Текст книги "Малуша. Книга 2. Пламя северных вод"

– Отчего же нет, видали, – кивнул один из стариков – приземистый, лысый, с широким носом и небольшой белой бородкой. – Воевода Шигвид привозит нам и паволоки. Только больно дорого выходит.

– Паволоки дороги, это верно. – Вестим улыбнулся. – Особенно те, что через хазар покупаются. Сидят хазары на Волжском пути, со всякого короба мыто собирают, и оттого всякий короб чуть не вдвое дороже выходит. Задумал Святослав хазар разбить и покорить, как отец его греков разбил и покорил. Вот там паволок будет столько, что хоть паруса из них шей. И серебра, и узорочья разного, и сосудов расписных. Но так сразу кагана не взять, к нему подобраться надо. А подступы к нему – через Волгу-реку и Оку. На новое лето пойдет Святослав на Оку, на вятичей, данников хазарских. А как их покорит, то откроется ему прямой путь в Булгарию, а там и к самим хазарам. Для того скликает князь охотников до ратного дела со всех своих земель. И вот его слово: если дадите ему ратников из ваших родов, то им будет честь, почет и добыча, а вам – слава, прибыток и дружба князя.

– На рать нас, стало быть, зовет Святослав? – сказал старик с толстым носом.

Видно было, что ожидали лужане совсем другого и теперь не знали, как отнестись к услышанному.

– Разве худое дело? Даром паволок возьмете, серебра, коней, скота разного, девок-полонянок. Изоденетесь все, будто бояре. Вернетесь – свои бабы не узнают, скажут, откуда к нам такие господа понаехали богатые?

За столами засмеялись.

– А много ли князю ратников требуется? – спросил круглолицый молодец с бойкими глазами; видно было, что он уже видит себя на месте тех «бояр».

– Вы – люди вольные, принуждать вас князь не вправе. Но сколько ни пришлете, хоть десять человек, хоть сто, – для всех место и дело найдется.

– Что-то он вдруг вспомнил о нас? – хмыкнул тоже довольно молодой, огромного роста мужик с черной бородой; борода у него была широкая и густая, а волосы на темени редки, как будто они озябли на верхушке и решили все перебраться пониже, туда, где широкая грудь хозяина защищает от ветра. – Сколько лет живем, были не нужны, а то вдруг понадобились?

– Слыхали мы, Святослав и здесь, на Волхове, двенадцать лет глаз не кажет, – загомонили на скамьях.

– А до того отец его тоже пятнадцать лет глаз не казал!

– Как на греков ходил, приезжал сюда Ингвар, я сам его тогда видел!

– Велика держава Русская! – перекрывая гул, ответил Вестим. – Много земель у князей киевских под рукой, не сочтешь! Однако ни одна не пропала, ни одна не забыта. Как наметилось достойное дело ратное – всех князь с собой позвал.

– Да не так уж у нас людей гостисто… – проворчал старик.

– Да не может быть, чтобы нигде не было у вас отроков до драки бойких, а до работы ленивых, или бобылей, или вдовцов бездетных, или где земли мало – не прокормить всех. Везде такие есть. Вот их и случай с рук сбыть, и не просто так, а с пользой для рода. Воротятся, добычу привезут, и себе на обзаведенье, и родичам на подарки. А князь вашей дружбы не забудет.

– Уж нам ли для доброго дела людей не найти? – крикнул тот круглолицый молодец. – Наша порода не слабее прочих!

– Да уж ты, Гостяйка, на безделье завсегда первый! – осадил его старик. – Вот про тебя боярин сказал: кому бы от работы отлынивать!

Мальфрид глянула на молодца и невольно улыбнулась. В Киеве она и таких повидала немало: кто, поглядев на княжьих гридей, убегал от строгих стариков и скучной работы дома, чтобы прибиться к дружине и зажить привольно и весело. «Убьют – хорошо – работать не надо!» – говорилось у них.

Лужане переглядывались, гудели голоса.

– А Шиговид наш что же? – спросил тот русый, что говорил первым. – Его-то что здесь нет? Слыхали мы, он не больно-то рад зову княжьему. Вы что же – нас с боярином нашим рассорить хотите?

