Текст книги "Мои воспоминания. Под властью трех царей"

Когда мы возвратились в Петербург из деревни, моя мать находилась в Царском Селе при Государыне Цесаревне. Она взяла к себе моего мальчика, чтобы дать ему возможность подышать еще несколько времени чистым воздухом перед началом замкнутой зимней жизни. Я часто приезжала в Царское, оставаясь иногда на два или на три дня сряду. Цесаревна была очень добра ко мне и к моему мальчику, приглашая его к своему сыну, нынешнему нашему Государю, которого тогда мы звали Baby704704
  Будущий император Николай II.


[Закрыть]. Я также бывала приглашаема на вечерние собрания к их высочествам. Императрица Мария Александровна проводила осень в Крыму. Государь жил в большом Царскосельском дворце и приезжал почти каждый вечер. Он любил отдыхать от тяжелых работ современной жизни, переносясь в дальнее прошлое и рассказывая колоритно и оживленно анекдоты из былого времени. Его воспоминания сходились с воспоминаниями моей матери, так как они были одного поколения, и главным образом он обращался к ней, начиная свои рассказы словами: «Vous vous rappelez, рrincesse…»705705
  «Помните, княгиня…» (фр.).


[Закрыть] – и т.д. Я сидела обыкновенно около Цесаревича, и он спрашивал у меня, кто были те или другие лица, о которых шла речь. После чая Государь играл свои три роббера и потом удалялся. Вечер тогда собственно и начинался. Из фрейлин Императрицы одна только Саша Жуковская находилась в это время в Царском Селе. Цесаревна любила ее и приближала к себе. Она была очень приятна, умна, вкрадчива, говорила о своем одиночестве в холодной и недоброжелательной для нее придворной среде и о своей способности к привязанности. Когда она у меня бывала, то я находила ее обворожительной, так она все понимала своей особенной чуткостью, и разговор с ней был для меня увлекательным. На одном вечере в Аничковом дворце она была особенно хороша. Были устроены живые картины, и она представляла летящего ангела, во время исполнения пением прелестных стихов Лермонтова:

 
По небу полуночи Ангел летел,
И дивную песню он пел;
И месяц, и звезды, и тучи толпой
Внимали той песне святой706706
  Цитируется стихотворение М.Ю. Лермонтова «Ангел» (1831).


[Закрыть].
 

Ее длинные белокурые волосы и выражение глаз придавали ей поэтическую прелесть, очень подходящую к типу ее красоты707707
  В первоначальной редакции вместо фрагмента, начинающегося со слов «Из фрейлин императрицы…» и оканчивающегося в этом месте, было: «В это время началось серьезное ухаживание великого князя Алексея Александровича за Сашей Жуковской. Цесаревна любила ее и приближала к себе. Она была очень приятна, умна, вкладчива, говорила о своем одиночестве в холодной и недоброжелательной для нее придворной среде и о своей способности к привязанности. Когда она у меня бывала, то я находила ее обворожительной, так она все понимала своею особенною чуткостью, и разговор с нею был для меня увлекательным. Катастрофа разразилась предстоящим летом. Много было пролито слез со всех сторон. Императрица особенно была в отчаянии, что действующими лицами этой драмы были дочь Жуковского и ее сын. Вспомнили слишком поздно о желании, высказанном воспитателем государя, чтобы дочь его не поступала ко двору. Великий князь был отправлен в кругосветное путешествие, она была послана за границу, где устроили ее судьбу. Сын ее получил имя графа Белевского и был признан своим отцом. Я лично с ней больше не встречалась» (РГАДА. Ф. 1272. Оп. 4. Д. 3. Л. 118).


[Закрыть]. Успех ее был полный. Великая княгиня Елена Павловна возобновила свои четверговые вечера. Эти собрания были интимнее прежних. Для большей непринужденности баронесса Раден принимала как хозяйка, и великая княгиня появлялась как гостья. К большой моей радости, приехала на зиму Мария Николаевна Зубова, с которой мы уже виделись в прошедшем году в Париже, куда она на короткое время приезжала из Женевы. Великая княгиня, конечно, пригласила это дитя Михайловского дворца на свои вечера, равно как и княгиню Гагарину и меня. Мы втроем и еще княгиня Дарья Петровна Оболенская с дочерью были постоянными участницами этих собраний; другие дамы приглашались поочередно. Но огромное большинство гостей были мужчины. Тут встречались представители всех обществ. Кроме обычных посетителей и высшей административной иерархии тут были приезжие из провинции на время предводители дворянства, земские деятели, профессора, прибалтийские ученые, путешественники, между ними Миклухо-Маклай, открывший нам папуасов, дипломаты, иностранные светила наук, почему-либо попадавшие в Петербург. Великая княгиня приходила, выбирала себе собеседника и, усевшись с ним, долго разговаривала, подзывала нас и посылала нас разговаривать с тем или другим намеченным ею лицом, а потом спрашивала о наших впечатлениях; в одной из комнат была отличная квартетная музыка. Между вокально-музыкальными элементами особенно выделялась в то время Лавровская, получившая музыкальное образование благодаря Елене Павловне. Я помню, как ее, очень застенчивую и бедно одетую, привела мать к княжне Львовой с просьбой заинтересовать великую княгиню будущностью бедной девушки из духовного звания (она была племянницей будущего митрополита Киевского Платона), которая обладала великолепным голосом, требующим развития. Всегда отзывчивая, великая княгиня поручила ее руководству m-me Ниссен-Сальмон, и уже в 1867 году она явилась самой блестящей звездой новой консерватории. Весной этого года была исполнена в театре Михайловского дворца опера Глюка «Орфей»708708
  Русская премьера оперы Глюка «Орфей» состоялась 18 мая 1867 г.


[Закрыть]. Все участники в ней были ученики консерватории; Лавровская в роли Орфея имела огромный успех, и я помню, как великая княгиня была довольна этим выдающимся результатом ее стараний. Я часто слышала также Елизавету Андреевну на прелестных музыкальных вечерах у великой княгини Екатерины Михайловны. Ее бархатный голос управлялся безукоризненной техникой и одушевлялся сильным артистическим темпераментом. Было истинным наслаждением ее слушать. Юлия Федоровна Абаза собирала у себя также любителей музыки. У нее исполнялись инструментальные серьезные сочинения; Рубинштейн играл, как один он мог играть, Лавровская пела – мы слушали с восхищением. Белая зала ее дома на Фонтанке превращалась в храм музыки. Единственным украшением залы был бюст Бетховена, дух которого, казалось, парил над его поклонниками и выразителями его гениальных дум.

Я разделяла мою жизнь и впечатления с подругами, в которых я находила чуткую отзывчивость. Мари Зубова много развилась с тех пор, как мы ее видели в Ораниенбауме в порывах ее неуравновешенной богатой натуры, у которой недоставало точки опоры для безопасного следования по сложному ее жизненному пути. Эту точку опоры она теперь приобрела, и я удивлялась глубине ее религиозного чувства и философских размышлений, которые она облекала в красноречивую и образную форму, ей только свойственную. В Женеве, куда она случайно попала, утомленная и нервная, после многих блужданий, она нашла неожиданную поддержку в лице известного ученого философа m-r Naville, окружавшего ее своим участием и систематически развивавшего в ней ее удивительные способности, соединяя их в направлении к высшему добру. В Женеве одновременно проживало тесно связанное между собой общество: фельдмаршал князь Барятинский со своей женой709709
  Князь А.И. Барятинский и княгиня Е.Д. Барятинская.


