Текст книги "Арфа серафима"

«Минувшего столетья запах…»

 
Минувшего столетья запах
Не уловить ни мне, ни вам.
Метель вылизывает лапы
Присевшим у подъезда львам.
 
 
Полозьев скрип, шуршанье платьев,
Нагретый воздух за дверьми,
И свет, и вьюжные объятья
Немного пахнут лошадьми.
 
 
Об их тепло Россия грелась,
Дарила песню с облучка,
И, заневестившись, гляделась
В простое зеркальце зрачка.
 
 
В годину горя и печали
Она всходила на крыльцо,
Вьюнками слезы оплетали
Окаменевшее лицо.
 
 
Год урожайный нюхом цепким
Следил за дымом из печей.
В чьи трубы выдуло рецепты
Крутых хлебов и калачей?!
 
 
Откуда силы нашей всплески? –
Читай историю, мой друг!
Ты чуешь? Запах слишком дерзкий
Имел невольно русский дух.
 
 
И он тревожит сердце смутно.
Россия, снов твоих боюсь!
Как даль распахнута, как будто
Еще проветривают Русь.
 

Посох

 
В пожелтевших рифмах изначальных
Я пытаюсь тщетно отыскать
Горстку слов, заброшенных случайно
В родниково-чистую тетрадь.
 
 
Помню лета длинные мгновенья,
Во Вьетнаме тянется война,
Жаркий вкус вишневого варенья
Обрела в округе тишина.
 
 
Из тетради в штапельную клетку,
Из листочков, пущенных в расход,
Я крою для банок этикетки,
Без конца надписывая год.
 
 
И его вдруг чую дуновенье,
Как, запоминая голоса,
Дедушкино гаснущее зренье
Темнотой окутывает сад.
 
 
Но полно покоем поднебесье,
Лишь скворцы над крышею свистят,
Да порой последние известья
На эфирных крыльях пролетят.
 
 
Дед стоит и думает степенно,
И почти у самых его ног
В узком русле шин велосипедных
Серебристый катится звонок.
 
 
Чтобы мчались, где-то замирая,
Эти трели детских позывных,
«Отзвонил» он, зренье оставляя
На обеих войнах мировых.
 
 
А сейчас безжалостные осы
Над спокойной вьются головой,
Подвернется под руку, как посох,
Теплый ствол березы молодой.
 
 
И нога нащупывает тропку,
До стежка заузившую ширь,
Ту, что путь выравнивает робко,
Как умелый, чуткий Поводырь.
 
 
Время густо вымесило краски
И летит из прошлого, звеня,
Поседевший волос Златовласки,
Паутинка солнечного дня.
 
 
Я ступаю в полночь на тропинку,
Терпеливо ждущую в саду,
И на ощупь в старую корзинку
Почерневших вишен наберу.
 
 
Прослежу до самого рассвета
На скамье у дряхлого стола,
Как поток березового света,
Не мутнея, льется из ствола.
 
 
Родилось ли с песней состраданье?
Пусть оно, зажженное вдали,
Светит мне, не зная увяданья,
Став навеки посохом земли…
 

Странница

 
От жизни своей укорительной
Однажды захочется нам
Вселенской субботой родительской
Войти в переполненный храм.
 
 
И там, где, томима признаньем,
Душа разделилась и плоть,
Свечу незажженную – пламенем
С молитвой святой уколоть.
 
 
И вот уже плачешь, и каешься,
И шепчешь родных имена,
Лишь здесь до последнего камешка
Разрытая память видна.
 
 
Мы встретимся там, где расстанемся,
Слезы не успеешь смигнуть,
Душа – поднебесная странница,
Ей ведом назначенный путь.
 

Озерки

М. Г-ой

 
В краю, где ромашковый стелется свет,
К коленям ласкается донник,
Подкрылья блокнота расправит поэт,
Этюдник раскроет художник.
 
 
И все? Но того ль призывала земля?
И тех привела ли дорога?
Всё так же на облаке из ковыля
Всеведомость чувствуют Бога?
 