Вестим оглянулся на Сванхейд, предпочитая, чтобы она сама высказалась о племяннике.

– Все мы здесь – свободные люди, – начала Сванхейд, и лужане вмиг сосредоточили внимание на ней, чтобы расслышать каждое слово, произнесенное слабым голосом старой женщины. – Мой племянник Сигват – свободный человек. Если ему по нраву сидеть дома возле женщин, никто не станет делать его мужчиной насильно. – За столами сдержанно засмеялись. – Но и он не вправе запрещать свободным людям делать то, что они хотят. Вы ему не холопы. Его отцу было моим мужем подарено право собирать дань с Луги, но не ваша земля и не ваша свобода. Они принадлежат только вам. И я, и мой внук, Святослав киевский, помним об этом очень хорошо. Если же Сигват об этом позабудет, вы всегда можете ему напомнить.

Лица отчасти прояснились, вдоль столов пробежал одобрительный ропот. Но часть лужан по-прежнему хмурились.

– Он с нас дань берет, – напомнил старик с широким носом. – С дружиной всякую зиму приходит, корми его, дань давай. Нам с ним в раздор вступать не годится. А то беды не оберешься. Вы-то здесь, а мы-то там…

– От имени князя Святослава я обещаю: если Сигват затеет с вами незаконный раздор, покушаясь на ваше право распоряжаться собой, то я встану за вас как за своих людей, ибо вы – люди моего князя. Клянусь богами, и да покарает меня мое же оружие, если солгу! – Вестим вынул меч из ножен и приложился глазами и лбом к основанию клинка.

Но даже после этого многие лица остались сумрачными.

– Ох, боярин! – вздохнул старик и покачал лысой головой. – Красно говоришь ты, да и живете… тоже кучеряво.

Он бросил взгляд на Мальфрид в ее голубом платье, с золочеными застежками на груди, с серебряными обручьями на запястьях белых рук, не огрубевших от возни с сеном или льном, от стирки и прополки. Эта девушка из домочадцев Сванхейд была так непохожа на привычных ему девок-веснянок в льняной сорочке и поневе, что казалась существом иной породы, вроде ирийской птицы.

– Вроде во всем ты прав, да ведь не мир ты на землю нашу несешь.

– Соберемся на рать, а рать сама к нам явится, – подхватил другой.

– Шиговид сколько лет нам был друг истинный, – заговорил мужик, до того молчавший. – Мы в родстве с ним, брат его меньшой на моей сестре женат. И у Мирогостя они девку взяли, – кивнул он на соседа. – Свойственники мы, значит. Завсегда он нам друг был. Случись неурожай – жита привезет. По своей цене, как родным. Куницу у нас брал, бобра, веверицу, иную скору, чтобы в заморье отправлять, тоже как родным платил. За пять куниц ногату дает, за десяток бобров.

– По ногате за пять куниц? – Вестим удивленно взглянул на него. – Ты шутишь?

– С чего мне шутить с тобой? – обиделся мужик. – Тут не супредки, а я не баяльник.

– Тебе решать, почем свой товар отдавать. – Вестим улыбнулся. – Только в Царьграде одна куница ногату стоит. А Сигват, после брата своего, имеет право своих людей торговых в Царьград посылать, и там цесарь греческим им, наравне с княжьими людьми, и пристанище дает, и прокорм, и снасти на обратный путь. Вот и сочти: с каждых пяти куниц он одну ногату вам отдает, а четыре себе в ларь кладет.

Лужане зашумели все разом:

– Не может такого быть!

– Да он и у нас по такой же цене брал!

– А говорил, что в Царьград ездить дорого!

– Это сколько же в год выходит?

– А за десять лет сколько выйдет?

– Не может такого быть, я говорю, он нам друг истинный!

Сванхейд молча усмехалась. Она раньше не знала, почем Сигват торгует со своими данниками, но не удивилась открытию. Имея мало земли и большие притязания, он старался выжать как можно больше. Но не смел увеличивать дань, опасаясь возмущения, и пошел на хитрость, благо торговать с далеким царством Греческим лужане могли только через него.

