Текст книги "Эми и Исабель"

Глава 5

Исабель страшно переживала, что наткнулась в универсаме на Барбару Роули. Весь вечер она представляла себе званый ужин в доме у Барбары: бокалы с вином, сверкающие подсвечники, легкий смешок, и ужасное чувство охватывало ее при мысли, что там могут вспомнить о ней («Знаете, я сегодня встретила в „A&D“ Исабель Гудроу. Думаю, она немного не в себе» И кто-то поддакнет, накалывая оливку на шпажку: «Это ж надо было додуматься – сухими листьями украсить алтарь!» Смех, звон бокалов. «Что это ей – хлев?»).

Ужасно.

Но еще хуже, что назавтра, воскресным днем, Эйвери Кларк не появился на службе. Это было из ряда вон: почти каждое воскресенье Эйвери вместе с женой Эммой неизменно сидели на скамейке в третьем ряду. Мать Исабель внушала ей много лет назад, что если садишься в передние ряды, значит, ты пришел в церковь просто показаться, поэтому она сидела, как всегда, почти в самом конце, пытаясь из-за чьих-то обсыпанных перхотью плеч и голов отыскать взглядом Эйвери, и не находила.

На обратном пути пошел снег, маленькие хлопья, скудные и бесцветные, оседали на «дворниках», день казался бесконечным и скучным, как эта дорога позади. Может, Кларки тоже были приглашены вчера и так хорошо повеселились, что сегодня поутру не захотели встать с постели. Весь день Исабель терзала себя этим, бродя по дому. Среди бела дня в комнатах было темно, будто вечером, из-за свинцового неба. Снег то и дело сменялся дождем, влага неровными потеками струилась по оконному стеклу.

Ближе к вечеру, когда Исабель гладила наволочки в кухне, дождевые капли заледенели и с тихим шуршанием опускались на подоконник. Исабель к тому времени уже нашла себе другую мысль для развлечения: Эйвери Кларк уехал. Тщательно отпаривая края наволочки, она думала, что Эйвери с женой, наверное, отправились в Бостон. Одни жители Ширли-Фоллс ездили в Бостон, чтобы сходить на балет или в музей. Другие ездили в Бостон просто прогуляться по магазинам, как Барбара Роули или жены других священников. Несколько раз в год они совершали набеги на бостонские магазины, останавливаясь на ночь в гостинице, и привозили новые блузки, юбки и новые украшения. Конечно, чтобы принарядиться к званому ужину.

А жена дантиста ездит в Бостон, просто чтобы сделать укладку! Исабель вспомнила, складывая наволочку и принимаясь за следующую, как слышала об этом в приемной дантиста. От этой новости ее канал в корне зуба заболел еще невыносимее. Лежать с раскрытым ртом на виниловом кресле с маленьким слюноотсосом под языком и бурчащим дантистовым животом у самого уха было так унизительно. А потом стоять у стойки с онемелой и отвисшей губой (никогда не знаешь, капнет слюна или нет), и выписывать чек на заоблачную сумму, и знать, что часть ее пойдет на следующий бостонский вояж миссис Эррин. Просто чтобы уложить волосы. Исабель вынимала утюг из розетки, сливала воду в раковину, снедаемая мыслью об Эмме Кларк, о том, что Эйвери в эти минуты, подъехав к дому, выгружает из машины чемоданы, а Эмма тащит следом пакеты с обновками, дорогой парфюмерией и парой безвкусных туфель…

Как оказалось, ее терзания были лишь бесплодными домыслами. Ибо, придя утром на работу и заглянув в кабинет, чтобы бодро осведомиться у Эйвери, хорошо ли он провел выходные, Исабель услышала: «Нет».

Оказывается, он схватил какой-то кишечный вирус. Качая головой, он поведал Исабель, как утром в воскресенье проснулся от мучительных резей в животе.

– Ужасно неприятно. – Он сидел на стуле, сцепив руки на затылке, и выглядел при этом совершенно нормально.

– Как жаль, – вздохнула Исабель, ощутив громадное облегчение от того, что Эйвери Кларк не шлялся по Бостону, не развлекался в гостях тут, в городе, а, то и дело наведываясь в туалет, лежал дома в кровати со стаканом холодного имбирного эля на тумбочке у изголовья. – Надеюсь, вам уже лучше? – добавила она. – Вы прекрасно выглядите сегодня.

