Текст книги "Рюссен коммер!"

Я махнула рукой. Мол, забудь, не важно.

Бу промыл для меня рыбу, порезал её и принёс на тарелке. От неё противно пахло, но не так сильно, как от банки. Подцепив кусок на вилку, я сунула его в рот. На вкус селёдка как селёдка, только кислая. И даже, пожалуй, вкусная.

– Картошку не забудь, и хлеб, и лук, – сказал Бу. – Тебе нравится?

– Ничего, прикольно.

Бу достал мобильный.

– Я отправлю это фото отцу. А то он не поверит, что ты ела сюрстрёминг, как он.

Не успела я подумать, что Бу у меня в кармане, как почувствовала приступ тошноты. Он случался теперь со мной в самые неожиданные моменты. Непрожёванные куски посыпались изо рта, я прикрылась рукой, стараясь как можно быстрее прожевать. Но не смогла сдержаться, и меня начало рвать.

Я успела добежать до туалета, и меня вырвало квашеной селёдкой, картошкой, помидорами, огурцами, луком и юлмустом.

Бу встревоженно смотрел на меня, стоя в дверях.

– Прости, – сказала я, вытирая лицо туалетной бумагой.

– Да нет, это ты прости, – виновато сказал он. – Мне нужно было тебя остановить.

– Да нет, всё было вкусно. Но, знаешь, русских остановить сложно.

Тут меня снова вырвало, я еле успела отвернуться к унитазу.

Когда я вернулась в комнату, Бу уже убрал со стола и, по-видимому, даже побрызгал в кухне туалетной водой.

– Прости, мне так стыдно. Не знаю, что случилось. Всё было и правда вкусно.

– Тебе не за что просить прощения, – меланхолично сказал он и, достав бутылку «Абсолюта», плеснул прямо в чашку.

Я подумала, что секса, наверное, не будет. И отношений тоже. Шведского гражданства через три года брака, белокурых детей, семейных вечеров по уикендам и всего, что там ещё к этому прилагается.

Но, видимо, Бу всё-таки был настроен на продолжение. Он выпил водки и, взяв меня за плечи, спросил:

– Можно я тебя поцелую?

Но не успела я подумать, что меня никогда прежде не спрашивали, просто целовали и всё, как меня снова вырвало. Я успела сделать это в кухонную раковину. Слава богу, что не на Бу или его ковёр. Я помнила, как он расстроился из-за разбитого горшка.

– Я вызову тебе такси, – сказал Бу, протягивая мне бумажное полотенце.

* * *

Нас с Гудрун пригласили в гости. Одна писательница, бывшая журналистка «Шведского телевидения» и, как сказала Гудрун, очень влиятельная дама, захотела со мной познакомиться. Она читала интервью в «Экспрессен» и даже немного послушала моё выступление на конференции Östgruppen[5]5
  Шведская правозащитная организация.


[Закрыть], выложенное в YouTube.

Я заехала в русский магазин «Деликатессбутикен» на Санкт-Эриксгатан, 99, купила красную икру, зефир и конфеты «Мишка на Севере». А Гудрун принесла бутылку шампанского. Мы встретились у метро «Слюссен» и немного прогулялись. У Гудрун на днях украли велосипед, срезав защитную цепь, и она теперь тоже ходила пешком.

– Ты должна понравиться – учила она меня. – Там будет несколько редакторов из газет. Им ты должна сделать большое впечатление. Будешь писать колонки, а я буду твоим переводчиком, и мы неплохо заработаем.

Писательница, конечно же, жила в районе Сёдермальм, где же ещё. Кайсе было чуть за пятьдесят, как Гудрун, улыбалась она широко, даже радостно, но очки с толстыми стёклами прятали усталые, потухшие глаза. Гудрун сказала, что муж Кайсы ушёл к другой и она сейчас на транквилизаторах.

– О, я много слышала о тебе, – сказала Кайса. – Эти пытки – просто кошмар, бедняжка, как много тебе пришлось пройти.

– Сейчас это всё уже кажется сном. Верёвки, кушетка, клеммы на сосках. Они ведь обливали меня водой, чтобы было больнее…

– Обязательно поболтаем сегодня, – перебила меня Кайса и отправилась открывать дверь кому-то ещё.

– Знаешь, – сказала Гудрун, погладив меня по спине, – мне кажется, тебе стоит поговорить со специалистом. Походить к терапевту.

