Текст книги "Мастерская кукол"

Два письма

Лондон, Белгрейв-сквер, 32 5 января, 1851

Уважаемый мистер Рид!

Я пишу Вам по поручению Лондонского подкомитета Королевской комиссии по организации Великой выставки в связи с Вашими письмами от 16 июня, 27 июля, 18 августа, 8 сентября, 29 сентября и др., адресованными как непосредственно нам, так и в подкомитет Комиссии в Стоуке-на-Тренте. Прошу извинить за задержку с ответом. Как Вы понимаете, Комиссия уже получила несколько тысяч писем с различными предложениями, так как Лондон постоянно растет, а Стоук-на-Тренте считается центром промышленного производства страны.

Спешим уведомить Вас, что Комиссия готова выставить Ваш уникальный витраж из крыльев бабочек в тематическом разделе «Кружевоплетение, ткачество и вышивка», если Вы своевременно подтвердите, что являетесь автором и изготовителем данного экспоната и заявите о своей готовности передать нам упомянутое изделие на время проведения выставки. Для оценки уникальности и высоких художественных достоинств предлагаемого экспоната Вам надлежит доставить его в мою резиденцию 8 числа текущего месяца по адресу: Лондон, Белгрейв-сквер, 32 в первой половине дня.

Мы понимаем, что, возможно, назначенный срок для Вас не слишком удобен, и тем не менее настаиваем на точном его соблюдении. Подобная срочность объясняется затруднительным положением, в которое попала Комиссия из-за того, что несколько мастеров не смогли своевременно представить свои работы.

Помимо самого выставочного образца просим также представить его краткое описание, в котором следует в обязательном порядке отразить особенности его изготовления, а также, по возможности, его возможное предназначение. Например: «Образец номер 218 представляет собой парадную столовую скатерть, состоящую из 2 тысяч сшитых друг с другом разноцветных тканевых фрагментов, которые образуют изображение 23 исторических и вымышленных персонажей. Замысел и работа являются результатом творческого труда участника Выставки имярек, который трудился над данным образцом в свое свободное время на протяжении 18 лет».

Остаюсь искренне Ваш, Томас Филигри, Член Лондонского подкомитета по организации Великой выставки промышленных работ всех народов

***

Сибрайт-стрит, 7 января, 1851

Дорогая Айрис!

Вчера ты очень нас огорчила, когда заявила о своем намерении оставить работу у миссис Солтер – работу, которая давала тебе прекрасный заработок! Разумеется, мы сожалеем о твоем выборе и на коленях умоляем тебя подумать еще раз, подумать как следует! В конце концов, еще не поздно все изменить. Со своей стороны мы ни секунды не сомневаемся, что тебя сбили с толку, обманом и лестью завлекли на ложный путь, который ты никогда не избрала бы сама.

Свое мнение по этому вопросу мы не изменим. Мы делали для тебя все, что только было в наших силах. Мы кормили тебя, мы дали тебе образование – гораздо лучшее, чем требует твое общественное положение, мы нашли тебе место ученицы в магазине миссис Солтер и не жаловались, когда требовалось вносить за тебя довольно высокую плату, мы воспитывали тебя в строгих христианских традициях и даже подыскали тебе прекрасного жениха – человека, занимающего весьма респектабельное место привратника в гостинице (нет нужды говорить, что расположение, которое он к тебе питает, может сойти на нет, как только он узнает, что ты вступила на гибельный путь). И вот как ты отплатила нам за нашу доброту!

Ответь же, куда ты пойдешь, когда твоя репутация будет окончательно погублена?

Мы оплакиваем твое опрометчивое решение и сожалеем о твоей сестре, на судьбе которой оно, бесспорно, отразится самым неблагоприятным образом, ибо тень твоего позора неизбежно падет и на нее! Если ты не хочешь думать о нас, подумай хотя бы о Роз, которая и так слишком много страдала.