Даже если бы это было не так, она все равно сказала бы это. Исабель была уверена, что мужчины более падки на лесть, нежели женщины, особенно мужчины в возрасте. Она прочитала множество статей о сложностях в личной жизни, которые частенько подстерегают мужчину на склоне лет, но сомневалась, что это волнует Эмму Кларк. Эмма занята только собой, а бедный Эйвери, наверное, совсем обделен.

– Подумать только, эти вирусы такие маленькие, но порой просто выматывают человека, правда? – сказала Исабель.

– Да, – ответил Эйвери, словно он никогда об этом не думал. – Хорошо, что все позади. – Он улыбнулся и слегка хлопнул ладонями по столу. – Приятно чувствовать себя целым и невредимым.

– Как хорошо, что вам уже лучше, – сказала Исабель. – Что ж, пора приниматься за работу.

Исабель вернулась к своему столу и, подшивая выровненные по краям листы, все думала о том, что Эйвери вряд ли счастлив в браке.

Вот если бы она была женой Эйвери (заправляя бумагу в печатную машинку, она уже устранила Эмму Кларк с помощью быстротечного и почти безболезненного сердечного приступа), то Эйвери ответил бы, если бы кто-то спросил: «Да, ужасный вирус, но Исабель великолепно заботилась обо мне». Потому что уж она-то великолепно позаботилась бы о нем: заварила бы для него желейный десерт, обтирала бы салфеточкой лоб, принесла бы журналы, чтобы он не скучал в кровати (тут она опечаталась и огляделась в поисках корректора). Она бы села у кровати и сказала, что надо бы заказать луковицы гиацинтов, что пора заменить шторку в ванной, она как раз видела подходящую на распродаже, и как он считает… А он взял бы ее руки в свои и сказал: «Я считаю, мне очень повезло, что ты – моя жена». «Да, – думала Исабель, отвинчивая колпачок корректора, – я могла бы сделать его счастливым».

Вернувшись домой, Исабель застала дочь в отличном настроении. Ее юное личико сияло, когда она сновала по кухне, помогая матери готовить ужин.

До чего восхитительно ее девочка выглядела в эти минуты, как грациозно и легко она двигалась, расставляя приборы на столе.

– Я сегодня надела платье, которое сшила на уроке труда, – вспомнила Эми за ужином, – и мне сказали комплимент!

– Как мило, – сказала Исабель, – и кто же сделал тебе комплимент? – (Ей доставляло удовольствие сознание того, что она выражается грамотно.)

– Да так, просто люди, – ответила Эми.

Она все улыбалась, жуя кусок мяса, а лицо ее светилось под лучами заходящего февральского солнца.

– Оно всем понравилось, – добавила Эми. – Всем-всем.

Но настроение у девочек так переменчиво. Несколько дней спустя Исабель, придя с работы, встретила дома совсем другую Эми – раздраженную и колючую.

– Ну, как у тебя дела? – спросила Исабель, бросив ключи на стол и вылезая из пальто.

– Нормально, – невнятно буркнула дочь, захлопнула учебники, отодвинула стул и направилась к двери.

– Нормально и все? – Исабель ощутила прилив раздражения. – Что случилось?

Исабель не могла сохранять даже видимость спокойствия, когда что-то случалось с ее доченькой, а тут еще и ее собственный день едва ли можно назвать обычным – Эйвери был чем-то озабочен и расстроен.

– Ничего не случилось, – процедила Эми через силу.

– Эми Гудроу, не смей уходить.

У подножия лестницы Эми обернулась и уставилась на мать. Равнодушное, ничего не выражающее лицо, прикрытое пышными локонами.

– Я твоя мать! – Исабель сама не ожидала от себя такого отчаяния. – И у тебя нет никакого повода, чтобы так разговаривать со мной. Хочешь ты или нет, но мы живем под одной крышей, и я пашу на этой дурацкой работе день напролет, и я слишком высококвалифицированна, чтобы просто зарабатывать тебе на пропитание. – Исабель говорила это и сама себя ненавидела.