[Закрыть], брат его князь Виктор Иванович710710
  В.А. Соллогуб вспоминал: «Барятинские, по знатности своего рода и своему богатству, занимали одно из первенствующих мест в большом петербургском свете. Я должен прибавить, что князь Александр Иванович Барятинский, старший в роде и наследник богатого майората (который он, впрочем, передал своему второму брату Владимиру), был одним из выдающихся и способнейших любимцев молодого императора. Все четыре брата Барятинские были красивы, но, разумеется, красивее и виднее всех все-таки был князь Александр. Кроме того, он имел очень тонкий и все разумеющий ум, большое изящество в приемах и мягкость (когда хотел, впрочем) в обращении, редкую способность угадывать или, скорее, взвешивать людей и несколько поверхностную, но, тем не менее, довольно обширную начитанность. Храбрость его не имела границ: спокойная, самоуверенная и смиренная вместе – это была чисто русская беззаветная храбрость, храбрость русского солдата. Но с этими замечательными способностями у Барятинского были также недостатки. Как все Барятинские, он почитал себя испеченным из какого-то особенного, высокопробного, никому не доступного теста. Его высокомерие, доходившее до наивности, не имело границ. Еще будучи очень молодым человеком, Барятинский был избалован светскими успехами и всем тем, чем так щедро награждает расходившаяся природа своих любимцев» (Соллогуб В.А. Воспоминания. М., 1998. С. 215—216).


[Закрыть] с прелестной княгиней Марией Аполлинарьевной, известной под именем Коконы711711
  В РГАДА сохранились письма М.А. Барятинской к Е.А. Нарышкиной (Ф. 1272. Оп. 1. Д. 332). Прозвище Кокона, вероятнее всего, происходит от фр. «cocona» – «малышка».


[Закрыть], двоюродная сестра ее княгиня Мими Чернышева, Гагарины (наши парижские друзья). Мари Зубова примкнула к ним. Зубов был назначен адъютантом фельдмаршала, так что, не оставляя службы, он получил возможность провести несколько лет за границей. Теперь же, в конце 70-го года, все это общество очутилось в Петербурге: Зубовы, Гагарины и также Барятинские. Княгиню я еще хорошо не знала. Она провела все детство, почти до своего раннего замужества, в Риме, где отец ее был нашим посланником. Она была старше меня, так что, когда она в первый раз стала выезжать в Петербурге, я была еще подростком и потому не сближалась с ней. О ней ходила всегда молва как об исключительно даровитом существе. В первый раз они проводили зиму в Петербурге. Несмотря на то что мы лично не встречались, хорошо знали друг друга при посредстве наших общих друзей, начиная с покойной Мери Ламздорф; поэтому наши отношения сразу завязались на почве, не имеющей ничего общего с началами обыкновенного светского знакомства. Я вполне сознавала ее превосходство над собой. Ее блестящие способности развились и расцвели под ярким солнцем земного счастья, тогда как я употребляла все свои старанья на подавление способностей того же рода и замечала, увы, что слишком успевала в моем самопопрании. Но мы говорили одним языком и понимали друг друга. Ее дружба осталась навсегда одной из самых верных и незыблемых опор и отрад моей жизни.

Государыня Цесаревна приближала меня к себе и разрешала бывать у нее без предварительного запроса и назначения. Часто, когда мы сидели вместе, маленький великий князь тут же играл на полу, и мы говорили на тему о воспитании, о чем я много думала в то время. Мне казалось, что в первые годы жизни ребенка связь его с матерью еще очень тесна и что она имеет в своей власти возможность как бы созидания его души, т.е. влияния на тот фонд, который впоследствии обогатится приобретенными понятиями, опытом и познаниями. По состоянию здоровья великой княгини балов в этом году не было в Аничковом дворце. Большая зала была приспособлена для спектаклей, и поставлено было два драматических представления, в которых актерами являлись любители из нашего общества, некоторые одаренные положительным талантом, в том числе молодые великие князья Владимир и Алексей Александровичи.

Моя природная веселость ко мне возвращалась. Все пройденные горе и испытания лежали тяжелым камнем на дне моей души, и один Бог знает, как тяжелы они были. Но, подобно тому, как среди развалин молодые зеленые побеги всюду находят себе путь к свету, моя молодость любила жизнь и, расцветая, стремилась, при малейшей возможности, неудержимо к простору. Однако мне не пришлось очень долго отдыхать в беззаботности. Оказалось, что я должна была готовиться к появлению на свет нового ребенка. Мое сильное нервное расстройство осложняло обычные страданья, сопряженные с таким состоянием, и в течение двух месяцев я была очень больна. Весной мне стало лучше. Так как мы жили этой зимой у моих родителей, то наша племянница Natachon осталась у княгини Долгоруковой, а мы вместе деятельно пеклись о ней. В течение зимы за ней ухаживал молодой Федор Константинович Опочинин, очень в нее влюбленный. Он был правнуком фельдмаршала князя Кутузова, и ему принадлежал дом на набережной, где жил и умер Кутузов и который он оставил по завещанию дочери своей Опочининой712712
  Имеется в виду Д.М. Голенищева-Кутузова, вышедшая замуж за Ф.П. Опочинина.


[Закрыть]. Отец его давно умер, мать его, рожденная Скобелева713713
  К.Ф. Опочинин и В.И. Опочинина.


[Закрыть], была родной теткой нашего знаменитого героя714714
  Имеется в виду М.Д. Скобелев.


[Закрыть]. Сестра его была фрейлиной Цесаревны, замужем за принцем Евгением Максимилиановичем, и, по коренной фамилии герцогов Лейхтенбергских, называлась графиней Богарне715715
  Имеется в виду Д.К. Опочинина.


[Закрыть]. В то время она уже скончалась при родах дочери своей, названной Дарьей716716
  Имеется в виду Д.Е. Богарне.


[Закрыть] или Dolly в память матери и вышедшей впоследствии замуж за князя Кочубея. Свадьба совершилась этой же весной717717
  30 апреля 1871 г.


[Закрыть] в домовой церкви принцессы Евгении Максимилиановны. Я только что немного оправилась и была снова страшно утомлена суетой, выездами, неизбежными при подобных фамильных событиях, а также устройством приданого, так что с радостью уехала отдохнуть на несколько дней в Царское Село к матери. 27 апреля родился великий князь Георгий Александрович. Я уже застала Цесаревну на кушетке, прелестной в своем новом материнском счастье. Прошлым годом она имела горе потерять годовалого сына Александра Александровича. Настоящее рождение восполнило это лишение. Со свойственной ей добротой и участием она пожелала мне того же. Я также желала себе сына, а не дочь. Мне казалось, что мужчины имеют лучшую участь в жизни, что они более или менее создают себе ее, а несчастные женщины ей подчиняются, и потому я повторяла: «Ни за что дочь». Впоследствии как я сожалела об этих нервных и праздных словах. В мае я уехала с графиней Ростопчиной718718
  Имеется в виду Л.А. Ростопчина.


[Закрыть] и с моим маленьким в Надеждино (в Саратовской губернии), куда мой отец пригласил нас провести с ним лето. Муж остался еще по делам в Петербурге и приехал несколько позже. Я немного беспокоилась о здоровье моего отца, начинавшего страдать припадками грудной жабы, и поэтому не хотела обращать внимания на некоторую неосторожность для меня в этой поездке. Весна в Петербурге была еще очень холодная, и зелень едва еще распускалась. Приятно было перейти разом в лето – тучный чернозем, уже покрытый своей бархатной зеленью, огромные дубы и кленовые деревья были одеты густой свежей листвой, и вся почва лесная была усеяна ландышами и пахучими фиалками. Надеждино произвело на меня прекрасное впечатление. Уже за несколько верст виден был дом, построенный на горе, склон которой доходил до реки Сердобы, и на нем расположен сад с дорожками, клумбами, высокими деревьями и цветниками. По той стороне дома, в конце въездной аллеи, начинался парк, весь из дубовых деревьев, с кое-где уцелевшими храмами и беседками времени князя Александра Борисовича, основателя роскошной усадьбы при Императрице Екатерине719719
  Подробную биографию князя А.Б. Куракина, а также описание пребывания его в усадьбе Надеждино см. в: Дружинин П.А. Неизвестные письма русских писателей князю Александру Борисовичу Куракину (1752—1818). М., 2002. С. 9—75.


[Закрыть]. Имение это было пожаловано Петром Великим свояку своему, князю Борису Ивановичу Куракину, и в дарственной на него грамоте оно обозначено как «дикие места между Хопром и Сердобой». Оно было населено переселенцами из других куракинских имений. Между сооружениями в парке находится памятник в форме обелиска, посвященный памяти Королевы Марии-Антуанетты. Князь Александр Борисович, сопровождая великокняжескую чету во время путешествия их по Европе под именем графа и графини Северных (с-te du Nord720720
  Граф Северный (фр.).


