Текст книги "Рюссен коммер!"

– Разве я похож на стокгольмца?

Я пожала плечами. Никогда не думала, что это для кого-то могло прозвучать обидно.

– Я из Керуны, – гордо сказал Бу. – Знаешь, где это?

– О да, знаю, это Заполярье, – обрадовалась я. – А я из Мурманской области.

Бу посмотрел на меня с любопытством. Потом достал мобильный, открыл Google Maps и попросил показать ему мой город. Я ткнула пальцем в то место, где российско-финская граница вдавалась клином в Кольский полуостров.

– Почти что на одной широте, – уважительно закивал Бу. И в его взгляде появилась даже какая-то нежность.

Мы зашли в кафе. Официант принёс меню и пледы.

– Слабый алкоголь – для изнеженных стокгольмцев. А суровые северяне пьют водку, – сказал Бу и заказал две по пятьдесят.

Когда официантка принесла водку, Бу поднял стопку:

– Na zdorovje!

– Нет-нет-нет, мы так не говорим никогда! – замотала я головой. – Это штамп из голливудских фильмов. Так говорят поляки, а не русские.

– Вы никогда не говорите «Na zdorovje»? – удивился Бу. – А что же вы говорите?

– «За встречу» – если пьём с друзьями, «за знакомство» – если с кем-то новым.

Бу попробовал повторить, но вышло кое-как. Мы выпили и заказали ещё по пятьдесят.

Стоило нам выяснить, что оба выросли за полярным кругом, как между нами появилась какая-то неуловимая близость. Мы по-прежнему много молчали, но это молчание больше не тяготило.

– Мы, шведы, любим быть правильными, – наконец сказал Бу. – Говорить правильные вещи, совершать правильные поступки. И очень гордимся тем, что мы правильные.

– О, ну, русские-то наоборот. Мы очень любим быть неправильными. Произносить вызывающие речи, совершать безрассудные поступки. Это для нас предмет особой гордости.

Мы выпили за то, что мы такие разные.

Когда нужно было чем-то заполнить разговор, я обычно рассказывала новости из России. На шведов действовало безотказно, они слушали, как дети слушают страшные истории перед сном, про чёрную руку, скажем, или гроб на колёсиках.

– Наша полиция арестовала отшельника-старовера.

– Кого?

– Отшельника. Старовера. Он шёл из Сибири босиком, с посохом, завернувшись в тряпку.

– Почему босиком? – не понимал Бу. – Почему завернувшись в тряпку?

– Потому что он отшельник, они странные, эти отшельники.

Бу опрокинул стопку и так посмотрел на меня, что я прочитала в его взгляде: «Да вы все там в вашей России с прибабахом».

– И куда он шёл?

– В Кремль.

– Зачем?

– Изгонять бесов из Путина.

– Кого изгонять?

– Бесов. Нечистую силу. Это было смешно, пока его не арестовали. Сейчас он в тюрьме. Его обвиняют в создании террористического сообщества, потому что по пути к нему присоединились другие люди. А это от пятнадцати до двадцати лет. Моим друзьям столько и дали.

Бу долго, долго молчал, глядя на меня. Так долго, что я даже немного занервничала.

– Тебе не скучно в Швеции? – спросил он наконец. – Ну, после России.

– Да, скучновато немного, – кивнула я.

Мы чокнулись и выпили ещё по пятьдесят.

Стемнело, зажглись фонари, на пришвартованных яхтах включили свет. Мы какое-то время просто сидели, смотрели на воду и наслаждались приятным вечером. Бу осторожно положил мне руку на плечо, я накрыла его ладонь своей, давая понять, что я не против, и он придвинулся ближе.

– Ты не хотела бы поехать ко мне? – спросил он. – Я живу недалеко, на Гулльмаршплан.

Я чувствовала, что сильно перебрала, голова кружилась и немного плыло перед глазами, но раз уж решила, значит, решила. В обнимку мы дошли до метро, долго ждали поезда – в это время они ходят чуть ли не через двадцать минут. В вагоне я задремала на плече у Бу, и он гладил меня по голове, приговаривая: bra lilla ryskan, хорошая маленькая русская.

Мы вышли на Гулльмаршвэген. Все магазины были уже закрыты, на скамейках спали бродяги, какие-то чернокожие парни крутились у бара.

