Текст книги "Свидетель защиты. Шокирующие доказательства уязвимости наших воспоминаний"

Прочитав несколько разных статей, я поняла, что прокуратура намерена возобновить дело.

Когда дело будет возобновлено, штат будет судиться с фон Уильямсом по тому же обвинению в изнасиловании при отягчающих обстоятельствах. Изнасилование при отягчающих обстоятельствах карается максимальным наказанием до 99 лет тюремного заключения и максимальным штрафом в размере 10 000 долларов.

Я положила это письмо и статьи в папку с наклейкой «Дугас» сверху. Адвокаты называют свои подборки документов именами клиентов, а я всегда называю свои папки именами людей, с которыми больше всего контактирую, то есть именами адвокатов. Я толкнула выдвижной ящик, и он закрылся, щелкнув, как положено.

Спустя семь месяцев, 9 октября 1981 года, я снова прилетела в Ориндж, Техас, чтобы дать показания на втором судебном процессе по делу фон Уильямса. Сильно уставший Луис Дугас встретил меня в аэропорту и протянул мне экземпляр утренней газеты. Заголовок статьи гласил: «Обвиняемый насильник в суде эмоционально отрицает изнасилование».

– Он сорвался, – сказал Дугас, покачивая головой и плотно сжимая губы. – Бедняга просто на пределе.

Я быстро прочла первые два абзаца статьи.

В четверг на повторном судебном разбирательстве по обвинению в изнасиловании матери и дочери в городе Бридж-Сити Кларенс фон Уильямс в эмоциональном порыве заявил, что ложные обвинения разрушили его жизнь.

– Я не делал этого… Я никогда не был в их [потерпевших] доме. То, что с ними случилось, ужасно, но меня карают на основании ложных обвинений. Я потерял все, что у меня было…

В суде я увидела, что Уильямс заметно изменился. Его тело стало жестким, напряженным от гнева. Раньше, на первом судебном процессе, я видела человека с поникшими плечами, широко раскрытыми глазами, явно испуганного, но теперь страх, по-видимому, трансформировался в ярость. Страх замыкается в себе, он пожирает вашу душу. А ярость может быть направлена наружу, на других. Мне пришло в голову, что если фон Уильямс невиновен, то ярость ему просто необходима; возможно, она защитит его от страха и разочарования, которые в противном случае сожрут его живьем.

С трибуны я еще раз представила те же самые факты в той же беспристрастной профессиональной манере и через несколько часов уже летела обратно в Сиэтл. Помню, что это была пятница, потому что я с нетерпением дожидалась выходных, чтобы плотно работать с утра до вечера, не отвлекаясь на то и дело появляющихся студентов. В тот вечер мы с мужем Джеффом обедали в новом итальянском ресторане, и я рассказала ему о деле Уильямса.

– Ты думаешь, он невиновен? – спросил меня Джефф.

– Дугас считает, что он невиновен, – ответила я. – Я думаю, может быть, и невиновен.

Я вспомнила, как Дугас сказал мне однажды утром, за завтраком, прежде чем я дала показания: «Я занимаюсь адвокатской практикой уже двадцать пять лет. И за все это время у меня было два клиента, которые были вне всякого сомнения невиновны. Фон Уильямс – один из них».

Утром в понедельник, придя на работу, я обнаружила сообщение от Луиса Дугаса. «Фон Уильямс осужден, – писал он. – Приговорен к 50 годам. Мы подадим апелляцию».

– О господи! – громко простонала я.

Джеральдина, офис-менеджер факультета психологии, посмотрела на меня озабоченно:

– У вас все в порядке, Бет?

– Да. Да, спасибо, все нормально.

Я прошла по коридору, вставила ключ в дверь кабинета, швырнула портфель на пол, повесила плащ. Я открыла шкаф, засунула сообщение в папку «Дугас», закрыла ящик (отметив для себя положенный щелчок) и вздохнула. И посмотрела правде в глаза: я не ожидала вердикта о виновности. Трое присяжных, которые оправдали Уильямса в первом процессе, придали мне уверенность. Что могло случиться на втором процессе, если фон Уильямса признали виновным? Прокурор был более убедительным? Или мое выступление было менее убедительным? Может быть, Уильямс настроил присяжных против себя своими вспышками гнева?