Не была она слишком квалифицированна для своей работы – колледж она так и не закончила, и обе это прекрасно знали. Едва ли она могла рассчитывать на лучшую должность, чем была у нее теперь. С другой стороны, она не смогла закончить колледж, потому что умерла ее мама и некому стало нянчить ребенка. Так что на самом деле виновата Эми – та самая девочка, которая стояла у лестницы, с презрением глядя на мать.

– И пожалуйста, сделай лицо попроще. Я буду тебе очень признательна, если выражение твоего лица станет более приветливым. И мне хотелось бы обыкновенной вежливости, когда ты разговариваешь со мной.

Молчание.

– Тебе понятно?

– Да. – Это было сказано осторожно, достаточно прохладно, чтобы выказать матери неприязнь, но не настолько, чтобы дать ей повод продолжить обвинения в грубости, поэтому Исабель отвернулась и, вешая пальто в шкаф в коридоре, услышала, как захлопывается дверь Эминой комнаты.

Стычка с дочерью встревожила Исабель. Как легко закипает в ней гнев от одного лишь взгляда взрослеющей Эми. В конце концов, ведь для подростков естественны такие перепады, во всем виноваты гормоны.

Исабель сидела за столом, уронив голову на руки. Как отвратительно начался вечер. Она должна была сдержаться. В статье о подростках «Ридерз дайджест» советовал не терять терпения. И тогда Эми наверняка сама рассказала бы ей, в чем дело. Конечно, она хотела быть терпеливой матерью. Но как тут не рассердиться: чуть живая от усталости, она приходит с работы и натыкается на злющую Эми. Исабель так боготворит эту девчонку (именно – боготворит!), и вот эта девчонка захлопывает учебники, стоит матери войти, – чье терпение выдержит? Ей так хотелось приветливого слова от дочери, а вместо этого она превратилась в мегеру. Она озверела просто потому, что так страстно хотела услышать ласковое: «Привет, мамочка, ну как тебе работалось?» – от девочки, которая поистине была смыслом всей ее жизни! А потом Исабель услышала, как открылась дверь дочкиной комнаты, и вздохнула с облегчением: сейчас придет просить прощения, как хорошо, что это продлилось не слишком долго.

По правде сказать, Эми не могла вынести, если мама злилась на нее. Это ее так сильно пугало, ей казалось, что она погружается в кромешный мрак. Бесшумно она сошла по лестнице в одних колготках.

– Мама, прости меня! – сказала Эми. – Прости меня!

Иногда мать говорила: «Сказать „прости“ – слишком мало», но теперь она ответила:

– Ладно, спасибо тебе!

Но уже не спрашивала больше, что же случилось у Эми, а если бы и спросила, то Эми бы не сказала.

Все из-за мистера Робертсона. Да, он похвалил ее платье, но после этого – ничего! А теперь это какой-то вирус, привязчивая болячка – настойчивая потребность, чтобы он обратил на нее внимание. Каждый день она тщательно причесывалась перед его уроком, нащипывала себе щеки, прежде чем войти в класс, каждый день она шла на свое место с бьющимся от волнения и надежды сердцем. Но каждый день звенел звонок, а его взгляд всегда обходил ее стороной, и она покидала класс в таком отчаянии, какого ей никогда не доводилось испытывать до сих пор.

– Я ненавижу школу, – пожаловалась она Стейси в лесочке. – Ненавижу свою жизнь. Все ненавижу!

Стейси равнодушно затянулась и кивнула, сощурившись от дыма:

– Я тоже все ненавижу.

– Но почему? – спросила Эми.

Февраль подходил уже к концу, стоял бесцветный, но теплый день, слежавшийся наст обмяк, а на кожаных ботинках Стейси появились влажные потеки.

– Ты-то почему все ненавидишь? Ты ведь хорошенькая, у тебя полно друзей, есть даже парень. Не то что я, убогая.

Стейси внимательно посмотрела на кончик сигареты и ответила:

– Потому что мои родаки – потребители, а все друзья – кретины. Кроме тебя.

– Ага, и все-таки?..

Эми вытянулась вдоль бревна, заложив руки за голову. Если у тебя есть парень, то какая разница, какие придурки твои родители или друзья? А у Стейси просто потрясающий парень. Не так уж много они о нем говорили, но Эми знала, кто такой Пол Биллоус, знала, что у него собственная квартира над пекарней на Главной улице, что в старших классах он был чемпионом по футболу и чирлидерши даже придумали в его честь специальную речовку. Однажды во время матча он сломал ногу, и некоторые болельщицы рыдали, когда он покидал поле на носилках. Пол был высоким и крепким кареглазым парнем.