 
Когда, защищая окрестную даль,
Господняя сила вливалась
В страду полевую, в певунью-печаль
И в доблесть, что в сердце ковалась.
 
 
Деревня, где русская плавилась речь,
О, только не ты виновата,
Что вещее слово не можешь сберечь
От жизни, щербатой от мата!
 
 
И вот, заглядевшись в небесную глубь,
Уйду по тропе за калитку,
И с тихим поклоном на плечи и грудь
Плесну виновато молитву.
 
 
Друг мой! Ведь на этот ромашковый свет,
На синь беззаветного дива
Пришел лишь художник, явился поэт,
Последнего – слышишь? – призыва!
 

«Отец заблудился в родимом краю…»

 
Отец заблудился в родимом краю,
Как голос забывчивый в песне,
Ругает растерянно память свою,
И путь впереди неизвестен.
И вот в темноту виновато глядит,
Не встретив знакомой лощины,
С шофером подвыпившим долго стоит
Под фарами встречной машины.
 
 
Здесь лошади знали любой поворот…
Застигнутый поздней ездою,
Он помнил, в какое окошко вспорхнет
Огонь, породненный с звездою,
Какая береза вздохнет за спиной,
Откуда анисом потянет,
Какая околица, скрытая тьмой,
Вдруг песней своей одурманит.
 
 
Невинно дороги ночной забытье:
Куда, вековечной, ей деться?
Гремучим мотором вспугнуло ее,
Босую мелодию детства.
Она поведет «москвичок» наобум
Под редкие трели лягушек.
Нигде не поют. И приходит на ум
Печальная участь частушек.
 
 
«Нигде не поют», – и как будто родство
Забыто меж песней и нами,
И удаль тихонько ушла в озорство,
И омутна топкая память.
Мы едем на призрачный свет вдалеке,
Вопросы о прошлом излишни.
«Нигде не поют, – повторяет в тоске, –
Какое повсюду затишье».
 

«Ветка хвойная – след от резины…»

 
Ветка хвойная – след от резины,
Колеи затянувшийся шрам,
Словно местная анестезия,
Эти заморозки по утрам.
 
 
Вечный зов обостряется в стае –
Неизбежность в его ворожбе,
Скоро боль потихоньку оттает
И напомнит земле о себе.
 
 
Паутинным опутает бреднем,
От нее не уйти никуда.
Сколько лет в опустевшей деревне
Заглушает ее лебеда!
 
 
Может, большего счастья не надо:
Лишь бы душу такую иметь,
Чтобы в красном углу листопада,
Как почетному гостю, сидеть.
 

«Дед и бабушка спят в облетевшем саду…»

 
Дед и бабушка спят в облетевшем саду.
Домотканые выстлав дорожки,
Сад всю жизнь простоит у меня на виду
Возле их серебристой сторожки.
 
 
Бесконечно недвижные тени длинны,
Не спугнут их ни ветер, ни кочет,
Только светом на призрачных пяльцах луны
Можно вышить подобные ночи.
 
 
Те лучи пронизали скопление трав,
И один, самый острый и тонкий,
Незаметно заштопал у деда рукав
На линялой его гимнастерке.
 
 
Луч с колечком хотел поиграть на руке,
Только бабка кольцо не носила,
И в щепотке из пальцев жила налегке
Неизменная крестная сила.
 
 
Эти руки негусто солили ломоть,
Зная, сколько заведомо стоит
Всех детишек поднять, в срок дрова наколоть
Да скрипучие двери настроить.
 
 
А печаль застывала слезой смоляной,
Жизнь прошла от утраты к утрате,
Коль всхолмить удалось на Второй мировой
Этот русский, равнинный характер.
 
 
Вот и выросли внуки, не встретив беду,
Помни яблока вкус и картошки.
Значит, можно заснуть в облетевшем саду,
Лунным светом залившим окошки…
 

«Какой-то незримой утратой…»

 
Какой-то незримой утратой
Сквозит на закате везде,
И луч перепончатой лапой
Гребет в охладевшей воде.
 