Я представила себе Уильямса, сидящего за столом защиты, слушающего обвинительный приговор, а затем выходящего из зала суда между идущими рядом с ним конвоирами. Итак, Уильямс виновен в глазах закона. Он отправится в тюрьму. Он потерял свободу.

Но виновен ли он на самом деле? Я хлопнула рукой по закрытому ящику с документами. Так, Бет, перестань. Все кончено. Я понимала, что мне нужно выкинуть это дело из головы, убедить себя, что правосудие свершилось. Ну разве можно думать иначе? Двадцать четыре присяжных в двух отдельных судебных процессах выслушали описание всех фактов и мнения всех сторон. Двадцать четыре ума проанализировали свидетельские показания в поисках истины. Первое жюри присяжных не смогло прийти к единому мнению, но девять из двенадцати присяжных сочли Уильямса виновным. Теперь все двенадцать членов второго жюри признали подсудимого виновным. Двадцать один из двадцати четырех человек, рассмотрев все свидетельские показания по этому делу, сочли, что фон Уильямс виновен. Если я хочу остаться в здравом уме, то при таком раскладе мне не следует оспаривать принятое решение.

* * *

Два месяца спустя, 3 декабря 1981 года, я получила от Луиса Дугаса еще одно сообщение: «В 20:45 другой человек дал признательные показания. Фон Уильямс на свободе».

Я сразу же набрала номер Дугаса.

– Луис, что случилось? – закричала я в трубку, даже не представившись.

– Элизабет? Вы не поверите! Вы просто не поверите в это! – Дугас глубоко вздохнул, а потом рассмеялся. – Простите, я просто не могу сдерживать смех. Смеюсь и плачу.

Он рассказал мне о событиях предыдущей недели. Полиция штата Луизиана по наводке задержала тридцатилетнего Джона Симониса по подозрению в том, что он является печально известным «насильником в лыжной маске», изнасиловавшим десятки женщин в Луизиане и соседних штатах. В итоге Симонис признался в семидесяти семи преступлениях, совершенных в семи разных штатах, включая и те изнасилования, за которые был осужден Кларенс фон Уильямс.

– Они записали признания Симониса, – рассказывает Дугас. – Все его признания записаны на пленку. Прокуроры округа Ориндж просмотрели видеозапись и немедленно сняли обвинения против Уильямса. Это невероятно, просто невероятно!

Информационные агентства сразу же распространили информацию об этом необычном случае с неожиданным удачным концом. 6 декабря газета The Seattle Times опубликовала эту историю со ссылкой на Associated Press:

ОБВИНЯЕМОГО ЖДЕТ СВОБОДА, А НЕ ТЮРЬМА

Округ Ориндж, Техас (AP). 42-летний рабочий химического завода, приговоренный к 50 годам тюрьмы за изнасилование, выехал на волю на лимузине под приветственные возгласы друзей после того, как в этом преступлении признался другой человек.

«Я не хотел, чтобы меня признали невиновным, потому что тогда все бы считали, что мне просто удалось нанять хорошего адвоката, – сказал Кларенс фон Уильямс, когда в пятницу на специальном судебном заседании с него сняли обвинения. – Я хотел, чтобы его поймали и он признался. Я очень боялся, что его убьют… и никто никогда не узнает правды».

В этой заметке было еще несколько абзацев, но именно слова «и никто никогда не узнает» преследовали меня еще несколько недель. Действительно, в этом случае правду знал бы только один человек – Кларенс фон Уильямс. И сейчас, если бы полиции штата Луизиана не повезло и она не арестовала Симониса, он сидел бы в тюремной камере, смотрел на бетонные стены и тосковал по жене и детям. Я не могла представить себе более мучительное одиночество и более глубокое отчаяние, чем, сидя в тюрьме по ложному обвинению, знать правду и не иметь никакой возможности убедить в этом других.