– Он дурак, – сказала Стейси, немного поразмыслив.

– У него красивые глаза.

Стейси пропустила мимо ушей замечание Эми. Она швырнула сигарету в кусты и уставилась в никуда.

– Он – зануда. У него только постель на уме.

Эми передернуло. Она сделала глубокую затяжку.

– Ну, вообще-то он классный, – заключила Стейси, – добрый, не жадный – недавно купил мне тени, – при этом воспоминании лицо ее повеселело, – роскошный бирюзовый тон!

– Здорово, – сказала Эми.

Она встала, куртка на спине у нее отсырела. В рыхлом снегу на бревне остался рельефный отпечаток.

– Из дорогих, не растекаются, завтра захвачу их с собой в школу, – пообещала Стейси, – спорим, тебе они очень пошли бы.

Эми растоптала окурок.

– Если бы я накрасилась, мать бы меня убила.

– Ну да, все родители примаханые, – сочувственно сказала Стейси, и тут позади них грянул школьный звонок.

В пятницу мистер Робертсон оставил Эми после уроков. Эми сама же это и подстроила. Она была в отчаянии, с ума сходила и все такое. Почему, почему это Алану Стюарту, который всего лишь щелкнул ручкой после того, как мистер Робертсон велел ему прекратить, было даровано счастье провести целый час после уроков с мистером Робертсоном в одном классе? Почему не ей? Теренс Ландри был оставлен после школы за то, что надул и лопнул пустой пакет для завтраков, выходя из кабинета математики. Нет, Эми на такое духу бы не хватило (приглушенный такой хлопок, как будто кого-то пристрелили сквозь подушку). Щелкать ручкой она тоже не стала бы, но вот Мэрианн Бамбл светило наказание за то, что она шепталась с соседкой по парте во время урока.

– Мэрианн! – сказал мистер Робертсон сердито. – Еще одно замечание, и вы останетесь после уроков.

Эми обернулась к сидящей позади Элси Бакстер. Конечно, такая дерзость была совсем не в стиле Эми, но болтливой егозе Элси только того и надо было. Эми стала громко шептать, что вчерашнее задание на дом было скучищей, полная хрень. Элси сказала, что да, моча ослиная.

– Девушки, тихо, пожалуйста, – сказал мистер Робертсон.

Эми изнемогала от напряжения. Лицо покрылось испариной, под мышками кололо. Она опять повернулась к Элси.

– По крайней мере, хоть не домоводство, – зашептала она, – не тупица с вывернутыми коленками.

Элси не удержалась и заржала вслух. Мистер Робертсон прервал объяснение и стал в упор глядеть на них, не говоря ни слова. Щеки Эми сделались пунцовыми, она уставилась на крышку парты. Но когда стало ясно, что это закончилось ничем, что мистер Робертсон снова принялся выводить на доске свои чертовы цифры, Эми опять потеряла голову. Она обернулась к Элси и закатила глаза. Раздался глубокий голос мистера Робертсона:

– Эми, еще раз повторите – и останетесь после уроков.

Опасность звучала в этих словах. Угроза была еще и в том, что он оставит после уроков не только ее, но и Элси. Но предложение «еще раз повторить» было слишком заманчивым, чтобы упустить его. Эми покосилась на часы – оставалось двадцать минут. Сердце бешено бухало в груди, цифры на доске расплывались. Рядом с ней Флип Роули рассеянно тер ластиком щеку. Стрелки на часах щелкнули. В приступе отчаяния у Эми что-то оборвалось внутри, и она готова была уже оставить свои бесплодные попытки, но тут мистер Робертсон имел неосторожность похвалить Джули Легуинн, сидящую в соседнем ряду, за правильный ответ на только что заданный вопрос.

– Молодец! Просто отлично! – воскликнул он, стукнув мелком по парте. – Я предложил нечто новое, и вы смогли это применить.

Эми вышла из себя. Все это время она знала ответ, но сидела, стесняясь поднять руку, и вот теперь эта Джули Легуинн, сияя самодовольной ухмылкой, раздувается от его глупых похвал! Эми обернулась к Элси:

– А все остальные, выходит, – дураки.