– Если мы будем заниматься сексом, нам нужны презервативы, – деловито сказал Бу. – А купить уже негде.

– Окей, – пожала я плечами.

– Ну, может, завалялся один, надо поискать. Попробуем что-нибудь придумать.

Мы поднялись к нему на третий этаж, и я, пошатнувшись, уронила цветочный горшок, стоявший на подставке у лестницы. Он разбился, цветок вывалился, и земля рассыпалась по ступенькам. Бу очень расстроился из-за горшка. Он оставил меня на кухне, предложил поискать что-нибудь из выпивки, а сам, взяв щётку с совком, отправился убираться в подъезде.

Я прилегла на диване, подложив под голову подушку, и провалилась в сон. А проснувшись от жуткой жажды, увидела, что Бу сидит за столом и пьёт «Абсолют».

– Ничего не получится. Я не нашёл презерватив, – сказал он меланхолично. – Странно, мне казалось, что у меня был один.

– Ну ладно, я поеду домой, – ответила я, уверенная, что меня будут отговаривать.

Бу посмотрел на часы.

– Метро уже закрыто, но я могу дать тебе свой велосипед, если ты не хочешь тратиться на такси.

Я подумала, что и так уже потратила шестьсот крон на водку, поэтому согласилась на велосипед. Правда, до последнего мне казалось, что Бу шутит. Но он спустился со мной во двор и достал спортивный Bikeid. Чувствовалось, как на мгновение Бу засомневался, можно ли мне доверять, ведь такой велосипед стоил не меньше двадцати тысяч крон, но в конце концов он отдал мне его вместе с ключами.

– Будь осторожна, – сказал он, провожая меня. И заботливо включил велосипедный фонарь.

Я очень долго плутала на дорожной развязке, несколько раз возвращалась туда, откуда уехала, но в конце концов вырулила на трассу, что вела в сторону Сёдермальма. Там было проще, я просто ехала по прямой. Ну как по прямой – улица была прямая, а меня, конечно, сильно заносило. Я снова немного заблудилась на Слюссен, где нужно было переехать с одного острова на другой, но в итоге оказалась в Старом городе. Там я врезалась в прохожих, обругавших меня по-шведски, выехала случайно на проезжую часть, но машин всё равно почти не было, и добралась до Королевского дворца.

Дурнота прошла, и накатило какое-то необъяснимое веселье. Я словно увидела всё со стороны: Тиндер, дурацкие свидания, шведа, который не нашёл презерватив, себя на велосипеде, в два часа ночи, пьяную, зато с гладким лобком. До дома я так и доехала, хохоча, но, уже заворачивая на свою улицу, не вписалась в поворот и грохнулась посреди дороги. Надо было бы встать и отряхнуться, но я почему-то не смогла этого сделать и просто уснула, не выпуская руль из рук.

Под утро меня разбудили строители, поляки, которые ремонтировали что-то на Карлаплан. Наверное, они думали, не умерла ли я, потому что очень обрадовались, когда я наконец-то очнулась. Я отыскала в кармане куртки ключи и, стараясь не смотреть полякам в глаза, прошмыгнула в свой подъезд. Велосипед я оставила во дворе и отправила Бу сообщение, что он может заехать забрать его в любое время.

* * *

Гудрун помогла мне составить резюме и разослать по разным правозащитным организациям.

– Вот увидишь, всё будет хорошо, – повторяла она. – Будет работа, получишь вид на жительство и жильё, выйдешь замуж и станешь настоящей шведкой. В конце концов, заниматься политикой можно и здесь.

– Да уж, лучше в Швеции, чем в тюрьме, – тихо сказала я, но Гудрун всё равно услышала и покачала головой.

До шведки мне, конечно, было как до луны. Шведский национальный характер – полная противоположность русскому, и я сомневаюсь, что между русскими и шведами есть хоть что-нибудь общее, кроме любви к высокоградусной выпивке.

Труднее всего давался мне lagom – ни больше ни меньше, а ровно столько, сколько нужно. Это у нас всё чёрно-белое, чересчур, с перехлёстом, навзрыд. У шведов – во всём умеренность, спокойствие и консерватизм, неброские цвета, негромкие разговоры, осторожно подобранные выражения и всё в таком духе. Я, правда, заметила, что в Стокгольме перестала носить вещи в своей любимой красной, коммунистической, расцветке, заменив на скучные серые, чёрные, бежевые одежды. Но научиться подбирать выражения и избегать конфликтов было гораздо сложнее.

