Текст книги "Демон по имени Санкт-Петербург"

1. Влюблённость

Ещё когда я была ребёнком, меня больно коробило от слова Ленинград. Я упорно говорила и писала: Петербург. Хотя этот город в глаза не видела. В знаменитом фильме «Ирония судьбы или С лёгким паром» Петербург своими новостройками не отличается от Москвы. Вот я и думала, что серая московская многоэтажка, в которой я живу, могла бы стоять в центре Петербурга. Но однажды на Новый год мне подрали открытку с Медным всадником. «А на картинке той площадь с садиком, / а на ней камень с медным всадником», – пел великий русский рапсод Александр Галич, но тогда я ни Галича, ни этой песни не знала. Однако, от простой открытки на меня повеяло какой-то новой реальностью, запредельно прекрасной. И я дала себе клятву, что обязательно увижу Петербург.

2. Первое свидание

Когда летом 1984-го года в пять часов утра я впервые ступила на поребрик Невского проспекта, у меня случился эстетический шок. Я была счастливо больна античностью, классицизмом, вообще европейской культурой, а в русской культуре признавала только Серебряный век. Да ведь поэты Серебряного века все были европейцами! Короче, грезила я Европой, Россия мне была чужда. И вот, ступив на петербургский асфальт, я оказалась в Европе! Я совершенно не ожидала увидеть в России что-нибудь подобное, поэтому мой шок был вполне закономерным. И очень быстро он сменился состоянием эйфории. Я не ходила по Петербургу, я порхала по нему, как моя любимая бабочка «павлиний глаз». Я с первого взгляда влюбилась в этот город. Нет, даже не влюбилась, а полюбила его глубоко и серьёзно. Тогда я написала вот такие стихи:

А под небом иным

розоватый, прозрачный, хрустальный

замерцал Петербург

сладкой прелестью давней мечты.

И не монументальный

он был, а, как сон, – моментальный,

и боялась, моргнув,

потерять его из виду ты.

Но на Невском проспекте

тебя обдавали духами

незнакомки в вуалях от Блока,

бросаясь Фонтанкою вплавь.

Даже милицьонэры

с тобой говорили стихами,

чтобы ты убедилась,

что всё это – правда и явь.

И когда ты сошла

по ступеням к Неве венценосной,

Петропавловский шпиль

указал тебе путь в небеса.

С той поры вечерами

ты видишь прекрасный, несносный

тот божественный город,

чуть только прикроешь глаза…

Сидя на скамейке в парке Академии Художеств на Васильевском острове и покуривая сигарету, я сказала себе: «Здесь я буду жить». Мне было семнадцать лет.

3. Подарок судьбы.

В восемнадцать лет я встретила мужчину всей своей жизни. Ему было сорок восемь. Цезарь и Клеопатра. Серёжа не верил в долговечность нашего союза, а я знала, что бы проживём вместе всю жизнь. Так оно и вышло. Надо сказать, что в свои восемнадцать я была совершенно сложившимся, взрослым и разумным человеком. Серёжа оказался офицером, да к тому же урождённым петербуржанином, что ему, и так чертовски обаятельному, в моих глазах добавило ещё шарма. Но мы жили в Москве и ни о каком переезде куда бы то ни было и думать не думали. Впрочем, мы вместе съездили в Питер, Серёжа познакомил меня со своим отцом и тётей Женей. Оба были чудесные, прекраснейшие люди. Петербург из красивой открытки превратился в город, согретый дыханием Серёжиной родни, ставшей и моей драгоценной роднёй.

4. Невский проспект. Обольщение

В мае 1990-го года нам позвонил из Питера друг Серёжиного отца. «Срочно приезжай, с Володей беда». У нас была своя фирма, Серёжа был директором, я – его референтом, так что своим временем мы могли распоряжаться, как хотели. И мы тут же рванули в Питер. Беда была страшная. У папы (так я называла свёкра) была огромная опухоль на шее. Диагноз – рак лимфатической системы на последней стадии. И мы с Серёжей остались в Питере ухаживать за папой.

