Текст книги "Истории о безумном йогине. Жизнь и безумная мудрость Другпы Кюнле"

Том Нга

Четвёртый том – Нга называется «Фрагменты из собрания текстов Кунга Легпы»⁴⁶. Это самый короткий из четырёх томов. В нём содержатся песни (включая несколько простонародных песен) и истории – в том числе о том, как Другпа Кюнле проводил ритуал в монастыре Ралунг, в результате чего настоятель Нгаванг Чогьял называл его безумцем. На сегодняшний день том Нга не переведён с тибетского ни на один другой язык.

Повествовательные стратегии и этика радости

Обсуждение стратегий повествования, использованных в «Историях освобождения», может пролить больше света на самого Другпу Кюнле. Что касается полной передачи истории жизни этого святого, то данная книга содержит связное повествование об этом. Однако, внимательно посмотрев на то, какую цель Другпа Кюнле обозначил при написании этой автобиографии, мы увидим, что для рассказчика иллюзия целостного «я», созданного в этом повествовании, является тонкой формой самообмана. Это происходит потому, что последовательное повествование лишает возможности включить в текст те аспекты опыта, которые противоречат основной линии или меняют её, создаёт иллюзию, что одно переживание плавно перетекает в другое, а это прямо противоречит закону непостоянства. Привязываясь к своим представлениям о себе и к ощущению постоянного «я», растянутого во времени, человек тратит огромную энергию на поддержание этих заблуждений. Привязанность к нашим бесконечным, обманчивым сюжетным линиям ведёт ко все более и более глубоким уровням заблуждения, к страданиям и лицемерию.

Этот вопрос исследовался в академической области литературоведения. Раньше при изучении автобиографии считалось само собой разумеющимся, что тексты этого жанра представляют собой «документальную» литературу, в которой реальные исторические личности точно и честно описывают события, переживания и перипетии своей жизни. Однако сегодня всё чаще можно услышать дискуссии учёных о том, что происходит, когда нарушается негласный «договор» о правдивости, заключённый между авторами автобиографий и читателями. Что происходит, когда первые намеренно нарушают ожидания о том, что они расскажут события своей жизни именно так, как они происходили, и таким образом продемонстрируют, что достоверно отобразить их на самом деле невозможно? Что касается приукрашивания деталей или изменения хронологии событий с целью собрать их в связное повествование, то нарушают ли они ожидание читателя о том, что ему предоставят фактически достоверную картину жизни человека? И, кроме того, не может ли изменение «реальной жизни» посредством приукрашивания, реорганизации и воображения также подорвать наше этическое представление о том, что значит жить достойно, быть хорошим человеком? Хотя эти вопросы продолжают волновать современных исследователей автобиографии, они столь же важны в контексте создания связного повествования из намёков, содержащихся в «Историях освобождения». Можно сказать, что автор «Историй освобождения» определённо предвосхитил эти вопросы задолго до появления идеи «современной» или «постсовременной» литературной критики.

Однако, несмотря на всевозможные вымыслы, к которым прибегают для создания последовательного повествования, оно используется в «Историях освобождения» до тех пор, пока это помогает подрывать шаблоны ума, создающего идеализированное представление о себе и затем пытающегося подтвердить его. Вместо этого текст раскрывает правду о том, кто мы есть на самом деле. Вместо связного повествования читатель «Историй освобождения» обнаруживает какофонию разнообразных литературных форм и жанров. Благодаря такой, казалось бы, хаотичной форме «Истории освобождения» не столько укрепляют некое стабильное «я», сколько распутывают и разоблачают неочевидные, но мощные стратегии ума, который сам себя создаёт и сам себя обманывает. Этот текст – попытка освободить читателя, дав ему ключ к более спонтанному, открытому и радостному пониманию жизни.

«Истории освобождения» показывают процесс освобождения через такой способ повествования, который соответствует природе переживания от момента к моменту. Содержание каждого отрывка автобиографии демонстрирует, что каждое мимолётное переживание предоставляет возможность действовать, реагировать или пребывать в гармонии с ситуацией, когда она возникает, – таким образом автобиография раскрывает переживание опыта в моменте. Это видно по тому, что многие истории начинаются с вопроса, который кто-то задаёт рассказчику. Содержание историй часто меняется радикально, ставя Другпу Кюнле перед необходимостью изменить свои ответы таким образом, чтобы правильно отреагировать на каждую новую ситуацию. Не только содержание отдельных историй, но и автобиография в целом воплощает в себе эту контекстуальную истину благодаря смешению различных литературных стилей и тем – благодаря тому, что я называю текстовой какофонией.