Мне не хотелось думать о том, что происходит с душой человека, посаженного в тюремную камеру за преступление, которого он не совершал, проводящего в ней день за днем и в конце каждого дня в очередной раз понимающего, что впереди еще сотни дней, таких же, как тот, который он только что прожил.

* * *

В августе 1988 года, спустя более шести лет после объявления фон Уильямса невиновным и его освобождения, я выступала с речью перед несколькими сотнями адвокатов, собравшихся на симпозиум Северо-Западной юридической школы в Чикаго. После моего выступления ко мне подошел человек из аудитории, пожал мне руку и представился.

– Я был одним из прокуроров, участвовавших в деле Уильямса в Техасе в 1981 году, – сказал он. – У меня есть интересный постскриптум по этому делу, если у вас найдется немного времени.

Мы сидели в первом ряду в пустом лекционном зале, и он рассказал, что произошло в тот день, когда Салли Блэквелл и ее двое детей пришли в окружную прокуратуру, чтобы посмотреть видеозапись признания Симониса.

– В тот момент они не знали, что Симонис признался, – сказал прокурор. – Мы провели их в небольшую комнату, выключили свет и включили видеокассету. Через несколько минут двое детей-подростков посмотрели на мать. По выражениям их лиц было ясно, что они узнали этого человека и находятся в шоке. Но мать старалась не смотреть на них. Она продолжала смотреть на мужчину на записи, а потом начала медленно покачивать головой взад-вперед. «Нет, – сказала она, и ее голос заглушил звук с видеокассеты, – нет, нет, нет, нет!»

– Симонис рассказал о таких деталях, о которых мог знать только сам насильник и о которых за пределами прокуратуры вообще никто не знал, – добавил прокурор. – Жертва не могла заставить себя признать, что это преступление мог совершить не фон Уильямс, а кто-то другой.

Вот оно – реальное, живое доказательство того, что люди могут настолько уверовать в свои воспоминания, что, даже когда возникают очевидные противоречия и расхождения, они отказываются изменить свое мнение. Я вспомнила, что судья Джером Франк написал в своей книге «Невиновен»: «Если вы свидетель, то любые сомнения относительно вашей памяти вызывают у вас возмущение, воспринимаются как посягательство на целостность вашей личности, бесцеремонное вторжение в ваше “я”» [P. 210]. Наши воспоминания чрезвычайно ценны для нас, ибо они представляют собой неотъемлемую часть нашей личности: они говорят нам, кто мы такие, какой опыт у нас за плечами и что и как мы должны чувствовать.

Я рассказала прокурору о недавнем исследовании, проведенном в Йеле. Участникам эксперимента показали запись совершения некоего преступления, а потом попросили выбрать «преступника» из двенадцати фотографий, среди которых вообще не было фотографии преступника. Через несколько дней испытуемым вновь предложили выбрать «преступника», но только из шести фотографий, среди которых была фотография настоящего преступника и фотография человека, ошибочно выбранная в прошлый раз. Так вот, 44 % участников эксперимента подтвердили свой первоначальный выбор, хотя настоящий преступник смотрел с фотографии прямо им в лицо.

– В некотором смысле это похоже на то, что произошло в деле Уильямса, – сказала я. – Потерпевшая сделала свой выбор – Кларенс фон Уильямс, и потом, несмотря на то что настоящий преступник смотрел ей в лицо, признаваясь в изнасиловании и рассказывая подробности, которые мог знать только он, она не могла принять это. Она осталась при своем первоначальном мнении, ошибочном мнении о виновности Кларенса фон Уильямса. После того как лицо фон Уильямса слилось с ее воспоминанием о лице насильника и она «привязала» себя к этому воспоминанию, заявив в суде, что ее насиловал именно фон Уильямс, разделить эти два воспоминания стало уже невозможно. Они в буквальном смысле навсегда слились вместе.