– Здесь на Волхове все царьградские цены знают! – громко ответил всем Вестим. – Мне не верите, завтра у здешних людей спросите. Известное дело, прибавляют на перевоз – это ж на другой конец света везти надо, – но все же не сам-пять. А почему русские люди торговые в Царьграде на царский счет живут? Потому что отцы наши по избам не сидели, а за оружие брались, на рать смело шли и греков били. Ответа сейчас не жду от вас, ответ мне нужен весной, когда буду здесь собирать дружину и в Киев поведу. Насчет куниц, кстати, поговорим еще…

На этом Вестим простился и ушел, втайне очень довольный. Мужик, заступавшийся за Сигвата, невольно разоблачил его плутни, и Вестим не сомневался: уже сегодня у Сигвата заметно поубавится сторонников среди лужан.

– Да я всегда говорил: подлец он и сволочь! – кричали у него за спиной лужане, перебивая друг друга.

– Морда варяжская!

– Где он есть-то? Пусть придет, сам ответит!

Сванхейд подняла руку; Бер крикнул, призывая к тишине.

– Ну что же, добрые люди, – проговорила Сванхейд, – я, признаться, не собиралась звать моего племянника Сигвата на завтрашний пир. Я не хотела даже впускать его, если явится без зова. Но если уж вы так желаете его повидать… если он придет, я прикажу провести его к вам.

* * *

Уже к вечеру в доме прибавилось гостей: явились приглашенные с южного и западного берегов Ильменя. Приехали бояре из Будгоща, из Люботеша. Это были старинные роды, в своих волостях значившие не меньше, чем князья. Таких именитых гостей Беру и Мальфрид полагалось встречать еще на причале, чтобы проводить к Сванхейд в гридницу. К Видяте и его жене Вояне Мальфрид подошла со стесненным сердцем, не зная куда девать глаза. Хорошо, что ее смятение незнакомые люди легко объяснят девичьей скромностью. Боярыня Вояна была приятная женщина, еще красивая, с широко расставленными голубыми глазами. Но лицо ее, хоть и не такое морщинистое, вызывало в памяти Мальфрид лицо Буры-бабы – ее родной матери. Боярин Видята – рослый, остроносый, с продолговатым лицом и сединой на впалых щеках в рыжеватой бороде – был очень похож на своего сына, которого не видел уже более двадцати пяти лет. Подойдя к Вояне и дав ей себя обнять – через Эльгу киевскую они состояли в родстве, – Мальфрид дрожала и не находила слов. Проезжая прошлой зимой с Бером через Будгощ, они не рассказывали о пережитом ею, сообщили только, что Сванхейд пожелала повидать правнучку. Видята и Вояна не знают, что три четверти года Мальфрид была женой их лесного сына. Да и он, Князь-Медведь, давно не сын им.

И после, когда Видята и Вояна уже сидели перед Сванхейд и рассказывали о житье-бытье, Мальфрид не могла успокоиться. Мысли ее метались от Князя-Медведя к Колоску. Вояна перед свадьбой побывала в том медвежьем логове, потом родила сына, и он считался сыном Князя-Медведя. В трехлетнем возрасте его забрали в лес, и для родителей он умер. Глядя на довольное лицо Вояны, никто не подумал бы, что когда-то она горько оплакивала своего первенца. Вспоминает ли она его, гадает ли, как ему живется в Нави? Или она давно смирилась и забыла, как о том, что не под силу изменить?

Одно Мальфрид знала совершенно точно: своего Колоска она не отдаст, приди за ним хоть все медведи, от начала света белого жившие в той памятной избушке.

Взволновали ее и следующие гости, но по другой причине. Выйдя встречать приехавших из другого старого городца, Люботеша, она вдруг увидела среди них знакомое лицо. Мужчина лет тридцати, немного выше среднего роста, плечистый, крепкий, с простым, однако умным лицом и глубокими синими глазами. Вздрогнула от неожиданности и задумалась.

– Это кто? – шепнула она Беру. – Вон тот, чернобровый, с корлягом, в синей шапке?

– Не знаю. Первый раз вижу. Вон те двое – Селинег и Бранеслав, их старейшина, а этого не знаю. Да он по виду из ваших скорее, киевских. Вон пояс в серебре, у нас таких не носят. И корляг у него… йотуна мать! – с завистью протянул Бер.

– Боги! Вспомнила!