Как правило, из-за стойкой человеческой привычки создавать историю о «я» – таком «я», которое, как мы предполагаем, станет исключением в череде беспрестанных перемен и распада, лежащих в основе любого опыта, – мы не можем расслабиться в моменте нашего переживания. Учитывая сказанное, литературные цели Другпы Кюнле, похоже, состоят в том, чтобы переучить наш ум и дать ему руководство, помочь ему осознать, что привычка рассказывать о себе – это не более чем концептуальная формулировка сырого опыта. Он достигает этого результата лингвистически, используя слова, язык, риторические приёмы, стили, настроения и жанры. Позволяя каждой отдельной бусинке опыта оставаться отдельной и демонстрируя это с помощью различных литературных форм, он показывает, что мы не воспринимаем моментальные, непостоянные переживания такими, какие они есть, вместо этого заставляя их становиться частью основного повествования. Сопротивляясь побуждению продолжить создавать связное повествование, мы можем, подобно Другпе Кюнле, расслабиться в богатстве и полноте нашего переживания. Мы можем заметить, что, пытаясь нормализовать и структурировать наши переживания, навесить на них ярлыки и ограничить их рамками концепций, мы теряем удивление, восторг и радость от того, что явления таковы, какие они есть.

Это переживание удивления, радости, восторга, вызванное явлениями – такими, какие они есть, – одна из главных тем, пронизывающих большинство текстов Другпы Кюнле. Тема радости также прослеживается в его устных историях и их пересказах. Его попытка представить переживание непосредственно – таким, какое оно есть, – неотделима от восторга. Внимая моментальности своих переживаний, Другпа Кюнле с радостью демонстрирует, как избежать ловушки самообмана и взглянуть на себя честно. Доверяя истине данного момента, он также доверяет себе передачу этой истины – истины о том, что человека невозможно свести к единой личности. Мы обновляемся постоянно – в каждый момент, в каждой ситуации, при каждом сочетании факторов, каждом влиянии.

Использование в «Историях освобождения» множества жанров – включая смешение жанров внутри жанров, таких как дидактическая проза, содержащая спонтанные песни, разговорные и простонародные изречения, истории и комментарии к цитатам учителей или сутр, – психологически остроумно, поскольку позволяет вывести читателя из равновесия. Другпа Кюнле высмеивает человеческую склонность к неустанному поиску надёжных ориентиров. Как только в автобиографии устанавливается некая точка отсчёта, она исчезает и её сменяет другая. Автор бомбардирует читателя одним литературным жанром за другим, лишая его возможности расслабиться или отвлечься. Эта какофония литературных жанров в «Историях освобождения» требует от читателя постоянного внимания и отклика. Она «бросает читателю вызов, показывая другие способы жить», предлагая новые альтернативы привычным мыслям и действиям⁴⁷. Подобно Будде, Другпа Кюнле признаёт, что люди слышат только то, что способны услышать: «Будет мой пример вреден или нет – зависит от типа ума человека»⁴⁸. Таким образом, одни и те же темы и послания, переданные различными способами, неизбежно проникнут в умы существ, их получающих. Ту же цель преследуют и 84 000 учений Будды.

В конечном счёте невозможно определить одно, главное, этическое послание, которое Другпа Кюнле стремился передавать на протяжении жизни. Вместо этого мы видим множество историй, сочетаний и переосмыслений, меняющих наше представление о том, каким всё является. Истины, которые демонстрирует Другпа Кюнле, всегда обусловлены, всегда относительны; они всегда пробуждаются в настоящем моменте и в конкретных ситуациях, которые притянули Другпу Кюнле. Хотя далее читателя ждёт связное повествование (а как ещё рассказать историю?), следует помнить, что «Истории освобождения» изначально не были написаны таким образом, и обратить внимание на различные средства, с помощью которых герой выражает свои учения, мысли и чувства.