Когда мы вошли в гостиную, гости сидели на диванах, неловко жались вдоль стен, разглядывали картины на стенах.

– Поначалу шведы всегда немного подмороженные, – шепнула мне Гудрун. – Но сейчас они начнут выпивать, и уже после второго бокала станут нормальными людьми.

Кроме меня было ещё несколько иностранцев, американцы, датчане и один француз, так что гости говорили и на шведском, и на английском. Я взяла бокал красного и стала прислушиваться к разговорам.

– Знаете, в Дании придумали мусорные баки с отдельным местом для банок и бутылок. Чтобы нищим не приходилось рыться в липком мусоре, доставая их. Очень гуманно!

– Ненавижу буржуа. Но сжигать их машины вредно для окружающей среды.

– Воду, которой умываюсь, я потом использую для варки кофе. Водой, в которой варю картошку, мою ноги, а эту воду выливаю в сливной бачок. А вместо душа протираю себя мокрым полотенцем или влажной салфеткой.

– Классическая музыка, особенно опера, это классовый символ, унижающий тех, кто живёт в бедных пригородах. И книги, книги тоже. Когда я общаюсь со своими студентами по скайпу, я специально сажусь так, чтобы в кадр не попадали книги. Чтобы они не чувствовали, какая непреодолимая классовая пропасть разделяет нас.

Я вышла на балкон. Там курил рыжеволосый швед с добродушным веснушчатым лицом. Я попросила у него зажигалку. Он представился Еспером и, как оказалось, работал на радио. Мы поболтали о феминизме и домашнем насилии. Я сказала, что в России от рук партнёров и мужей каждый год гибнет больше 10 000 женщин, и он долго смотрел на огонёк, мерцающий на кончике сигареты, пытаясь осознать эту цифру.

– Я недавно развёлся с женой и переехал в новую квартиру, – сказал Еспер.

Никогда не понимала, что говорить в таких случаях, сочувствовать или поздравлять, но на всякий случай поздравила.

– Сейчас делаю ремонт и нанял только женщин. У меня женщина-сантехник, женщина-шпаклёвщик, женщина-строитель…

Я пристально посмотрела на него, пытаясь понять, шутит он или нет. Но он был абсолютно серьёзен.

– И как? – осторожно спросила я.

– Мне очень нравится! Очень!

Еспер казался очень довольным собой. Мне хотелось спросить этого белого мужчину из богатой Скандинавии: когда он нанимает обслугой женщин из бедных стран, возможно, с лучшим образованием, чем у него, он правда чувствует себя крутым феминистом? Но я сдержалась, вспомнив напутствие Гудрун – почаще держать язык за зубами.

У стола с закусками я разговорилась с Элисбет, американкой, которая вышла замуж за шведа и жила здесь уже двадцать пять лет.

– Мне нравится Швеция, – сказала я. – Все такие приветливые, всё время улыбаются друг другу.

– Да ты что, – воскликнула Элисбет. – Шведы такие угрюмые, они никогда, никогда не улыбаются, не здороваются, не разговаривают с соседями. Я никак не могу к этому привыкнуть.

– Разве? – удивилась я. – А мне после России кажется, что шведы открытые, улыбчивые, болтливые. У нас никогда не улыбаются незнакомцам.

– Какой ужас. Мне страшно представить твою Россию, – сказала Элисбет. И, запрокинув голову, захохотала. А потом, понизив голос, нагнулась к моему уху: – А ещё шведы никогда не говорят о политике. Когда я спросила родителей мужа, за кого они собираются голосовать, их чуть удар не хватил. Тут такие вопросы считаются неприличными! Это всё равно что спросить, какого цвета у тебя трусы.

В другой комнате заговорили о мигрантах и ультраправых. Там же была Кайса, на которую, как сказала Гудрун, я должна была произвести впечатление. Я плеснула ещё вина и решила присоединиться.

– А какие в Швеции есть программы интеграции для мигрантов? – спросила я Йоакима, социолога из Уппсалы, изучающего вопросы миграции.

– Интеграции? – не понял он. – Зачем? Интеграция – это неприличное, неполиткорректное слово. Мы за параллельное развитие разных культур.

– За апартеид, что ли?

Кайса громко вскрикнула.

– Но параллельное развитие – это и есть апартеид, – пожала я плечами.