Родная квартира Серёжи располагалась по адресу Невский проспект, дом 32/34. Из окон был виден купол польского костёла, в котором злополучный Дантес венчался с Екатериной Гончаровой. Другим фасадом (работы архитектора Росси) дом выходил на Итальянскую улицу и площадь Искусств, то есть к Русскому музею, Малому оперному театру и Михайловскому садику с памятником Пушкину. Рукой подать до Летнего сада и Невы. Самоё сердце моего любимого Санкт-Петербурга. Я была совершенно счастлива, несмотря на смертельную болезнь любимого папы. Впрочем, он не чувствовал себя больным. Жил полноценной жизнью, попивал с нами водочку, играл нам на аккордеоне (в молодости он был известным джазовым музыкантом). В квартире сохранилась старинная мебель и имелась чудесная печка, облицованная белым кафелем. Мы её разжигали ради удовольствия смотреть на огонь. Квартира была огромная, семьдесят пять квадратных метров, и папа остался её единственным хозяином, а Серёжа – единственным наследником. Квартира была напитана духом Петербурга, и в ней действительно обитали духи. В 2014-ом году я напшу об этой квартире вот такие строки:

Вспомнится острою болью квартира на Невском.

Чудная печка своим веселила нас треском,

духи шептались, сморкались и шлёпали в тапках,

кошка ходила на белых, на мягоньких лапках.

Окна рядком выходили на купол костёла,

где белый мрамор встречал Сына Божия как новосёла.

Стоя под аркой, противясь декабрьскому мраку,

видела я, как неспешно проходят в «Собаку»

Блок, Гумилёв и Кузмин, Мандельштам,

ловко спрыгнув с подножки трамвая,-

чаша их не миновала меня круговая.

Ты диадему с холодного лба подари мне,

леди Ахматова, пусть я сейчас в Третьем Риме,

снов всех серебряных мне не собрать,

но светло вспоминаю

крест католический в окнах – преддверие рая,

ландыши в вазочке глиняной – тело скуделью

Санкт-Петербург поэтический ставило целью,

только скудель прохудилась, и душу украли

бесы от Фёдор Михалыча. Это у крали

типа Настасьи Филипповны в норме неврозы,

я же не вспомню столичные злые морозы,

ландыши вспомню и чудную в кафеле печку.

С Богом, не чокаясь, пью за судьбу человечью,

где с нашим счастьем мы сами себя разлучаем,

где и пасхальный нам благовест кажется

плачем печальным.

Выпью, слезу уронив, за квартиру на Невском,

чудную печку напомнит свеча своим

траурным треском…

«Собака» – восстановленное из небытия кафе «Бродячая собака», где бывали все поэты моего любимого Серебряного века. А острая боль – от того, что, получив эту уникальную квартиру в наследство, Серёжа её профукал, обменяв на другую, потому что ему предложили хорошие отступные. Без моего участия дело это не обошлось. И только гораздо позже мы с Серёжей поняли, что, отдав невскую квартиру, мы совершили роковую, смертельную ошибку. Нет, даже не ошибку, а преступление, прежде всего против нас самих.

Когда папа умер, в квартире образовалась огромная чёрная брешь, засасывающая куда-то в небытие, мне было так страшно, что хотелось бежать из Питера без оглядки. Мы быстро сдали квартиру шведу Бенгту с русской женой Татьяной и уехали в Москву.

5. Переезд

Квартира на Невском была сдана, но всё равно требовала внимания, так что нам приходилось жить на два города. И нам это надоело. Мы решили перебраться в Петербург. Московскую однушку мы обменяли на роскошную двухкомнатную квартиру на Васильевском острове. Сбылось то, что я себе напророчила! Квартира была прямо в одном из флигелей Академии Художеств. Васильевский остров, четвёртая линия – просто готовая строчка стихотворения… С этим обменом был связан мистический случай.