Глава 1. Перемены

Другпа Кюнле стоял у входа в спальню своих родителей. Ему было тринадцать лет; его растрёпанные тёмные волосы падали на плечи, на лоскутную накидку. Эту накидку он сшил сам, чтобы походить на йогина-отшельника – из тех, что медитируют в горных пещерах. Другпа Кюнле стоял, прислонившись к грубо обтёсанному деревянному косяку, и не падал только благодаря ему. Сумрачная комната была ещё наполнена ночными тенями. В узкие окна со стороны востока можно было видеть, как с горизонта бескрайних обледеневших полей появляется свет, а затем мягко проникает в небосвод. Кюнле не слышал ничего, кроме рыданий матери; они сливались с эхом орлиных криков. Орёл кружил высоко над ближайшими горами. За спиной Кюнле стояла сестра – неподвижная, как камень. Она застыла подобно гималайской антилопе, на которой Кюнле сосредоточивал взгляд за секунду до пуска стрелы. По мере того как рассвет вливался в окна и тьма рассеивалась, лужа тёмной жидкости, разлитая вокруг тела его отца, проступала все отчётливее. Вскоре стало настолько светло, что Кюнле увидел: отец убит, убит жестоко. Настолько светло, что Кюнле понял: с этого момента всё будет иначе⁴⁹.

Отъезд из дома

Кюнле сидел в седле прямо, сопротивляясь желанию оглянуться. Мысленным взором он всё ещё видел мать и сестру; они стояли во дворе, их потемневшие лица были мокры от слёз. Занятые своими делами слуги порхали туда-сюда по открытой веранде, подобно призракам. Всё выглядело точно так же, как и десять минут назад, когда он седлал своего коня. Этот отцовский конь, красивый мерин золотистого окраса, был любимцем Кюнле. Они решили выехать небольшой группой, впятером, чтобы остаться незамеченными; надеялись на удачу и молились о том, чтобы слиться с осенним пейзажем и его приглушёнными оттенками – рыжим, золотистым, коричневым, чёрным. Перед выездом они даже сняли колокольчики с лошадиных уздечек и сменили яркие чепраки на серые, изъеденные молью.

Впереди Кюнле ехал его дядя Зангпо. Круп его вороной кобылы ритмично поднимался и опускался. Кюнле пытался сосредоточиться на этом гипнотическом движении и не думать о том, что впереди простирается земля, подобная застывшему лунному пейзажу, а тем временем его дом, окружающие его постройки и монастырь Ралунг отдаляются, сжимаясь и растворяясь. Он оставлял единственный дом, который когда-либо знал. Путь займёт десять дней, они будут ехать по бездорожью, по узким тропинкам кочевников, не разговаривая без крайней необходимости, не разжигая костров – разве что ранним утром, чтобы вскипятить воды для чая и цампы (муки из обжаренного ячменя). Таким образом они надеялись добраться до Ринпунга, не попавшись на глаза бандам из враждующих племён Гонг и Нел, которые распространились по этой земле подобно чуме. Кюнле старался не думать о том, что будет, когда они достигнут цели.

Десять дней тянулись медленно. Каждый день зарождался как тёмно-синяя, словно кобальт, вспышка, пронизанная светом. Стервятники лениво кружили, оседлав восходящие потоки воздуха, издавая хриплые крики; они походили на тёмные камни, падающие на землю. Было зябко, иногда холодно. Ветер, утихавший только ночью, беспрестанно трепал одежду Кюнле, его новую светлую шерстяную накидку, на которую он сменил прежнюю лоскутную. Иногда, в перерывах между переездами, дядя шептал ему о том, чего ожидать, когда они достигнут места назначения. Кюнле будет жить с дядей Зангпо и сестрой его матери, тётей Аринмой; у неё есть маленький домик в крепостных стенах Гонгкара. Каждый день Кюнле нужно будет являться в резиденцию правителя и прислуживать ему столько, сколько понадобится.

– Кунту Зангпо, правитель Ринпунга, добр, – сказал дядя, пока его ловкие пальцы легко лепили шарики из цампы, масла и чая в деревянной миске. – Он тебе понравится.

Кюнле промолчал. Он смотрел через плечо дяди на зазубренные вершины гор; их бесконечная линия, похожая на острые зубы хищника, ломала южный горизонт. С той ночи, когда убили отца, Кюнле не произнёс почти ни слова. Он молчал даже тогда, когда расследование показало, что Ринчен Зангпо был убит собственным братом – любимым дядей Кюнле – из-за земель и другого имущества. Узнав, что его увозят от матери, Кюнле тоже ничего не сказал. Больше, чем её слова, его беспокоило то, что она была такой худой, вся дрожала и избегала его взгляда. «Посмотри на меня», – мысленно попросил он. Но она не посмотрела.