Меня раздражало слово nja – не nej или ja, «нет» или «да», а что-то между. И то, что шведы никогда не говорят «нет».

– Надо будет увидеться в следующую пятницу.

– С удовольствием.

В России это означает, что в следующую пятницу вы увидитесь. В Швеции может значить, что не увидитесь никогда. Вот и поди пойми их, этих шведов.

Или смягчение слов с помощью lite, немножко, чуть-чуть. Премьер-министр немного врёт, король чуть-чуть дурак, погода слегка омерзительна, доставка в этом ресторане немного медленная, поэтому я полдня ждал пиццу и чуть-чуть не умер от голода.

– Знаешь, – сказала я как-то Гудрун. – Мы никогда не поймём друг друга по-настоящему. Вам кажется, что если не скажешь что-то обидное напрямую, то и не обидишь. А для нас это ещё обиднее и унизительнее, вот это молчание и недосказанность.

– А мы не выносим споров, ругательств, выяснений отношений. Лучше умрём.

– Мы наоборот. Покричим, подерёмся, побьём посуду и поломаем мебель, а там, глядишь, и помиримся. Ведь если отношений не выяснять, то и не выяснишь никогда, что не так.

– Ты права, мы разные, – качала головой Гудрун и погружалась в раздумья. Наверное, думала о своём русском отце, которого никогда не видела.

Мне было сложно приноровиться ещё и к тому, что шведы всё планируют. За неделю, за месяц, за год. Не важно, будь то вечеринка с друзьями, встреча с миграционным адвокатом, интервью, свидание, похороны, да что угодно. Открывают свой ежедневник и говорят: «Сейчас посмотрю, когда я буду свободен», – а в ежедневнике уже расписано всё на месяц вперёд, от ужина у бабушки с дедушкой до рабочей конференции. Даже Гудрун нельзя было позвонить и сказать: «Заходи в гости», хотя она нигде не работала. Её младший брат Гуннар был богат и каждый месяц присылал ей что-то вроде пособия, и это позволяло Гудрун вот уже двадцать лет писать книгу про свою мать, известную феминистку, и у этой книги всё никак не видно было конца. Так вот даже Гудрун открывала свой ежедневник и смотрела, в какие дни сможет заехать.

Но самой ужасной была лакрица. В детстве, когда я простужалась, мама поила меня настойкой солодки, отвратительной на вкус. Но то было лекарство. Где это видано, чтобы лекарство – и вкусное? А шведы килограммами поедали лакричные конфеты и клали эту дрянь куда только можно – в булки, мороженое, тушёные овощи, рыбу. Чуть зазеваешься, забыв прочитать состав, и обязательно получишь проклятую лакрицу там, где не ждал – в обсыпке орехов, в йогурте, в твороге, в начинке шоколадного батончика, в жевательной резинке. Лакрицу в Швеции я ненавидела больше всего.

* * *

Мы встретились с Гудрун в Sjocaffet. Было двенадцать, время ланча, и у кассы собралась длинная очередь. Мне не хотелось ждать. Я помахала рукой итальянцу Мауро, стоявшему за кассой, и он подозвал меня.

– Два кофе, – попросила я.

Мауро, как обычно, сделал мне скидку, хотя она полагалась только сотрудникам – я ведь постоянная посетительница. Увидев всё это, второй официант, швед, накричал на него. Когда я уносила кофе, они громко ругались.

– Прости, русская, ничего личного, – подошёл к столику швед-официант. – Ты мне очень нравишься. Просто у нас так не принято.

Мауро издали подмигнул мне.

– Прости, это моя ошибка. Больше не повторится.

А когда он ушёл, я сказала Гудрун:

– Ну а что такого? Я прихожу сюда каждое утро. К тому же очередь стоит за ланчем, а мне нужен был только кофе. Почему бы быстренько не обслужить меня? И разве я не заслужила скидку?

– Да, русские и итальянцы похожие друг на друга. А на шведов нет.

– Это точно, – закивала я. – Итальянцы нормальные ребята, не нудные.