[Закрыть])721721
  Имеется в виду путешествие по Европе сына императрицы Екатерины II великого князя Павла Петровича и великой княгини Марии Федоровны под именами графа и графини Северных в 1781—1782 гг.


[Закрыть], был обворожен прелестью Королевы и настолько же возмущен впоследствии ее трагической участью. Он излил весь гнев и негодование на французов в надписи, которую сочинил и поставил на памятнике722722
  Надпись не сохранилась.


[Закрыть]. Вблизи обелиска, в маленькой нише находится мраморный бюст несчастной Королевы, и аллея, которая ведет к нему, называется на языке наших кучеров дорожкой Марии Антоновны. Это прекрасное имение, одно из редких саратовских имений по своему обилию вод (в нем две большие реки и обширное, так называемое Бобровское озеро) – и по своим ценным лесам. Мой отец направлял нашими поездками, желая нас ознакомить с красивой местностью, и давал указания сопровождавшему нас лакею. Сам же он с нами не ездил, не любя кататься ради катанья. Он нас окружил своими заботами и предупредительностью, не стесняя нашей свободы, и был доволен нашим присутствием и своим внуком, к которому он относился с трогательной нежностью. По воскресеньям приезжали некоторые соседи, остальное время протекало спокойно в семейном кругу. Мы много читали вместе с графиней Ростопчиной. Библиотека была обширна, в первый раз я прочитала всего Руссо. Я также с увлечением писала свой роман. Зимой в Петербурге у меня не было достаточно времени, чтобы сосредоточиться на нем. Народ был менее сообщителен, чем наши тверские крестьяне. Они были грубее и держали себя дальше от нас. Неожиданный случай нас соединил. В разгар страдной поры, при особенно знойном лете, холера появилась в Саратовской губернии и вскоре разразилась и у нас с ужасающей быстротой и смертностью. Особенно свирепствовала она в селе Александровском по ту сторону Сердобы. Послано было от правительства два фельдшера, но, так как болезнь не унималась, они, как водится, были заподозрены в отраве и должны были убраться, чтобы спасти свою жизнь. Исправник выехал к ним и стал увещевать народ, обещая прислать им врача из Сердобска, но они шумели, приняли угрожающий вид и прогнали его, объявив, что они также прогонят и врача. Исправник приехал к нам, чтобы предупредить нас, что в Александровском бунт и что, может быть, придется усмирять их силой. Между тем крестьяне, налив в ложку боткинских капель723723
  Речь идет о противохолерных каплях, созданных С.П. Боткиным. В их состав входили хинин, опиум, спиртово-эфирная смесь, мята, валериана и др.


[Закрыть] и поставив ее на огонь, при виде, что спирт в нем воспламеняется, решили, что это дьявольское снадобье, так как от него подымается синий огонь. Подозрение в отраве у них подтвердилось, и они стали прибегать к своим суеверным средствам, как то: своеобразному опахиванию полей по ночам и др. в том же роде, якобы для удаления вражьей силы. Тогда мы решили с графиней Лидией поехать самим в Александровку и постараться убедить народ принять средства, указанные опытом и наукой против ужасной болезни. Действительно, в тот же вечер мы исполнили свое намерение. Зная, что мой отец запретит нам эту поездку из опасения за нас и особенно за меня, мы никому не сказали ни слова о нашем плане, но, выехав в коляске, по обыкновению, после обеда, я через несколько времени приказала своротить по направлению к Александровке и въехать в село. Велев остановиться, я подозвала некоторых тут же стоявших крестьян и стала с участием расспрашивать о больных. К завязавшемуся между нами разговору примкнули другие мужики и бабы, и скоро наша коляска была окружена густой массой крестьян, которые наперерыв рассказывали о своем горе, о болевших, об умерших, о семьях, разом опустошенных или даже вымерших поголовно. Грустно и тяжело было их слушать. Слезы текли у них и у нас. Чувствуя, что доверие и взаимная симпатия установилась между нами, я предложила прислать им лекарства. Они сразу все вместе закричали, что от меня они все примут, и благодарили. Я была страшно обрадована и тронута эти ответом. Мы зашли к священнику, очень хорошему и деятельному человеку, и условились с ним, что у него мы устроим склад лекарств, белья и проч. и что он будет расходовать их по нашим указаниям. Мы уехали с радостью в сердце, обещая приехать на другой день. Утром я послала в Сердобск за доктором и написала ему, чтобы он привез побольше лекарств. Я не решалась предложить ему поехать с нами, и он, видимо, этого не желал, но подробно написал способ лечения и особенно настаивал на необходимости изоляции больных. Прибыв в Александровку, мы распорядились, как умели – и вошли к некоторым больным. Они страшно страдали от судорог и громко стонали. При нас одни были обложены мешками с сырым горячим овсом для возбуждения жизненной теплоты. К счастью, это средство оказалось полезным в некоторых случаях. Мы наняли пустые избы и бани на окраине села и устроили в них первобытные больнички. Мой отец узнал о наших поездках и пришел в ужас. Он упросил меня не подвергаться опасности. Все уже было налажено, и мы остановились на компромиссе. Я ездила туда с доктором и графиней, но оставалась в коляске, пока они входили в избы. Крестьяне наконец приняли доктора, и так как он был очень добр, то приобрел их доверие. После эпидемии холеры началась эпидемия тифа, так что у нас дела стало довольно много, и когда все эпидемии прошли, народ продолжал искать у нас врачебной помощи; доктор приезжал два раза в неделю, и мы были его ревностными ассистентками. Моя мать приехала в конце лета из Гапсаля724724
  Гапсаль – уездный город в Эстляндской губернии, ныне – город Хаапсалу в Эстонии.


[Закрыть], и мы провели осень все вместе в тесном семейном кругу при обычных наших занятиях. Между тем необычные даже для Саратовской губернии летние жары сменились вдруг упорной дождливой погодой; наш чернозем превратился в какое-то клейкое вещество, затрудняющее всякое движение. Мне же необходимо было выбраться из деревни во второй половине сентября. Сорок верст, разделяющие нас от станции Ртищево, были прямо непроездными, на беду посредине дороги был крутой овраг с бродом, сделавшимся от ливней необычайно глубокими – и, чтобы попасть на поезд, необходимо было ехать ночью. По этим соображениям мы решили ехать на Зубриловку725725
  Зубриловка – усадьба в Балашовском уезде Саратовской губернии (ныне Тамалинского района Пензенской области), которую выстроил в 1780-е гг. князь С.Ф. Голицын, впоследствии она перешла к князю Ф.С. Голицыну – деду Е.А. Нарышкиной, а потом к ее дяде – князю А.Ф. Голицыну-Прозоровскому. В 1905 г. дворец был разграблен и сожжен, затем вновь восстановлен, но впоследствии опять разрушен.


[Закрыть], куда дорога была хотя не ближе, но много лучше и можно было ехать днем. Отдохнувши там, мы могли попасть на поезд на станции Сосновке, находящейся в самом имении в 10 верстах от дома. Мы приехали вечером, и я была крайне утомлена, вообще чувствовала себя очень дурно за последнее время. На другой день только я была в состоянии любоваться чудным домом, великолепными оранжереями и теплицами. Парк был живописен и содержался в совершенстве. Дядя, князь Прозоровский-Голицын, был большой любитель садоводства и цветоводства. Тетя726726
  Княгиня М.А. Голицына-Прозоровская.