– Мы за то, чтобы каждый жил так, как хочет жить, – повысил голос Йоаким. – В рамках закона, естественно. Даже рома. Ну, те, которые у каждого магазина сидят, видели? – он захихикал.

– В смысле, цыгане?

Он перестал хихикать, тут же став серьёзным.

– Мы не используем такие слова. Цыгане – оскорбительное слово. Народ рома, так мы их зовём.

Остальные посмотрели на меня с неодобрением, а Кайса поджала губы.

– Моя прабабка Анастасия была цыганкой. Но она лошадей через травинку не надувала. Прадед погиб под Липецком, а она всю войну работала на Кольском полуострове в шахте с отбойным молотком, заработала орден Героя Соцтруда и вибрационную болезнь. Или вы думаете, что цыгане не умеют работать, а только у ICA могут деньги клянчить?

– В каком смысле лошадей через травинку? – не поняла Кайса.

– Ну, берёшь травинку, вставляешь больной тощей лошади в задницу, надуваешь её и продаёшь как здоровую, толстую лошадь. Цыгане так раньше делали.

Я засмеялась, но мой смех увяз в тишине.

Пришлось сменить тему и рассказать про свои приключения в Ринкебю. Умолчав, правда, про ящик из-под помидоров и перцовый баллончик. Гости начали переглядываться, несколько человек ушли в другую комнату.

– Всё-таки объясните, как так можно, чтобы в Швеции, стране, которая входит в пятёрку первых по гендерному равенству, женщины ходили в парандже и бурке? – спросила я.

– Женщины могут носить то, что им нравится, – возразила мне женщина с фиолетовыми волосами, отборщица фильмов для Стокгольмского кинофестиваля.

– Но ведь их не спрашивают, им навязывают это в семье, в окружении. Если они не закроются, как минимум станут изгоями. А то и просто получат по лицу от отца, брата или мужа.

– В Швеции никто ничего никому не может навязывать. Это свободная страна. А в случае чего всегда можно позвонить в полицию. И бить у нас никого нельзя.

Я подумала, что на самом-то деле им плевать на всех этих мигрантов. Они их, наверное, и не видят на своём Сёдермальме.

– Всем своим благополучием Швеция не в последнюю очередь обязана мигрантам, – начал Йоаким как по писаному. – Кто только сюда не приезжал, финны, югославы, чилийцы, иранцы… В начале 90-х, после развала Союза, мы очень, очень боялись русских, – он сказал это с таким выражением, что я поняла, что действительно сильно боялись. – Но, слава богу, их приехало к нам немного.

– Ну, мы хотя бы бурку не носим, – огрызнулась я.

Йоаким засмеялся.

В разговор вмешалась Мария, пресс-секретарь профсоюза Kommunal:

– Ты хочешь силой снять с них бурку? Только потому, что тебе не нравится, что они её носят?

– Я не говорила, что мне не нравится…

Мария меня не слышала:

– Разве ты не понимаешь, что это всё равно, как если бы тебя или меня раздели догола и выставили посреди площади? Их смущают мужские взгляды, они не хотят, чтобы на них смотрели.

– В Швеции и так никто не смотрит, ходишь тут, как будто прозрачная. Вместо паранджи от домогательств и раздевающих взглядов есть законы и нормы поведения. Но эти нормы перестают действовать в мигрантских районах. Потому что там мужчины считают, что если ты не одета как следует, значит, ты не против домогательств.

– А что, собственно, ты предлагаешь? – спросила Кайса.

– Присмотреться к опыту Советского Союза.

Вокруг громко засмеялись.

– А что, собственно, смешного? В отличие от Швеции, мы многонациональная страна. В СССР боролись с религиями, и с православием, и с исламом, и с шаманизмом, со всеми одинаково. С патриархальными пережитками. С дикими традициями. И не стеснялись называть их дикими. Если невестку заставляли мыть ноги всем мужчинам в семье, от мужа до его братьев и отца, то никто не говорил, что такое надо уважать. Но потом Союз рухнул, и вместе с религиями вернулся патриархат, дикость, а кое-где даже женское обрезание.

– А тех, кто не хочет интегрироваться, будешь отправлять в ГУЛАГ? – с вызовом спросила Кайса. – Вам же, коммунистам, лишь бы лагеря строить. И не важно, по какому поводу.