Если до завтра ты передумаешь, обещаем, что простим тебе твой поступок и никогда не будем его обсуждать, никогда не напомним тебе о том, как близко ты была к тому, чтобы погубить свою бессмертную душу, свою репутацию и свое будущее. Но если ты будешь упорствовать в своем заблуждении, ты можешь потерять свое место среди членов нашей семьи – потерять навсегда.

Возвращаем аванс, полученный от твоего нового «нанимателя», – это грязные деньги, и ты можешь оставить их себе.

«Ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся»1818
  Лк., 15:24.


[Закрыть].

Мы будем молиться, чтобы ты одумалась и вернулась в лоно семьи.

Любящие тебя папа и мама.

Дрозд

– …Ну пожалуйста, сестренка! – снова сказала Роз. – Пожалуйста, не уходи!..

Это был последний вечер Айрис в лавке, и Роз из последних сил старалась не плакать, но губы ее дрожали. В углу лежала котомка с немногочисленными пожитками Айрис – еще одно безжалостное напоминание о том, что это их последние часы вдвоем.

– Ну пожалуйста! – снова сказала Роз.

Известие о том, что сестра намерена бросить мастерскую, она восприняла в штыки. Сначала Роз очень разозлилась, но, видя, что поколебать решимость Айрис ей не удается, очень быстро опустилась до униженных мольб, однако и они не возымели своего действия. «Прекрати! Прекрати немедленно!» – чуть не сказала ей Айрис, но вовремя прикусила язык. Она знала, что подсознательно стремится к ссоре, к скандалу, которые облегчили бы ее уход и сделали не таким острым чувство вины, которое терзало ее так сильно, что почти заглушило голод. Все-таки она расставалась не с чужим человеком.

Ногти Роз были обгрызены чуть не до мяса, а на собранную котомку она смотрела такими глазами, словно надеялась, что вот сейчас ее горловина сама собой развяжется и нижняя юбка сестры сама уляжется на прежнее место в ящике комода, а серое полотняное платье снова повиснет на крючке рядом с дверью, где висело и платье Роз.

– Пожалуйста, не уходи! Я куплю тебе новые краски! Обязательно куплю, если только ты не…

Айрис снова промолчала. Закончив расплетать косу, она встряхнула волосами и легла на кровать рядом с сестрой. Конский волос царапнул ей бедро, и она нетерпеливо провела по матрасу ладонями.

– Да где же он?!.. – пробормотала она с досадой. – Этот чертов волос каждую ночь колет меня через простыню, словно матрас набит иголками. Каждую ночь!.. Где он, черт его побери?! – И Айрис, с удивлением обнаружив, насколько она сама близка к слезам, несколько раз с силой ткнула матрас кулаком.

Роз повернулась в ее сторону и, заметив торчащий из ткани крошечный черный волосок, вытащила его двумя пальцами и бросила на пол.

– Спасибо, – пробормотала Айрис, но было поздно. Ее вспышка словно открыла какие-то невидимые шлюзы, и Роз внезапно заговорила – заговорила так быстро и так горячо, что сразу стало понятно: она сдерживала себя слишком долго и сейчас решила высказать сестре все, что накипело у нее внутри.

– Ах, если бы я только могла заставить тебя понять!.. – с упреком воскликнула Роз, и Айрис тотчас ощетинилась.

– Понять что? – парировала она не менее агрессивно. Похоже, последней ссоры все равно было не избежать, и Айрис не стала сдерживаться. Больше того, она наслаждалась этой ссорой, нуждалась в ней.

– Ты не понимаешь, что это такое – погубить репутацию, разрушить свою жизнь, полностью отдаться чему-то – а потом все потерять. Желать, даже сейчас желать, чтобы он… – Она запнулась, но через секунду продолжила: – Я уверена, он погубит тебя точно так же, как… как…

– Не погубит, – перебила Айрис решительно. Она не понимала, как может Роз не видеть, насколько простым и естественным было ее желание. – При чем тут Луис? Я хочу только одного – рисовать!

– Я уверена – все будет так, как я говорю. И когда это произойдет, ты станешь такой же, как я.