 
Тепла не прибудет. И все же
С тоскою меня обвини,
Что озеро стало моложе
В осенние легкие дни,
 
 
Что вещие вывелись птицы,
И с тайным сознаньем беды
В колечке моем серебрится
Фальшивая капля воды.
 
 
Так что тебе чудится в свисте,
Зовущем из лета, пока
С дождем из березовых листьев,
Сияя, идут облака?
 
 
Что спящую совесть качая,
Ловлю этот ласковый свет,
Меж светом и тьмой различая
Ничтожную разницу лет?
 

Черное море

 
Это море измучено мною…
Я зову его строчкою рыхлой,
И оно подбегает волною –
С пресноводною мягкою рифмой.
 
 
Ей горчить бы характером вздорным,
Серебриться селедочным цветом,
Я привыкла к морям рукотворным,
О которых ни строчки не спето.
 
 
В небе тает шашлычная дымка,
Суетится толпа бестолково,
Меж рядов скороспелого рынка
Рассыпая соленое слово.
 
 
Слишком кожа бела для загара.
Слишком беды безоблачны стали
В предвкушенье хрустального дара,
Где шипучие пенятся дали.
 
 
Я запомню старинную кладку,
Свет окна, на дорожку косящий,
И луча золотую закладку
Среди множества дней моросящих.
 
 
Вот декабрь наступает бесплодный,
Снова море зову на бестемье,
И измученно старые волны
Откупаются стихотвореньем.
 
 
Я безмолвно приму этот выкуп,
Будет полночь кремлевского боя
И волны еле слышимый выхлоп
С новогоднею пеной прибоя.
 

«Три века петровские липы цветут…»

Тете Лене

 
Три века петровские липы цветут.
От парка до дома лишь десять минут,
А дом каждой досточкой ноет.
Как низко окошки над самой землей,
Где девушка в кухне водой дождевой
Пушистые волосы моет.
 
 
От дома до парка лишь десять минут.
Мгновенья свидания долго идут,
Тягучие в липовом цвете.
А годы спешат, как часы на руке,
Все кружат в счастливом своем ободке.
Они за судьбу не в ответе.
 
 
И дух уже некогда перевести,
Лишь пряничный домик успеть возвести,
Смотреть в леденцовые стекла,
Покуда не вынянчат кукол своих
Две дочки – пружинки часов заводных,
В кроватках не выспятся теплых.
 
 
Но счастье теряешь – теряешь и честь,
Мышиная злость может стены проесть.
Ах, только бы к липам вернуться,
Где можно, как на пол часы уронить,
Свой век заморозить, и дочь пережить,
И раз в сентябре не проснуться.
 
 
А парк золотой незаметно редел.
Последняя липа – последний предел,
Здесь слышится шепот счастливый.
Смываются ливнем листва и года,
Была ли когда огневою вода,
Коль вечен сентябрь дождливый?!
 

«Ничего бы нам не подсказала…»

 
Ничего бы нам не подсказала
Самая случайная из встреч.
Даже стены старого вокзала
Нас хотели в том предостеречь,
 
 
Даже снег спокойный… «Ну и новость! –
Мы вскричали. – Выдумать нельзя!»
Нашей дружбы тайная влюбленность
Отвела в смущении глаза.
 
 
Ни о чем не помня, не гадая,
Сердце больно стукнуло: «Простить!»
Снег, все так же под ноги слетая,
Все пути пытался обелить.
 
 
Как и тот, что тропкою змеился
По родной распахнутой степи,
И как жало, тонко раздвоился,
Не суля нам встречи впереди.
 

«Все вышло не так, как хотелось…»

 
Все вышло не так, как хотелось:
Ты яблоко бросил: «Лови!»
Чтоб долго с оскоминой пелось
О чуть недозрелой любви.
 
 
На даче с высокой скворечней,
Где летом живут воробьи,
Я вкус поняла перезревшей,
Уже забродившей любви.
 