Я потом еще долго обдумывала этот разговор. И лабораторные, и иные исследования снова и снова доказывают, что наша память несовершенна. Соответствующие факты описываются в престижных журналах точным научным языком, методология экспериментов безупречна. Но то, что случилось с Кларенсом фон Уильямсом, привлекло внимание к этим научным фактам, облекло их в плоть и вдохнуло в них душу. Дело Уильямса вывело результаты исследований из стен лабораторий и продемонстрировало их достоверность.

Из-за показаний Салли Блэквелл фон Уильямс мог отправиться в тюрьму на пятьдесят лет. Однако женщина так и не смогла признать свою чудовищную ошибку. Когда она в суде, под угрозой наказания за лжесвидетельство, подписала свои письменные показания, в которых указала на человека по имени Кларенс фон Уильямс как на преступника, лицо этого человека вошло в ее память так прочно, что вся прочая информация уже соотносилась с этим воспоминанием. И когда ей предъявили другое лицо, она была вынуждена отвергнуть его просто потому, что оно не соответствовало лицу, хранившемуся в ее памяти.

Память Салли Блэквелл, стойкая и сильная, сейчас неопасна, по крайней мере для фон Уильямса. Но представим себе другой вариант, в котором «насильник в лыжной маске» не был бы задержан полицией Луизианы. Представим, что видеозаписи его исповеди не существует. Тогда одного этого стойкого «воспоминания» Салли Блэквелл оказалось бы достаточно, чтобы держать Кларенса фон Уильямса в тюрьме в течение многих лет.

9
«Иван Грозный». Джон Демьянюк

Это сомнительное опознание, оно заставляет сердце содрогаться – не дай бог, если все это выльется в ужасный фарс.

Хаим Гури, израильский писатель

Был холодный и дождливый январский день, начало 1987 года – того самого года, когда одно из дел заслонило собой все остальное. Все началось с телефонного звонка из Нью-Йорка.

– Это доктор Лофтус? Доктор Элизабет Лофтус?

Связь была плохая, и треск на линии раздражал слух.

– Да, это Элизабет Лофтус, – сказала я громче, чем говорю обычно.

– Это Марк О’Коннор из Нью-Йорка, из города Нью-Йорка. Я представляю интересы Джона Демьянюка.

Он произнес это имя медленно, по слогам: Де-мья-нюк.

– Мистер Демьянюк – бывший гражданин США, который был обвинен в военных преступлениях и экстрадирован в Израиль, где его должны судить. Пять свидетелей – оставшиеся в живых узники Треблинки – утверждают, что это украинский охранник, которые совершал чудовищные зверства в этом лагере смерти.

– «Иван Грозный», – медленно произнесла я. – Я слышала о нем.

– Нам нужна ваша помощь, – начал О’Коннор. – Все дело против мистера Демьянюка строится на воспоминаниях этих пяти очевидцев, то есть на воспоминаниях 35-летней давности.

Я без всяких колебаний ответила:

– Благодарю вас за звонок, мистер О’Коннор, но, к сожалению, я не могу взяться за это дело.

– Почему не можете?

Три этих простых слова вместе составляли очень сложный вопрос.

– Я очень занята, – ответила я. – У меня сейчас на руках еще три дела плюс занятия со студентами. И еще: я еврейка.

На самом-то деле я думала: оставь меня в покое!

– Но вы еще и лучший в мире эксперт по воспоминаниям очевидцев, и может случиться так, что без ваших показаний невинный человек будет приговорен к смерти. Доктор Лофтус, пожалуйста, выслушайте меня, это все, что я прошу. Слушайте и постарайтесь быть объективной. Я уверяю вас, я клянусь вам, что Джон Демьянюк невиновен. Злобный маньяк, известный как «Иван Грозный», – это не он!

О’Коннор говорил быстро, как бы заполняя воздух словами и стремясь таким образом предупредить любые возражения.