Летом 199го года мы с Сережей поехали из Москвы в Питер посмотреть подобранные для обмена квартиры. У нас было три варианта. Два были на окраинах города, и мы начали с них. А потом поехали на Васильевский остров. Квартира находилась во флигеле за спиной Академии Художеств. Мне понравилось, что есть небольшой придворный парк. Взяли ключ у соседей, вошли. Обе комнаты заливало яркое июльское солнце. Квартира была свежеотремонтирована и совершенно пуста, если не считать стоящей в большой комнате ржавой раскладушки, застеленной дырявым одеялом. Мы присели на нее, выкурили по сигарете, и решили, что будем здесь жить. Вечером вернулись в Москву. А утром следующего дня я проснулась оттого, что в глаза мне било солнце. Я открыла глаза и увидела высокое прямоугольное окно, в которое проникали яркие солнечные лучи. Я лежала на чем-то жестком. Чтобы определить, на чем именно, стала ощупывать рукой свое ложе. Рука нащупала металлическую основу и ворсистую ткань. Я поняла, что лежу на раскладушке, покрытой дырявым одеялом. Я огляделась. Дешевые обои в цветочек, дощатый крашеный пол. Я была в Питере, в квартире на Васильевском острове! Осознание этого факта меня потрясло. И тут какая-то мощная сила стала куда-то тянуть меня, как бы засасывая в воронку. И я очутилась в своей московской квартире. Некоторое время не могла пошевелиться, потом в позвоночнике возник сильный жар, мгновенно пролившийся в конечности, и ко мне вернулась способность двигаться. Мое перемещение не было сном, слишком ясно я всё осознавала.

Вид из окон был совсем не ахти: серый двор-колодец, ни кустика, ни травинки, грязная охра флигеля насупротив. Но зато рядом был академический парк и выход к Неве – к набережной, где на парапете сидели в вечной медитации египетские сфинксы. С набережной через Неву – вид на Исаакиевский собор. А недалеко от дома – Андреевский собор, и его благовест вплывал прямо к нам в окна. И все красоты Петербурга – в пешей доступности. Но вот что странно. Мы с Серёжей, такие открытые, эмоциональные, общительные, перебравшись в Питер замкнулись каждый в себе. Серёжа жил в одной комнате, я в другой. С нами была наша кисонька-доченька Юльча, но и она была замкнута на себя: плотно занималась медитацией.

6. По адовым кругам

Переехав в Питер, я попыталась продолжить свои занятия хатха-йогой и медитации. Но у меня после этих упражнения почему-то стала жутко болеть голова. А потом стало ещё хуже – стало дёргаться лицо. Я пыталась избавиться от этого медитацией – безуспешно. Потом я стала ходить в церковь в надежде на исцеление, но в церкви со мной происходили ужасные вещи. А по моему лицу как будто ездили танки. Я тогда ещё не знала слов Достоевского: «Петербург – дьявольский, инфернальный город, не пригодный для жизни человека». И строчку Мандельштама: «В Петербурге жить – словно спать в гробу», – я тогда не взяла себе в ум. С лицом становилось всё хуже, но я дотянула до апреля. Потом стала плакать, жаловаться Серёже. И он мне предложил лечь в психиатрическую клинику. Я тогда не понимала разницы между психиатрией и неврологией, и, не зная, что делать, согласилась. Пока мы ехали, я обрыдала всё такси, как будто предчувствуя самое худшее. И не зря.