И вот он прозвучал! Его голос:

– Итак, Эми, я жду вас после уроков.

Ликуя и празднуя успех, она все-таки сгорала от смущения. Ей показалось, что Флип Роули покосился в ее сторону. Эми Гудроу оставили после уроков?

Господи, как же ползли эти оставшиеся уроки. История – скучная до смерти, испанский – бесцветный и бесконечный. Разве можно было думать о чем-то, кроме того, что после уроков она будет сидеть рядом с мистером Робертсоном в его кабинете! Когда прозвенел последний звонок, Эми была так измочалена ожиданием, словно ей пришлось преодолеть долгий путь без крошки во рту. В женском туалете она тщательно исследовала свое отражение в зеркале над строем раковин. Так это и есть – она? Такой люди видят ее со стороны? Да, волосы хороши, но вот лицо какое-то маловыразительное, несмотря на бурю, бушевавшую внутри, как же так? Эми с силой толкнула дверь туалетной комнаты, дверь устало лязгнула и захлопнулась у нее за спиной.

Коридоры опустели. Она никогда прежде не оставалась в школе после окончания занятий – все здесь казалось теперь другим. Лучи солнца, распластавшиеся по полу, обрели более насыщенную желтизну. Широкие подоконники и невытертые классные доски имели приятельский, трогательный вид, словно их сняли под вечер, как одежду, и забыли. Тишина коридоров окружала ее, но откуда-то со стороны спортзала долетало отдаленное эхо чирлидерских речовок.

Мистер Робертсон сидел у себя за столом в конце кабинета и что-то писал, когда Эми вошла.

– Проходите, садитесь, – сказал он, не поднимая глаз.

Она села. Но не на свое обычное место, а поближе к доске, села бесшумно и неуверенно. Украдкой она взглянула в окно: пылинки кружились в воздухе, наполненном лучами вечернего солнца. Где-то в коридоре скрипнула дверца металлического шкафа, а уборщик загремел шваброй на лестничной клетке. Она услышала, как мистер Робертсон отложил ручку.

– Можете заняться домашним заданием, если хотите.

– Не хочу, – замотала головой Эми, в глазах ее стояли слезы.

Что за невыносимая грусть! Нахлынула внезапная слабость, день ожидания вымотал Эми. Она сидела в стороне от него, положив руки на колени. Волосы свисали по обе стороны лица. Зажмурившись, Эми почувствовала, как горячие слезы закапали ей на руки.

– Эми! – Он встал из-за стола и направился к ней. – Эми, – повторил он, остановившись рядом.

Как нежно он произносил ее имя, как мягко струился его голос, такой глубокий и серьезный.

– Я все понимаю, Эми, все хорошо.

Наверное, он и вправду что-то понял, потому что слезы его ничуть не встревожили, он даже не удивился. Он просто сел рядом и протянул Эми носовой платок. Это была красная бандана, большая, как простыня. Эми вытерла ею глаза, высморкалась. Удивительно легко и не стыдно было плакать рядом с этим человеком. И это было как-то связано с тем, что слезы Эми не застали его врасплох, наоборот, глаза его смотрели на нее тепло и ласково. Эми вернула ему платок.

– Я знаю тот стишок, – выговорила она наконец.

А он улыбнулся этому слову «стишок» и тому, как просто и по-детски она сидела и смотрела на него еще влажными, чуточку покрасневшими глазами. Глубокая и щемящая невинность и ранимость девочки поразили его.

– Его написала Эдна Сент-Винсент Миллей, – объяснила она, заправляя за ухо непослушную прядь, – и как-то раз на уроке я вспомнила о нем. Первая строка там такая, э-э… «Евклид узрел нагую красоту…» Так, кажется.

Он кивнул, приподняв рыжеватые брови, и продолжил:

– «…Лишь он один. И пусть умолкнут те, кто мелет всякий вздор о красоте».

– Вы знаете его! – воскликнула она изумленно.

Он кивнул снова и сосредоточенно нахмурил брови, словно обдумывая какую-то мысль, внезапно пришедшую в голову.

– Вы знаете его, – повторила Эми. – Не могу поверить, что вы знаете это стихотворение!

Как будто птичку выпустили из клетки.

– А еще какое-нибудь вы знаете?