В какой-то момент во время этих десяти бесконечных дней путешествия ему пришла в голову мысль: «Я был счастлив». Она пронеслась через его череп, как облако, и почти растворилась, но затем снова сформировалась. «Я был счастлив». «Я любил подражать пещерным отшельникам». «Я даже сшил эту нелепую накидку, чтобы походить на них». «Я подшучивал над всеми, особенно над слугами и сестрой». «Они всегда смеялись»⁵⁰. Каждая из этих мыслей возникала в его голове, а затем тонула подобно камню, который погружается под воду. Не оставалось ничего, кроме пустого, освещённого солнцем неба, переливающихся цветов и текстур плато, запаха разгорячённых лошадей, неустанного движения его мерина – вверх-вниз. Кюнле чувствовал себя не более чем щепкой, плывущей по волнам без начала и конца.

Глава 2. Помощник

Он жил в Гонгкаре, шли годы. Бóльшую часть времени Кюнле чувствовал оцепенение, отстранённость, неспособность полноценно взаимодействовать с кем-то или чем-то. Единственное утешение он находил в общении с Кунту Зангпо. Его дядя не ошибся насчёт правителя Ринпунга. Хотя у Кунту Зангпо были причины относиться к сыну своих противников равнодушно и даже недоброжелательно, с тётей и дядей Кюнле его связывали тёплые отношения. Ради них он обращался с Кюнле мягко, по-доброму.

В своём дневнике Кюнле написал: «Так я оказался слугой Кунту Зангпо, правителя округа Ринпунг, который принял меня сердечно»⁵¹. Затем он вспомнил первую встречу с Кунту Зангпо, когда тот поприветствовал путешественников у ворот своего большого поместья в день их приезда. Коренастый, крепко сложённый, с расслабленными движениями и гибкостью опытного воина, Кунту Зангпо оказался ниже ростом, чем ожидал Кюнле. Он был уже немолод, его густые волосы отливали серебром, и всё же он производил внушительное впечатление. Он смотрел на Кюнле тёмными глазами, в которых читался острый ум. Позже Кюнле узнает, каким решительным и пронзительным может быть этот человек, но в тот момент он был мягким и приветливым.

Кюнле написал: «В то время на жителей Ринпунга нападали люди из Гонга и Нела, пришедшие с юга, и люди из Цешарнуба, пришедшие с севера. По этой причине я не был очень счастлив, но выполнял обязанности помощника в течение шести лет».

Гражданские волнения

Через несколько дней после написания этих слов Кюнле оказался в погребе главного дома вместе со слугами и семьёй правителя Кунту Зангпо. Люди сбились в небольшие группы: Кюнле сидел с тётей и её двумя детьми, жёны и дети Кунту Зангпо – в углу, а повара и прислуга собрались у корзины с картофелем, испуганно перешёптываясь. Они слышали крики и звуки боя, но смутно: деревянный пол над погребом заглушал шум.

Кюнле знал, что толку от него в бою немного. Ему бы хотелось, чтобы его боевые навыки были лучше и он мог встать плечом к плечу с другими мужчинами, а не прятаться под землёй. В то же время он чувствовал усталость, растерянность и раздражение из-за постоянных нападений соседних княжеств Гонг и Нел на владения Кунту Зангпо. «Здесь всё как в Ралунге, – думал он. – Все хотят больше земли, больше власти, больше богатства». Он сел поудобнее. «Никто не стремится жить хорошо, жить в гармонии. Всюду только жадность, жадность и снова жадность». Он был не совсем прав. Например, он знал, что правителю Кунту Зангпо не всё равно, что его главная цель – обеспечивать и поддерживать свой народ.

Кюнле и Кунту Зангпо провели много вечеров за чтением учений Будды. Они засиживались до ночи, когда весь дом уже спал, а поленья в камине рассыпáлись янтарными углями. Они вместе размышляли о стремлениях, которые движут столь многими человеческими поступками, о вездесущем лицемерии, свойственном многим религиозным практикам. Кюнле дорожил этими вечерами, этим погружением в самонаблюдение и самопознание. По ухмылке Кунту Зангпо и его проницательному взгляду Кюнле чувствовал, что его ценят, что правителю нравится даже то, как он читает. Кюнле был не просто слугой – тем, кто лишь наполняет чашу правителя и складывает его одежду. Иногда он даже воображал, что правитель Кунту Зангпо и есть тот отец, которого он потерял.