Я отставила бокал, взяла со столика бутылку коньяка и сделала большой глоток прямо из горлышка.

– Коммунизм вы готовы обвинить во всех грехах. Только стоит о нём заикнуться, как начинается: посмотрите на Камбоджу, ГУЛАГ, китайских воробьёв, Кубу, голодающую Венесуэлу, вот чем ваш коммунизм заканчивается. Но посмотрите список худших для женщин стран. Там Йемен, Пакистан, Сирия, Саудовская Аравия, Чад, Иран, Мали, Марокко, Ливан… И только попробуй скажи, что это ислам виноват, как тут же запишут в расисты. А, собственно, почему?

В разговор вмешался Магнус – он работал в правозащитной организации и много занимался афганским вопросом.

– Такие, как ты, хотят запретить мусульманам приезжать к нам. – Я попыталась возразить, что я вовсе этого не говорила, но он меня перебил: – Ты хоть знаешь, что творится в Афганистане? Женщины не могут получить даже начальное образование, им запрещено работать и выходить из дома без сопровождения. Гомосексуалов давят стеной, обрушенной танком, за любовную связь забивают камнями, за бритьё бороды бросают в тюрьму…

– Хорошо, хорошо, – замахала я руками. – Это чудовищно. Я же и говорю, что это кошмар и дикость! Но посмотрите на фото с митингов «Нет депортации в Афганистан», посмотрите на них. Там одни парни. А где женщины? Те, которым запрещено выходить из дома? Им и в Стокгольме запрещено выходить без сопровождения? Или они остались в Афганистане?

– Что вы хотите этим сказать? – раздражённо спросил Магнус. – Что мы не должны помогать тем, кто спасся?

Разговор быстро превращался в настоящий русский спор, мы прыгали с темы на тему, как птицы по веткам.

– Я хочу сказать, что вы бросаете женщин на произвол судьбы. Женщины не могут даже сбежать из этого ада. Они всегда и во всём в проигрыше.

– Я думаю, нам лучше пойти, – сказала мне Гудрун и потянула меня за руку.

Кайса со мной не попрощалась, демонстративно повернувшись ко мне спиной. Остальные гости сделали так же.

* * *

Мы сидели в Sjocaffet, за столиком у самой воды. Я пила пиво и ела картошку фри. Гудрун помешивала чай, нервно позвякивая ложкой. Огромная чайка, подлетая, выхватывала картошку у меня из рук.

– Ты зря на меня дуешься, – сказала я. – В России в этом никто не видит ничего плохого. Мы можем поругаться, подраться, обложить друг друга матом. Это нормально. И это ничего не изменит в отношениях.

Она молчала, только звонко стучала ложкой.

– То есть у меня не может быть своего мнения? Или я не имею права его высказывать?

Гудрун закатила глаза:

– Если ты хочешь жить в Швеции, то должна учиться быть как все. Есть вещи, которые тебе сложно понять. Но без них ты не сможешь быть тут. Шведы не любят конфликты, ссоры, провокации. Они избегают всего, что может обидеть других людей. Я понимаю тебя, понимаю, что ты имеешь в виду, когда говоришь то, что говоришь. Но другие шведы не понимают. Они считают тебя расисткой, ксенофобкой и скандалисткой. А ведь я привела тебя туда, чтобы ты наладила важные знакомства!

– Почему я расистка? Не понимаю!

– Потому что зациклилась на бурке и парандже. Ну какое тебе вообще дело до них? Что ты прицепилась?

– Да потому, что я бурку тут, в Швеции, впервые в жизни увидела. А ещё на языковых курсах одна женщина из Сирии рассказала, что её соседка ходит в каком-то железном наморднике, который её муж запирает на ключ, когда уходит. Однажды к ним пришли из социальной службы, но они сказали, что это их национальные традиции. И женщина отказалась это снимать. Так и ходит.

– Кошмар, – согласилась Гудрун. – Но, видишь ли, среди шведских националистов очень много не шведов. Главный редактор популярной антимигрантской шовинистической газеты – чех, а самый известный антимигрантский, исламофобский журналист – ваш, русский. Так что тебя сразу ставят в ряд с ними, и от этого трудно отмыться. Я уж молчу о том, что первый вопрос, который задают русские мигранты, выбирая район Стокгольма: «Где живёт поменьше мигрантов?»