В 1989-ом году, когда я была в Швеции, приютившая меня учительница иностранных языков Май как-то раз вечером попросила меня составить ей компанию и посмотреть фильм, снятый шведскими журналистами. Фильм был о российской психушке. Пока мы смотрели этот ужас, Май хваталась то за голову, то за грудь, и, наконец, сказала: «Это всё – вопиющее нарушение прав человека!» Я тогда была молода и беспечна, думать не думала, что неспроста показали мне этот фильм. От тюрьмы и от сумы не зарекайся, – гласит русская пословица. И 10 апреля 1994-года я попала в тюрьму (в психушку, что ещё хуже). От психиатрического лечения мне так поплохело, что я умоляла Серёжу забрать меня домой. Но он был непреклонен, хотя я пыталась втемяшить в его тупую башку, что мне нужна не психиатрия, а неврология. В Москве меня спасла бы мама (да в Москве со мною ничего такого бы и не случилось!), здесь спасать было некому. Однако, даже тётушки, лежавшие вместе со мной, говорили: «Ну, мы, понятно. Но ты-то что здесь делаешь?» Однако мозговеды учинили мне допрос. Задавали разные, по моему мнению, идиотские вопросы, чтобы добраться до главного: «Вы верите в Бога?» – «Разумеется, да», – ответила я твёрдо. « А Вы верите в излечение молитвой?» – «Ну конечно, – отозвалась я, – сколько тому примеров в истории!» Психиатры были совковые, и участь моя была решена: шизофрения. Правда, мой лечащий мозговед два раза подваливал ко мне с вопросами. «Вы читали роман «Степной волк» Гессе? Помните, в каждом человеке много разных людей…» – «Читала. – Сказала я спокойно, – но не пытайтесь поймать меня на раздвоении личности. Я сделана из единого куска – дерьма или мрамора, как Вам угодно». Второй раз он подвалил ко мне, когда я сидела и плакала над своей горькой участью. «Слёзы! Значит, что-то в Вас оживает. Ведь когда ехали сюда, слёз не было?» – «Да вы что! – не удержалась я. – По дороге я обрыдала всё такси!» Мозговед подвалил ко мне ещё раз: «Вы читали роман Набокова «Защита Лужина»?» – «Читала, – сказала я, – совершенно бредовая вещь». Тем не менее, мне назначили инсулиновые шоки-комы. И сделали их тринадцать штук. Мозговед сказал мне: «Вам сделают укол, и Вы почувствуете, что куда-то проваливаетесь. Не бойтесь, это нормально». И здесь мозговед промахнулся: я никуда не проваливалась, а просто выключалась, как свет. Но после этих экзекуций у меня дико болела голова. Болела так, что я билась о железную спинку кровати. Никакие таблетки не помогали. А врач говорил Серёже: «Это у неё фантомные боли». Боль не может быть фантомной. Даже когда болит отрезанная нога – она болит на астральном уровне. Но наши врачи ничего, кроме грубой материи, не знают… Когда меня выводили из комы, вся рубашка и мои роскошные волосы были пропитаны потом – хоть выжимай, а есть хотелось так, что я кричала. Мне приносили миску овсяной каши с квашеной капустой серого цвета…Но когда мне назначили инсулин, Серёже разрешили каждый день на два часа выводить меня на прогулку.

Наша больница номер тринадцать располагалась практически на территории Александро-Невской лавры. Из нашего сортира был видны купола Троицкого собора, и многие на них крестились, справив нужду. Серёжа, как верный рыцарь, приходил ровно в четыре, приносил мне одежду, и мы с ним шли гулять. Это было для меня настоящим спасением. Гуляли мы по старинному кладбищу, где была даже могила Натали Пушкиной-Ланской. Мы находили скамеечку, Серёжа кормил меня бутербродами с брауншвейгской колбасой, бананами, и самое главное – он жарил для меня куриную ножку. Был уже месяц май, цвели ландыши и незабудки – и какие крупные они были на кладбище! Больше нигде таких не видела. Конечно, я заходила в Троицкий собор, но не молилась, а просто смотрела на икону Божией Матери в надежде, что она мне поможет.

Не помогла. Когда я в июле вышла из больницы, я вышла с целым ворохом разных фобий. Меня «залечили» – из практически здорового человека сделали инвалида. Я стала бояться транспорта, я стала бояться оставаться в одиночестве в квартире, у меня начались панические атаки, страхи, тревоги, тяжёлые депрессии, хроническая бессонница, до больницы ничего этого не было… А Серёжа, когда меня выписали из больницы, нет, не вручил мне путёвку в Сочи (видимо, он считал, что я и так хорошо отдохнула), вручил мне ведро с цементом – он делал ремонт в квартире на Невском.