– Поэтому у вас есть мафия, а у нас нет, – ехидно отозвалась Гудрун.

Тут уж мне нечем было крыть.

– Да, наверное, ты права. Вообще-то мне нравится, что здесь все соблюдают правила. И что у вас во всём пропагандируется равенство, даже на бытовом уровне. Очередь одна для всех, образ жизни один для всех. Если богач построит большой дом, над ним будут смеяться. А у нас будут смеяться, если он построит маленький.

– Знаешь, есть такой парадокс. У нас равенство, при котором неравенство ощущается ещё сильнее. У вас и итальянцев богачи за высокими заборами, в виллах и дворцах, вы ненавидите их издалека. А наши богачи жить рядом с нами, в соседней деревянной стюге[3]3
  Stuga – деревянный домик (швед.).


[Закрыть]. И я заметила, когда твои соотечественники живут несколько лет в Швеции, они начинают истерично кричать о лицемерии нашей шведской системы. Хотя, конечно, с ними в чём-то можно согласиться. Но всё же так странно, что люди, приехавшие из такой страны, как Россия, именно в Швеции начинают ненавидеть богатых. Один ваш политбеженец, в которого я была даже немного влюблённой, так поехал головой на этой теме, что в Швеции стал писать только о том, как тут всё плохо и лживо устроено. Его даже стали считать путинским агентом. А ведь он бежал от тюрьмы.

– Может, его и правда подкупили?

– Да нет же, просто он заблуждённая овечка.

Я вспомнила парня, о котором говорила Гудрун. В России он был политтехнологом при коммунистической партии, ездил по регионам, спал с наивными девчонками из местных оппозиционных движений, которым пудрил мозги, обещая забрать в Москву. А в Швеции пришлось работать уборщиком и сиделкой в доме престарелых, вот и обозлился.

– Гудрун, если ты заметишь, что у меня тоже крыша едет, ты ведь мне скажешь, правда?

* * *

Русская тоска по родине – это психическое расстройство. Агорафобия, боязнь открытых пространств и людей, при которой страшно выйти из дома. Стоит русскому человеку пересечь границу, как у него начинается паническая атака, потеют ладони, пересыхает в горле и сердце колотится в груди, как запертый узник.

Меня в конце концов тоже накрыло. Однажды утром я проснулась и осознала, что больше не смогу вернуться домой. Никогда. Теоретически смогу, после падения режима или смерти Путина, но я уже давно не верила, что это что-то изменит. С тех пор как в Следственном комитете меня первый раз ударили током.

Я пролежала всё утро в постели, совершенно раздавленная этим чувством. Рисовала в воображении московские улочки, перезвон колоколов монастыря Святой Матроны, горький кофе в маленькой кофейне у метро и разговоры, разговоры вокруг, все сплошь на русском. И уже не важно было, что я всего этого терпеть не могла, ни кривых улочек, ни колокольного звона, ни глупых разговоров, которые лезли в уши, как мошкара, и тем более дешёвого горького кофе у метро.

В Facebook, в группе «Русские в Швеции», опубликовали приглашение на шашлыки. Нужно было отправить 100 крон на номер 070 745 89 25, а в сообщении указать, какое мясо предпочитаешь – свинину, говядину или баранину. Выпивку приносить с собой.

Сбор назначили в парке Роламбсхов, недалеко от российского посольства.

– За Родину, за Сталина! – донеслось до меня, когда я была ещё далеко. Мужчина в футболке с серпом и молотом, подняв стакан, выпил его в гордом одиночестве.

Я подумала, не уйти ли сразу, прямо сейчас, но всё же решила остаться.

– Пьёшь за маньяка? Да ты ещё за Чикатило выпей! – крикнул ему другой.

– Ты откуда вообще, сволочь?

– Из Баштанки. А ты сам?

– Из Бобруйска.

Ко мне подошёл молодой парнишка и протянул пластиковый стаканчик с вином.

– Смотри, бульбаш с хохлом сцепились, – захихикал он. – Сейчас подерутся.

Спорящих обступили. Украинца увели в сторону, а белорусу налили ещё водки, и спор про Сталина как-то быстро сошёл на нет.

– Эх, не подерутся, – разочарованно вздохнул парень, словно отменили футбольный матч. – Жаль. – И, протянув руку, сказал: – Меня Коля зовут. У меня паспорт ЕС. Познакомимся?