[Закрыть] была очень добра, у нее был приют для маленьких детей, больница и постоянный доктор, заведующий ею. Ужасная, дикая революционная волна не пощадила этих учреждений, называя их барскими затеями, и разрушила до основания прекрасный Зубриловский дворец, куда стекалось за помощью столько людей, даже стены его были взорваны динамитом. Этот ужасный акт вандализма, к счастью, не должен быть отнесен к местному населению – его произвели соседние деревни, предводительствуемые шайкой хулиганов под командой какого-то разбойника «освободительного движения», одетого в генеральский мундир. При таких событиях приходится почти радоваться, что те, которым они причинили бы всего более негодования и скорби, уже скончались. Моя мать и ее брат, владетель Зубриловки, любившие ее, как свою родину, – они не видели ее разрушения. С остановкой в Москве мы наконец, с большим трудом для меня, добрались в конце сентября до Петербурга, а 7 октября настал уже мой час. Я была страшно больна, даже, я думаю, в опасности, так как был призван священник для молебствия о сохранении моей жизни, о чем я узнала впоследствии, и, в конце концов, после неимоверных страданий у меня родилась девочка, чуть живая; наскоро окрещенная, она тотчас же умерла727727
  Младенец Наталья Нарышкина (7 октября 1871 г.).


[Закрыть]. Мне было страшно жаль ее. Я припоминала, с упреком себе, мои нервные глупые слова: «Ни за что дочь». Как желала бы я теперь видеть ее живой, как любила бы я ее. А вместо радости о рождении человека в мире, по словам Евангелия, опять детский гробик, опять слезы, опять бесплодные страдания физические и нравственные. Мне приводили Киру, чтобы меня утешить, – он стал еще более, чем прежде, страстью моей жизни. Мое удивительное здоровье перенесло и этот кризис без ущерба для себя. Я чувствовала, что ничто меня не сломит и что я предназначена, чтобы жить долго и страдать много. Государыня Цесаревна приехала из Царского к моей матери и вошла ко мне вместе с Государем Цесаревичем. Я уже была на кушетке в гостиной. Я была очень тронута ее участием моему горю, которое ей столь хорошо было понятно. К зиме я уже оправилась и стала жить обычной жизнью, но новый слой грусти прибавился к впечатлениям уже пережитых горей. Горе составило основную почву моего сердца, и его не затрагивала более или менее оживленная игра моей поверхностной жизни.

Зимний сезон был оживлен. Между приемами выделялись концертные балы с феерическими ужинами в Николаевском зале, превращенном в сад из пальмовых деревьев, под сенью которых сидели приглашенные, и особенно изящные балы в Аничковом дворце, которым столько веселья придавала прелесть и оживленность августейшей хозяйки дома. Кроме того, устраивался к Масленице большой костюмированный бал в Зимнем дворце. По плану его, он был отчасти повторением праздника, данного когда-то Людовику XIV. В этот раз le Roi Soleil728728
  Король-солнце (фр.).


[Закрыть] должен был быть представлен великим князем Владимиром Александровичем в костюме, усыпанном великолепными бриллиантами. Цесаревна должна была представить Луну, великая княжна Мария Александровна с девицами ее лет – радугу, причем костюмы их составляли радугу с ее соответственными цветами и переливами. Принцесса Мария Максимилиановна изображала февраль месяц (время Масленицы), и ее длинный шлейф должны были нести 29 мальчиков, изображающих дни (был високосный год). Кроме этого заимствования праздничных архивов французского двора устраивали этнографический и исторический русский отдел – в нем я участвовала в грузинском костюме. Изображалась вместе с тем война между les diables roses et les diables bleus729729
  Буквально: розовых дьяволят и голубых дьяволят, в переносном значении: радостного настроения и дурного настроения (фр.).


[Закрыть]. Известно, что английское выражение «blue devils» означает дурное расположение духа. Этих blue devils представляли мужчины, а diables roses молодые элегантные дамы. Они должны были воевать с ними и разогнать их. Впоследствии имя diables roses осталось за группой дам, которые изображали их; это была самая модная, элегантная и светская côterie730730
  компания (фр.).


[Закрыть]. Наша была скромнее (княгиня Барятинская, я и другие), наши поклонники звали нас «Les Charmeuses»731731
  «Чаровницы» (фр.).


[Закрыть], а недоброжелатели – с некоторое иронией: «Les femmes supérieures»732732
  «Выдающиеся женщины» (фр.).


[Закрыть]. Собирались почти каждый день в Зимнем дворце для репетирования танцев и эволюций. Это были настоящие дневные рауты с обычными разговорами, смехом, с блестящими туалетами и чаепитиями за большими чайными столами, устроенными в залах. Но под самый конец репетиций Императрица заболела, и все было отменено. Сначала ее величество настаивала, чтобы перемены не было и чтобы принимала вместо нее Королева Ольга Николаевна733733
  Королева Вюртембергская – великая княгиня Ольга Николаевна.


[Закрыть], проводившая эту зиму в Петербурге, но болезнь оказалась серьезной, и о празднике не могло быть и речи. Как только стало Императрице легче, она отправилась в Крым.

В промежутках между большими выездами мы часто собирались друг у друга. На одном вечере у меня Александра Александровна Воейкова рассказывала принцессам о моем романе734734
  Текст романа не обнаружен, сохранился лишь его план (РГАДА. Ф. 1272. Оп. 4. Ед. хр. 1870).


[Закрыть]. Они пристали ко мне, упрашивая меня прочесть его им. Я не соглашалась, желая издать его анонимно, но, в конце концов, уступила, дала его переписать и с огромным трепетом приступила к его чтению. Мы собирались для этого в течение поста, большей частью у принцессы Евгении Максимилиановны, а иногда у меня. Княгиня Барятинская и княгиня Гагарина, конечно, пожелали примкнуть к нашим секретным собраниям, а впоследствии также и графиня Клейнмихель (рожденная княжна Мещерская), которая догнала нас, ознакомившись одна с прочитанными уже вместе первыми главами. Успех был неожиданный для меня. Я не делала себе иллюзий о моем произведении, и мой артистический инстинкт хорошо замечал его слабые стороны; но я чувствовала, что в нем есть жизненная правда и что мне удалось ее жизненно представить. Вот почему оно так подействовало на моих внимательных слушательниц. На одном вечере, особенно когда мы дошли до патетического места и когда, окончив главу, я замолкла, среди водворившегося молчания я почувствовала их волнение и мою власть над их сердцами. Этот момент был для меня триумфом. Во мне тоже волнение было сильное. Я переживала все пережитые уже страданья, родившие мою повесть, и чувствовала себя вроде пеликана, питающего своих детей собственной кровью. Ночью я не могла спать, будучи под двойным впечатлением: с одной стороны, в силу воспоминания о прежнем горе, и с другой – торжества, вследствие приобретенной благодаря им силы. Утром я написала моим милым подругам род послания или посвящения. Вот оно:

 
Je vous lisais, l’âme craintive,
Et votre coeur me répondait,
Parfois une larme furtive
De vos yeux rêveurs s’echappait
Je sentais que j’étais comprise
En parlant de ma faible voix
De la passion qui se brise
Au pied de l’éternelle croix.
Vos fronts chargés de rêverie
Recueillaient votre émotion,
Suivant le combat de la vie,
Que déroulait ma fiction
Et je dis: Heureux le poète,
Qui sait éveiller dans les coeurs
Echos de larmes ou de fête,
Selon sa joie ou ses douleurs,
Heureux! pour lui la vie est belle
Quand sur son chemin douloureux,
Il fait jaillir une étincelle
D’un regard tourné vers les Cieux!735735
  Робея душой, я вам читала, и ваше сердце мне отвечало. Иногда украдкой из ваших задумчивых глаз сбегала слеза. Я чувствовала, что меня понимали, когда я своим слабым голосом говорила о страсти, которая разбивается у подножия вечного креста. На ваших лицах, погруженных в задумчивость, отражались ваши чувства, следуя за той жизненной битвой, которую рисовала моя фантазия. И я говорю: счастлив поэт, который умеет вызвать в сердцах отклик слез или радости, смотря по тому, радуется он или горюет. Счастливец! Для него жизнь прекрасна, покуда на своем скорбном пути он заставляет загореться взгляд, обращенный к небесам! (фр.).


[Закрыть]
 

Несмотря на обещания соблюсти тайну, в свете все узнали о моем романе и все просили его у меня. Мой дядя Прозоровский прибежал к моему отцу со словами: «Donnez-moi donс le roman de Zizi, toute la ville en parle». – «Quoi! Zizi a composé un roman?»736736
  «Дайте же мне роман Зизи, весь город о нем говорит». – «Как! Зизи сочинила роман?» (фр.).