– Да, я понимаю, что, когда предлагаю что-то менять в Швеции, я выгляжу как человек, который пришёл в гости в чужой дом и передвигает там мебель по своему вкусу. Но как вы собираетесь решать проблемы, если не обсуждаете их? Так и будете притворяться, что их нет?

– Ты ведь знаешь, что мне всё это самой не нравится, – сдалась Гудрун. – Наши интеллектуалы стали трусливыми, конформными. Когда-то они боялись за жизнь, за свободу, а теперь боятся за своё тёплое местечко. Под солнцем, как вы, русские, говорите. Боятся сказать что-то не то, не так, не там.

– Вот видишь!

– Но сейчас я беспокоюсь о тебе. Здесь тебе не Россия. Даже не Франция, где политкорректность считается так себе словечком. В Швеции очень легко сломать себе карьеру. Особенно ту, которая ещё не началась. Достаточно что-то сказать. Для этого даже не нужно выступать на эфире, можно сделать это на домашней вечеринке. Как было у тебя вчера. Более того, если в тебе хоть капля русской крови, в Швеции ты вообще не имеешь права на ошибку. Стоит только брякнуть не то, будут звать за глаза Natasha Kalashnikoff и подозревать в тебе агента семнадцати разведок. Я вот не то чтобы скрываю, что мой отец русский, но особо не афиширую.

– Гудрун, мне кажется, ты преувеличиваешь. Ничего такого особенного не случилось.

Она покачала головой:

– Вот увидишь. Тебя больше никуда не позовут. Это конечная станция.

Я взяла картошку и швырнула чайке, тут же метнувшейся с криком подбирать её.

* * *

С утра я позвонила своему шведскому адвокату, спросила, нет ли новостей. Он успокоил, что миграционные дела в последнее время рассматриваются долго, так что волноваться не стоит. Тем более что с июня по август в Швеции мёртвый сезон, все будут в отпусках и на дачах, и он, кстати, тоже. Так что раньше сентября ответа ждать не стоит.

– Шведская бюрократия вашей сто очков вперёд даст. Расслабься. Я не сомневаюсь, что ты получишь «позитив», – сказал он и, пожелав мне хорошего лета, повесил трубку.

В солнечные дни Стокгольм замирает, никто не работает, никто не отвечает на звонки. Все уезжают на архипелаг. Как минимум – берут летний коврик и термос с кофе и отправляются в ближайший парк. А если с работы совсем не улизнуть, то устраивают ланч на улице. На ступеньках Драматена и набережной Страндвеген не было свободного места. Подставив лица солнцу, шведы сидели там с сандвичами и салатами, купленными в ближайшем магазинчике 7/11.

Гудрун уехала на дачу брата на острове Сандхамн, и мне стало совсем одиноко.

В ABF отменили мой паблик-ток, две правозащитные организации передумали по поводу моего выступления в Стокгольме и Гётеборге, и мой телефон замолчал.

– Ты слишком противоречивый человек. И у тебя очень одиозные взгляды. Мы не можем себе позволить тебя приглашать.

– Это и есть ваша хвалёная свобода слова?! – прокричала я в трубку, но на том конце меня уже не слышали.

Никто из шведских журналистов и активистов, писавших мне иногда с просьбами прокомментировать то или это, больше не присылал сообщения в мессенджер. И на «Шведское радио» меня тоже больше не звали.

Я с тоской считала оставшиеся деньги и понимала, что в следующем месяце или нечего будет есть, или нечем платить за комнату, а ещё нужны были летние вещи, и я чувствовала, что провалилась в какую-то яму, из которой не выбраться. Трудно было планировать траты, да и вообще что-либо, живя одним днём и ожидая решения миграционной службы. Я и сама не заметила, как оказалась на мели.

И тут внезапно позвонил Бу. Я готова была руку дать на отсечение, что никогда больше его не услышу.

– На следующей неделе Мидсоммар. Все пьют, танцуют и веселятся. Не хочешь провести его со мной? Я поеду на дачу, на остров.

– Хочу, очень хочу, – запрыгала я. – Поехали.

Мидсоммар, Иван Купала по-нашему, самый шведский из всех шведских праздников. Как сказали в утреннем шоу на «Шведском радио», пик рождаемости здесь приходится на двадцатые числа марта, 9 месяцев спустя после Мидсоммара.