– Нет, не познакомимся, – скривилась я и, отдав ему вино, отвернулась.

Я никого здесь не знала и просто бродила среди людей, разделившихся на компании, маленькие и побольше. Одни обсуждали, где взять персональный номер, без которого не берут на работу. «Четыре цифры», «четыре цифры», повторяли они. Другие говорили, какие заказчики кидают на деньги, а какие всего только не доплачивают. Речь шла о клининговых и строительных фирмах.

– Я родился в Белоруссии, отец – чуваш, мать – хохлушка с польскими корнями, рос я в Казахстане, в армии служил в Эстонии, – загибая пальцы, перечислял долговязый, лысоватый мужчина. – Ну и кто я, по-твоему?

Его собеседник, прихлёбывая пиво из бутылки, пожал плечами.

– Русский я! – громко крикнул долговязый. – Русский, кто же ещё!

– Все эти русские вечеринки и шашлыки – жалкое зрелище, – услышала я другой разговор. – Приходят украинские сборщики ягод и русские магазинные воришки, гастролирующие по Европе, и начинают спорить, где лучше жить, в свободной европейской Украине или в великой, встающей с колен России.

– Так чего же ты сюда пришёл?

– От одиночества. Эмиграция – не сахар, сам знаешь.

Девушки, держа в руках шампуры с мясом, обсуждали мужчин, и я прислушалась.

– За весь вечер три бокала мартини мне купил и ничего из еды. А через два дня написал: можешь свишнуть[4]4
  От swish – платёжная система, которая привязана к номеру телефона.


[Закрыть] мне деньги за вино?

– Вот жадный дурак, – протянула вторая. – Знаешь, я заметила, что шведы все какие-то скучные и бережливые. Наши мужчины не такие. Наши любят шикануть, стол накрыть, шубу купить, а эти – раздельный счёт и прочая скукота.

– Итальянцы тоже жадные, – загибая пальцы, перечисляла третья. – Французы ещё жаднее, те даже за бокал вина удавятся. Немцы экономные, каждую копейку считают, подарков не дарят. Австрияки то же самое. Вот португальцы и испанцы не жадные. Но нищеброды поголовно.

– А шведы выбирают подруг по зубам, как лошадей. Сразу на первом свидании тебе в рот смотрят. Оценивают, достаточно ли ты обеспеченная, чтобы позволить себе хорошего стоматолога и отбеливание каждый месяц.

В другой компании тоже обсуждали иностранцев.

– Шведы застенчивые, норвежцы надменные, немцы педантичные, французы легкомысленные.

– А русские?

– Ну, русские разные. Очень разные.

Мужчины, жарившие мясо на мангале, травили анекдоты.

– Попали эстонцы на небо. Бог им говорит: «Поздравляю, вы в раю. Здесь нет ни денег, ни работы». А они переглянулись: «Неужели мы снова в Эстонии?»

Белокурый мальчишка, задев меня сачком для ловли бабочек, понёсся к озеру.

– Малыш, осторожнее! – крикнула я. – В воду не свались!

Полная женщина, в цветастом платье и широкой соломенной шляпе, подбежала к нему, схватив за руку.

– Мой сын не говорит по-русски, – надменно сказала она мне, и я ясно различила окающий говор, костромской или вологодский.

– Почему? – спросила я и смущённо осеклась, подумав – может, мальчик глухонемой.

– Потому что он швед! – ответила она и раздражённо передёрнула плечами: как, мол, сама не догадалась.

Я растянулась на траве, спиной ко всем, и стала смотреть на лодки, покачивающиеся на воде. Ко мне подсел мужчина, белокурый, приятный, чуть постарше меня.

– Давно в Швеции?

– Только приехала.

– Работа? Брак?

Я чуть было сразу не начала про пытки, но усилием воли сдержалась и ответила уклончиво:

– Обстоятельства.

Он протянул мне стаканчик с выпивкой.

