Текст книги "Чехов и Лика Мизинова"

Не потому ли Антон Павлович совсем не взволновался, когда в московских кругах отметили, что судьба героини его новой пьесы совпадает с судьбой близкой ему девушки, переживавшей тогда тяжелый роман. И она сама тогда его грустно спросила: «Говорят, вы снова позаимствовали сюжет из моей жизни?» Отмолчался. Но очень взволновался, готов был отказаться от постановки пьесы, узнав, что в Тригорине будто бы увидели Потапенко.

С ней, как всегда, мало считались или, в крайнем случае, придумывали смешную роль – считать щавель, собранный другими…

И вот он, 95-й год. Чехов жил небезынтересно. Ходил в театры. Смотрел у Корша новую пьесу, поставленную роскошно и идущую недурно. В главной роли Лилия Борисовна Яворская – «очень милая женщина». И снова он «простирал руки к двум белым чайкам», т. е. к Яворской и Щепкиной-Куперник, которую мог терпеть три дня в неделю, потому что хитрила, как черт, но больше была похожа на крысу. Жил в Мелихове, с наездами в Москву, где ел устрицы. Скромно констатировал, что во Франции его переводят чаще, чем Толстого, который длинно пишет. Старого друга Левитана критиковал: «пишет не молодо, а бравурно», но радовался, что помирился с ним после «Попрыгуньи». Подвел в этом году итоги: «литературе я обязан счастливейшими днями моей жизни и лучшими симпатиями». И все-таки постарел, денег не было, орденов и чинов – тоже. Долги были. Потом пришла весна, но какая-то жалкая и несмелая, лежал долго снег в полях, езды не было ни на санях, ни на колесах, а скотина скучала по траве и воле. Оставалось ждать неукоснительного лета. Пришло. Запели жаворонки в поле, в лесу закричали дрозды. Тепло и весело. В деревне мужики и бабы встречали с добром и ласкою. Все радовались дождику, который выпадал по вечерам, оттого и сенокос начался благополучно.

Розы в то лето цвели необыкновенно… в память о чем-то или предвещая что-то… В августе он встретился с Львом Толстым, был потрясен им и очарован его дочерьми – в них не было фальши. Потом писал московскую повесть «Три года». Но главное – писал пьесу, в которой было «пять пудов любви».

Начал в октябре, закончил в ноябре.

Лика, брошенная Потапенко, к тому времени приехала в Россию.

Необходимо было все рассказать родным, успокоить их, помириться с ними. Впрочем, любовь их и была прощением. Восьмидесятилетняя бабушка перед Богом хлопотала за двух Лид – сестру Лидию Александровну и ее дочь Лидюшу (Лику) Стахиевну… Но взгляд ее был обращен и ко всей Богом данной жизни. В этом она была сильнее грустных и неприспособленных обеих Мизиновых. Об этом свидетельствует ее ежедневник:

2 марта. Четверг. Письма от Лидии не было, но Соня Соболева была у нее 2 раза, не застала. Она теперь занята.

4. Суббота. Письмо от Лидии. Начались хлопоты по экзаменам детей, сама она бодра. Бандаж начала носить, пока не привыкла, беспокоит. Был у нее А. Ф., все собирается за границу – путь ему широкий, да и карман нуждается.

14 марта. Вторник. Получила письмо от Лидии. Слава Богу здорова. Много хлопот с детьми в гимназии. Готовит их играть для акта. Пишет, что выиграла Самойлова. Знать, она лучше нас молилась, Господь и послал ей выиграть. Рада за нее, так же с трудом добывает насущного хлеба. Сажусь писать Лидии. Она мне приложила марки, чтобы ответить.

17 марта. Пятница. Сажусь писать Лидюше, поздравить с наступающим ангелом.

19. Воскресенье. Получила от Лидии письмо, все сошло благополучно. Играли хорошо, но опять впереди музыкальные вечера. Боится. Господь поможет. Господь поможет!

23. Четверг. День именин моих двух дорогих Лидюшек! Господи! Услышь мою молитву об них, дабы были обе здоровы и счастливы.

24. Пятница. Миша теперь в Москве. Лидия счастлива, что он у нее остановился, поговорят, погорюют и скоро нам напишет.

27. Понедельник. Ничего особенного не было. Погода хорошая, дети гуляют.

29. Среда. От Лидии весть хорошая. Я брала ванну, опять Клепа меня мыла, плохо ибо чувствую.