[Закрыть] Мой отец не мог прийти в себя от удивления. Следующей осенью он прочел его, и это было одно из последних приятных впечатлений в его жизни. В похвалах, расточаемых мне, было, конечно, много предубеждения в мою пользу. Я понимала, что в оценке моих друзей не было той суровой беспристрастности, которая для моего таланта была бы полезна. Теперь моя мысль об издании моей повести анонимно не могла уже осуществиться. Выступать же прямо в печати было как бы снятием маски в маскараде.

Я желала подвергнуться серьезной литературной критике, но мне в то время не удалось этого достигнуть за неимением связей в литературном мире. Позже, через графиню Софью Андреевну Толстую (вдову графа Алексея Константиновича), я успела в этом и предстала на суд Гончарова737737
  Выбор Е.А. Нарышкиной, очевидно, объяснялся тем, что И.А. Гончаров был близок к императорской семье: с 1873 г. он преподавал русскую словесность детям великого князя Константина Николаевича, оказав значительное влияние на великого князя Константина Константиновича, писатель был также дружен с великими князьями Сергеем Александровичем, Павлом Александровичем и Дмитрием Константиновичем и читал им свои новые произведения.


[Закрыть]. Хотя это происходило в 1877 году, но расскажу об этом теперь, чтобы не возвращаться более к этой теме. Я просила графиню Толстую передать Гончарову мое желание познакомиться с ним и выслушать его суждение о моем романе. Для этой цели мы встретились с ним у нее в условленный вечер, и, поборов сильное смущение, я стала читать мое сочинение. У меня разом оказалось двое критиков, так как графиня обладала тонким литературным чутьем, обостренным постоянным пребыванием в литературном мире в общении лучших наших писателей. Их замечания, всегда содержательные и верные, меня время от времени прерывали, и после чтения завязывались интересные разговоры, вытекающие из прочитанного. Мне нравилось, что они меня не хвалили, как хвалят обыкновенно дилетантские произведения, но относились к моему детищу с серьезным вниманием. После двух или трех часов, проведенных таким образом, Гончаров просил меня прислать ему мою рукопись, желая прочесть ее сам. Возвращая ее, он написал мне письмо со своими замечаниями. К сожалению, я его затеряла738738
  Первое письмо И.А. Гончарова к Е.А. Нарышкиной, хранившееся у Нарышкиной, было найдено в усадьбе Степановское в 1925 г. (см.: Сведения о письме И. Гончарова, найденном в фамильном архиве князей Куракиных в бывшем имении 9 февраля 1925 г. //ГАРФ. Ф. Р—5325. Оп. 9. Д. 659. Л. 40).
  Принадлежавший же Гончарову экземпляр этого письма к Нарышкиной от 18 февраля 1877 г. сохранился в Архиве ЛО АН СССР и был опубликован О.А. Демиховской. Ввиду важности этого документа для освещения взаимоотношений Гончарова и Нарышкиной перепечатываем письмо полностью:
  «Е.А. Нарышкиной 18 февраля [18]77.
  Я был очень доволен доставлением мне Вашей рукописи, милостивая государыня Елизавета Алексеевна: это доказало мне, что моя мелкая и придирчивая критика не оскорбила Вашего авторского самолюбия – и я вздохнул свободнее. Впрочем, я боялся не столько самолюбия автора, сколько женщины – но с удовольствием вижу, что именно женское качество – кротость – преодолело самолюбие автора и простило жесткую критику. Мужчина-автор не простил бы. Обращаюсь к роману. Я так много говорил о нем лично Вам самим, что и сам не знаю, что еще могу добавить к сказанному. Однако я на всякий случай взял этот большой лист, если бы накопилось много замечаний – тем более, что я не обладаю завидным искусством d’être court [быть кратким]. Я вчера прочел все до конца – и мнение мое почти совсем не изменилось: оно такое же, какое я высказал при первых двух чтениях. Авторская молодость, нетвердость руки, отсутствие техники – то есть умения распоряжаться своими силами – таковы недостатки Вашего – и всякого первого произведения. Этих недостатков не избавлены никакие гении. Пушкин начал с “Кавказского пленника” и “Бахчисарайского фонтана”. Там все неверно, ходульно, все – плод радужной фантазии юноши. Все это или подобное случалось, но, конечно, иначе. И пленник, и черкешенка, и татарин Гирей, и ссора Заремы с Марией в гареме – все освещено ярким, фальшивым, бенгальским огнем – и, конечно, никто этому, кроме юных же читателей, не поверил! Но все, и старые, и малые, увлекались превосходными картинами дикой природы и великолепными стихами гениального юного поэта. Как далеко ушел потом Пушкин от этих своих “Пленников” и “Фонтанов”! Вы знаете. Я не смею и не решусь Вам предсказывать такой же будущности – это было бы слишком смело. Я этим примером хочу только подтвердить, что сказал, то есть бледность и неверность образов и отсутствие техники или мастерства – неизбежны в начале. Никто не начинал с chef d’oeuvre’ов! Я не люблю слушать никаких чтений, теперь особенно, когда потерял всякую и ко всему охоту – но Вас я пришел слушать прежде всего, по просьбе графини Т[олстой], а потом из любопытства. Меня занимал вопрос: что могло вызвать Вас на авторство? Нужда? (Как многих из нас, литераторов, – и она, правду сказать, лучший учитель). Это казалось невероятно, судя по Вашему положению. Самолюбие – это другой стимул, еще сильнее нужды? Едва ли и это – отвечал я сам себе. В той среде лиц и интересов, где Вы живете, литературная известность не окружила бы Вас завидным ореолом: там авторские лавры, кажется, не имеют особенно заманчивого интереса. Что же еще? Остается одна последняя, самая капитальная причина – призвание. Его труднее одолеть: оно выпросится наружу, несмотря ни на какую среду, на препятствия, и даже от последних сильнее разгорается. Мне, повторяю, любопытно было узнать настоящую причину – и я пришел слушать Вас. Ваш опыт, если бы его напечатать, прошел бы незаметно – он слишком бледен и, так сказать, невинен и наивен относительно всей печатной литературы. Но относительно Вас самих, как автора, – он значителен; прежде всего, как preuve de bone volonté [свидетельство доброй воли] даже больше, как опыт силы воли. Видно, что Вы много и долго работали над ним. План его безупречно правилен, мало того, значительно драматичен и доведен искусно до конца. Toutes les bonnes intensions sont là! [Все добрые намерения здесь налицо!] В этом плане есть семена и драмы, и романа, но только они еще брошены в землю и не дали всходов – все по причине отсутствия опытности и мастерства, то есть техники, уменья. Например, Вам легко дались очерки несколько карикатурного семейства помещицы, соседки графини, грузинского князя, доктора – потому что они легки, бросаются всем в глаза своими внешними особенностями и тем самым доступны наблюдению. Но главные герои – бледны, похожи друг на друга: князь на графиню, графиня на Дубровина, и все трое представляют не живых людей, а Вашу идею. Вы становитесь поминутно за спину каждого из них и влагаете в них одни и те же характеры, речи, дав им только в отличие своего рода мундир или формулярный список: “Это, мол, князь, это будет графиня, а это – посредник. Они должны представлять то-то”. Все трое благовоспитанны, благонравны, все бесцветны и скучны. Речи их.... Графиня С.А. Т[олстая] однажды, если помните, очень верно заметила, что князь и графиня, без сомнения, говорили друг с другом по-французски. Это, впрочем, и видно. Это уже снимает с них последний след какого-нибудь характера, какой они могли бы иметь, если б они говорили на родном языке. И читатель не знает, что это за люди? Русские или французы? Ни те, ни другие. Русского в них только имена да званья. Князь служит в русском полку, а графиня владеет большими поместьями в двух губерниях – и только. Говорят и пишут они по-французски, а по-русски разговаривают только с лакеями да с купцами в лавках. Ну, так, стало быть, они французы? Нисколько! Разве тот язык, которым они говорят и пишут – французский? Он – приличный и условный язык дипломатических нот, официальных сношений и салонных, дремотно-скучных разговоров, так называемые, causerie. Это совсем не тот живой говор, которым говорит всякий француз – не в палате, не в книгах, не в салонах, а меняясь интимными мыслями или в пафосе страсти, в момент жизненного разгара, печали, тоски и проч. Пусть попробует русский, как он отлично ни знай французский язык, заговорить в искреннюю, глубокую, сильную минуту, на этом языке – он должен будет притвориться французом и, конечно, выйдет карикатурен, не сможет, потому что у француза явится и другая речь, и к нему явится своя природная, французская игра физиономии, и