Едва Бер упомянул Киев, как Мальфрид вспомнила: в Киеве она и видела этого человека.

– Вот сын мой, Велебран! – радостно говорил им старый Бранеслав люботешский. – Старший мой сын! Десять лет его не видели! С обозом киевским приехал!

Проведенный к Сванхейд, Бранеслав начал заново рассказывать, как обрадовался внезапному приезду в родовое гнездо старшего сына.

– Я уж думал, как на дрова присяду[1]1
  Присесть на дрова (на лубок) – умереть.


[Закрыть], только тогда он и воротится, а он вон какой молодец – того не стал дожидаться!

Лет пятнадцать назад, после войны Ингвара киевского со смолянами, Велебран, как наследник тогда еще люботешского князя, был увезен в Киев в тальбу, да так там и остался. Женился, жил сначала у дреговичей, а три-четыре года назад стал посадником в городе Любече. Мальфрид несколько раз видела его на княжеских пирах, но не ожидала встретить здесь.

– Ты что же, насовсем вернулся? – расспрашивала Сванхейд. – Жену привез? Детей?

– Один я, – просто отвечал Велебран. – Отпустил меня князь родичей повидать, а заодно и службу справить.

– Насчет войска? – догадалась Сванхейд.

– Истовое слово молвишь, госпожа.

Между мужчинами – среди них были и лужане – завязался разговор о походах, прошлых и будущих. Сидя возле Сванхейд, Мальфрид вслушивалась, глубоко дыша и опасаясь, как бы ей не стало дурно от волнения. Лучше было бы пойти в девичью полежать, но не хотелось уходить от этих разговоров, когда-то так же ей привычных, как всякой девице – пряжа.

Велебран держался с обычным своим спокойным дружелюбием, со всяким говорил ровно и приветливо, но по темно-синим глазам его было видно: он далеко не так прост, как его повадка. На Мальфрид он поглядывал с любопытством и тоже вроде бы пытался понять, почему ее лицо кажется ему знакомым. В последний раз они виделись без малого два года назад, когда большой обоз княгини Эльги, увозивший Малушу на север, на третий ночлег после отъезда из Киева остановился в Любече. Но путники провели там только одну ночь, и посадник едва ли даже отметил, что среди княгининой челяди находится и младшая ключница. Живя в трех переходах от Киева, он, к счастью, не знал всей неудобной правды. И уж конечно, не заметил, что весной, уже по воде, княгиня вернулась в Киев без Малуши.

– Ты, Бранеславич, ведь знаешь Мальфрид, мою правнучку? – Сванхейд тоже заметила эти взгляды. – Она теперь при мне. Раньше она жила у моей невестки Эльги в Киеве, а зимой ее переправили сюда. Я уже слишком стара и нуждаюсь в подпорке. Хочу оставить ее при себе, пока не найдем ей мужа.

Велебран кивнул и сказал какие-то приличные к случаю вежливые слова. Судя по глазам, это объяснение он нашел самым естественным. У Мальфрид отлегло от сердца. Из-за Колоска ей приходилось опасаться: всякий приезжий с юга, из Киева и земли Полянской, мог выдать ее тайну, которую она хранила от Сванхейд и Бера. И чем дальше, тем больше ее пугала необходимость когда-нибудь признаться. Но, наверное, Велебран все-таки не знает ничего лишнего. А если и знает, то сумеет промолчать.

Однако волнение и шум многолюдного собрания утомили Мальфрид, и вскоре она ушла в девичью.

Что еще будет завтра, думала она, вытянувшись на лежанке и сжимая в ладони кремневую стрелку в серебре у себя на груди. Когда к ночи соберутся словене, знающие о том чуде, что она носит под сердцем? И сойдутся с теми, кто знал ее в ее прежней, киевской жизни?

* * *

Раздавая челяди указания насчет угощения для пира, Сванхейд велела Мальфрид ни во что не вмешиваться.

– Ты увидишь, как режут свинью, и тебе может стать худо. Лучше поберечься. Или тебя начнет мутить от запаха крови, жира или жареной рыбы.

