Я чувствовала себя припертой к стене – во всех смыслах.

– Не знаю, что тут можно сделать, – ответила я. – Я уже все перепробовала.

– Самое сложное я возьму на себя. Мне нужны лишь данные – те, с которыми вы имеете дело каждый день. Я могу надавить на начальство, напечатав больше обо всех этих людях, и могу добыть эту информацию из других источников. Мне просто хотелось бы получить лучшее представление о том, кто они такие.

– А как же закон о защите персональных данных? – запинаясь, сказала я.

– После смерти закон теряет силу, – ответил он.

Похоже, он заметил мою неловкость, поскольку отошел в сторону, пропуская меня.

– Позволите, я провожу вас?

Я что-то пробормотала в ответ, и он вышел следом за мной на залитую ярким светом дорогу. На тротуаре толпились покупатели, и, хотя он шел рядом, нас то и дело разделяли.

– Послушайте, – сказал он наконец, когда мы свернули на широкую пешеходную улицу, ведшую вниз по склону холма к реке. – Мне действительно хотелось бы поддерживать с вами контакт. Вы – единственная из тех, с кем я говорил, кто воспринял случившееся всерьез. Я пытался подключить и своего редактора. Она согласилась начать кампанию, которая побудила бы всех поинтересоваться жизнью своих соседей, но мне до сих пор кажется, что речь идет о чем-то более зловещем, чем простое отсутствие общественного духа.

– Зловещем?

– Ну, вы поняли. В том смысле, что их убивают.

Остановившись как вкопанная, я повернулась к нему.

– Вряд ли их убивают, – сказала я.

– Вы и впрямь так не думаете?

– Нет никаких оснований предполагать, что их убили. В дома никто не вламывался… – Не считая соседнего, подумала я, вспомнив провалившееся внутрь кухни дверное стекло. – Никаких травм, никакого насилия. Они просто умерли.