– Несколько свидетелей, привлекавшихся для опознания сразу после войны, говорили, что тот Иван был убит во время восстания в Треблинке в августе 1943 года. Шесть оставшихся в живых узников Треблинки, увидев фото Демьянюка, не опознали его. А те выжившие, которые опознали его на фотографии, сделали это в ходе напряженного допроса. Если вы только позволите мне встретиться с вами, я представлю вам факты. После этого вы сможете сами решить, стоит ли вам браться за это дело. Но не осуждайте этого человека заранее, пока он даже не предстал перед судом. Он заслуживает справедливого судебного разбирательства, и потому он невиновен, пока его вина не доказана, независимо от того, насколько ужасны преступления. Так гласит закон нашей страны и закон Израиля.

Я до сих пор помню, что ощутила тогда в голосе О’Коннора одновременно настойчивость и безысходность. Он взывал и к моему любопытству (а вдруг Демьянюк действительно невиновен?), и к моей профессиональной этике (как я могу возразить против аргумента, которым пользуюсь сама?). Я замешкалась, и О’Коннор, почувствовав мою неуверенность, снова пошел в атаку.

– Позвольте мне прилететь в Сиэтл и поговорить с вами. Я прилечу в эти выходные.

– Из Нью-Йорка?

– Судебный процесс начнется в течение месяца. У нас не так много времени.

– Я не могу помешать вам прилететь сюда, – сказала я наконец. – Но я ничего вам не обещаю.

– Просто пообещайте мне выслушать меня, – сказал он. – Потому что, поверьте, я сумею убедить вас в его невиновности. Джон Демьянюк – это не «Иван Грозный».

* * *

Марк О’Коннор провел у меня два дня и при этом говорил беспрерывно, с раннего утра и до позднего вечера, расхаживая туда-сюда по моей гостиной, доставая из портфеля документ за документом, читая мораль, умоляя, крича, в общем, использовал все доступные ему способы убеждения, чтобы уговорить меня взяться за это дело.

Он не переставая говорил о «чрезвычайно эмоциональной» атмосфере этого процесса, самого значительного судебного процесса, связанного с военными преступлениями нацистов, в Иерусалиме с тех пор, как 25 лет назад был осужден и повешен Адольф Эйхман. Но Иван не такой, как Эйхман, сказал О’Коннор, понизив голос. Нет, Иван не был чиновником, не был технократом, который подписывает бумаги, звонит по телефону, сидит на совещаниях или прорабатывает в кабинете детали жутких планов Гитлера по полному уничтожению евреев. Иван – это нечто совсем иное, потому что он был там, в лагерях, изо дня в день. Этот человек истязал и калечил узников, избивал их отрезком металлической трубы, пока они шли по «трубе» в газовые камеры. Этот человек отвечал за работу дизельных двигателей, которые наполняли газовые камеры смертельными выхлопными газами (весь процесс убийства при этом занимал 30–40 минут). Иван запускал эти двигатели сотни, а может быть, и тысячи раз. Не исключено, что этот человек несет личную ответственность за убийство примерно миллиона мужчин, женщин, детей.

– Вы вообще знаете о Треблинке? – спросил меня О’Коннор. – Вы знаете об этом лагере?

Я сидела на своем диване молча, даже не мигая.

– Позвольте мне рассказать вам о нем, – сказал он. – Треблинка – это был ужас из ужасов, худшее из худшего, кошмар из кошмаров. Треблинка – это был лагерь смерти, простой и однозначный, место, оборудованное для «массового производства» смерти, где трупы «перерабатывались» с максимально возможной быстротой и эффективностью.

Большую часть евреев привозили сюда поездами, объяснял О’Коннор. Среднее время между прибытием очередной партии и убийством последнего человека – мужчины, женщины или ребенка – из этой партии составляло час-полтора. Каждая партия – это в среднем шесть тысяч новоприбывших. То есть за один восьмичасовой рабочий день этот человек по имени Иван мог убить тысячи людей.