– Ах, Рози!.. – Айрис нащупала под одеялом пальцы сестры, и на этот раз Роз не отдернула руку. Напротив, она крепко сжала ее пальцы, поднесла их к губам и стала горячо целовать – снова и снова, один за другим. Это проявление любви было столь внезапным и сильным, что Айрис стало не по себе. За последние несколько лет Роз еще никогда не обнаруживала свои чувства столь явно, и она подумала, что боится этих обжигающих поцелуев. Высвободив руку, Айрис сказала:

– Ты не… не волнуйся за меня. Все будет не так, как ты думаешь. Ведь я ухожу не потому, что в кого-то влюбилась, а потому, что хочу рисовать. А он обещал меня научить!

– Ты лжешь! – ответила Роз и повернулась к Айрис спиной. – Ты лжешь. Лжешь точно так же, как и тогда, когда сказала, что не могла найти меня на Выставке, хотя я отлично знаю, что ты нарочно от меня удрала. Я видела, как ты оглядывалась через плечо, проверяя, вижу я тебя или нет. А теперь ты снова лжешь…

– Я не лгу, – возразила Айрис. – Я только хочу, чтобы ты поняла, как это для меня важно. Ты сама прекрасно знаешь, что мне всегда хотелось рисовать.

Роз потерла свою изуродованную оспинами щеку.

– Да, для тебя это важно. Твое рисование значит для тебя куда больше, чем я. Это я поняла.

– Да нет же!.. – Айрис очень старалась подобрать для ответа правильные, точные слова, но вместо этого начала заикаться. – Я хотела сказать, что… что я уйду из мастерской, но это не значит, что все остальное должно измениться. Мы сможем встречаться, гулять, разглядывать витрины в Мейфэре… Мне даже кажется – если мы не будем видеться каждый день, наши отношения станут больше похожи на то, что было раньше. Ты помнишь, как было раньше, Роз?..

Роз с присвистом втянула воздух сквозь стиснутые зубы, потом поднесла к губам большой палец и принялась сосредоточенно рвать зубами кожу возле обгрызенного ногтя. Айрис передернулась. «Перестань! Я больше не могу этого выносить!» – чуть не закричала она.

– Помню, – проговорила Роз чуть слышно. – Я помню, но… Тебе все равно придется выбирать; получить и то, и другое, как ты надеешься, у тебя не получится. И если сейчас ты уйдешь, то… больше ты меня не увидишь. Никогда.

– Но, Роз, неужели ты действительно решила…

Роз приглушенно всхлипнула и открыла рот словно для того, чтобы что-то сказать, но так и не произнесла ни слова.

Больше говорить было не о чем.

Некоторое время Айрис просто лежала неподвижно и разглядывала пятно на потолке, напоминавшее своими очертаниями морскую раковину. Молчание тянулось и тянулось – десять минут, двадцать, полчаса… Наконец она услышала, что Роз задышала ровно, как во сне. Свеча на столе по-прежнему горела, но Айрис не стала ее тушить. Повернувшись на бок, она посмотрела на сомкнутые веки сестры, на ее губы с опущенными уголками и тихонько вздохнула.

Этой ночью Айрис дважды вставала с постели и принималась при свете свечного огарка писать письмо Луису. «Умоляю простить меня, сэр, но я передумала, потому что…» Дальше этого она так и не продвинулась, ибо каждый раз ей вспоминались светлая студия, острый запах терпентина и два выпуклых зеркала, похожие на ведущие в новую жизнь двери. Разорвав бумагу на мелкие клочки, Айрис возвращалась в постель, но проходило несколько минут, и сомнения обрушивались на нее с новой силой.

Она так и не заснула. На рассвете Айрис осторожно поцеловала Роз в щеку и выскользнула из-под одеяла. Будить сестру, чтобы попрощаться как следует, она не стала, боясь, что ее решимость может поколебаться. Подойдя к вешалке, Айрис начала одеваться, стараясь производить как можно меньше шума. Она торопилась, пальцы скользили на шнурах корсета, пуговицы не лезли в петли, но наконец все было готово, и Айрис, подхватив свою котомку, проверила, на месте ли мраморная рука.