Эми развернулась лицом к нему, они сидели, почти упираясь коленями.

– Я имею в виду, еще что-нибудь из Миллей вы знаете?

Прижав ладонь к губам, он молча разглядывал ее. Затем произнес.

– Да, знаю. Другие ее сонеты. «Увы, не лечит время, лгали мне…»

– «…Все, кто твердил: переболит – отпустит…» – подхватила Эми.

Она даже слегка подпрыгнула на стуле, непослушная прядь волос соскользнула из-за уха и упала ей на лицо, освещенная солнцем из окна. Теперь Эми видела сквозь золотую кисею его удивление, интерес и что-то еще, неуловимое. Это «что-то» она будет помнить долго-долго – движение в глубине его зрачков, будто волна шевельнулась внутри. Он встал и направился к окну, засунув руки в карманы своих вельветовых брюк.

– Подойди посмотри, какое небо, – кивнул он в сторону окна, – вот-вот пойдет снег.

Он обернулся к ней, потом снова к окну.

– Иди сюда, посмотри, – позвал он снова.

Она послушно подошла. Небо набрякло и насупилось, мрачные облака мчались, то и дело заслоняя зимнее солнце, такое золотое, словно оно с утра копило, а теперь выплеснуло сияние, озарив края темных туч почти электрическим свечением.

– Как я люблю вот такое! – воскликнула Эми. – Глядите! – Эми показала на солнечные лучи, сочащиеся и растекающиеся по заснеженному тротуару. – Очень люблю, только в жизни, а не на картинках.

Он наблюдал за ней, закусив губу под усами.

– В седьмом классе я убиралась у одной бабушки из нашей церкви, – пояснила Эмили, – так вот, у нее в гостиной висели эти жуткие старомодные картинки. Там еще была девочка с восковым, как у мумии, лицом. Вы, наверное, видели такие объемные изображения?

Он продолжал внимательно ее разглядывать.

– Наверное, а дальше?

– Просто мурашки по спине – пылесосишь кресло, а девочка эта наблюдает за тобой со стены.

Мистер Робертсон облокотился спиной о подоконник и замер, скрестив ноги и осторожно поглаживая усы.

– Никогда бы не поверил, что ты так разговорчива, – задумчиво произнес он.

– Я тоже, – простодушно призналась Эми.

Она снова заглянула ему через плечо – в окно. Облака насупились, но солнце и не думало сдаваться – свет и тьма все еще боролись в распахнутом просторе зимнего поднебесья.

– И повсюду, – целый выводок слов кувыркался у Эми в голове, – повсюду у той старушки были понавешаны репродукции – тоже старые. И там вот такое же черное небо, и солнечные лучи, разящие его насквозь. Там была какая-то битва: кони, сбруя и, знаете, такие маленькие человечки, бегущие внизу. Такие вот репродукции.

Она произносила «репродукции» как «рекрадукции», и он с трудом сдерживал улыбку. И это ее «понавешаны» тоже смешило.

– Да. И что?

– В общем, не люблю я такие картинки.

– Понятно.

– Небо на них фальшивое, как в театре. А вот в жизни, – Эми протянула руку к небу за окном, – совсем другое дело. И мне нравится, когда оно такое.

Мистер Робертсон снова кивнул и сказал учительским тоном:

– Chiaroscuro.

Она бросила на него мимолетный взгляд и тут же отвела глаза, растерявшись оттого, что он вдруг заговорил с ней на иностранном языке. В голове помутилось, перепуталось, она чувствовала себя глупой и невежественной.

– Кьяроскуро, – повторил мистер Робертсон. – Это по-итальянски. Заслоненный свет. Светотень, – он оглянулся на небо, – точно как сейчас.

Если прежде Эми походила на птичку, которую выпустили из коробки, то теперь эта птичка начала страдать. Однако глаза у мистера Робертсона были такие добрые.

– Так ты больше не убираешь у той старушки?

– Нет. Она заболела, и ее отвезли в дом престарелых.

– Понятно. – Мистер Робертсон снова присел на широкий подоконник, опершись на руку и слегка подавшись вперед. – Так отчего тебе было неприятно убираться у нее?

Спросил, и Эми по голосу поняла, что он действительно хочет узнать. Она подумала и ответила:

– Дом был таким одиноким.