мимики, а это все гнездится в его французской крови, складе мысли, в нервах – во всем том, что он всосал из своей природной, французской жизни! Французские гувернеры, английские гувернантки и бонны научат, пожалуй, условному языку своих наций, но зато вместе и выцарапывают, выгладят из русских детей все, что в них есть чистокровного, коренного русского! Этого до сих пор мы не хотим знать или пренебрегаем и, из тщеславия говорить на всех языках (условно-правильно), позволяем и обезличивать весь образ русского человека! Французы и англичане с ужасом отворачиваются от такого искалечения своей национальной природы – и предпочитают говорить кое-как на чужих языках и гордиться своим! А у нас его еще стыдятся! Добрые души! От этого мы больше космополиты. И Ваши герои и героини – и вышли такие же! Ибо язык – все. Больше всего языком человек принадлежит своей нации. Религия христианская есть общее достояние всех образованных наций, она может разделяться на вероисповедания – и люди разных вероисповеданий часто близки друг к другу. Различие языков никогда не допустит до совершенного, интимного и искреннего сближения. Язык – не есть только говор, речь, язык есть образ всего внутреннего человека: его ума, того, что называют сердцем, он выразитель воспитания, всех сил умственных и нравственных – недаром сказано: “Le style c’est l’homme” [“Стиль – это человек”]. Да, язык есть весь человек в глубоком, до самого дна его природы, смысле. Ему учатся не по тетрадкам и книгам. В гостиной у папá и у мамá – а первый учитель – кормилица с своими агу, агу и другими междометиями, потом нянька со своими прибаутками и сказками, затем куча товарищей или подруг (русских мальчиков и девочек), начиная с деревенских и до школьных сверстников, язык народа, купцов, мещан, язык ремесел, а затем уже обработанный чистый, книжный или литературный язык – в образцовых писателях. Стало быть, язык, а с ним русскую жизнь, всасывают с молоком матери – учатся и играют в детстве по-русски, зреют, мужают и приносят пользу по-русски. Он то же для человека, что родной воздух! В Вашей героине ничего этого нет, то есть крепкого, прочного, твердо женского – оттого ничего и не вышло. Китти (кажется, так?), ее приятельница, – та лучше, то есть проще и естественнее. Она умственно и морально вся вылилась в представленную ей форму: вышла ни француженка, ни англичанка, ни русская. А пустая полурусская светская бабенка (простите за вульгарность слова, но она и не стоит лучше), которой назначено – s’amuser [развлекаться], трепаться в свете, искать развлечений, потом в промежутках зевать – и никуда не годиться вообще. Она и идет покойно этой дорогой – больше ей и нечего делать. Этот характер, набросанный Вами мимоходом, как вводный, очень Вам удался. Напротив, Вера Ваша (графиня) с большими претензиями и затеями – и оказывается, однако, такою же несостоятельною для жизни, как и Китти, с тою только разницей, что та взяла у жизни все, что могла, и обратила ее в веселую комедию, а эта великолепная с “глубокой душой” (а в чем эта душа!) умела только на первых порах влюбиться – и испугалась сама своей страсти, не умев по слабонервности ни одолеть ее круто и строго, ни отдаться ей смело и открыто, убоясь… Бога? Нет, убоясь условий своего быта: просто жалкая болезненная трусиха! Ведь если бы она и пала, то, как великая душа и религиозная женщина, она сумела бы вынести крест! Она бросила все свои затеи и добрые дела, оставив все это в других руках с кучей денег и деревней! Какой подвиг! Как есть космополитка! Лица и образа у ней нет! Скажу, однако, мимоходом, что колебания и борьба ее вышли у Вас довольно правдивы и почти рельефны. На втором и третьем опыте – они, вероятно, были бы даже совсем верны. А теперь пока растянуто – и в языке вообще, и в разговорах особенно язык лиц – мало выражает и сами лица, и страсти их! И вот три героя – князь, посредник и героиня – все вертятся, попали в cercle vicieux [заколдованный круг] и вертятся в чувстве любви. Как белка в колесе. И ни у кого из этих умных, сильных людей, “с душой” недостало настолько трезвости, чтоб дойти до сознания о том, около какой лжи и пошлости ходят они все трое? И самая религия не помогла этой умной и образованной графине осветить этот немудреный узел и указать ей, что увлечению к какому-то посреднику она жертвует всякими своими христианскими добродетелями: и любовью к ближнему, больницами, школами etc, etc. Все это, очевидно, истекает у ней не из сердца, а из головы – чтобы пополнить чем-нибудь новым старую надоевшую жизнь. Ведь при ее душе и религиозном насторении не могло бы быть и дойти ни до какой борьбы со страстью? Ведь одного сознания страсти довольно бы было, чтоб образумить здоровую, но дряблую женщину, очевидно, истрепавшую, при первом муже, все свои силы и ум, если он у нее был, по салонам того же света, где так хорошо живется ее подруге Китти! Вон они с князем, не зная своего родного языка, не могут даже в нескольо приемов договориться до простой сути дела – все оттого, что объяснялись, конечно, по-французски, то есть не на родном, а каком-то нейтральном наречии. Здесь я кончу свой непозволительный анализ, чувствуя, что я опять становлюсь жесток, и прошу прощения, не у автора, а у женщины, которая доверила мне свой первый труд. Замечу только еще, что к какой бы нации, и полу, и званию автор ни принадлежал, но если он будет думать на одном языке, говорить на другом, а писать на третьем – он будет всегда так же бледен, туманен и бесцветен, как его герои. Оригинальность, силу, колорит и проч. может дать писателю только его национальность. Все чужое может дополнять, украшать и т.д. – но натура (как и язык) должна быть своя, родная, почерпнутая из родной жизни! В некоторых местах Вы сами с большим критическим тактом останавливались на слабых местах. Не решаясь читать, и уступали только нашим просьбам: значит, Вы сознаете свои недостатки – даже, кажется, лучше нас, Ваших слушателей. Если б Вы были слепо самолюбивы к своему труду, Вы не приняли бы так благодушно моей чересчур откровенной критики. Я знал, что поступил несалонно: надо бы было выслушать молча, при некоторых местах прошептать вслух – c’est joli, c’est juste [это мило, это верно], – charmant [очаровательно], а потом в общем заключении не сказать ничего, кроме нескольких фраз. Но это могло поставить Вас в фальшивое положение: Вы, приняв доверчиво одобрение старого литератора, дали бы, может быть, больше ходу и гласности, хотя и непечатной, Вашему произведению, читали бы его в разных кругах и т.п. И та критика, которая высказывается мною Вам одним, почти наедине, только при графине, тогда явилась бы Вам почти публично, дошла бы до Вас не прямо, а стороной, не в виде старческой воркотни (доброжелательной, хотя и придирчивой), а в шепоте, может быть, злых языков, которые не захотели бы понять, что это – первый опыт. И как первый опыт – повторяю – он замечателен, почти трудно поверить, что он первый, судя по стройности плана, по самой задаче и некоторым намекам на характеры вводных лиц. Задача Ваша – слишком важна и глубока. Религия и долг возобладали над страстями, женщина устояла и осталась чистою, не перестав быть женщиной. Это вечная, хотя и несовременная задача. Вы ее только рассказали, но по вышеизложенным причинам не одолели, не показали в образах – да этого теперь, в наш век, не одолел бы никакой художник. И не простил бы ему (мне до сих пор большинство публики не прощает за мою Веру в “Обрыве”, за ее религиозное настроение), то есть, остался бы равнодушен. И потом какую силу и опытность нужно, чтобы поставить и осветить статую религиозной, да еще светской женщины! В свете нередко смешивают религию с так называемым “отправлением религиозных обязанностей”, как смешивают сердце, человечность – с так называемым “занятием добрыми делами”. Есть такие, которые делают из того и другого род quasi-занятия, а скорее развлечения, заглядывают в больницы, собирают деньги (тут это выходит самое лучшее), ездят слушать проповедников, даже иностранцев, особенно красноречивых – и тогда плачут, сами не зная отчего. Это называется у них – религией! Я полагаю, что пока Вы спрячете Ваш труд, будете, вероятно, писать другой – не на ту или другую задачу (такие труды никогда не бывают художественными), а что-нибудь близкое, простое, взятое из жизни. Простите» (Гончаров о писательском труде. Письма к Е.А. Нарышкиной и С.А. Толстой / Предисл. и публ. О.А. Демиховской // Литературное наследство. М., 1977. Т. 87. С. 13—17).