 
Так где же, любовь, сердцевина?
Где спелая сущность твоя?
Я нежность твою не ценила –
Одни болевые края.
 
 
Теряя былую безбрежность,
Ты тихо вместилась в ручей,
Тебя расклевала мятежность
Глухих воробьиных ночей.
 
 
Прозрения не обещаешь
И снова из дальней дали
Мне яблоко в руки бросаешь
И горько смеешься: «Лови!..»
 

«За скоплением млечной сирени…»

Памяти С. И.

 
За скоплением млечной сирени
Неземная задумчива жизнь.
В доме окна, как дырки свирели,
И затейливо важен карниз.
 
 
Завитки его вечностью были
Для мгновенной судьбы голубей.
(Спят на слое космической пыли
И следы оставляют на ней.)
 
 
Этот дом пеленают туманы
С именами античными дев,
О двойные назойливо рамы
Бьются звезды, меж них залетев.
 
 
И во всем искривленном пространстве,
С каждым годом слышней и слышней
Молит голос о том постоянстве,
Что рожденья и смерти сильней;
 
 
«Полюби меня тысячу раз,
До того, как сегодня явилась,
Той, которой еще и не снилась,
Той, которой исчезла сейчас.
 
 
Стану солнечной завязью дня,
Буду ночью, пропахшею мятой.
Я глаза вам полоской заката
Завяжу – отыщите меня…»
 
 
Спит ограда в сиреневой мгле,
Синих рос осыпая стеклярус,
Вновь и вновь в одиночной ладье
Расправляется солнечный парус.
 
 
Наше время поющих песков
Из горсти просыпается еле
И уносится ветром легко
На далекие звуки свирели…
 

Земляничный уголек

 
Дышит степь травою пряной,
Знобко ищут ветерки
Земляничные поляны,
Потайные родники.
Лист в воде холодной тонет,
В ней сомкнутся две руки,
 
 
Чтобы мелкие ладони
Снова стали глубоки.
Тихой болью,
Тайной раной,
Неприметная на вид,
Земляничная поляна
Тлелой робостью горит.
То ли воли, то ль недоли,
То ли памяти намек,
Не спеши задуть в ладони
Земляничный уголек.
 
 
Счахнет ерик без притока,
Без восхода нету дня,
Не горит в печи широкой
Одиноко головня.
Ну а две в степи курятся,
Вьются пламенем слегка,
Дали сизо серебрятся
От ковыльного дымка.
Посели нас, Боже правый,
В этот выстраданный рай,
Где тоскующие травы
Льются ночью через край.
То ли воли, то ль недоли,
То ли памяти намек,
Не спеши задуть в ладони
Земляничный уголек.
 
 
По ночам пасутся ливни,
В травяной стоят волне,
Невозможно быть счастливей,
Невозможно стать вольней.
Не забыть пялящей жажды
Посреди шального дня,
Если вытер пот однажды
Легкой гривою коня.
Всходы пустят корни сами,
Да не вырастут крепки,
Если душу не спасали
Потайные родники.
То ли воли, то ль недоли,
То ли памяти намек,
Не спеши задуть в ладони
Земляничный уголек.
 

«Золотые расправив подкрылки…»

 
Золотые расправив подкрылки,
Обжигая жужжаньем стальным,
Век расстался с землей по старинке,
И пространства сомкнулись за ним.
 
 
Только был он злопамятным вряд ли,
Ведь, в закате своем отгоря,
Он сгустился до солнечной капли,
До прозрачной души янтаря.
 
 
Век безжалостный, век мой короткий
Улетел от меня налегке,
Словно в спичечной спал он коробке
Или в детском грустил кулаке.
 

Пушкинская площадь

 
Москва мерцала из преданий,
Она несла звезду мою
И долго пушкинскою дланью
Меня манила к алтарю.
 
 
Колокола ее молчали,
Но свято верила она,
Что донорская струйка стали
Спасала жизнь тебе, страна.
 