Психбольница прочно вошла в плоть и кровь русской литературы (и не только русской). Начнём с того, что после публикации «Философических писем» Чаадаева объявили сумасшедшим, и он написал «Апологию сумасшествия». Поехали дальше. «Записки сумасшедшего» Гоголя. «Записки из Мёртвого дома» Достоевского и его же роман «Идиот». Булкаговский Мастер попадает в психушку после доноса о хранении им нелегальной литературы и трёпки в ГПУ. Мастер встречается там с пролетарским поэтом Иваном Бездомным после встречи последнего с Воландом. Поехали дальше. В брежневские времена инакомыслящим ставили диагноз «вялотекущая шизофрения», многие прошли через тюремные психушки, в том числе поэт Наталья Горбаневская. Действие драмы Венедикта Ерофеева «Вальпургиева ночь» происходит в психбольнице. Там же пребывает герой постмодернистского романа Виктора Пелевина «Чапаев и Пустота». Много шума наделали роман американского писателя Кена Кизи «Пролетая над гнездом кукушки» и снятый по роману фильм Милоша Формана. Эрнеста Хемингуэя на старости лет объявили сумасшедшим и упекли в больницу. Там старику сделали пятнадцать электрошоков, после чего он потерял память. В результате нобелевский лауреат застрелился, оставив записку: «У меня отняли память, а память для писателя – это всё. Мне больше незачем жить». Гениального поэта Эзру Паунда тоже упекли в психлечебницу. Поэт Инна Лиснянская (лауреат Государственной премии России), с которой я крепко дружила, рассказывала мне, что тоже лежала в психбольнице, только привилегированной, кремлёвской – её мать была крупным партийным деятелем. У Инны Львовны были галлюцинации: она видела, как демоны пытаются её уничтожить вредоносными лучами, а вверху она видела ангелов:

Они располагались круглой аркою,

сияли крылья нежно-золотистые,

и хор звучал то флейтою, то арфою,

то русскою печалью голосистою.

Но Инне Львовне поставили не шизофрению, а острый невроз. Да ерунда это всё! Великие мистики имели видения и похлеще. Но современная психиатрия замешана на вонючем Фрейде и не отличает шизофреников от мистиков. Попади Рамакришна и Франциск Ассизский в наше время, они оказалась бы в клинике. Но у меня-то не было ни экстазов, ни стигматов, не видений…

Через психушку прошёл и сам Серёжа. Его трепали многочасовыми допросами в КГБ за Галича и Солженицына. А на самом деле потому, что он трахнул не ту девушку. Девушка подарила ему цвет своей невинности, влюбилась в него не на шутку, а он растоптал цветочек и поскакал дальше. Но папа у девушки был главным прокурором города Москвы. Он рассвирепел и сказал: «Я этого козла сделаю!» И слово с делом у него не разошлось. После трёпки в КГБ Серёжа не мог ни есть, ни спать, всё время плакал и похудел на десять килограмм (при его нормальных шестидесяти двух). Дело передали в его военную часть, и политработники влепили ему выговор с занесением в личное дело «за притупление политической бдительности». Это были брежневские времена, 1973-й год.

Серёжа нажаловался всему свету, что я больна шизофренией. После моего выхода из больницы он поехал в Москву, прихватив с собой несколько экземпляров моей книги. В Москве он встретился со своей давней подругой Мариной Галынской, бывшей о ту пору практикующим психиатром. Естественно, он пожаловался и ей на шизофрению жены, упомянув между делом, что жена широко печатается в журналах. Марина сказала: «У тебя есть что-нибудь, что она пишет? Дай мне почитать!» Серёжа дал ей мою книгу. На следующий день Марина позвонила ему и сказала: «У Эллы нет никакой шизофрении и вообще никаких психических заболеваний. Она абсолютно нормальна. И у неё железный мужской интеллект».

Все мои дёргания остались при мне. Лечили меня не от них, а от веры в Бога. Единственный мой нормальный психиатр (психиатров самих надо лечить) Маргарита Варакса сказала: «У Вас повышенный тонус мелких мышц лица, а почему – непонятно». Мы с ней перепробовали десяток лекарств, но ничего не помогло. Этот мистический недуг и по сию пору со мной, но после переезда в Москву он стал значительно мягче.

В больнице были две яркие женщины, с которыми я дружила. Первая – Инесса Игоревна, которую дети, уехав в Америку, бросили на произвол судьбы. Утро она начинала так. Вставала посреди коридора и хорошим контральто пела Вагнера:

Я Лоэнгрин,

посланник той святыни,

боговенчанной

горы той святой!