Мальфрид подумала: два лета назад, когда она жила у Князя-Медведя и тоже носила дитя, никому не приходило в голову оберегать ее, да и ей самой тоже. Князь-Медведь возвращался из леса, бросал ей пару зайцев или глухарей и говорил: почисти. В первый раз она намучилась с этими зайцами! В Киеве на княжьем дворе она много раз видела, как разделывают дичь, но ей не приходилось самой этим заниматься. Пришлось вспоминать: отрезать нижние суставы лап, потом разрез по брюху, потом голову… или наоборот? Беспокоиться, как бы не стало дурно, ей было некогда, ведь эти зайцы – их ужин, и он должен быть готов поскорее.

Но спорить с прабабкой Мальфрид не стала. Уж руки ей точно стоит поберечь, завтра на них будут смотреть сотни людей.

Свинья была заколота еще с вечера, выпотрошена и заложена печься в каменную яму. Хлеб тоже пекли уже два дня. Кровь из туши собрали, взбили с молоком, ржаной мукой, луком и маслом и сделали «кровавые блинчики», обычное блюдо свеев в эту пору, когда перед зимой забивают скот; их ел весь двор и половина посада.

В день пира челядь и сама хозяйка поднялись затемно и принялись за работу. Мальфрид же вышла из девичьей, когда уже совсем рассвело, а Сванхейд устала от хлопот и села отдохнуть.

– Иди сюда, – поманила она Мальфрид к себе в спальный чулан. – Нужно выбрать, что ты наденешь.

В спальный чулан прабабки Мальфрид вступала не без волнения, как в некое святилище. Было чувство, что где-то здесь таится в полутьме Источник Мимира – может быть, под лежанкой. В этой тесной клети, на этой широкой лежанке с резными столбами родились не только одиннадцать детей Сванхейд – и Мальфрид-бабка, и будущий киевский князь Ингвар, – но даже и сам старый Олав. Вот эти драконы на верхушках столбов первыми видели их, слышали первый крик будущих могучих владык. А также тех, кто отступил назад во тьму всего через несколько месяцев или дней, так и не встав на свои ноги. Скольких тайных бесед, поворачивавших ход событий в целых странах, были свидетелями эти драконы.

«Их как-нибудь зовут?» – вырвалось у Мальфрид, когда она минувшей зимой вошла сюда впервые.

«Кого?» – удивилась Сванхейд.

«Ну, вот этих змеев».

«Зовут ли как-нибудь столбы лежанки? Девушка, в своем ли ты уме?» – с ласковой заботой осведомилась Сванхейд.

«Я просто подумала… – Мальфрид смутилась. – у Одина были два волка, Гери и Фреки, и два ворона, Хугин и Мунин. У их жеребцов, вепрей и собак есть имена… у кораблей, у ожерелья Фрейи, у кольца Бальдра…»

«В Асгарде вещи имеют имена, потому что они прародители всех земных вещей. Но тут не Асгард!» – Сванхейд засмеялась.

«У них такой вид, – Мальфрид почтительно кивнула на драконов, – будто они служат богам. И ведь можно сказать, что эта лежанка…» Она запнулась, сомневаясь, не будет ли это дерзостью.

«Прародительница всего нашего рода? – Сванхейд поняла ее. – А пожалуй, ты права. Так оно и есть. Мы можем подобрать им имена. Например, Неспящий. И Стерегущий».