О’Коннор на мгновение замолчал, и мы посмотрели друг на друга, устыдившись этого акта трансформации человеческих жизней в статистику смертей. Что нам нужно было делать дальше: взять калькулятор и посчитать, сколько человек можно было убить за десять часов, за шестьдесят часов в неделю, за 365 дней в году, с учетом расписания движения поездов, времени, необходимого для выгрузки и раздевания, пропускной способности газовых камер и т. п.? Какой немыслимый ужас скрыт в этой статистике?

– В 1943 году здесь вспыхнуло восстание, – продолжал О’Коннор. – В нем приняли участие примерно двести мужчин и женщин. Из них до конца войны дожили лишь пятьдесят или шестьдесят человек. Всего пятьдесят человек выжило, это почти из миллиона, один выживший на каждые двадцать тысяч убитых!

Попробуйте это себе представить. Поставьте себя на их место, доктор Лофтус. Представьте себе, что вы выжили в этом лагере смерти, что вы – одна из тех самых всего лишь пятидесяти, кому удалось выжить, и вот теперь, спустя тридцать пять лет, вы обнаруживаете, что «Иван Грозный», возможно, все еще жив. Представьте, что вам уже за семьдесят или даже за восемьдесят, вы бабушка или дедушка, а возможно, уже и прабабушка или прадедушка, и вы вдруг получаете возможность указать пальцем на одного из мужчин, ответственных, реально, лично ответственных за пытки, увечья, убийства ваших друзей, родителей, жены или мужа, ваших детей. Вам осталось жить совсем немного. Люди забывают про холокост. Кое-кто утверждает, что его вообще не было. И вдруг появляется шанс вновь оживить воспоминания, вернуться в прошлое и восстановить справедливость – из ИХ пепла! Скоро не останется вообще никого, кто помнит это. Умрут эти пятьдесят человек – и никто уже не будет помнить, никто не будет знать. Подумайте об этом, доктор Лофтус!

О’Коннор перестал ходить туда-сюда и сел на стул напротив меня.

– Теперь подумайте о Джоне Демьянюке, – сказал он, – украинце, который эмигрировал в США в 1952 году и стал натурализованным американцем.

Демьянюк, рассказал О’Коннор, – это человек из воцерковленной семьи, который поселился близ Кливленда, до пенсии работал автомехаником в Ford Motor, дедушка, который любит копаться в своем саду. Ну просто образец солидного, благонамеренного гражданина – до 1976 года, когда правительство США наклеило фотографию с иммиграционной карты Демьянюка 1951 года на лист картона вместе с фотографиями шестнадцати других украинцев, подозреваемых в совершении военных преступлений, и отправило этот лист правительству Израиля. До тех пор пока девять из семнадцати очевидцев, выживших в Треблинке, не опознали Джона Демьянюка как того самого Ивана. До 1980 года, когда Советский Союз представил ксерокопию старого удостоверения, позволяющего «Ивану Демьянюку» находиться в тренировочном лагере Травники в Польше, где СС готовили охранников для лагерей смерти Собибор и Треблинка. До февраля 1981 года, когда Министерство юстиции США провело в Кливленде процедуру денатурализации и лишило Демьянюка американского гражданства, объявив его нацистским военным преступником. До 1986 года, когда после пяти лет отклонения апелляций и отбывания наказания в федеральных тюрьмах Демьянюк был экстрадирован в Израиль, где его должны были судить в Иерусалиме как массового убийцу в рамках самого громкого процесса о военных преступлениях нацистов со времен суда над Адольфом Эйхманом.

– В результате всех этих неоднозначных событий жизнь Джона Демьянюка была разрушена, – сказал О’Коннор, сложив ладони вместе и не сводя с меня глаз. – Он был разорен, заключен в тюрьму, лишен американского гражданства и экстрадирован в Израиль, чтобы предстать там перед судом как одно из самых ужасных воплощений зла. Если Джон Демьянюк – это тот самый «Иван Грозный», он заслужил все это. Более того, он заслуживает худшего, намного худшего, и все мучения и ужасы, которые мы теоретически в силах причинить ему, не могут идти ни в какое сравнение с теми мучениями, которые он причинил своим жертвам за те двенадцать месяцев в Треблинке. Но если он невиновен, значит, совершается страшная несправедливость, столь ужасающая и повергающая в трепет, как и те несправедливости, которые творились почти полвека назад.