Экзамен в гимназии удался как нельзя лучше. Лида довольна и рада избавиться от хлопот, может теперь отдохнуть. От Лидюши получила письмо, что в половине Страстной недели будет уже в Москве!

Пишу моим Мизиновым и поздравляю с праздником. Слава богу, мои Мизиновы вместе, теперь блаженствуют!

3 апреля. Был священник, молодой с образом, отслужил молебен, а потом на скотном дворе. Позавтракал и ушел в деревню.

Получила от Лидии письмо… Все не может отдохнуть после утомительных хлопот. У нее сильный насморк.

А Варя Эберле будет петь в «Кармен», Лидюша хлопочет о билетах.

14. Пятница. Писала Лидюше, поручила ей покупки. Между Лидией и Лидюшей – мир и согласие.

30, воскресенье, апрель. Приехала Лидия, все себя плохо чувствует, вроде инфекция. Лидюша в разъездах по своим знакомым, когда к нам – еще не известно.

1 мая. Был мелкий дождь утром, оживил зелень, березки одеваются повсюду, видна жизнь оживляющая. Миша поехал в Старицу на съезд. Отец Николай у нас завтракал, а потом пошли все и дети на поле молиться. Служился молебен со святой водой. Пошли, Господи, урожайный год и избавь от бед, града, грозы и напастей разного рода.

6. Суббота. Сердце все еще не в порядке. С 4 часов утра приложила опять подушку с водой, но была не холодна вода, так-то до 7 утра продержала, а потом уснула. А Лидюшу опять страшусь не увидеть.

Лидия лежит в кровати, Лидюша с зубами возится. Вот какая напасть на всех троих. А здесь чуть я не умерла.

8. Понедельник. Сегодня день Рождения моей дорогой Голубки, Лидюши. Пошли ей, Господи, здоровья, счастья и благоденствия на 26 год жизни. А сегодня ей минуло 25 лет, вот как время летит. Не заметишь, и старость подойдет.

14. Воскресенье. Жду Лидюшу! Приехала, рада безбожно ее видеть – теперь и умереть легче будет.

20. Суббота. Уехала моя дорогая Голубка Лидюша, провожала ее Клепа до станции… Обещала к осени побывать у нас, но вряд ли удастся. Дала ей на дорогу 50 р., да Серафима 10 руб. Я осталась без копейки. Она дала мне 3 р. на марки к ней писать, ни конвертов, ни бумаги нет.

10. Суббота. Июнь. От Лидюши Лидией получено письмо, не знаю, что пишет. Мне не сказано, только здорова и благополучно доехала, а было много написано.

13. Вторник. Был благодатный дождь. Почти весь день шел. Засуха была ужасная, так все обрадовались такой поливкой, всюду видно лужи воды.

14. Среда. Приехала Бартенева старшая. Наши все сидят на цветочном балконе, а я еще убирала чайный прибор.

Дала Лидии читать «Ниву», исторический роман князя Волконского, очень заинтересовалась началом. Его заглавие «Брат герцога Бирона», очень хорошо написан. Погода чудная, жарко стало. Удобрение на поля все вывезено…

21. Среда. Получила письмо от Лидюши. Слава Богу! Здорова. Ждет приезда мамы, но, увы! Вряд ли дождется. Особенного про себя ничего не пишет… поедет к кому-то в деревню – по приглашению знакомых.

22. Четверг. День чудный. Лидия сидит на балконе, вполне наслаждается.

29. Четверг. Праздник! Апостола Петра и Павла! Угодники Божие, молитесь за нас грешных! Солнце светит, что будет дольше! Нашла тучка – опять дождик! Клевер мокнет – уборки нет.

8 июля. Суббота. Есть письмо от Лидюши, хворала. Как только поправилась, написала нам, ездит на велосипеде в мужских панталонах. Вот заразительная мода! Как нашей Лидюше не испробовать. Была бы только здорова, да ездой модной не навредила бы себе.

23. Воскресенье. Вечер был чудный. Сидела на балконе и наслаждалась благотворным воздухом.

24. Понедельник. День обещает быть жарким. Так солнце и печет, Лидия ожила, все сидит и лежит на балконе. Как бы ты, Милостивый, укрепил ее здоровье! У нас наверху большой погром, коридоры чистят и белят, все шкапы отодвинуты.

16. Суббота. Сентябрь. Писем от моих Мизиновых нет! Авось Лидуша завтра приедет.

17. Воскресенье. Сентябрь. Сейчас получила письмо от Лидюши, Лидии. Слава Богу, здоровы! Спасибо им! Меня вспомнили!