Потом она закинула котомку на плечо и повернулась, чтобы бросить последний взгляд на спящую сестру. Ресницы Роз чуть заметно дрогнули, и Айрис догадалась, что та не спит, но говорить ничего не стала. В последний раз вдохнув густой карамельный запах, она вышла из комнаты и тихо закрыла за собой дверь.

***

К тому моменту, когда Айрис добралась до ограды Британского музея, у нее разболелась спина – такой тяжелой оказалась мраморная рука. По пути она успела несколько раз выбранить себя за глупость – за то, что вообще решила стащить ее у Луиса. Теперь этот поступок казался Айрис принадлежащим к какой-то другой жизни – быть может, к далекому детству, когда она была не прочь созорничать, но теперь она стала другой. Всё стало другим.

Кроме того, Айрис понятия не имела, как действовать дальше. Что делать с рукой? Не могла же она просто отдать ее хранителю музея. Вдруг он станет ее расспрашивать или даже решит, что это она ее украла?

Украшенная завитушками чугунная решетка ограды была чуть не в три раза выше Айрис, а на заостренных, как пики, концах толстых прутьев блестела позолота. Казалось, эту ограду возвел сам Бог и никакому смертному не удастся ее преодолеть. Насколько Айрис знала, Британский музей был настоящим дворцом науки, знаний и богатства, и все же сейчас ей казалось, что его ограда больше похожа на крепкую тюремную решетку. Стоя возле нее, Айрис каждую секунду ждала, что кто-то вот-вот крикнет: «Воровка! Хватайте ее!», и к ней со всех сторон бросятся полицейские со своими трещотками. Они схватят ее и отправят в Ньюгейт, в сырую и темную камеру, из которой она не выйдет до конца жизни, и это будет только справедливо. Поделом ей!.. То, что она украла у Луиса мраморную руку, – ерунда. В конце концов, Луис украл ее первым. Куда хуже, что она предала сестру и причинила горе собственным родителям. Именно за это она заслуживала самого сурового наказания.

Впрочем, Айрис тут же устыдилась собственных мыслей, которые показались ей чрезмерно драматичными, почти театральными. Еще раз оглядевшись по сторонам и убедившись, что ее никто не видит, она достала из котомки завернутую в чистую холстину руку и, просунув ее между прутьями, подтолкнула так, чтобы та откатилась как можно дальше от ограды (в противном случае ценный экспонат мог бы стащить какой-нибудь бродяга). Айрис искренне надеялась, что когда руку обнаружат, то не выбросят вместе с мусором. Не лучше ли было потихоньку вернуть ее Луису?.. Уж он-то нашел бы безопасный способ вернуть ее на место.

Но дело было сделано. Никто ее не заметил, никто не бросился на нее с криком «Держи вора!», и Айрис, повернувшись, зашагала прочь от музея. По пути она достала и развернула материно письмо, не в силах сопротивляться желанию еще раз уколоть себя побольнее. «Ступила на гибельный путь», «погубила душу», «опрометчивое решение», «тень твоего позора»… Эти слова как будто смешивались с угольным дымом, вонючим серно-желтым туманом и вонью многочисленных переносных жаровен, на которых жарились в масле картофель и свежий снеток. В течение еще нескольких секунд Айрис всматривалась в выведенные материнской рукой строки, потом разорвала бумагу на клочки и швырнула на мостовую. Некоторое время она наблюдала за тем, как обрывки письма размокают и тонут в лужах, чувствуя, как мрачное удовлетворение от этого зрелища понемногу сменяется в ней пьянящим, головокружительным восторгом. Она свободна! Она свободна и впервые в жизни может делать все что захочет. Судьба дала ей возможность самой выбирать свой жизненный путь (поистине редкий дар для таких, как она!), и Айрис была счастлива, что не упустила свой шанс и что ей хватило смелости идти до конца.

Отныне все зависит только от нее!