 
В сибирских увязал метелях
Настуженный российский кров,
Пока текла в кремлевских елях,
Густея, голубая кровь.
 
 
На запад мысли полетели,
На запад время потекло,
Когда из сталинской шинели
Ушло последнее тепло.
 
 
Ах, с толку сбитая Россия!
Так кто же оказался прав,
Тяжелый, словно веки Вия,
Железный занавес подняв?
 
 
На площадь выпущена сила,
Чтоб опоить народ виной,
И хрупко темная «Россия»
Стоит за пушкинской спиной.
 
 
Кого-то тайно утешала
Мысль, что народу все равно,
Что в глубине большого зала
Идет бесплатное кино.
 
 
Но все на место возвратится,
Когда придется выбирать
Не место, где хотел родиться,
А где хотел бы умирать.
 

Мелихово

 
Что снилось в Мелихово летом,
Какие призрачные сны
Вон тем деревьям в каплях света
С дождливым привкусом вины?
 
 
Седому дому с тонкой крышей –
Вот-вот слезами протечет,
И жесть почти неслышно дышит,
Как незаживший родничок.
 
 
И мы в расплавленное лето
По-мелиховски влюблены,
Нам дорог этот шлейф рассвета
Все с тем же привкусом вины…
 
 
Какой вины? Какой утраты?
Хотя ответ довольно прост:
Смотри, тропинка виновато
Короткий поджимает хвост,
 
 
Ствол липы – в нем дупло застыло –
Ей наши мысли невдомек –
Она пытается – не в силах
Столетний подавить зевок.
 
 
Ответ здесь знает каждый кустик,
И дом, и сад, и даль, и высь,
Ушел хозяин светлой грусти,
И сны его не дождались…
 

«Все будет так, как скажет ветер…»

 
Все будет так, как скажет ветер,
Как скажут небо и трава,
Так было исстари на свете,
Но я не слышала слова.
 
 
И свет любви нахлынет разом,
С всесильной правдою родства,
Когда погашен высший разум,
То ярче звезды естества.
 
 
В древесности, в дремоте, в коме
Любовь греховный сбудет срок,
В дрейфующей по небу кроне
Закопошится ветерок.
 
 
Там, где хлестнет порез испуга,
Березовый проступит сок,
И переводчица-пичуга
Подаст, как милость, голосок.
 
 
Там цвет у черных мыслей серый,
Все страсти смотаны в клубок,
И вдруг тебя объемлет вера,
И вдруг в тебя заглянет Бог.
 
 
Все будет так, как скажет ветер,
Как скажут небо и трава…
Мы первый раз сейчас в ответе
За все обидные слова…
 

«С другою будешь ты другим…»

 
С другою будешь ты другим.
А мне оставь для тихой муки
Голубовато-серый дым
Тобой прикуренной разлуки.
 
 
В начале все так не всерьез!
Но с каждым днем затяжки чаше,
До горьких грез, до колких слез,
До соловьев в вишневой чаше.
 
 
Не о тебе, не обо мне
И не о будничном обмане,
Они всегда лишь о весне
Поют в раскуренном тумане.
 
 
И балансируют в крови
С наивной ложью – откровенье,
С неверным выдохом любви
Судьбы неверное движенье.
 
 
Нас позовут на страшный суд,
Заманят в ад, пугая раем,
Мы позабыли счастья суть
И только боль не забываем.
 
 
С другою будешь ты другим.
Поделим мы на свете этом –
Тебе – голубоватый дым,
Мне – серый пепел сигареты…
 

Гагаринская сирень

 
Гудели празднично куранты,
Слепил космический апрель,
А дома, у родной веранды
Гагарин посадил сирень.
 
 
Ее окошко освещало
Вечерним тающим теплом,
И чай хозяйка разливала,
И сын смеялся за столом.
 
 
Сирень под майским ливнем мокла
И высоко пускала ветвь,
Как будто силилась сквозь стекла
Его улыбку разглядеть.
 