– Прежде чем смеяться, выслушай меня до конца. В общем, так, мне тридцать восемь. Я русский, из Риги. С документами порядок. Живу в своей квартире. Работаю на стройке. Физически и психически здоров. Вроде даже, как видишь, не урод. По крайней мере, не слышал такого в свой адрес, – он говорил деловито, словно читая по бумажке. – Выпить могу только на празднике или в романтический вечер, не теряя лица и достоинства. Не агрессивный и не жестокий. Не извращенец. До ужаса надоело жить одному. Так уж получается, что не могу я найти свою любовь. Ну да и ладно.

Я молчала, не находя слов. Мы сдвинули стаканчики и выпили.

– У многих сейчас проблемы с легализацией. Может, у тебя тоже. Я могу помочь. План простой. Я готов жениться и все пять лет помогать во всех вопросах, касающихся интервью и подачи документов. Естественно, оставляя выбор по истечении этого срока: разводиться или продолжать совместную жизнь.

– Прекрасный план, – нерешительно протянула я, оглядываясь.

– Взамен я хочу иметь семью всё это время, со всеми вытекающими. То есть это и постель, и совместные завтраки, и прогулки, и так далее, – он говорил всё это, не глядя на меня, а уставившись куда-то перед собой, словно там был невидимый собеседник. – Я не предлагаю рабство. У тебя будет своё личное пространство, в которое я не буду вмешиваться, если ты не пожелаешь. Пускай это будет всего лишь иллюзия семьи, но это лучше, чем сидеть и жаловаться на судьбу. Это не прикол и не розыгрыш. Хочу видеть живого человека рядом.

Он протянул мне листок, на котором был записан электронный адрес.

– Мне нужна адекватная и уравновешенная девушка не старше тридцати пяти. Без проблем с алкоголем и наркотиками, – затараторил он. – Если предложение заинтересовало, напиши мне о себе подробнее. Я отвечаю всем, но выберу только одну.

Он встал, забрал из моих рук пустой стаканчик и ушёл. Я долго смотрела ему вслед, не зная, что и думать.

Но тут донеслись крики. Белорус и украинец снова ругались.

– Да если бы не товарищ Сталин, от вашей Украины не осталось бы ничего. Все вы под немцами были.

– А Голодомор?! А раскулачивание?! – орал украинец. – Это геноцид самый настоящий! Он же убийца, он же всю страну в лагерь превратил, как можно за него пить?

Несколько шведов, отдыхавших на берегу, обернулись на крик. Остальные делали вид, что ничего не происходит.

– А в 90-е не лагерь был? Что, меньше, чем в ГУЛАГе, народу уморили? Только никто об этом не говорит, потому что Запад не велит! А был бы Сталин, в Сибирь бы отправил всех олигархов, паразитов проклятых.

– При чём тут 90-е? – вышел из себя украинец. – Я про Голодомор! Про убийства, расстрелы, лагеря!

– А ядерное оружие? А победа в войне? А заводы, фабрики? Всё для народа делал, ничего себе не брал, а умер, так одни сапоги да френч остались…

Спорящих снова обступили, поддерживая одного или второго. В конце концов стали выкрикивать какие-то отдельные слова, потому что больше ничего в этом гвалте различить было нельзя. Одни орали: «Голодомор!», «ГУЛАГ!», а другие: «Победа!», «Ядерная бомба!». Я почувствовала себя как дома.

– Сталина на вас нет! – заорал белорус. – Сталин бы вас всех пострелял, предателей!

Схватив горячий мангал, на котором жарилась новая порция шашлыков, он со всей силы ударил украинца. Тот, держась за голову, рухнул на землю. Вокруг завопили.

Из глубины парка выбежали двое полицейских. Мужчины скрутили белоруса, повалив его на землю. Женщины вызвали «Скорую».

Украинца увезли в больницу, а белоруса – в полицейское отделение.

– Нормально посидели, – сказал Коля, тот, что предлагал мне вино. – В целом хорошо было, душевно.

– Ну да, а какая пьянка без драки? – поддержали его другие. – Без драки пьянки не бывает. Давайте ещё накатим. Эх, жаль, менты мангал забрали. Суки.

Кто-то пьяно затянул «Катюшу», остальные хором подхватили.

Я, не прощаясь, пошла к метро.

* * *

Я думала, что с Бу мы уже не увидимся. Забирая свой велосипед, он был какой-то смурной. К тому же я погнула две спицы на переднем колесе. Наверное, когда упала.

– Давай оплачу ремонт, – предложила я.