И, полной грудью вдохнув сырой лондонский воздух, Айрис повернулась и, не обращая внимания на колотившую по спине котомку, бросилась бежать мимо торговцев жареной рыбой к дому Луиса, к своей комнатке в мансарде. Она стремительно пересекла Блумсбери-стрит и помчалась по Тотнем-корт-роуд. Остановившись, чтобы перевести дух, Айрис подумала, что впервые за много лет не чувствует сдавливавших ей грудь тяжких цепей.

На обочине она увидела черного дрозда, который сидел на груде расщепленных куриных костей и пел, раздувая горлышко и поблескивая гладкими маслянистыми перьями. Айрис протянула к нему руку, но дрозд расправил крылья и улетел.

Гроб

Облаченный в темно-синюю бархатную ливрею с золотым галуном дворецкий проводил Сайласа к выходу. Отворяя перед гостем дверь, он гордо выпятил грудь – ни дать ни взять поющий на ветке дрозд.

– До свидания, – сказал дворецкий и, выдержав чуть заметную паузу, добавил с некоторым сомнением в голосе: – Сэр.

Сайлас машинально кивнул и ощупал лацканы сюртука – еще довольно нового, но пошитого из дешевого синего сукна. Ему хотелось что-то сказать или сделать, чтобы поставить этого наглеца на место, но ничего подходящего не пришло ему на ум, и он вышел из дома на площадь, обсаженную аккуратно подстриженными деревьями, которые давали приятную тень. Между деревьями белели аккуратные изгороди палисадников и тщательно оштукатуренные фасады городских особняков, похожих на нарядные кукольные домики. Все дома стояли вдоль одной линии, и Сайлас удовлетворенно вздохнул: этот район Лондона, отличавшийся простой и строгой геометрической планировкой, всегда нравился ему больше других. Куда там Спиталфилду и Сохо с их ветхими домишками, с их кривыми и грязными переулками, неряшливыми женщинами, оборванными мужчинами, нечищенными дверными молотками и бескрайними, как море, лужами, в которых мочи было больше, чем воды! Они не вызывали у Сайласа ничего, кроме отвращения, и он заранее решил, что когда разбогатеет, то жить будет только здесь, в Бельгрейвии.

Чучело щенка (или щенков?), а также тщательно собранный скелет лежали в большом ящике, который Сайлас крепко держал в руках. Прежде чем отправиться к Томасу Филигри, он заранее приготовил шутку – вот, дескать, приходится ради вас доставать бедняжек из их гроба, но, когда он произнес ее вслух, чиновник даже не улыбнулся. В кармане у Сайласа лежал стеклянный брелок с крыльями самой красивой бабочки, который он захватил с собой, чтобы показать, как будет выглядеть его витраж. Образец очень понравился мистеру Филигри, и он обещал, что на выставке будут представлены не только щенки, но и витражное окно.

Стоило Сайласу об этом подумать, как его спина сама собой распрямилась, а шаг стал тверже. Он был почти уверен, что ему придется убеждать представителя Комиссии в том, что его изделия достойны занять место среди экспонатов Великой выставки, но эти опасения оказались напрасными. Мистер Филигри был в полном восторге. Особо он отметил изящество сдвоенного скелета, паутинную тонкость ребер, позвоночников, тазовых костей и лап, каждая кость которых была по размеру чуть больше спички. Посасывая трубку, чиновник сказал:

«Похоже, ваш образец может стать жемчужиной нашего зоологического раздела. Поговаривают – правда, все это только на уровне слухов, – что через шесть месяцев, когда Выставка закроется, Хрустальный дворец будет перенесен на другое место, где он будет функционировать в качестве музея. Если эти планы осуществятся, уверяю вас – я буду самым решительным образом настаивать на том, чтобы в нем была создана специальная палеонтологическая секция. Я уверен, что эти щенки – а также, возможно, другие ваши изделия – будут прекрасно смотреться рядом со скелетами игуанодонов и птеродактилей».

При этих словах сердце Сайласа часто забилось, и ему пришлось поглубже вздохнуть, чтобы совладать с собой.