20. Среда. Случай был хороший, отправить 5 р. Лидии. Такой же чудный день, особенно ночи, бывают светлые как день, луна в полный край.

22 сентября. От Лидии письмо. Пишет, что здоровы. Лидюша все ищет себе квартиру с одной комнатой… Найдет ли? И Лида рада ее присутствию.

1 октября. Воскресенье. Праздник. Покров Пресвятой Богородицы. Покрой нас покровом своим и избавь от всех бед и напастей!

2 октября. Был первый утренник! Серафима отправила подушку Лидии по почте.

6. Пятница. Снег сошел, только на крышах и виден. Холодно стало. Сегодня новолуние. Что-то будет. Какой погоды ждать?

Посылку к Лидии отправила, все стоило 58 коп. с доставкой на дом, ей не придется платить.

7. Суббота. Ничего особенного не было. Холодно.

8. Воскресенье. Нет наших!

16 октября. Лидия извещает, что все получила, что я послала. Лидюша опять мало дома сидит и почти ничем не занимается. Очень жаль! Когда же будет деятельная особа? Ведь так жить плохо, ничего не будет.

17. Вторник. Ужасный снег, дождь. Лен мокнет, опять будет убыток.

19. Четверг. Погода отчаянная, лен мокнет, гляжу, сгниет.

24. Вторник. Получила сегодня портрет Государя. Как он хорош! Мише отдам, куда он пожелает поместить. Получила тоже «Ниву». Лидия здорова, а Лидюша у Чеховых, жаль будет, если она наших не увидит.

25. Среда. Мне что-то нездоровится. Вероятно, погода. А старые люди всегда чувствуют себя худо.

28. Суббота. Лидия крепится. А Лидюша похорошела, ее Миша мало видел, все порхает по знакомым.

23 ноября. От Лидии письмо, бедная мерзнет. Квартира холодная. Много дров выходит. Опять предстоит искать другую квартиру. Лидюша отделывается поклонами. Мне все нездоровится. Но я схожу вниз на обед и чай вечерний пить.

30 декабря. Получила письмо от Лидии. Пишет, Лидюша сидит усидчиво за каким-то переводом. Желаю ей успеха!

Так или иначе писала бабушка…

* * *

Лидия Стахиевна помнила эту осень 95-го года. Искала квартиру, искала работу, надеялась на мать, бабушку, тетю Серафиму. И пока бабушка отмечала в своем ежедневнике, что она читает из «Русского богатства» очерки писателя Игнатия Потапенко и восклицала: «Вот так писатель! Так типично, верно описано, так и видишь всех перед собой!» – внучка писала свой очерк – исповедь о Потапенко и о себе. Писала Маше Чеховой:

«Что же сказать теперь? Веселого нет ничего… Вот уже почти год, как я забыла, что значит покой, радость и тому подобные приятные вещи. С первого дня в Париже начались муки, ложь, скрыванье и т. д. Затем в самое трудное для меня время оказалось, что ни на что надеяться нельзя, и я была в таком состоянии, что не шутя думала покончить с собой. В Швейцарии все последнее время я думала, что сойду с ума. Представь себе: сидеть одной, не иметь возможности сказать слова, ни написать, бояться, что мама узнает все и это ее убьет, и при этом стараться писать ей веселые, беспечные письма!

Затем поездка в Париж, опять дрожание и скрывание, наконец, болезнь и рождение моей девочки при самых ужасных условиях. На девятый день я встала и начала делать все, этим вконец расстроила себе здоровье и теперь представляю из себя собрание всевозможных болезней. Затем отъезд Игнатия и в душе сознание, что прощание это навсегда.

Вот так я и живу. Для чего и для кого – неизвестно…

Но, несмотря ни на что, я ни о чем не жалею, рада, что у меня есть существо, которое начинает уже меня радовать. Девчонка моя славная! Я хотела бы тебе ею похвастаться! За нее мне можно дать медаль, что, несмотря на мое ужасное состояние, все время до ее рождения – она у меня вышла такой. Ей будет 8-го три месяца, а ей все дают пять! Надеюсь, что будет умная, потому что теперь уже много соображает, разговаривает сама с собою и со мной. Кормилица уверяет, что она вылитый портрет Игнатия, но я проживу здесь еще года полтора для того, чтобы окончить пение. Теперь я опять много занимаюсь, и дело идет успешно. На этом я строю все свое будущее, и теперь мне это необходимо более чем когда-нибудь. После поездки в Россию изучу массаж, и надеюсь, не пропаду.