О’Коннор предпринял явную попытку успокоиться, сделал несколько глубоких вдохов, поднимая плечи и громко выдыхая. Когда он снова заговорил, его голос уже был спокойным. Мы перешли к теме «алиби». Джон Демьянюк утверждал, что он никогда не был в тренировочном лагере Травники, а о Треблинке и Собиборе впервые услышал уже после войны. Демьянюк утверждал, что он действительно украинец и что он был призван в Красную армию после нападения Гитлера на Советский Союз в июне 1941 года. В мае 1942 года он был захвачен в плен немцами в Крыму и прошел через несколько трудовых лагерей для военнопленных, в конце концов попав в огромный комплекс для заключенных вблизи города Хелм в Польше. В середине 1944 года он был переведен в Австрию и вскоре начал воевать в антисоветском украинском подразделении, в конце концов присоединившемся к армии Власова. В конце войны он перешел на сторону союзников в Баварии.

Министерство юстиции признавало правдивость автобиографии Демьянюка частично – до лета 1942 года, когда он попал в лагерь для военнопленных в Хелме. Они считали, что Демьянюк был переведен из Хелма в тренировочный лагерь Травники, а затем в Треблинку, где находился почти год – с октября 1942-го по сентябрь 1943 года.

– А как же полученное от русских удостоверение личности, подтверждающее его пребывание в Травниках? – спросила я.

– Это фальшивка КГБ, – ответил О’Коннор. – Они слепили это удостоверение, чтобы наказать Демьянюка за то, что в конце войны он вступил в пронацистское украинское подразделение.

Фальшивка КГБ? Я подняла брови. О’Коннор говорит серьезно?

– Как в шпионском романе, да? – сказал О’Коннор, мрачно улыбнувшись. – Ну что ж, давайте поговорим об этом так называемом удостоверении. В нем на фотографии изображен человек, действительно напоминающий Джона Демьянюка, но значительно моложе, плюс правильно указана дата его рождения, имя его отца и особая примета – шрам на спине. Но эксперты, которых попросили проверить это удостоверение, обнаружили, что в одном слове на нем не хватает умляута – ну и как такая грубая орфографическая ошибка могла появиться в настоящем немецком удостоверении? На нем нет ни даты, ни места выдачи, ни подписи должностного лица; неровные печати позволяют предположить, что имело место совмещение разных документов, да и сама фотография выглядит так, как если бы документ был подделан. По следам от скрепок видно, что до того, как попасть на это удостоверение, она хранилась вместе с какими-то другими документами; некоторые участки на удостоверении зачернены; и, наконец, человек на этом фото одет в русскую гимнастерку. Почему, – спросил О’Коннор, – Джон Демьянюк одет в русскую гимнастерку, если из него действительно готовили охранника СС?

И это не все, – продолжал О’Коннор. – В удостоверении указан рост Ивана – 175 см, а рост Джона Демьянюка примерно 185 см. Разница 10 см. И, – О’Коннор развернул руки ладонями вверх, – у нас же на самом деле нет никакого удостоверения! У нас есть только фотокопия, потому что Советы отказываются передавать оригинал удостоверения в Израиль. Почему? А потому что, если у нас в руках будет оригинал и обнаружится, что это фальшивка КГБ, дело против Демьянюка рассыплется в пух и прах, а русские окажутся лжецами и мошенниками.

– Но даже если это удостоверение – подделка КГБ, – сказала я, готовая признать, что удостоверение не безупречно, – как вы можете объяснить показания очевидцев, утверждающих, что Джон Демьянюк – это и есть тот самый Иван?