– Да, пожалуйста, оплати ремонт, – тут же ответил он, достал мобильный, позвонил в ремонтную мастерскую и узнал, во сколько это обойдётся. – Четыреста двадцать крон.

Трудно было привыкнуть, как педантично относятся шведы к финансам. С другой стороны, кто меня за язык тянул.

Но неожиданно через пару недель он позвонил.

– Привет, как поживаешь? – как ни в чём не бывало спросил он. – Не хочешь снова увидеться?

Честно говоря, я не особенно и хотела, но, кроме Бу, у меня никого не было. Как все эмигранты, я была одинока.

– В пятницу вечером?

– Отлично. – Бу замялся. – Как ты смотришь на то, чтобы поужинать у меня?

– Хорошо смотрю, – растаяла я. – С тебя ужин, с меня вино?

– Что приготовить?

– Что-нибудь супершведское, что едят только шведы.

– О’кей. В пятницу в семь жду тебя.

По дороге я купила пачку презервативов, на случай, если Бу снова забудет.

– Рад тебя видеть, – сказал он и даже помог снять дождевик. Начитался, видимо, в интернете, что русские женщины сами раздеться не могут.

Мы открыли вино, и он разлил его по бокалам.

– Za vsrjechju, – кое-как выговорил он. – Я правильно сказал?

– Идеально! – я посмотрела ему в глаза, и мы на какое-то время так и замерли.

Бу спросил, какую музыку я предпочитаю. Я попросила классику, сказала, что люблю оперу, но сейчас предпочла бы камерную музыку.

– Кто твои родители? – удивлённо спросил Бу. – Они богатые?

– Родители? – не поняла я, к чему он. – Моя мама экономист, в маленькой фирме. Я выросла без отца. В очень бедной, в общем-то, семье.

– У нас такую музыку слушают только какие-нибудь богатые снобы. Думаю, что они её на самом деле не очень-то и любят. Просто хотят показать, что они не такие, как мы, простой средний класс.

– У нас были бесплатные музыкальные школы, да и по радио часто крутили классику. Считалось, что высшие классы просто присвоили себе искусство, которое должно принадлежать всем.

Вместо классики он негромко включил современную электронную музыку. Потом кивнул на кухонный стол, и я увидела большую консервную банку в красно-жёлтых цветах.

– О боже, это то, о чём я думаю? – осторожно спросила я.

– Ты же хотела что-нибудь «супершведское». Нет ничего более шведского, чем сюрстрёминг.

В России кое-где едят тухлую рыбу. У коми это называется «печорский засол», у сибиряков – «омуль с душком», а у камчадалов – «кислая рыба». Шведский сюрстрёминг – всего лишь квашеная селёдка, но в YouTube было полно роликов, как иностранцы открывают банку с сюрстрёмингом и форменно блюют от одного только запаха.

– Она, наверное, ужасно пахнет? – жалобно спросила я.

– Секрет в том, чтобы её правильно сервировать и правильно открыть банку. Не бойся, я профи.

Мы вышли на балкон. Сосед, пивший за столиком кофе, увидев в руках Бу красно-жёлтую банку, завопил:

– Ты рехнулся? Ты же не собираешься открывать её здесь?

Бу даже не удостоил его ответом, и сосед ушёл, громко хлопнув балконной дверью.

– Ты заходишь в Тиндер? – осторожно спросил он и тут же добавил: – Я просто из любопытства. Не отвечай, если не хочешь.

– Да мне не особо везло с этим Тиндером. Довольно нелепая оказалась затея, – созналась я. И тут же поспешно добавила: – Если не считать, конечно, нашего знакомства. А ты? Заходишь в Тиндер?

Он покачал головой. Этого было достаточно, чтобы быть уверенной, что Тиндер он удалил, как и я.

Бу открыл банку в тазу под водой, по всем правилам, но я всё равно почувствовала этот омерзительный запах чего-то протухшего. К горлу подкатила тошнота, и я ушла с балкона в кухню. Но запах, казалось, заполнил всю квартиру.

– Неделю теперь придётся проветривать, – усмехнулся Бу.

Достав пару рыбин, он промыл их водой, мелко-мелко порезал и унёс банку на балкон.

– Расскажи что-нибудь о себе, – попросил Бу.