Весь июнь был очень жарким, но именно перед праздником, как назло, стало холодно и пошёл дождь. Мы договорились встретиться на причале Стремкайен рядом с Национальным музеем. Теплоход отходил в 8.15 утра. Я купила билет за 116 крон. В сумке гремели две бутылки белого, а во внутреннем кармане лежала пачка презервативов, не пригодившихся в прошлый раз.

На набережной было ветрено, и даже дождевик не спасал от сильного дождя. К тому же я быстро промочила ноги. Бу уже занял очередь и помахал мне рукой. А когда я подошла, обнял, и я подумала, что мне очень повезло с ним.

– Ужасная погода, – сказала я, прижавшись к Бу.

– Обычное дело для Мидсоммара.

Мы поднялись на борт и успели занять место за столиком на второй палубе. Ехать предстояло долго, три с половиной часа, и мы просто смотрели в окно или друг на друга и молчали.

Бу, увидев, как покраснели мои руки, стал согревать их дыханием, а потом так и оставил мои ладони в своих. Я разглядывала его лицо, вблизи покрытое сеткой мелких морщин, наверное, от частых отпусков на югах, тонкие губы, взлохмаченные брови с торчащими в разные стороны волосками, уложенные гелем волосы.

– Лето здесь не то что у нас, – сказал он через час, когда мы проезжали остров Викингсборг.

– Да, у нас солнце не заходит, – закивала я. – У тебя дома были чёрные шторы? Специально для полярного дня?

– У меня были плотные жалюзи.

Мы посмотрели друг на друга как заговорщики. Настоящие северяне, а не какие-то там изнеженные стокгольмцы, которые не видели, как солнце висит над горизонтом ночью.

Когда Бу позвал меня на архипелаг, я предполагала какое-нибудь романтическое уединение, зажжённые свечи, вино, незастланную постель, домик с видом на Балтийское море. Но на причале острова Сёдра Ингмаршё нас ждали три женщины, в дождевиках и резиновых сапогах.

– Это мои сёстры, Гунилла, Оса Мария и Стина.

Мы обнялись. Поначалу я совершенно не запомнила, кто из них кто. Они были очень похожи друг на друга и на Бу.

Идти было недалеко, но я вымокла, замёрзла и устала. Летний дом Гуниллы, старшей сестры, был типичным шведским деревянным домом, выкрашенным в терракотовый цвет. Этот оттенок назывался фалунская красная, в краску когда-то добавляли медь, крахмал, ржаную муку и льняное масло. Некоторые красили дома в другие цвета, но над такими в Швеции смеялись соседи.

Во дворе стояли ещё два маленьких гостевых домика, тоже терракотовых. Один из них предназначался для нас с Бу. Внутри было просто, но уютно. Кровать, столик, букет свежих цветов на окне, репродукция «Водопада в Смоланде» Маркуса Ларсона.

– Мидсоммар – праздник семейный, поэтому будет много родни, – сказал Бу, когда я, сняв с себя мокрые вещи, упала на постель.

– Мужья твоих сестёр?

Он смущённо отвернулся, но тайком разглядывал меня голую через зеркало.

– Бывшие мужья, да. Они все в разводе.

Бу достал из-под кровати коробку с пледами и накрыл меня одним из них. Я почувствовала, что проваливаюсь в сон. Бу опустился рядом, так что скрипнули старые кроватные пружины, и осторожно обнял меня. Мы проспали в обнимку несколько часов, и когда проснулись, дождь уже прекратился.

Нам постучали в окно. Во дворе уже собралась шумная толпа, и Бу шепнул мне, что пришли дети, внуки, соседи и Пелле, бывший муж Гуниллы. Кто-то из них тянул мне руки и знакомился, но я совершенно запуталась и никого не могла запомнить.

Нужно было пройти почти километр – до школы, рядом с которой уже поставили высокий крест, перевязанный травой и ветками, с двумя кольцами по бокам. Женщины и дети нацепили берёзовые и цветочные венки, несколько мужчин были в национальных костюмах. На флагштоке развевался жёлто-голубой флаг.

Сестры Бу расстелили нам всем клеёнки и подстилки, достали термосы с кофе и бутерброды. Младшая сестра, Стина, попросила меня разложить клубнику по тарелкам и добавить сливки. Всю посуду они взяли из дома, обычную, не пластиковую, и это было непривычно.