Тебя, верно, удивляет, что я говорю о будущем в таком виде? Но, друг мой, в другое будущее я не верю. Я верю, что Игнатий меня любит больше все го на свете, но это несчастнейший человек. У него нет воли, нет характера, и при этом он имеет счастье обладать супругой, которая не останавливается ни перед какими средствами, чтобы не отказаться от положения m-mе Потапенко! Она играет на струнке детей и его порядочности… Когда он написал ей все и сказал, что совместная жизнь невозможна, она жила здесь, в Париже, и целые дни покупала тряпки… А ему писала, что убьет себя и детей. Конечно, она никогда этого не сделает, но все-таки будет всегда стращать этим. А у него не хватает смелости рискнуть. Вот почему я говорю, что никогда ничего не выйдет. Поэтому можешь себе представить, что я чувствую и какова моя жизнь. Из твоей Лики сделался мертвец. Я надеюсь только, что недолго протяну…

Если бы ты знала, как я жажду съездить домой, как невыносим мне Париж! Если бы я не строила всю мою жизнь на пении, то давно бы бежала из него. До людского мнения мне нет дела. Я думаю, что немногие люди, которых я люблю, останутся ко мне по-прежнему и не отвернутся от меня. Мне так хочется тебя видеть и поговорить с тобой обо всем. Ведь даже Игнатию я не пишу всего того, что чувствую, чтобы не мучить его еще больше. Я страдаю за него столько же, как и за себя. Знаю его обстановку, знаю, что способности его гибнут, написать ничего хорошего не может из-за вечной погони за деньгами для тряпок и шляпок!

Бывают дни, когда я боюсь войти в детскую, потому что один вид моей девочки вызывает слезы и отчаяние. И тут опять должна скрываться, чтобы кормилица не видела всего и не вывела своих заключений. Тем более что она сейчас же начинает разговоры о mоnsieur, о его приезде, о том, что он будет доволен девочкой и т. д. Все это переворачивает душу! Я мечтаю только поскорее рассказать все маме и быть покойной, что если со мной что-нибудь случится, то ребенок будет в ее руках.

Да, представь! Супруга выражала желание отнять у меня ребенка и взять его к себе, чтобы он не мог привязать Игнатия ко мне еще сильнее. Как тебе это нравится?! Ах, все отвратительно, и когда я тебе расскажу все, ты удивишься, как Игнатий до сих пор еще не застрелился. Мне так его жаль, так мучительно я его люблю! Почему это случилось – не знаю. Вероятно, потому, что меня никогда, никто не любил так, как он, без размышлений, без рассудочности. Он верит в наше будущее, строит планы, но я знаю, что ничего не будет.

У меня есть и будет одно только – это моя девочка… Она воплощение всего, что у меня в жизни было хорошего и светлого. И при этом – сознание, что все кончено, что все хорошее продолжалось три месяца…»

* * *

Но ее 80-летняя бабушка в своем имении в тверских лесах, сидя на цветочном балконе, в письме, написанном простым карандашом, посылала, давала, делала ей знак сочувствия, ободрения, поддержки и напоминала, что дни бывают и чудесно хороши, дивные дни, когда солнце так и пляшет в комнатах, гостиной, в зале, в душе…«Мороз и солнце; день чудесный!» – приходит тогда на память вечное родное, чистое, как детство. Кстати, сочинявшееся в их тверских местах…

Воспоминания о Петербурге

В России было голодно и холодно, а Лидия болела, и конца этому не было видно. Санин подумал: даже если не будет достаточно денег на лекарства, будет Богом данный теплый климат.

И он стал просить у Луначарского разрешения на отъезд за рубеж.

Они уехали из Советской России в 1922 году. Уезжали быстро, боясь, что что-то изменится в решении властей. Все, что было у них, оставили в доме любимой племянницы Санина Софьи Александровны, с любовью принявшей и обласкавшей Лидию Стахиевну, ставшую украшением ее вечеров, на которые собиралось тщательно подобранное общество. Так в доме в Дегтярном переулке остались картины, среди них и подаренные Лике Левитаном. Остались документы, среди них свидетельство о рождении и крещении Лидии Стахиевны Мизиновой, награды, именные значки, подаренные Санину в дни различных юбилеев, много фотографий. Остался рояль, на котором Федор Шаляпин аккомпанировал юной певице. Тогда же Санин передал основателю и директору Театрального музея, своему другу А. Бахрушину всю свою библиотеку по искусству.