Он прищурился задумчиво и попросил:

– Расскажи.

– Там все было вычищено до стерильности – точь-в-точь музей. Не понимаю, зачем ей нужно было, чтобы я приходила раз в неделю, – нигде не было ни соринки.

– Значит, ты хорошо справлялась со своим делом, – улыбнулся он, но она перебила его:

– Вот камин, например. Она никогда его не топила. Там лежали березовые поленья, и она каждую неделю заставляла меня мыть эти поленья растворителем и теплой водой. Мыть дрова! – Эми тряхнула кудрями. – Странно, правда?

– Да, наводит тоску. – Мистер Робертсон кивнул.

– Так оно и было. Тоска зеленая, – закивала Эми, соглашаясь.

Как хорошо он ее понимал!

– А как ты нашла эту работу? – полюбопытствовал он, наклонив голову набок.

– В церкви, по объявлению.

Эми стояла, сцепив руки за спиной, и слегка раскачивалась туда-сюда, пока говорила. Этот разговор был для нее словно глоток родниковой воды.

– Там говорилось, что ей нужна помощь по дому, и мама решила, что хорошо, если бы мне этим заняться. Мама считает, что нам необходима хорошая репутация в церкви.

– Дай-ка угадаю… – Слегка откинув голову, он пристально разглядывал Эми, обдумывая этот последний штрих к ее портрету (мистер Робертсон вообще был человеком мыслящим, увлеченным «наблюдателем жизни», как он сам любил выражаться, и вот теперь он наблюдал за тонкими руками Эми Гудроу, сцепленными за спиной). – Мне почему-то кажется, что у вас не католическая церковь, а, скорее всего, конгрегационная.

Эми остолбенела – уж не умеет ли он мысли читать?

– Как вы догадались?

– Ты подсказала, – ответил он просто, – всем своим видом.

Он спрыгнул с подоконника, подошел к классной доске и принялся вытирать ее энергичными движениями.

– Знаешь ли ты, что выглядишь как типичная прихожанка конгрегационной церкви?

Она прошла по рядам и села на место Флипа Роули.

– Нет, потому что я вообще не представляю, как я выгляжу, – призналась она.

Эми теребила прядь волос, словно выискивая посеченные концы.

– Как лань, – он положил тряпку на полочку у доски и отряхнул ладони, – пугливая лань в лесу. – Он подумал о ее тонких руках и ногах. – Это всё твои волосы, конечно, – прибавил он вслух.

Она робко взглянула на него, вспыхнула и опустила голову.

– Нет, это действительно интересно. – Он взял стул Элси Бакстер и сел на него верхом, обняв спинку. – В Массачусетсе я сперва преподавал в шестом классе, затем, три года спустя, – в девятом, а теперь у меня снова множество таких же учеников. Самое интересное, каковы девочки в этом возрасте. Многие вдруг коровеют на глазах.

– Как это «коровеют»? – Эми все еще изучала кончики волос, его замечание по поводу развития девочек смутило ее еще сильнее.

– Толстеют. Ко-ро-ве-ют, – выговорил он по слогам. – А другие остаются тоненькими и длинноногими. Как юные лани.

– Конгрегационная лань, – сказала Эми, чтобы преодолеть неловкость.

Она забросила волосы за спину и вдохнула так глубоко, словно ей не хватало воздуха. Сжатые руки лежали на коленях.

– Вот именно. Конгрегационная лань, – подтвердил он так ласково и весело, что она невольно улыбнулась. – А что еще ты не любишь, расскажи? – спросил он, вытянув руки вдоль спинки стула Элси Бакстер. – Кроме уборки у старушек, что еще?

– Я не люблю змей. Даже думать о них невыносимо.

И действительно, от одной мысли о змеях у Эми задрожали ноги, поэтому она вскочила и метнулась в другой конец класса, а потом – обратно к окну. Облака почти полностью затянули небо, и только на краешке горизонта проглядывал солнечный блик. Немногочисленные машины проезжали мимо с уже зажженными фарами.

– Ладно, – сказал мистер Робертсон и обернулся в ее сторону, – тогда забудем про змей. А вот что ты любишь, Эми?

– Стихи, наверное, – сказала она, помедлив, – те, которые понимаю, конечно. А когда не понимаю, то чувствую себя полной дурой.