Кюнле оглядел погреб. Два повара, Церинг и Пема, начали играть в миманг. Белая каменная доска, вырезанная в виде рядов ровных квадратов, мерцала в полутьме. Остальные слуги внимательно наблюдали за игрой. Пробежавшись взглядом по комнате, Кюнле вдруг заметил её. Она стояла в самом тёмном углу погреба – иссиня-чёрные волосы сливались с глинобитной стеной позади неё, а струящееся платье с золотой драпировкой, казалось, застыло. Она смотрела на него, и её глаза сверкали неземным светом. Увидев, что и он смотрит на неё, она кивнула. Она подняла огненный меч, который всегда был при ней, и указала им куда-то. В очередной раз он задался вопросом, видит ли её кто-то ещё. Никто ничего не сказал и даже не взглянул в её сторону. Кюнле безо всяких раздумий понял, куда она направила свой меч: на юг. Она всегда направляла его на юг. Она являлась к нему с тех пор, как он, будучи совсем маленьким, поехал вместе с отцом на озеро Ямдрог. Она приходило не часто, но с какой-то устойчивой регулярностью. Он покачал головой и закрыл глаза. Когда он снова открыл их, она исчезла.

Через какое-то время люк над головой откинулся, и над ними появилось почерневшее от грязи и крови лицо Кунту Зангпо.

– Можете выходить, – устало сказал он. – Они ушли.

Кюнле встал и поднял длинную лестницу. Они вышли на дневной свет. Им предстояли восстановительные работы: надо было превратить хаос, созданный боем, в некое подобие порядка.

Поворотное решение

Утром своего девятнадцатого дня рождения Кюнле проснулся резко. Образы сновидения исчезли, но их энергия – острая, пронзительная – была ещё здесь. «Всё бессмысленно, если я не могу практиковать Дхарму», – подумал он⁵². Эта мысль была решающей; она словно запечатала что-то внутри него. Он встал, упаковал в кожаный мешок свою деревянную чайную чашку, несколько текстов, включая длинную «Праджняпарамита-сутру» и «Хеваджра-тантру», сменную одежду, а также чётки из бирюзы и янтаря, которые год назад подарил ему правитель Кунту Зангпо⁵³.

Кюнле сообщил тёте, что хочет стать странствующим йогином и потому уходит. Она в ответ промолчала. Обняв невысокую стройную тётю, он почувствовал её напряжение, но её тёмные глаза смотрели мягко. Дядю он обнаружил на улице; тот закреплял верёвку, которой привязывали яков в большом загоне рядом с домом.

– Мне нужно идти, – сказал Кюнле. – Для меня сейчас нет ничего важнее, чем жить в Дхарме.

Дядя кивнул, устремив взгляд на широкую обледеневшую равнину.

– Ты уверен? – спросил он. – Для тебя есть место при правителе. Он любит тебя и будет заботиться о тебе, как о собственном сыне. Ты получишь земли и богатство. А твой двоюродный брат Нгаванг Чогьял сейчас в Ралунге. Те земли всё ещё твои, хоть ты и живёшь здесь. Они принадлежат тебе по праву рождения.

Кюнле был уверен – больше, чем когда бы то ни было в чём бы то ни было.

– В наш век упадка, – ответил он, – цепляние за земли и богатство приводит к одним лишь страданиям при жизни и к ещё к большим страданиям в аду после смерти. Ты наверняка помнишь, что моего отца убили из-за его имущества и богатства. Ни сейчас, ни потом я не возьму земель во владение⁵⁴.

Зангпо вздохнул.

– Всё, что ты говоришь, правда, – признал он. – Но не забудь сказать правителю о своём уходе!

– Скажу, – Кюнле откинул назад свои длинные волосы и перевязал их обрывком верёвки. – Дядя, мой конь, Дака, в стойле. Теперь он твой. Я не могу взять его с собой.

– Это конь твоего отца, – сказал дядя.

Они оба молчали, понимая, что в новой жизни Кюнле не будет места ни для коня, ни для ответственности, ни для имущества состоятельного человека. Кюнле положил руки на ограду стойла.

– Да, – наконец произнёс он. Двое мужчин ещё некоторое время по-дружески помолчали.

– Спасибо тебе, – сказал Кюнле.

Прежде чем дядя успел ответить, он повернулся и быстро пошёл в сторону главного дома. Его глаза были влажными. Он задавался вопросом, увидит ли он когда-нибудь ещё своих тётю и дядю⁵⁵.