– Очевидцы… – спокойно кивнул головой О’Коннор. – Да, это самое трудное, – сказал он чуть погодя, – потому что эти люди действительно были там, и их воспоминания, если можно так выразиться, представляют невероятную ценность. Но поймите, мы же не оспариваем их воспоминания, не говорим, что они там не были или что Иван – это плод их воображения. Мы лишь ищем ответ на вопрос. Является ли Джон Демьянюк тем человеком, которого они называли «Иван Грозный», или нет? И в связи с этим вопросом неминуемо возникает еще один: достаточно ли эти воспоминания остры, ясны и точны, чтобы осудить человека на смерть? Можем мы повесить человека на основании воспоминаний тридцатипятилетней давности? Вам лучше, чем кому-либо другому, известно, что воспоминания – субстанция хрупкая и чувствительная. Позвольте, я расскажу вам о том, как появились эти воспоминания об «Иване Грозном».

В начале 1976 года, после того как правительство США обратилось к израильтянам с просьбой допросить выживших в Треблинке и Собиборе относительно украинцев, подозреваемых в участии в военных преступлениях нацизма, в Израиле начались эти допросы. К своему запросу американцы приложили фотографии трех украинцев, в настоящее время проживающих в США. Под номером 16 числилось иммиграционное фото Джона Демьянюка 1951 года, который подозревался в том, что он был охранником в Собиборе, а рядом с фотографией Демьянюка была наклеена фотография Федора Федоренко, который якобы был охранником в Треблинке.

Израильская полиция опубликовала в газете объявление, обращенное к тем, кому удалось выжить в Треблинке и Собиборе, с просьбой дать о себе знать. – О’Коннор вытащил из папки лист бумаги и прочитал мне это объявление: – «Отдел по расследованию преступлений нацизма проводит расследование в отношении украинцев Ивана Демьянюка и Федора Федоренко».

Я опять подняла брови.

– То есть свидетели знали имена людей, которых им предстояло опознать, еще до начала слушаний?

– Именно так, – сказал О’Коннор. – Теперь давайте посмотрим внимательно на эти удостоверения. Имейте в виду, что, хотя некоторые из этих пятидесяти выживших работали почти рядом с Иваном, они никогда не сталкивались с ним лицом к лицу. Они никогда не говорили с ним и не занимались никакой совместной деятельностью. Более того, они сознательно старались держаться от него подальше и избегать зрительного контакта с ним, потому что любой контакт с «Иваном Грозным» мог закончиться смертью. Они очень хорошо знали это.

Имейте также в виду, что фотография Джона Демьянюка, используемая в большинстве процедур опознания, была сделана в 1951 году, когда он эмигрировал в США, и что тогда ему было тридцать лет, то есть он был на девять лет старше, чем в 1942 году. Получается, что наши свидетели будут пытаться опознать мужчину, которого они знали меньше года, по фотографии, сделанной спустя девять лет после того, как они видели его в последний раз, через тридцать пять лет после того, как они видели его в последний раз.

О’Коннор подробно рассказал о допросах, начавшихся 9 мая 1976 года в 10:00 утра, когда был допрошен первый свидетель. Эуген Туровски, уцелевший в Треблинке, узнал на фото № 17 Федора Федоренко, но не опознал человека на фото № 16 (Ивана), которое на картонном листе для опознания находилось рядом с фото Федоренко. На тот момент следователи думали, что он был охранником в концлагере Собибор.

В тот же день в 13:00 выживший в Треблинке Авраам Гольдфарб заявил, что человек на фото № 16 кажется ему «знакомым». Тогда впервые возникло предположение о связи между Демьянюком и Треблинкой; однако Гольдфарб не упомянул имя Иван. Чуть позже, в 14:30, Гольдфарб сделал второе заявление. Английский перевод с оригинала на идише звучал неестественно и неуклюже. «По этому вопросу: я не помню имена этих украинцев, имени Демьянюка я не помню, – заявил Гольдфарб израильским следователям. – Но я помню украинца по имени Иван. Ему было года 23–24, он был довольно высокого роста, у него было полное круглое лицо. Он носил черную униформу, морскую фуражку, не имел никакого звания, я не видел у него знаков различия».