– Ты далеко не дура. Уж об этом можешь не беспокоиться, – заверил он ее, все еще сидя верхом на стуле Элси Бакстер.

– Спасибо, но вот то стихотворение про Евклида я не понимала до тех самых пор, пока вы не сказали о треугольнике – о том, как красив треугольник, и тому подобное. И наверное, я до сих пор не понимаю. Вот что значит «вздор»? Кто такие «те, кто мелет всякий вздор»?

Мистер Робертсон встал и вернулся к своему столу.

– Иди-ка сюда, – позвал он, похлопав ладонью по темно-зеленому словарю размером с каталог «Сирс».

Эми подошла и встала рядом.

– Красивый, – сказала она.

– Я люблю слова, – сказал он, – вроде «кьяроскуро». – Он взглянул в окно. – Ну вот, теперь уже только «скуро», без «кьяро». Присядь.

Она села за его стол, а он подвинул к ней словарь и велел раскрыть его на слове «вздор». Кончиками пальцев он случайно скользнул по ее руке, и внутри у Эми сладко екнуло. Так они и сидели рядышком, склонившись над словарем, пока угасали последние лучи февральского солнца. Вокруг глаз мистера Робертсона залучились морщинки, когда Эми украдкой, одними губами прошептала алфавит, вспоминая, что «п» следует за «о», а потом они снова и снова искали слова, пока не стихло все вокруг: ни стука швабры, ни топота, ни хлопков чирлидеров, давно уже разошедшихся по домам.

Исабель включила в машине радио. Эти темные тучи тревожили ее. Они были слишком черны для снеговых, а какого еще стихийного бедствия можно ждать в эту пору? Среди ясного неба может нагрянуть торнадо. И хотя у Исабель были весьма скудные познания о торнадо, она не думала, что при этом все небо чернеет. Еще в юности она слышала рассказ о том, как кто-то ехал по трассе и торнадо поднял в воздух его машину, а небо неподалеку оставалось при этом голубым. Она не знала, что стало с этим человеком, да и сомневалась теперь в правдивости рассказа. Она покрутила ручку, пытаясь поймать метеопрогноз. Если вдруг снова налетит метель, то крыша может не выдержать и опять протечет. Эта мысль расстроила Исабель. Придется звать мистера Крейна, если вдруг что.

«…семья обещает вознаграждение за любую информацию, которая поможет обнаружить след похитителя девочки – Деборы Кей Дорн, пропавшей из собственного дома десятого февраля. Подозреваемые до сих пор не названы».

Исабель покачала головой: бедные родители. Несчастная мать. Она выключила радио, поворачивая к дому. Ее оглушила тишина. В доме было темно.

– Эми? – позвала Исабель, вынимая ключ из замка. – Эми! Ты где? – Она бросила ключи на кухонный стол, невыносимо резкий звон эхом разнесся по комнатам.

Она зажгла свет.

– Эми!

Ринулась в гостиную, нажала выключатель.

– Эми!

Комнаты освещались одна за другой. Исабель взлетела по лестнице, не чуя ног под собой.

– Эми!

И спальня Эми была пуста. И ванная. И ее собственная спальня тоже. Она заглянула в туалет на верхнем этаже – унитаз, три рулона туалетной бумаги молчаливо выстроились перед ней.

Исабель разом охватил истерический припадок. Словно ледяная вода заструилась по рукам и ногам. Спотыкаясь, она сползла по лестнице, держась за стену. «Только не это, – стучало в голове, – только не это!» Потому что, кто бы ни похитил бедную Деби Дорн, теперь он пришел и забрал с собой Эми!

– Эми! – снова позвала Исабель.

И принялась искать заново. Во всех комнатах, в каждой кладовке, зажигая каждую лампочку в доме. Она схватила телефонную трубку. Куда, кому позвонить? В полицию? В школу? Эйвери Кларку? Скорее всего, ей посоветуют сначала проверить Эминых подруг. Конечно, все скажут: «Потерпите немного, дайте ей время, и она, конечно, скоро вернется домой». «Но Эми никогда не задерживалась после школы, она всегда была дома! Я знаю свою дочь – что-то случилось!» Всхлипывая, она упала в кресло. Страшные звуки рыданий прорвались горлом наружу. «Эми, Эми!» – звала Исабель.