– Оса Мария у нас занимается мусором, – сказала Стина про среднюю сестру. – И следит, чтобы мы не загрязняли планету без повода.

– Она экоактивист? – спросила я.

– Нет, директор по рекламе на мусороперерабатывающем заводе.

Меня удивляло, как мило общалась Оса Мария со своим бывшим мужем и его новой женой, приехавшей со своим маленьким внуком.

– Семья для нас святое, – объяснил Бу. – У нас принято сохранять добрые отношения. Тем более что у них общие дети.

Все пожелали друг другу хорошего Мидсоммара и принялись за кофе и бутерброды.

– Я знала одну русскую, – громко сказала мне Гунилла.

– Ты знала русскую? – удивилась Оса Мария. – Откуда ты могла знать русскую?

– Она работала у нас уборщицей. Помнишь, Пелле? – спросила она у бывшего мужа.

Тот посмотрел на меня смущённо, откашлялся и кивнул.

– Вот видишь, – повернулась Гунилла к сестре. – Говорю же, знала. Русских много работает у нас уборщицами.

Бу неловко заёрзал.

– И сиделками, – добавила Стина.

– И русскими жёнами, – сказала Оса Мария.

Все засмеялись. Бу посмотрел на меня виновато, но я махнула рукой, мол, всё в порядке, не обращай внимания, мне плевать. Пелле и Гунилла были в разводе, не знаю, что-то там у них пошло не так после двадцати лет брака, но Пелле всё время поглядывал на бывшую жену, как провинившийся мальчишка.

Из колонок у креста донеслась музыка. Все вскочили с мест. Бу помог мне подняться и потащил в круг.

– Я не умею танцевать, – сопротивлялась я.

– Не бойся, я покажу, как надо.

Мы начали хоровод вокруг креста, и я засмеялась, спрятав лицо на плече у Бу. Когда что-то не получалось, танцевавшая рядом женщина, одна из соседок Гуниллы, поддерживала меня:

– Всё хорошо, молодец!

Самой смешной была песня лягушат. Ваня читала мне в одной из газет, что какую-то полуфранцуженку, полушведку, потерявшую документы во Франции, заставили в посольстве петь эту песенку, чтобы доказать свою «шведскость».

 
На маленьких лягушек интересно посмотреть,
У них нет хвостов, нет хвостов и нет ушей.
 

Все стали громко квакать, и даже Бу, обычно такой спокойный и угрюмый, квакал и прыгал, казалось, больше всех. Я хохотала.

Потом мы собрали все вещи и пошли обратно, в красный деревянный дом. На улице было холодно, и столы мы расставили внутри. Стина готовила салат, Оса Мария нарезала овощи, соседка, норвежка по имени Сольвейг, совсем как у Ибсена, чистила селёдку, а Пелле запекал в духовке лосося в сливках. Мне поручили натирать картошку для шведских «рораков», что-то вроде драников, только без яйца и муки. Бу жарил мясо на гриле во дворе. А дети просто куда-то разбежались.

– Я недавно прочитала в Samhällsnytt[6]6
  Ультраправое издание.


[Закрыть] статью о том, как мигранты заставляют своих детей играть больных, – сказала Оса Мария.

– Да-да, – подхватила Гунилла, – они их не кормят, заставляют сидеть в коляске и не двигаться.

– Зачем? – ужаснулась Сольвейг.

– Чтобы получить убежище и пособие, – фыркнула Оса Мария. – И как только они его получают, дети сразу же и выздоравливают.

– Или наоборот, остаются на всю жизнь инвалидами, – добавила Стина.

Женщины посмотрели на меня. Мне хотелось швырнуть в них миской с натёртым картофелем, но я, прежде чем хоть что-то сказать, досчитала про себя до десяти.

– Я политическая беженка. И у меня нет детей.

– Да что ты, дорогая, мы совсем не про тебя, – приторно улыбнулась Стина.

Сольвейг лишь сочувственно на меня посмотрела.

Пришло время ужина. Мы зажгли свечи, достали из холодильника вино и водку. Дом сразу наполнился людьми, смехом, болтовнёй и звоном посуды.