Кроме покоя спящих хозяев, драконы стерегли их сокровища. Спрятанные под богатыми шелковыми покровами (Мальфрид, повидавшая такие в Киеве, узнала в них греческие церковные покровы), здесь стояли два больших ларя, на каждом из которых можно было не только сидеть, но и лежать. В ларях хранились сокровища, скопленные несколькими поколениями хольмгардских владык. Мальфрид всегда знала, что род ее бабки по матери очень богат. Хольмгард был древнейшим из всех варяжских гнезд, разбросанных от Чудского озера до Волги, и притом занимал одно из самых выгодных мест. К югу и востоку от него пути разветвлялись и вели на Днепр и в царство Греческое, на Волгу и в Хазарию, а дальше в сарацинские Шелковые страны. С юга серебро, шелка, меха и прочее везли по рекам и морям в Северные страны и на запад, к франкам-корлягам, саксам и фризам. От каждого короба любого товара, от стоимости головы воска или от пленницы-чудинки некая драгоценная чешуйка оседала в ларях вождей, которые прочно сидели на воротах этих золотых дорог. А еще ведь владыки Хольмгарда сами брали дань, снаряжали дружины, привозившие полон и меха для продажи на юг. Конечно, и расходы они несли немалые: большие, хорошо вооруженные дружины, нередкие пиры и щедрые подарки съедали часть богатства. Но теперь, когда у Сванхейд дружины не было, ее доходы росли быстрее расходов. В одном ларе хранились серебряные сарацинские ногаты, в другом лежали грудой серебряные обручья, перстни, застежки, всевозможные изделия, целые, а в отдельном мешке – сломанные или разрубленные, предназначенные только для уплаты. Для уплаты же служили простые обручья и кольца, согнутые из дрота или кусочка толстой проволоки: они ценились только на свой вес, их можно было носить на руке для удобства. А были обручья и тонкой искусной работы, которые стоили вдвое-втрое дороже своего веса. В самом прочном ларце хранилось золото.

Еще в первый раз, разглядывая сокровища, Мальфрид невольно подумала: и кому же все это достанется? Беру или Тородду, его отцу? Или… Святославу, единственному законному наследнику Хольмгарда и всего, что в нем есть?

– Знаешь, сегодня тебе придется надеть на себя столько всего, сколько ты сможешь выдержать, – сказала Сванхейд в день осеннего пира, выбирая ключ из связки. – Мы должны показать, что у нас очень много удачи. А заодно тебе нужно защищаться от чужих злых глаз. Теперь это еще важнее, чем прежде. Представь, как все эти варяги и словене будут на тебя пялиться!

– Особенно на мой живот, – пробормотала Мальфрид.

Хотя там смотреть было нечего: заканчивался третий месяц, как она понесла, живот ее пока не начал расти, только грудь увеличилась.

– Придется сделать как можно больше ловушек для взглядов. И я дам тебе особую рунную палочку.

– У меня есть вот это. – Мальфрид показала на громовую стрелку в серебре.

– Это защита словенских богов. А палочка будет от наших. Да и я думаю, что оберег Дедича защищает больше ребенка, чем тебя саму. Для тебя я составила заклинание, как меня научила еще моя бабка, Рагнхильд. У нас в Уппсале никто лучше нее не понимал в таких делах. Бергтор сделал ее и заклял силами огня. Вот она, держи.

Сванхейд вынула из ларя свернутый платок, многократно обернутый тонким ремешком с завязанными узлами, и начала разворачивать. Мальфрид невольно сосчитала: девять оборотов. Оберег рождается из-под девяти узлов, как дитя после девяти месяцев вынашивания. Сванхейд вынула из свертка небольшую медную пластинку и вставила ремешок в колечко на ее конце. На пластинке были выбиты «вязаные руны»: каждый знак создается наложением нескольких рун одной на другую, и ни один мудрец на свете не сумет определить, какие это были руны, – ведь в каждом из получившихся знаков можно выделить чуть ли не все.

– Руны говорят мне, что нас ждут непростые времена, – со вздохом сказала Сванхейд. – Тот, кто не имел власти, будет рваться к власти. И тот, у кого хватит сил одолеть духов зимы, приблизится к божественным престолам.

– Не дайте боги увидеть там Сигвата, – пробормотала Мальфрид.

– Сигвата я видела красным, – с печалью перед неотвратимым ответила Сванхейд.

– Что?

– Красным, как кровь. – Сванхейд надела ремешок с пластинкой на шею сидящей Мальфрид. – Убери под одежду.

Мальфрид осторожно прикоснулась к пластинке, почему-то ожидая, что яркая, еще не успевшая потускнеть медь окажется горячей. Зима лежала впереди морем тьмы и холода, жутко было погружаться в него, но другого пути нет. Только перебравшись через это море, можно встретить на том берегу новую весну. Люди боятся зимних лишений, и у многих в эти пасмурные дни тоскливо на душе. Потому-то и собираются вместе, зажигают много огней, жарят мясо, разливают пиво, поднимают чаши богам в благодарность за все хорошее, что им принесло ушедшее лето, и заклинают хранить их в подступающей тьме.