Потом они с Филигри обсудили, каким должен быть витраж с бабочками (тут ему очень пригодился стеклянный брелок, который он продемонстрировал чиновнику в качестве образца своего искусства). Сайлас сказал, что его размер будет примерно два на два фута и что витраж будет представлять собой листы тонкого стекла, между которыми он намерен разместить крылья бабочек разных видов, расположив их в виде красивого узора. Про себя он давно прикинул, что ему понадобится не меньше двухсот разных бабочек – павлиноглазок, красных адмиралов, крапивниц и других. Главная трудность заключалась в том, что витраж надлежало закончить к маю, когда открывалась Выставка, а первые бабочки появлялись в городе не раньше апреля, но Сайлас решил, что сначала подготовит раму, а когда станет тепло, сделает Альби сачок и отправит его в столичные парки. Этот голодранец будет, конечно, рад получить от своего благодетеля новую работу, благодаря которой он сможет заработать несколько лишних монет.

И, шагая по широким бульварам, забитым сверкающими полированным деревом экипажами, ухоженными лошадьми, модно одетыми денди в париках и разжиревшими комнатными собачками, которых прогуливали напудренные служанки, Сайлас невольно вспомнил, как он впервые получил признание и заработал свою первую гинею. Самым забавным ему казалось, что благодарить за это он должен свою мать. Ах, если бы она только знала, что сама помогла ему накопить денег и бежать в Лондон, хотя ее единственным постоянным желанием было унизить сына, надавав ему тумаков или отхлестав сложенной в несколько раз веревкой.

Сайлас, впрочем, понимал, что на самом деле все произошло в достаточной степени случайно. Однажды вечером его мать, напившись, по обыкновению, до такого состояния, что едва держалась на ногах, наткнулась за домом, который они делили с двумя другими семьями, на холщовый мешок, в котором Сайлас держал свои сокровища. Когда мать ткнула ему мешком в лицо и требовательно спросила, что с ним такое и какое колдовство он задумал, Сайлас испугался. Высушенные черепа в мешке сухо постукивали друг о друга, и он, одним быстрым движением выхватив из рук матери свою главную драгоценность, бросился наутек. Убежать ему большого труда не составило – мать попыталась было его догнать, но ноги ее не слушались, однако куда идти и что делать дальше, Сайлас тогда не представлял. Понадежнее спрятав мешок, он до вечера просидел в роще, дожидаясь, пока мать уснет, а потом потрусил домой.

На следующий день Сайлас с огромным синяком под глазом сидел во дворе рядом с Флик и хмуро смотрел, как она полирует только что вынутые из печи горячие тарелки. Ах, если бы только у него были деньги, думал Сайлас. Он взял бы с собой Флик и удрал отсюда подальше – туда, где мать не смогла бы его разыскать. Вся мастерская уже знала о его коллекции. Утром, во время короткой, но жестокой расправы со «спятившим» сыном, мать Сайласа, обладавшая громким, как у мужчины, голосом, не преминула оповестить всех работников гончарной мастерской, что ее младший, должно быть, повредился в уме, коли начал собирать по окрестностям старые кости и черепа. Рассказчицей она была неплохой, и работники буквально покатывались от хохота.

«Только представьте, целый мешок оскаленных звериных черепов! – вопила мать, не переставая работать кулаками, так что Сайлас едва успевал уворачиваться. – И где он их только набрал?! Только старьевщики и сборщики костей этим подрабатывают, да и то не у нас, а в Лондоне! Нет, этот маленький мерзавец точно спятил. Я знаю, это его отец виноват! Я всегда подозревала, что он спьяну приложил сыночка башкой об пол, когда тот был еще младенцем!..»

Наконец экзекуция закончилась, и Сайлас, получив последний пинок, пулей вылетел во двор мастерской, где он до обеда месил глину и подносил к печам только что снятые с гончарных кругов тарелки, чашки и блюдца. Но стоило ему только присесть отдохнуть и полюбоваться ловкими движениями Флик, как кто-то крепко взял его за плечо. Обернувшись, Сайлас увидел перед собой хозяина мастерской и машинально пригнулся, ожидая повторения утренней трепки. До сих пор разговаривать с хозяином ему не приходилось – во дворе мастерской он появлялся довольно часто, но, конечно, не снисходил до беседы с мальчишкой-подмастерьем. Несколько раз Сайлас видел его и в городе в сопровождении разодетой в пух и прах тощей жены и шести дочерей-погодков, которые были так похожи друг на друга, что Сайлас удивлялся, как родители их не путают.