[Закрыть], но одновременно он написал графине Толстой. Это письмо сохранилось, и я привожу его здесь: «Я очень рад, графиня Софья Андреевна, что мог сам, своими глазами, дочитать рукопись нашего элегантного автора – дамы, это совсем иное дело, нежели слушать. Все кажется яснее, открытее, будто понятнее. Я, прежде всего, помирился с языком: при чтении он мне почему-то казался холодным, неровным, немного принужденным, а читая сам, я нашел его только плавным, правильным, даже изящным, distingué739739
  изысканным (фр.).


[Закрыть]. Это свободно льющийся повествовательный язык. Он не характеристичен, не своеобразен, не выражает ни самого автора, ни его героев, но этого в первом опыте невозможно и требовать, т.е. чтобы в пере выработался стиль или характер пишущего (le style c’est l’homme740740
  стиль – это человек (фр.).


[Закрыть]) и чтобы он служил ему для выражения и характера действующих лиц. Это много, это все, т.е. язык. Сначала писатели пишут общим, а потом уже своим языком, и этот общий язык у нашего автора безупречен. Потом, когда я дочитал рукопись до конца, я удивился простоте и естественности плана: как он легко построен и как свободно развивается до конца. Мы, русские авторы, не отличаемся архитектоникой в наших созданиях, и потому это тем замечательнее в молодом начинающем пере. Да правда ли это: будто это первый опыт? Судя по плану и по свободе языка, автор, должно быть, упражнялся много. Затем второстепенные лица все с намеком на характеры. Правда, что характеры эти чисто внешние: они надеты на них, как костюмы, сообразно с ролями, потому что сами лица не глубоки, даже плоски, хоть бы этот восточный князь, помещица – соседка. Но княгиня, подруга Веры, лекарь и Соничка, те уже тоньше, и автор очертил их удачно, явственно. Бледнее вышли главные лица: графиня Вера, посредник и князь. Автор сделал подробную экспозицию их характеров, но образа не дал. Читатель видит Соничку, лекаря, княгиню перед собой, а последних трех – нет. Автор говорит за них и о них, но сами они в тумане. Это происходит, конечно, оттого, что натура этих трех лиц глубже, – надо было коснуться психологической стороны, войти глубже в условия их жизни – которые, конечно, отражались в их действиях более тонкими и менее уловимыми признаками, нежели у Сонички с матерью или у восточного князя и лекаря. Притом автор задался мыслью, что они все трое хорошие, порядочные люди – “без греха и упрека”, но таких лиц в натуре нет, т.е. положительно и безусловно хороших; не должно и не может их быть в искусстве. Если бы автор, вместо того, чтобы рассказывать о красоте Веры, о ее туалетах, о комфорте ее дома, обедов, и проч. – нарисовал бы ее портрет сначала у себя в уме, что это была за женщина – и постарался образ ее (моральный) перевести на бумагу, не льстя ей, конечно, а беспристрастно (как она жила, что делала, как говорила, и проч.), может быть, она успела бы в нескольких штрихах, сценах, разговорах вернее и ярче нарисовать ее (как Сони и княгини, например), нежели описывая ее, т.е. рассказывая о ней во многих главах. Чтобы объяснить, как графиня могла попасть в борьбу со страстью, надо было рядом сцен кокетства подготовить и страсть посредника, и ее собственную любовь к нему, в которую, играя с ним, она попала, как в ловушку. Конечно, все это трудно – эти психологические тонкости и рисовка таких характеров, но для таланта, если он есть, при следующих опытах, все возможно. Техника, т.е. мастерство, явятся у таланта, но их надо вызвать борьбой с препятствиями и трудом. Это легко не дается. Автор любит свою графиню Веру, между тем она выходит у нее слабой, почти ничтожной женщиной. Она жила богато и праздно в своем петербургском большом кругу, или, пожалуй, и не праздно: одни визиты чего стоят. Сколько времени уходит на сборы, приготовления, туалет – к ежедневному кочеванию из салона в салон. Там вечер, будут все, и не быть нельзя, там обед, там обязательный спектакль, потом случайные явления в роде столоверчения, которым занимаются те же все, там раут, там смотреть Росси, потом слушать лорда Редстока или заниматься добрыми делами, – а там – а там.... И все так, весь век, все дни и вечера сезона и лето – за границу или в деревне с парком, со всем городским комфортом и с гостями и т.п. Вот жизнь. Автор дает в Вере исключительную, недюжинную натуру, задыхающуюся в этой светской мельнице и ищущую простора, воздуха, настоящей жизни, т.е. дела, труда и цели… Да, она могла бы найти все это. Для этого надо было только ей быть настоящей женщиной: прежде всего, конечно, любить… Кого? Ей есть кого любить – детей. Одна эта задача может и должна поглощать женщину-мать. Она одна может только морально создать людей вторично, как создала их материально, и эта подготовка людей начинается с колыбели и кончается у порога возмужалости. От нее же, конечно, зависит, наоборот, – и пренебречь, и, следовательно, затушить в человеке человека. Но у Веры, как у женщины с душой, сердцем – есть еще другая, человеческая задача и долг: это подумать, хорошо ли живется людям в ее имениях? Она едет с целью устроить их быт, учредить школы, больницы и т.п. Но вот тут явилось: кокетство, фатум, он, она, свидание, объяснение, потом борьба, драма, отъезд в Ниццу – и после страданий, борьбы в дальней перспективе блещет какая-то звезда… Чего? Сознания свершенного долга по отношению к детям, потом к бедным, к нуждающимся во всякой помощи, в грамотности, в работе, в устройстве положения крестьян? Вообще в полном удовлетворении строгим и высоким требованиям и целям жизни: в непрестанном и чутком искании в себе чувств справедливости, гуманности в отношении к другим или, пожалуй, любви к ближнему (так как она религиозная женщина), наконец, в непрерывном, свойственном недюжинной и развитой натуре, стремлении к самоулучшению, к примирению своего я со всей неурядицей жизни и к равновесию своих сил душевных и т.д. и т.д. Нет, впереди у нее блестит одна звезда: это надежда увенчать свою страсть браком с Дубровиным. Эгоистка, дюжинная натура. Нет, я не люблю графини Веры – мне лучше нравится княгиня, ее подруга, это простой и естественный продукт ее почвы, ее воздуха – она не гонится за тем, что ей не по силам, и потому, хотя она и пуста, но очень мила. Я уже назвал их всех космополитами и удерживаю это название. Вы верно заметили, графиня, что они должны были говорить между собой по-французски – этот нейтралитетный язык стирает с них национальность, так что они, кажется, делают все, чтобы не походить на русских. С колыбели учат детей по-французски, по-английски, и после чего уже по-русски и то с учителем. А своему языку учатся с колыбели от кормилицы, няньки, товарищей и т.д., а потом уже учителя и отечественные образованные писатели. И выходят они – ни русские, ни французские, ни англичане, хотя и говорят условным французским и английским языком, языком дипломатов и салонов. Но никогда они не будут говорить, как француз или англичанин говорит – в интимной настоящей жизни, потому что в их языке, физиономии, мимике говорит сама их жизнь, кровь их, склад ума, их нервы, их история – и этот их язык уже вовсе не похож на то бледное условное наречие, каким говорят наши космополиты. В живые, страстные минуты им надо притворяться французами или англичанами, а это карикатурно. Если когда-нибудь, по слову Христа, едино стадо и един пастырь, то, может быть (как мечтают космополиты), когда-нибудь и все национальности сольются в одну человеческую семью: пусть так, но и для этой цели нужно, чтобы все национальности работали изо всех сил и чтобы каждая из них добывала из своих особенностей – все лучшие соки, чтобы внести их в общую человеческую сокровищницу, как делали древние, как делают новые нации. А для этого нужно русскому – быть русским, а связывает нас со своей нацией больше всего – язык»741741
  Это письмо, написанное в феврале 1877 г., хранится в РГАДА (Ф. 1272. Оп. 4. Д. 313. Л. 1—4 об.). Его по просьбе Гончарова С.А. Толстая передала Нарышкиной. Но разбор был только приложением к следующему письму, адресованному лично Софье Андреевне: «С.А. Толстой. 3 марта 1877. Прилагаю при этом, графиня Софья Андреевна, – два листка, по обещанию, взамен прежних. Кажется, в них нет задора и меньше беспорядка в изложении. Я изменил тон, но правду (по моему разумению) не изменил и не заменил ложью и комплиментами. Этого я не умею. Я уже сказал, что я похож на забытую на поле сражения гранату с зарядом: если ее не трогать, она заржавеет и развалится сама, но если ее будут ворочать, бросать, бить молотком – она разорвется сама и попадет в того, кто ее шевелит. Если во мне была какая-нибудь силенка, огонек – она скромно и робко пряталась во мне, пока ее не трогали. Зная это, я и просил Вас не звать меня ни на какие чтения: мне или будет скучно и я ничего не скажу и уйду, а это неучтиво, даже невозможно, если же меня вызовут высказаться – я уже не слажу с своей мыслью и речью. Впрочем, я и в старых двух листках немного, даже почти не нашел ничего раздражительного для авторского самолюбия: я говорил живо, горячо, имея пред собой литератора, собрата, а не женщину, и все, что говорено мною, касалось не автора, а романа. Поэтому я и не каюсь в критике своей – она была искренняя. Так, кажется, умный и приятный автор и принял ее. Против женщины я виноват только тем, что уклонился выслушать продолжение романа в другой комнате, когда у Вас были гости. Это показалось мне неловко – взять на себя роль какого-то присяжного эксперта – оценщика литературных изделий – в виду у всех. Уклонился я также и от визита к ней. Если б я пришел к ней, выслушал где-нибудь в особой комнате роман и ушел – прислуга ее могла бы счесть меня, пожалуй, за мозольного оператора, или что-нибудь в этом роде, особенно если б я не повторил более визита, что очень возможно. Впрочем, мне все равно, и я в заключение сказал Е[лизавете] А[лексеевне], что если б она непременно пожелала, я, пожалуй, и пришел бы к ней, но полагаю, что она не пожелает этого больше. Надеюсь, что, прочтя эти большие два листа, она не будет иметь против меня ничего больше. Ведь все эти мои беспокойства доказывают, между прочим, что я живо заинтересовался (что редко теперь бывает со мной) и автором, и его романом. Я уже писал ей, что меня, прежде всего, занял вопрос, почему она пишет: не из нужды, конечно, ибо авторской платы, пожалуй, не станет на овес ее лошадям? Не из самолюбия тоже, ибо в ее кругу за литературными лаврами не погонятся! Оставалось предположить призвание, от которого не отделаешься ни в каком кругу: оно везде прорвется наружу. Я предположил призвание и пришел слушать с любопытством – первый опыт автора-дамы. Следующие опыты укажут ей самой, действительно ли призвание вызвало ее на писание, а не другие причины, и если призвание, то дальнейшие труды обнаружат и степень ее таланта. И да благословит ее Аполлон, и Музы, и весь большой свет! Но больше всего мне совестно за то, что первые два беспорядочные листка я адресовал прямо к ней, на что имел очень мало права, а именно, одну коротенькую ее записку, при которой она прислала мне рукопись. Уж если мне показалось мало всего, что я наговорил ей словесно, во время чтения, то я мог остальное досказать в письме на Ваше имя, а Вы уже, если б нашли возможным, сообщили бы ей. Так я теперь и делаю: кажется, поздно. Но vaut mieux tard que jamais [лучше поздно, чем никогда]. А может быть – в этом случае, лучше jamais que tard [никогда, чем поздно]. Кажется, так! Прощайте же графиня, не знаю, до каких пор. Слушать Росси в пятницу я не пойду, между прочим и потому, что отозван в этот день на вечер к имениннику. Но я и к нему не пойду. А к Вам идти и боюсь: ребенок опять испортился, женщины и младенцы возопили. Того и гляди, возопят камни вашей лестницы против меня – и мне останется только стать на улице против Ваших окон и закричать: “Горе тебе, Фитингофский Иерихон, – и мне горе!” Не отдайте ошибкой этого листка Е.А. Нарышкиной вместе с большими листами – и простите! И. Гончаров» (Гончаров о писательском труде. Письма к Е.А. Нарышкиной и С.А. Толстой. С. 18—19).