Вторая женщина звалась Натальей Николаевной, ей было пятьдесят пять лет, но она полностью была лишена зубов. Её, семнадцатилетнюю, укусил энцефалитный клещ, и с тех пор она скиталась по больницам. И причитала: «Мамочка, мамочка, что же будет со мной без тебя?!» И надо же, когда в больницу пришли священники из Александро-Невской лавры причастить желающих, этими желающими оказались я, Инесса Игоревна и Наталья Николаевна. Нас провели в кабинет директора больницы, там было так солнечно! Меня причастили под именем Элеонора. А когда священник накрыл голову Натальи Николаевны епитрахилью и сказал: «Покайся, дочь моя!» – Та ответила влёт: «Ой, батюшка, курю, как блядь!» И даже батюшку это умилило, а не прогневало…

В больнице лежала и настоящая знаменитость – Маргарита Михайловна Лихницкая, главный художник Большого драматического театра имени Товстоногова. Ей было восемьдесят четыре года, а она ходила в туфлях на каблуках. Я ей приглянулась, и она вела со мной беседы. Жаловалась, что её достаёт экстрасенс – проникает в её запертую на семь замков мастерскую.

В больнице я всем отделением единогласно была избрана королевой. Все шли ко мне со своими проблемами. Этой нужен шампунь, другой надо написать родным, а она не знает, как и что, третьей медсестра не даёт анальгин и так далее. Я всем старалась помочь, как могла. Хотя мне было так херово… Королева психушки! Наверное, я побывала на балу у Воланда…

7. Своим чередом

И начались для меня чёрные дни. Да, днём мы с Серёжей ходили гулять по Питеру, взявшись за руки. Но это занимало часа два-три. Всё остальное время я ходила взад-вперёд по своей комнатушке, как дикий зверь в тесной клетке, и повторяла: «Скорей бы прошёл этот день проклятущий!» Наверное, я несколько раз обогнула земной шар. Потом перестала ходить туда-сюда, и стала курить, прикуривая одну сигарету от другой. Впрочем, так курил Бродский, и так я курю по сей день. Стихи стали приходить по ночам, будить меня, стучать мне по голове, мучить меня. Они не отставали, пока я не вставала и не записывала их, иногда по несколько штук сразу. Я писала без черновиков и так пишу с тех пор всю жизнь. И стихи, и прозу. И это действительно чудо. Но моё тогдашнее одиночество было жутким, кромешным. А ещё меня подсадили на лекарства, с которых, как с наркотиков, невозможно слезть. И эта зависимость осталась у меня на всю жизнь. А ещё меня поставили на учёт в психоневрологический диспансер, и мне приходилось общаться с психиатрами, от которых у меня с души воротит. В психиатры идут бездарности с комплексом неполноценности, жаждущие власти над людьми. Их самих надо лечить. А ихнему Фрейду я бы отрезала яйца.

У нас бывали гости, но петербургская публика оказалась мне совершенно чужда. Я пыталась им петь под гитару, но пела как в вату. Никакой московской открытости, души нараспашку, чувствительности, исповедальности. Наоборот: застёгнутость на все пуговицы, замкнутость, холод. Я называла петербуржан «мороженый минтай». Вспоминаются стоки не любимого мною Кушнера:

А ну, давай, гитара,

засученный рукав,

прилежная отрава,

засунь её за шкаф,

пускай на ней играет

Григорьев по ночам,

как это подобает

разгульным москвичам.

Серёжа тоже тосковал по московскому люду, и на разговорах с Москвой по телефону мы накручивали чуть не половину семейного бюджета. С Серёжей у нас опять произошло сближение, и мы не могли наговориться. Часто под пиво говорили друг с другом ночи напролёт. Серёжа в Питере хоть и родился, но прожил недолго, ушёл в офицеры и судьба протащила его по всей Руси великой аж до Камчатки. Он не успел заразиться петербургским холодом. Наши отношения были как раз московскими – открытыми, исповедальными. Единственное, что я скрывала от Серёжи, это своё душевное состояние бедствия. Я уже понимала, что в Питер мы переехали зря, и я здесь не выживу. Хотя я все силы свои бросила на то, чтобы выжить. И у меня уже появилось страстное желание вернуться в Москву. Но цены в Москве были такие, что мы могли купить разве что сортир за МКАДом. Надо было набраться терпения и выжидать.