– Это ты собираешь черепа? – спросил хозяин, и взгляд Сайласа испуганно заметался из стороны в сторону. Он смотрел куда угодно – на потемневший кирпич обжигных печей, на Флик, на корзину с глазуровочными кистями, на стопку еще не обожженных тарелок – но только не на хозяина. Что он с ним сделает, если Сайлас скажет «да»?

– Это ты младший сын миссис Рид?

– Да… сэр…

– Иди за мной, – велел хозяин и повел Сайласа в свой рабочий кабинет, где стоял заваленный бумагами стол с обитой кожей столешницей. Усевшись в кресло, хозяин сказал, что слышал, как мать ругала его утром, а потом добавил, что в городском доме у его жены есть особый шкаф – «кабинет редкостей», – в котором она хранит коллекцию диковинок: редкую бабочку, чучело малиновки, настоящего жука-скарабея из Египта и тому подобные вещи. Сам он не одобрял увлечения жены собиранием подобных предметов. Не иначе, с современными женщинами что-то случилось, сказал хозяин, раз они предпочитают это жутковатое хобби вышиванию или раскрашиванию каминных экранов, но теперь это модно. Ему приходилось беседовать с несколькими леди, добавил он, у которых тоже есть такие коллекции; одна из них даже хвасталась перед ним настоящей русалкой, привезенной из индийских колоний, хотя каждому ясно, что это просто чучело обезьяны с пришитым к нему рыбьим хвостом. Одним словом, закончил хозяин, ему бы хотелось, чтобы собрание его жены было не хуже, так что не покажет ли ей Сайлас свои черепа, чтобы она могла выбрать для своей кунсткамеры что-нибудь оригинальное. Разумеется, ему будет заплачено.

Сайлас тотчас согласился, но попросил, чтобы хозяин не рассказывал об этом ни одной живой душе. Ни его матери, никому.

День, когда пятнадцатилетний Сайлас продал жене хозяина свой первый череп, был самым радостным и самым тяжелым в его жизни. И впоследствии он глубоко сожалел о каждом пожелтевшем черепе, с которым ему приходилось расстаться. Для него это были не просто старые кости, а почти друзья, с которыми приятно иногда побеседовать, и все же с каждой монетой, которая появлялась у него в кармане после очередной сделки, он приближался к своей мечте – к тому, чтобы бежать вместе с Флик в Лондон. Его родные даже не подозревали, что неуклюжий, худой, грязноватый мальчишка сделался желанным гостем в домах самых богатых жителей Стоука-на-Тренте, что о нем говорят в светских салонах, его балуют и встречают как самого дорогого гостя, хотя, прежде чем ввести Сайласа в комнаты, слугам нередко приходилось вооружаться мокрой тряпкой, чтобы стереть с его лица сажу и копоть.

Торговля черепами и скелетами оказалась делом на удивление прибыльным.

***

Какой-то лакей в красных бриджах слегка толкнул Сайласа, и он, очнувшись от воспоминаний, принялся мечтать о том, как обрадуется Айрис, когда он расскажет ей свои новости. Она будет просто в восторге, когда он сообщит, что тоже участвует в Великой выставке. Уже не раз Сайлас мысленно разговаривал с ней на самые разные темы и представлял, как на ее лице появляется восторженная улыбка и как она берет его под руку, чтобы быть ближе к нему. Сама Айрис, впрочем, во время этих воображаемых бесед говорила очень мало. Сайлас весьма тщательно режиссировал их ход, отводя ей роль слушателя, который с восторгом внимает его откровениям и лишь изредка издает восхищенное восклицание или просит повторить какие-то особенно поразившие ее слова. Вот и сейчас воображаемая Айрис сказала:

«Пожалуйста, расскажи еще раз об этом джентльмене с Белгрейв-сквер – о Томасе Филигри. Опиши, как все было – мне хочется самой это представить!»