[Закрыть]. Я вдумчиво прочитала это письмо, соглашаясь со многим. Я сама понимала, что слишком много я говорю о моих героях и мало заставляю их говорить самих. Это происходит оттого, что я не владею русским разговорным языком, и это препятствие останется навсегда трудно преодолимым, так как естественная речь не приобретается, а развивается вместе с нами с колыбели. Мне припомнилось читанное раньше у Lanfrey одно суждение, подтверждающее слова моего критика. Говоря о Пьемонте и о его жителях, он пишет: «Ils n’ont pas de littérature et ne peuvent en avoir, car ce sont des Italiens qui parlent français, ils n’ont donc pas de langue maternelle»742742
  «У них нет литературы, и они не могут ее иметь, потому что они – итальянцы, которые говорят по-французски, и, таким образом, у них нет своего родного языка» (фр.).


[Закрыть]. В тех же условиях нахожусь я; я – русская, говорящая по-французски. Мой язык правилен, как определил его Гончаров, и может с упражнением приобрести более рельефности и силы, но для жизненного воспроизведения живых людей у него всегда не будет экспромтного выражения своих чувств. Вот почему стихи, в которых более непосредственности, чем в прозе, я могу писать только по-французски. Настоящие записки я пишу по-русски и полагаю, что в этом нет ошибки и что повествовательный язык мне доступен. «Le style c’est l’homme» – как повторил Гончаров вслед за Бюффоном. Мне кажется, что моя проза отражает меня довольно верно. Я собиралась отвечать Ивану Александровичу, не соглашаясь вполне с его определением характера моей героини, но, не успев дописать своего ответа, получила от графини Толстой новое короткое письмо Гончарова к ней. Он, очевидно, опасался, что критика его задела мое самолюбие и, спрашивая у графини, не было ли задора в его первом письме, продолжал так: «Я не нашел в нем (в письме) ничего раздражительного для авторского самолюбия: я говорил живо, горячо, имея пред собой литератора-собрата, а не женщину, и все, что говорено мною, касалось не автора, а романа. Поэтому я и не каюсь в критике своей – она была искренняя. Так, кажется, умный и приятный автор и принял ее. Надеюсь, прочтя эти большие два листа, – она не будет иметь против меня дурного чувства. Ведь все эти мои беспокойства доказывают, между прочим, что я живо заинтересовался (что редко теперь бывает со мной) и автором, и его романом. Я уже писал ей, что меня, прежде всего, занял вопрос: почему она пишет? Не из нужды, конечно, ибо авторской платы, пожалуй, не станет на овес ее лошадям. Не из самолюбия тоже, ибо в ее кругу за литературными лаврами не погонятся. Оставалось предположить призвание, от которого не отделаешься ни в каком кругу: оно везде прорвется наружу. Я предположил призвание и пришел слушать с любопытством первый опыт автора-дамы. Следующие опыты укажут ей самой, действительно ли призвание вызвало ее на писание, и если призвание, то дальнейшие труды обнаружат и степень ее таланта. И да благословит ее Аполлон, и Музы, и весь большой свет».