Однажды к нам из Москвы приехала одна знакомая, которая никогда не бывала в Питере. Мы повели её гулять, и она воскликнула: «Разве можно привыкнуть к такой красоте?!» – «Привыкнуть нельзя, – сказала я, – но можно возненавидеть».

* * *

Та квартира на Васильевском острове,

где я столько страдала,

помнит дыхание муз, пламя свечек и дух сандала, -

свечки горели во имя Христа, и сандал воскурялся во имя

Будды;

сколько в окно не смотри – ничего не увидишь, как будто

после нейтронного взрыва. И всё же я видела окна

насупротив, и дождей петербургских волокна,

сшить из которых возможно лишь саван.

Впрочем,

к звёздному куполу я обращала очи,

видя в нём нечто приятное для созерцанья

(вижу теперь лишь обрывки былого мерцанья);

и обнажённая кладка кирпичная флигеля рядом

так гармонировала с романтическим взглядом

в недра Европы, где замки старинные, парки,

только иную судьбу наплели мне нетрезвые Парки -

сень дома скорби, столь близкую русской культуре.

И уж не верю, что бог я в миниатюре.

Червь я и раб,

но, увы, не сыскать господина:

Будда, Христос и Аллах, – извините, но всё мне едино,

всё чужеродно, и больше сандал не курится -

курится «Ява», и щерится злая столица

сюрреализмом Дали на железобетонном просторе.

Господи Боже ты мой, как же хочется моря…

Во время житья на Васильевском острове случилось ещё два чуда. Во-первых, я снова вышла из тела. Я проснулась ночью и увидела, что вишу под самым потолком; несмотря на темноту, я четко видела висящую на потолке люстру. Я посмотрела вниз и увидела свое тело, свернувшееся калачиком на постели. Мне было не страшно, а интересно. Я мысленно представила, как взлетаю над домом – и тут же оказалась висящей над крышей. Посмотрев вниз, я действительно увидела крышу, печную трубу и телевизионную антенну. А вверху было морозное звездное – такое заманчивое – небо… Как и в прошлый раз, мощная сила вернула меня в тело. Так же разлился жар по позвоночнику и конечностям.

Во-вторых, я пыталась покончить с собой. Я вышла на середину проезжей части Невского проспекта, отключила зрение и пошла наугад. Я слышала, как визжали тормоза, как кричали люди, но ни одна машина не причинила мне вреда и ни один милиционер меня не остановил. Я благополучно дошла до дома.

В Питере я, своенравная, бунтарка, стала кроткой овцой, но всё-таки иногда показывала свои рога. Мне дали вторую группу инвалидности, но её надо было подтверждать каждый год. И каждый год я ходила по врачам, сдавала анализы и приходила на ВТЭК. Надо сказать, Серёжа меня всегда сопровождал и выстаивал со мною длинную очередь. И вот, на четвёртый год, я опять пришла на ВТЭК. Недавно случились события 11 сентября 2001-го года в Америке. Врач, заполняя бумаги, спросила меня механически: «Вас что-нибудь беспокоит?» – «Да, – отозвалась я, – меня беспокоят события в Америке». Врач подняла на меня удивлённые глаза: «Почему?» – «Неужели вам не жалко американцев? В считанные минуты погибли тысячи человек». Врач воззрилась на меня с интересом. И я сказала: «Слушайте, если вы меня вылечили, то дайте мне справку, что я здорова. А если нет, ну, сколько можно меня мучить?» Врачиха задумалась, повертела авторучкой и поставила мне: бессрочная инвалидность.

8. Возвращение на Итаку

Час настал. Я призналась Серёже, что в Питере просто подыхаю. Я каждую неделю изучала «Бюллетень недвижимости» и, наконец, увидела, что цены на квартиры в Питере поднялись, и мы можем вернуться в Москву. Я сказала об этом Серёже. Серёжа привык к переездам, моё желание вернуться в первопрестольную совершенно ещё не фраппировало. Наоборот, он отнёся к нему с большим энтузиазмом. Покупатели на нашу василеостровскую квартиру нашлись невероятно быстро, как будто сам Бог мне помогал. И в начале лета 2004-го года Серёжа купил квартиру в Москве и мы переехали. Ту квартиру, на которую мы обменяли Невский проспект, и которую сдавали, мы решили пока оставить в Питере. Располагалась она на улице Белинского (бывший Симеоновский переулок), рядом с Фонтанкой и самой старинной церковью питера – храмом Симеона и Анны.