И Сайлас с удовольствием повторил свой рассказ, а Айрис охала и ахала, и смотрела на него изумленно расширившимися глазами, и смеялась его шутке насчет гроба и щенков, а он любовался ее ровными зубами и розовым нежным нёбом. Под конец Сайлас взял ее за руку и провел по своей лавке, подробно рассказывая о каждом изделии, а Айрис то замирала в восторге, то брала тот или иной предмет в руки, словно желая ощутить его тяжесть.

«Знаешь, Сайлас, – сказала она наконец, – после того как Альби представил нас друг другу, я часто о тебе думала, и наша дружба… – (Тут она промокнула уголок глаза платком.). – Наша дружба стала для меня важнее самой жизни! – (Нет, подумал Сайлас, это слишком театрально. Эти последние слова придется вычеркнуть.) – …Наша дружба значит для меня все. Ты для меня как брат!» – (Вот, уже лучше.)

Сайлас моргнул, огляделся по сторонам и с удивлением обнаружил, что дошел почти до пересечения с Пикадилли. Он уже собирался свернуть направо, где находились его дом и мастерская, но вдруг передумал и двинулся налево, чтобы пройти по Риджент-стрит. Раз он достаточно хорош, чтобы участвовать в Выставке, рассуждал Сайлас, следовательно, он должен быть хорош и для нее, не так ли? В глубине души он был абсолютно уверен, что не ошибается и что Айрис каждый день ждет его прихода.

Да, так он и сделает – зайдет в кукольный магазин и поговорит с ней. Он расскажет ей свои новости. В конце концов, они же познакомились на строительстве, поэтому, если он упомянет о своем участии в Выставке, это будет только естественно. Кроме того, Айрис сама сказала, что хочет посмотреть его коллекцию, так что… И все же его сердце стучало громко, как барабан. Он покажет ей щенков и подарит стеклянный сувенир с бабочками. «О, Сайлас! – воскликнет Айрис. – Я часто гадала, где мне вас найти! Как чудесно, что вы сами заглянули к нам!»

И он зашагал быстрее, чувствуя, как громко шумит в ушах кровь.

(«Ах, какой приятный сюрприз!» – скажет она и, заправив за ухо прядь волос, посмотрит на него с восхищением и удовольствием.)

За последние недели Сайлас уже несколько раз проходил мимо кукольного магазина, пользуясь малейшим предлогом, чтобы изменить свой обычный маршрут. И каждый раз он старательно смотрел на мостовую, боясь поднять глаза и заглянуть в стеклянную витрину.

На этот раз он вошел.

Айрис сидела за рабочим столом, склонившись над куском ткани. Как умело она шьет! На столе перед ней стояла небольшая катушка, от которой Айрис, по-видимому, только что отрезала небольшой кусок кружев. Стараясь ступать как можно тише, Сайлас подошел ближе. Мысленно он уговаривал ее поднять голову и взглянуть на него. Он будет бесконечно счастлив, когда в ее глазах мелькнет узнавание и она улыбнется. Ну, скорей же!..

Она подняла голову, и Сайлас едва не споткнулся. Лицо, которое он увидел перед собой, было покрыто ужасными шрамами. Несомненно, это следы оспы!.. Нет, не может быть, чтобы это была Айрис! Не могла же она за такой короткий срок… Но это ее волосы, ее фигура… Как такое может быть?

В ужасе Сайлас уставился на молочно-белое бельмо на глазу девушки. Второй глаз покраснел, словно она недавно плакала, да и выражение ее изрытого оспинами лица было печальным.

– Айрис, дорогая, что с тобой?..

Губы девушки сжались.

– Я не Айрис, – сказала она так холодно, что Сайласу показалось, будто он глотнул ледяного силлабаба1919
  Силлабаб – напиток из сливок с вином.


[Закрыть]. – Если вы ищете мою сестру, то она здесь больше не работает. Она уволилась сегодня утром.

– Что-о?.. Где она?!