Мальфрид не сомневалась: даже если она тоже доживет до семидесяти лет, никогда она не забудет минувшего лета. В ее недолгой жизни это лето выдалось самым насыщенным событиями. Вертячая кость, увитая зеленью лодка, белый шатер… А то, что оно принесло ей, останется, быть может, на всю жизнь.

Сванхейд деловито рылась в другом ларе, иногда откладывая что-то прямо на пол, на расстеленную медвежину. Нетрудно догадаться, о чем Мальфрид теперь напоминала эта медвежина каждый раз, как попадалась на глаза… Вот Сванхейд, думала Мальфрид, ей идет восьмой десяток. Очень может быть, что она не увидит новой весны. Все это знают, и она знает. Но держится бодрее молодых. У нее есть опыт: в конце концов, она пережила уже семьдесят с лишним зим – переживет и эту. А если нет… «Я женщина любопытная! – как-то сказала ей Сванхейд. – На этом свете я видела уже почти все, недурно будет когда-нибудь взглянуть и на тот!»

– Я думаю, мы не перестараемся, если ты наденешь это. – Сванхейд повернулась к ней.

В руках она держала ожерелье из семи крупных золотых подвесок, сделанных так, будто мастер пытался соединить в одном изделии молот Тора и крест: сверху, где рукоять, была голова большеглазого божества, а под ней, на месте самого молота, – крест, у которого каждый из трех концов тоже представлял собой крест. Все покрывали крошечные капельки золотой зерни, сплетавшиеся в сложные узоры. Между подвесками были нанизаны узорные бусины, тоже золотые, а между ними круглые бусины из полупрозрачного камня цвета черничного киселя. От красоты ожерелья захватывало дух. От мысли о его стоимости слабели ноги.

– Э… это Сигурд добыл в пещере Фафнира и отдал тебе на сохранение? – пробормотала Мальфрид.

– Сигурд? – Сванхейд удивилась. – С чего ты взяла?

– Мне так Бер сказал.

– Хм! А я-то думала, это моя тайна…

* * *

Еще пока старая госпожа и ее молодая правнучка сидели в спальном чулане, на пустыре перед воротами Хольмгарда начали собираться люди: его собственные жители, окрестные весняки, лужане, словене, приехавшие заранее. В Северных странах праздник Зимних Ночей отмечали воинскими состязаниями, испытаниями для парней, и в Хольмгарде это вошло в обычай. Всякий муж либо отрок мог прийти и попытать удачи в стрельбе, борьбе, метании сулиц или битве на копьях с обмотанным паклей острием. Победитель непременно попадал за праздничный стол, даже если изначально не был приглашен. После особо удачного броска либо выпада радостный крик толпы долетал до хозяйского двора, и Мальфрид замирала на мостках, невольно прислушиваясь. Привыкнув в Киеве наблюдать за состязаниями, она и сейчас хотела бы пойти посмотреть, но Сванхейд ей не разрешила.

– Ты уже не ключница! – напомнила она, положив руку на голову правнучки. – Ты уже почти мать божественного дитяти. Тебе не пристало бегать где попало. Сиди, как сокровище в ларце, и жди, пока избранным позволят на тебя взглянуть.

Но вот стемнело, управитель позвал гостей в дом. Пламя пылало в большом очаге посреди помещения, дым уходил под высокую кровлю и тянулся через оконца наружу. Горели факелы на стенах и жировые светильники на столах. Уже были расставлены большие деревянные блюда с салом, вареными и печеными яйцами, вяленой репой, соленой и копченой рыбой, солеными грибами, квашеной капустой. Гридница была так полна, что едва не лопалась; уважаемые люди сидели за двумя столами во всю длину помещения, более молодые – на полу перед столами и вокруг очага. В некоторых местах стало так тесно, что челядь не могла приблизиться к столам и блюда приходилось передавать с рук на руки.