Сначала они оказались в Берлине. Берлин был всем хорош. Город Саниным нравился. Звон бесчисленных трамваев, чистота – немецкая аккуратность, множество цветов на улицах, немного скучная, но элегантная толпа берлинцев. И на всех перекрестках, в ресторанах и ресторанчиках – русская речь. Русские эмигранты и «новые русские», приехавшие из Советской России, оккупировали Берлин. То проносился слух, что приехал Маяковский, сидит в гостинице и играет в карты, то прибыли Брики – Ося и красавица Лиля, то Родченко; ну а Цветаева, Шкловский, Белый, Эренбург, Ходасевич, Горький и прочие известные литераторы обосновались здесь не накоротке. Санин в Берлине поработал в театрах. Успех и ностальгическое внимание зрителей не могли отодвинуть навязчивого желания – ставить крупные, масштабные спектакли.

Неожиданно он получает заманчивое для его души предложение директора парижской «Гранд-Опера» Жака Руше – показать Парижу «Хованщину» Мусоргского, но с французскими певцами. После обсуждений и размышлений Александр Акимович дает Ж. Руше согласие.

Осенью, собрав свой нехитрый скарб, Санины переехали во французскую столицу.

Париж после Берлина представлял собою круговерть жизненного праздника. Они сняли большую квартиру в неплохом квартале, немного дорого, но решили экономить на чем-нибудь другом.

Той же осенью 1923 года в Париж на гастроли приехал Московский Художественный театр.

* * *

Санин сидел на неудобном гостиничном стуле, положив на рядом стоящий стул шляпу, и писал на гостиничном бланке:

«Дорогой, горячо любимый Константин Сергеевич!

Я ошибся в расчетах, – думал, что Вы перед «Сестрами» («Три сестры») отдыхаете. Ужасно хотелось Вас несколько минут, не более, повидать. И повидать одного (он подчеркнул это слово), среди шума, грохота и дивного сумасшествия этого гениального города. А завтра – задумалось мне – начнутся официальные визиты, и их я боюсь, их я хочу избежать… Зашел я просто, чтобы сказать Вам, что Вас люблю крепко, Вас необычайно ценю, всегда, везде (он опять подчеркнул эти два слова) Вас помню. И самым глубоким, самым нежным образом благодарю Вас за все сделанное Вами для меня, за все внесенное Вами в мою жизнь. И «моей» Лилиной нежно, с любовью целую руки!!! Храни Вас обоих Господь, надолго, надолго, и благослови всю Вашу семью!!! Я полон самых лучезарных воспоминаний в эти дни, полон Вами!!! До свидания, завтра, на «Сестрах».

Ваш сердечно А. А. Санин.

Мой «муравейник» присоединяется всей душой к этим моим строкам».

«Муравейник» – это его любимая семья, которая в это время обустраивалась в Париже навсегда. И его красавица Лида была бесконечно рада их переезду в этот «гениальный город». В эту осень она очень плохо себя чувствовала. Кашляла, не спала, очень похудела. И надеялась, что переезд что-то изменит к лучшему.

* * *

Санин огляделся. Гостиница жила обычной оживленной, весело-нервной, как бы праздничной жизнью – «гостиница – всегда обещание перемен», – подумал Санин, остановив взгляд на стенде с афишей, сообщавшей о приезде из Москвы знаменитого «чеховского» театра. Театр должен был пробыть неделю – с 12 по 29 октября и показать парижанам свои лучшие спектакли «Братья Карамазовы», «На всякого мудреца довольно простоты», много Чехова – «Три сестры», «Иванов», «Вишневый сад»…

В афишном списке значился и «Царь Федор Иоаннович». Ему вспомнилась другая, давнего времени афиша, оповещавшая о драме «Царь Федор». Указаны на ней были фамилии двух режиссеров – Станиславского и его, Санина. Парижский Санин 1923 года положил записку в конверт и передал портье для мсье Станиславского, а сам вышел на улицу. Солнце, тепло, воздух крепкий, сухой, «Лидюше здесь будет определенно лучше», – подумал он и поплыл в парижской толпе на крыльях своих воспоминаний.