Тот переулок, что между Фонтанкой с Литейным.

Двор – словно карцер в тюряге, но узник потерян

в доме Мурузи, что рядом, в котором жил Бродский,

или же в Доме Фонтанном, где живы не плотски

Анна, её Гумилёв, и Серебряный век в пожелтевших

фото и книжных страницах – всё больше ушедших,

чем остающихся здесь, что наводит на мысли,

столь же невкусные, сколь непременные мюсли,

что жизнь земная – лишь глюки и мара.

Что мы имеем? – кусочек огромного мира

в пыльном окошке, где зелени нет и в помине.

Стен очень много. Есть место крюку и картине,

чтобы повесить на крюк и повеситься тоже.

Со всех сторон – Петербург, сталью в сердце,

морозом по коже.

Как Мандельштам и Кузмин сотворили здесь

светоч пчелиный?

Автор сих строк себя чувствовал полою глиной,

муз окариной, – для мыльных пузыриков воля.

Море здесь рядом. Но как же добраться до моря?

Свеч сталактиты, остынув, твердеют в сосульки.

И Достоевский с А.С. здесь играют в бирюльки,

только кончается всё наводненьем, и крысы сбегают

серой толпой из подвалов. И быдло свергает

Божьих царей. Остаётся лишь города остов.

Я не приду, не приду подыхать на

Васильевский остров.

Я была счастлива, что вернулась в Москву. Поначалу у меня был эстетический шок: после питерских красот серые шаблонные дома. Но потом я полюбила наше Бирюлёво. В окне вместо грязной охры и серого асфальта – роскошные клёны, берёзы и липы, землица, травка, цветочки, и птицы поют. Конечно, вместо пруда была грязная лужа. Но я написала письмо (приложив свои литературные регалии) тогдашнему мэру Москвы Юрию Лужкову с просьбой привести в порядок наш пруд. И через три недели пруд был обнесён рабицей, а рядом красовался плакат: «Реставрация Большого бирюлёвского пруда». Ещё через месяц наш пруд стал фешенебельным местом отдыха. Было и ещё одно приятное обстоятельство: от нашего дома до дома моей мамы и родного Битцевского леса шёл прямой автобус.

В Москве, как я и ожидала, мне резко стало лучше. В квартире была большая лоджия, не застеклённая, и Юльча с удовольствием гуляла. И хотя этаж был первый, она никогда не выпрыгивала на улицу. Многие москвичи, приезжавшие к нам в Питер на полную халяву, бросили нас за ненадобностью. Бросил нас и внук Миша, которого нам чуть не каждое лето подбрасывали на месяц. Но я пришла на престижный и элитарный сайт Поэзия.ру, и у меня сразу появилось очень много друзей. Причём, многие из них в скором времени из виртуальных превратились в реальных. На сайте, как в больнице, я стала королевой. Жизнь сделалась весёлой и насыщенной. Меня называли Мастером и живым классиком. Но вот что удивительно: я тосковала по Питеру. Призналась в этом Серёже, и выяснилось, что он тоже тоскует. «Не совершили ли мы ошибку, уехав? – сказала я ему. – Знаешь, давай не будем пока продавать вторую питерскую квартиру. Дождёмся, пока съедут наши жильцы, поедем все вместе в Питер и разберёмся на месте». На том и порешили. Год в Москве я прожила в полном счастье.

9. Вторая попытка, которая – пытка.

18-го ноября 2005-го года на частной машине мы снова поехали в Петербург. Погрузили в багажник компьютер, Юльчу Серёжа взял на руки. Выехали ночью и ехали всю ночь. По дороге попали в жуткую метель, но водитель был классный, и метель ему была нипочём. В Москве ещё стояла осень, а в Питере уже наступила зима: всюду лежал снег и было морозно.