Но вот затрубил рог, призывая к вниманию. Из спального чулана показалась Ита, за ней следовала Сванхейд, а за ней – Мальфрид. Даже Мальфрид, помнившую киевские пиры, с отвычки оглушило многолюдье: казалось, в гриднице собрались сотни гостей, и все это дышало, кричало, переговаривалось, шевелилось и впивалось в нее жадными любопытными взглядами. Женщин было мало – только родственницы хозяев. Появление Сванхейд с правнучкой давало знак к началу пира, и их встретили дружным криком. Под бурей голосов Сванхейд прошла к своему высокому сиденью. Хозяйка была в синем платье и голубом шелковом покрывале на голове; Мальфрид – в красном. На груди, на руках, на очелье обеих блестело золото, и соседство делало внешность той и другой еще более яркой и внушительной, подчеркивая свежесть и гибкость молодой хозяйки и долголетие и мудрость – старой. С ними сами богини вступили в «медовую палату» – ведающая судьбы людские Фригг и прекрасная Фрейя.

Бер, в синем кафтане, уже ждал их возле своего места; подав Сванхейд руку, он помог ей взойти по двум ступенькам и сесть на кунью подушку.

– Вот и наступила первая зимняя ночь! – заговорила Сванхейд; стоявшие ближе стали унимать друг друга, но в дальних концах продолжался гул, там ее все равно не могли услышать. – Но не надо бояться холода и тьмы: в палатах наших горит яркий огонь, у нас запасено вдоволь мяса и пива, и мы можем пировать хоть до утра. Сейчас моя правнучка поднесет первую чашу нашим почетным гостям, и мы начнем веселиться, так что йотунам в Йотунхейме и то станет жарко!

Слышавшие эту речь ответили одобрительным ревом, остальные подхватили. Пока старая госпожа говорила, Мальфрид стояла возле ее сиденья, соединив опущенные руки, так что золотые браслеты на них всем бросались в глаза. С трудом верилось, что на обычной девушке может быть столько золотых украшений сразу. По два браслета и по три-четыре перстня на каждой руке, ожерелье из семи золотых подвесок на груди и еще подвески на нити бус между золочеными наплечными застежками; золотые кольца с хрустальными бусинами на очелье, обшитом золотным тканцем. В свете огня с очага все это блестело и искрилось, как будто рядом со старухой-Зимой уже стоит молодая богиня-Весна, одетая в солнечный свет. Под сотней пар изумленных и восторженных глаз Мальфрид ни на кого смотрела, но ей казалось, не тепло очага касается ее лица, а жар этих взглядов.

Два стола для наиболее именитых гостей стояли справа и слева от почетного сиденья, лицом к входу. Ита вручила Мальфрид рог – довольно большой, окованный узорным серебром по краю, – потом чашник налил в него темного пива из кувшина. Рог был тяжел, и требовалось уметь с ним обращаться, но Мальфрид с юных лет обучили этому искусству. Порядок обхода гостей Сванхейд объяснила ей заранее, и Мальфрид двинулась сначала к тому столу, где сидела словенская знать. Трое жрецов Перыни: сперва Ведогость как самый старший, потом Остронег, потом Дедич. Каждому она говорила слова приветствия, кланялась, подавала рог; тот принимал, отпивал и целовал ее в благодарность. Всем она улыбалась и только на Дедича глянула пристально, сжав губы в трубочку. В блеске золота, румяная от жары и волнения, она была так хороша, что взгляд ее голубых глаз разил, как молния небесная. Принимая рог, Дедич накрыл ее ладони своими, и от его ответного взгляда у нее чуть не подкосились ноги – такое восхищение, не без примеси желания, сверкало в них. Руки его были горячими, губы пылали, прижимаясь к ее губам; на миг гридница и сотня шумных гостей исчезла. Еще сильнее раскрасневшись, Мальфрид отстранилась и пошла дальше – к Призору, Богомыслу и Унемилу из Словенска, к Стремиславу из Унечади, к другим главам ближайших поселений. Но едва ли она кого из них видела; если бы не выучка, она сама не знала, как бы управилась с этим делом.

За другим столом ждали гости из более дальних мест: Видята и Вояна, Бранеслав и его сын Велебран. Подавая ему рог, Мальфрид вдруг заметила нечто знакомое, но неожиданное. За спиной у него висели гусли в кожаном чехле, но не те, какие она привыкла видеть в руках у Дедича, а другие – из более темного дерева и подлиннее. Мальфрид удивленно раскрыла глаза; заметив это, Велебран улыбнулся и даже подмигнул ей – вот уж чего она не ожидала.