Я начала с листовок, которые мы раздавали в Москве официантам и разносчикам разных сетевых забегаловок и кафе, подбивая их бастовать и требовать оплачиваемого больничного. Но в одном заведении, принадлежащем крупной сети кофеен, Тетере сломали руку. Потом перескочила на одиночные пикеты у администрации президента, после которых меня в очередной раз поставили на учёт в полиции. Вспомнила, как мы с Феликсом подожгли несколько дорогих иномарок, припаркованных на Большой Дмитровке, рядом с Советом Федерации и Прокуратурой.

– Но тогда ещё в Москве не было столько камер слежения, – зачем-то пояснила я Бу, который едва сдерживал зевоту. – Теперь-то за участие в митинге арестовывают через несколько дней, просто по записям с камер отслеживают и приходят к тебе домой.

– Какой ужас, – сказал Бу и всё-таки зевнул.

На стол он поставил варёную картошку, помидоры, укроп и крупно порезанный лук. Намазал хлебцы маслом. Налил в чашки юлмуст, шведский квас с карамельным вкусом. Всё это он делал, нежно посматривая на меня. Я подумала, что за то время, что мы не виделись, Бу хорошенько обдумал наши возможные отношения и решил: почему бы нет?

– Ты когда-нибудь был женат? Есть дети?

Он опять покачал головой.

– Но я хотел бы, я очень люблю детей, – сказал он и так посмотрел мне в глаза, что я покраснела.

Я много думала о детях. Точнее, о том, что я о них совсем не думаю. Может, просто мне не хотелось взрослеть. В двадцать, на третьем курсе, я сделала аборт. У меня был роман с преподавателем истории театра, женатым, старше меня на тридцать три года. Сама не знаю, как умудрилась так вляпаться. Мои подруги, в юности делавшие аборт, с годами начинали плакать и жалеть об этом. А я никогда.

Но я не стала рассказывать всего этого Бу. В конце концов, если у нас что-нибудь сложится, можно будет подумать и о ребёнке. Квартирка у него маленькая, но уютная, и детскую кроватку найдётся где поставить. Но от мысли об этом мне стало как-то тоскливо.

– Мой отец ест сюрстрёминг как простую рыбу, но обычно шведы предпочитают бутерброды.

Бу положил на хлебец селёдку, помидоры, укроп, лук, полил сверху сметаной. Я испуганно откусила, но ничего не почувствовала.

– Вкусно? – улыбнулся Бу. – Нравится?

Я пожала плечами и быстро доела бутерброд:

– Какой смысл есть этот сюрстрёминг, если вы делаете всё, чтобы не чувствовать его вкус. Давай-ка я попробую так, как делает твой отец.

Бу восхищённо посмотрел на меня:

– Ты очень смелая женщина. Очень.

Однажды с подругой Патей, Патимат, правозащитницей из Махачкалы, мы вывозили из маленького горного села девушку, которую пытались насильно отдать второй женой богатому чиновнику. Девушка попросила Патю о помощи и была готова дать интервью о том, что в детстве ей, как и всем в этом селе, сделали обрезание. Патя организовала побег, а мы с Феликсом ждали на границе с Калмыкией. Девушка пересела в нашу машину, и мы повезли её в Москву, чтобы спрятать от родственников. Но они догнали нас в Воронежской области и стали обстреливать машину. «Нас убьют из-за неё», – крикнул Феликс, едва вписавшись в поворот. Он больше ничего не добавил, но я поняла, что он предлагает высадить её. «Не останавливайся», – сжала я с силой его плечо. Очередью прошило стекло, и у Феликса хлынула кровь из порванной щеки. Всё было в крови, его лицо и руки, мой свитер, сиденье, всё. Девушка плакала и громко молилась. Не знаю, как нам удалось уйти. Помню только, как страшно мне было. А теперь меня хвалили за смелость, потому что я съела бутерброд с селёдкой. Я ощутила себя жалкой.

– Но через пару недель она всё равно вернулась в своё село и вышла за этого чиновника, – сказала я, словно продолжала какой-то разговор. – Не смогла жить вдали от семьи. А у Феликса с тех пор шрам на щеке. И зачем всё это было?

– Ты говоришь со мной по-русски? – засмеялся Бу. – Я пока что не понимаю. Переведи, что ты сказала?