 
Страна ликует по старинке,
В ней взведены всегда курки,
А на гагаринском ботинке
Уже развязаны шнурки.
 
 
Словно посланец силы грозной,
Он по ковру хотел пройти –
За млечностью сирени росной
Проселком Млечного Пути.
 
 
Впитав гагаринскую скромность,
Сирень весной светилась вся,
Великорусскую укромность
Сквозь буреломность пронося.
 
 
Вселенная готова сжаться
И расширяться без конца
От солнечных околиц Гжатска
В пределах Божьего венца.
 

«Начитавшись стихов о любви…»

 
Начитавшись стихов о любви,
Я в глаза заглянула твои
И увидела даль без просвета,
Синеву, затянувшую лето,
Огорошенный вишнями сад…
 
 
Я надела мечту наизнанку
И теперь жду беду… И цыганку
Обойти не сумею никак.
«Погадай!» – раскрываю кулак:
Как судьбе теперь будет угодно…
 
 
Из него поцелуй прошлогодний
Мотыльком вылетает свободным.
Вряд ли выжить сумеет, чудак!
Улетает за факелом спички,
Где дождям заплетают косички,
Строят дом из сырого песка…
 
 
Неужели так юность близка?
Близко все, что с годами не вышло,
Догнивает, как лавка под вишней,
И в твоей дотлевает тоске
О любви, что живет налегке,
От какой не рождаются дети…
 
 
Но с дыханья сбивается ветер,
Вихрем юбки цыганки вертя,
 
 
Я гадаю всю жизнь на тебя,
На закатное счастье без края,
Позволяя любить не любя
И терять – ничего не теряя.
 

«Не скоро осень на исходе…»

 
Не скоро осень на исходе…
Запас тепла исчерпан весь,
Я честность чувствую в природе,
В открытой синеве небес.
 
 
Пусть сердце ввысь меня подбросит,
Чтоб, оступившись в синеву,
Шестом безлиственной березы
Измерить эту глубину.
 
 
Та честность душу окрыляет,
К глазам подносит ясный свет,
На крепкое колено камня
Раздумью хочется присесть.
 
 
Как дальше жить?
Не знаю даже,
С какой водой придет волна.
Я в светлой осени, а скажут,
Что высока и холодна.
 

«Разлюблю и подругу и мужа…»

 
Разлюблю и подругу и мужа,
Льдом крещенским сведу берега,
Если с мужем рифмуется стужа,
А с подругою злая судьба.
 
 
Так вьюжит, что ресницы прикрою,
Крепким кофе унынье запью
В горький час предрассветной порою,
Той, которой вставать не люблю.
 
 
В этот час покаяния просит,
Высшей милости ищет, спеша,
Беглым счастьем согретая осень,
И продрогшая в гневе – Душа.
 
 
Если б только грехи не мешали
Отогнать нашу ненависть прочь,
Так летучими злыми мышами
Опыляется лунная ночь.
 
 
Так, от тайных сомнений недужа,
Мы лишаемся близких людей,
Я прощу и подругу и мужа
На пороге скитальческих дней…
 

Машинка времени

 
Средь предрассудков бытия
Я безрассудно выживаю,
Две смены детского белья
В машине времени стираю.
 
 
Она ворчлива и стара,
А я-то помню, как, бывало,
Среди весеннего двора
Она счастливо ворковала.
 
 
И пел незримый соловей,
И пенились рулады пышно,
О, как прозрачно средь ветвей
Светилось юное бельишко.
 
 
Озонный запах чистоты
Витает над зовущей бездной…
Былого скользкие мечты
Ловлю в попытках бесполезных…
 
 
Еще успею достирать
Сыновьи майки и носочки
И смело выплеснуть в тетрадь
Две задохнувшиеся строчки…
 

Лавочка

 
Сквозь разоренное сознанье
Я озираю жизнь свою:
Вдали обрыв воспоминанья
С дикаркой-лавкой на краю.
 