Я подумала тогда, что шведы очень кинематографичная нация. Они красивые, а с возрастом становятся ещё красивее, и их лица интересно разглядывать. Помешаны на уюте, поэтому каждый дом, офис, кафе или дача на острове – готовая локация, приходи и снимай. Они сдержанные и осторожные в словах, поэтому все их эмоции, мысли, чувства – во взглядах, жестах и мимике. Наблюдаешь за ними, и словно распутываешь сюжетный клубок. В эти моменты они как герои Бергмана. Даже сёстры Бу. Особенно сёстры Бу.

– Тебе водку? – спросила Гунилла.

– Думаешь, все русские пьют водку? – пихнув её локтем, засмеялась Стина.

Сольвейг, нагнувшись ко мне, молча налила вино. Бу ёрзал на стуле, но не вмешивался.

Шведы не говорят о политике и не философствуют без конца, как мы, но тем интереснее их подводные диалоги, переглядывания и разные драматические коллизии, которые обнажаются во время этих разговоров. Мне не составило труда понять, что у Пелле был роман с русской уборщицей.

– Ты же любишь русских или как? – приговаривала Гунилла, и Пелле смущался и пыхтел.

Потом пришёл бывший муж Стины, с новой женой, тайкой по имени Пла, и двумя детьми, чернявыми близнецами лет пяти. Мне стало понятно, что в этой семье случился, если так можно выразиться, большой миграционный кризис. Теперь вот ещё и родной брат с русской спутался.

– Пла и Стефан познакомились в массажном салоне, – громко сообщила Оса Мария. – А вы?

Гости повернулись к нам с Бу. Сольвейг тихонько пихнула меня ногой под столом, мол, ну всё, началось. Я посмотрела на тайку. Пла сидела с отрешённым видом, будто всё это её совсем не касалось, будто она вообще была не здесь.

– В Тиндере.

Бу закашлялся. Наверное, он хотел придумать что-нибудь более пристойное.

– Тиндер? Что такое Тиндер? – спросила Гунилла. – Ночной клуб?

– Это сайт знакомств, каталог женщин, которые ищут мужа в Европе, – сказала Оса Мария.

– Это только для русских? – переспросила Гунилла.

– Перестаньте, Тиндер – это просто приложение для мобильного, где знакомятся. Я всё время в нём торчу, – раздалось с другого конца стола. Это был сын какой-то из сестёр, высокий и худощавый подросток лет шестнадцати.

– Очень удобно, если хочешь выскочить замуж за европейца, чтобы остаться, – едко сказала Гунилла.

Я залилась краской, а Бу так свирепо посмотрел на сестёр, что они наконец-то замолчали.

– Ну что ж, пришло время петь! – вскочила Оса Мария.

Она раздала всем распечатанные на компьютере листы с песнями, которые выбрали сёстры и гости.

Начали с выбора Гуниллы – Du gamla, Du fria, («Ты древний, ты свободный»). Я не всё понимала, только некоторые строчки, что-то вроде «Служить тебе, родина, воля моя, умом и мечом защищу я тебя». Потом была «Белла чао» на шведском, её выбрала Оса Мария. А Стина спела Na ulitze, шведскую перепевку нашей народной «На улице дождик», и гости уткнулись в песенник, где слова были написаны латиницей. Эту песню в 70-е исполняла группа Södra Bergens Balalaikor, («Балалаечники с южной горы»), их репертуар состоял из русских народных песен. Удивительное дело, когда-то в Швеции русские ассоциировались с песнями, а не только с уборщицами и подводными лодками.

Я была не на шутку растрогана, и когда они допели, подошла к Стине и чмокнула её в щёку.

– Они не такие ужасные, какими кажутся на первый взгляд, – прошептал мне Бу.

– Спорим, у Гуниллы над кроватью портрет Йимми Окисона[7]7
  Лидер ультраправой, антимигрантской партии «Демократы Швеции».


[Закрыть]? – подмигнула я ему, и он опустил глаза. Видимо, с Йимми я попала в яблочко.

Сам Бу принёс магнитофон и поставил свой выбор, Staten och kapitalet, «Государство и капитал», антикапиталистический шведский панк-рок про сговор рынка и госсистемы. Там было что-то про садики, мухлёж с арендной платой, пособие по инвалидности для тех, кого капитал обглодал до косточек, а припев был такой: «Капитал и государство в одной лодке, но гребут не они, и пот не стекает по их жирным шеям». Все пели и били кулаками по столу, и это было как в кино.