 
Любовь грешила здравым смыслом,
Ломала перья из крыла
И распрямленным коромыслом
На плечи юности легла.
 
 
Весна была за все в ответе,
И там, где пыл ее высок,
До черных градусных отметин
Березовый поднялся сок.
 
 
И чтобы счастье полным было,
И чтобы в глубь его смотреть,
Живую память посадила
Я на колодезную цепь.
 
 
Подрасплескав себя в дороге,
Обрыв заметив на пути,
Боюсь на краешке тревоги
Земную лавочку найти.
 
 
Что непосильной было ношей,
Там оседало над рекой,
Там выпал звездною порошей
Щемящей вечности покой…
 

Святые дни

 
Минуты скорби и метаний
В своей молитве дли и дли…
Они вернулись из скитаний,
Забытые святые дни.
 
 
Они кружились над крестами,
Где раньше в мертвенном свинце
Их гнали длинными шестами
С кровавой тряпкой на конце,
 
 
И близко их не подпускали…
Лишь в глубине, где чист исток,
На избу с теплыми плечами
Садился белый голубок.
 
 
Но про себя мы тихо знали,
О том шептала нам листва,
Что жизнь, как прежде, отчисляли
Со дня Христова Рождества.
 
 
Учись прощенью на досуге!
Когда легко былому мстить,
Не лучше ль вспомнить друг о друге,
Не лучше ли себя простить.
 
 
Неужто снова захотели,
Чтоб в этом прошлом наконец
Стоял на согнутых коленях,
Как враг отъявленный, отец?!
 

Связной

И. И. Свидрову

 
Простой и улыбчивый с виду,
Суровую латку вины
Носил в своей памяти Свидров –
Солдат отгоревшей войны.
 
 
С налитого славой экрана,
С полей отвоеванных стран
Война его все окликала,
И он отзывался: «Иван»…
 
 
И долго средь длинного списка,
Иные застав времена,
Была на груди обелиска
Фамилия «Свидров» видна.
 
 
Стеснялся он выпавшей роли,
Меж «вечно-живыми» теснясь,
Совсем как несдавшийся «Ролик»
Поддерживал с битвою связь.
 
 
И нынче представить непросто,
Что в омутной яме огня
Жил верою Людников остров
В пришествии судного дня.
 
 
Сам Людников выжил нежданно…
А встретятся в праздник друзья,
– Мы оба с тобою Иваны, –
Посмотрят друг другу в глаза.
 
 
Пока дух Победы весенней
Не выжег в стране суховей,
С охапкою мокрой сирени
Спешит он к могиле своей.
 
 
Весь в отзвуках взрывов неслышных,
С лежащей на сердце виной,
Меж миром живых и погибших
Последний геройский связной.
 

Звонница

 
Души внезапно дрогнут струны,
Когда раскрыты створки лет,
Медалей маленькие луны
Победно отражают свет.
 
 
Из бездны шкафа, из забвенья,
Костюм парадный извлечен,
И вот от жизни дуновенья
Идет гвардейский перезвон.
 
 
В послевоенном Сталинграде
Тот звон мне слышится окрест,
Он на торжественном параде
Военный заглушал оркестр!
 
 
Кто знал духовные законы?!
Как знамя, павшее из рук,
Те затухающие звоны
Подхватит колокольный звук!
 
 
Любите Родину, любите!
Пусть вечный крошится гранит,
Всю поднебесную обитель
Святая звонница хранит…
 

Бородинское эхо. Просветительская поэма

 
Поля России… Славой беззаветной
Погибших за Отчизну сыновей
Вы с тишиною делитесь рассветной,
С березовой плакучестью ветвей.
И у ручья полегшая пехота –
Ростки иной, небесной борозды –
Помянутся прозрачною икотой
Из глубины поднявшейся воды.
И отведя наветы запустенья,
Вас охраняет неба синева,
И укрывает таинство Успенья
С небесною защитой Покрова.
Безмерная от вас исходит сила,
Позорное над вами забытье,
Великое бессмертие России!
И слава, и спасение ее!