* * *

Тогда они со Станиславским прочитали гору книг по истории. Станиславский хвалил его за терпение, работу без устали. Потом они поехали по древнерусским городам, и там был один купец, – в Ростове Великом, кажется, – он, человек без всякого образования, лишь из любви к русским древностям и художественному чутью, создал свое древнехранилище. «И что за чудо эти наши русские типы, что утонченный Станиславский, что простой купец из Ростова – живят они и бодрят нашу утомленную жизненной борьбой душу, поднимают на ее дне забываемые среди суеты благородные чувства!»

Он помнил бесконечный ряд – около 30 – репетиций. Очень трудных, потому что Станиславский главным героем драмы сделал народ, – на первый план выходила постановка массовых сцен. Потом будут говорить: «Никто лучше Санина не может воспроизвести всю глубину стихийной страсти, таящейся в толпе»… Это особое «свойство таланта». Вспоминалась фигура выдающегося историка Ключевского, сидевшего на спектакле. Санин боялся его суждения. Боялся вдвойне: вдруг его академической профессорской строгости поддастся и Станиславский. Но Ключевский сказал тогда так просто и благодарно: «До сих пор я лишь по летописи знал, как кончается русский бунт. Теперь я знаю, как он начинается».

На репетиции драмы побывал и Чехов… (Здесь впервые на сцене он увидел Книппер. Очень она ему понравилась.) И только Немирович-Данченко порекомендовал Санину, в полном смысле измучившемуся на репетициях еще нескольких спектаклей, помимо «Царя Федора»: «Повторяйте по нескольку раз местечко, которое не ладится, чем идти по пьесе кряду…»

– Ничего особенного он не сказал, – шепнул себе Санин. – Но как он, такой умный, не чувствовал, что человеку так необходимо, чтобы его похвалили, пожалели, облегчили словом его черную трудную работу?..

* * *

– Скажи, Лидюша, я обидчивый? Я люблю, чтобы меня пожалели, мне посочувствовали?

– Очень любишь.

– И тогда я бываю доволен и оживаю?

– Тебя словно живой водой окропят. Ты снова как благородный мул, если он таким бывает, покорный мул, радостно сунешь голову в ярмо – оперное или драматическое. Ты всегда очень много работал. Недаром Станиславский боялся за тебя, говорил, что ты измучаешься, потому что попадаешь во все главные пьесы, как актер или режиссер. Чтобы поставить, как ты, «Антигону» Софокла, надо было знать древнегреческий, быть талантом и интеллектуалом. В древнегреческой трагедии так все обнажено, что суть не прикроют самые достоверные костюмы. Все тогда говорили, что Санин увлекся своим собственным представлением о классическом периоде Греции.

– Да нет… Я просто хотел ввести в представление трагедии элемент красоты. Греция для меня без красоты не Греция. Я даже консультировался с профессором античности Мсерианцем. Трудность была в другом – как соединить величавые Софокловы строфы с современной психологической игрой, величавую декламацию стиха – с современными человеческими переживаниями?

– Помню эти рецензии. Одни тебя ругали, что ты лишил спектакль русской задушевности и сердечности. А другие, наоборот, укоряли за московские слезы, вздохи, которые вроде бы слышались в трагедии древнего грека.

– Ах, какие сладкие были времена! Хочешь не хочешь, а «Антигона» – памятник раннему МХТ. И я в ней не помощник Станиславского, а впервые самостоятельный режиссер. А «Снегурочку» помнишь? Блеск, фантазия, дерзость, и снег, и мороз, и весна, и птицы – всё на сцене. Однажды говорю Константину Сергеевичу: «Глянет зритель на этот фурор и будет полчаса думать, как это мы все соорудили!» А Станиславский ворчит: «Значит, он не зритель, а машинист сцены, если будет о сооружении думать».

– Помню, Маша Чехова мне день за днем передавала, что Ольга Книппер приходит в час ночи, довольна «Снегуркой» и Саниным, тобой то есть, что ты в раже склеиваешь пьесу; потом, что приехал Станиславский, смотрел три акта и целовал тебя при всех в знак благодарности за работу, и Мейерхольд был в восторге: писал Чехову, что «Снегурочка» слажена изумительно, а красок на десять пьес хватит! А уж Морозов, меценат наш, как был щедр!

– И правда, чувствовался аромат языческой Руси, и что-то глубинное, древнее в нас всех проснулось. И полюбилось до слез, до сумасшествия. Может, какую-то роль сыграла проходившая в тот год Всемирная выставка в Париже. Ведь начинался XX век – как-то все совпадало – наша русская, извечно снежная «Снегурка» и сама Россия, входившая в этот век. Я не верю, что национальное искусство может дышать силой и свежестью, а сама страна переживать упадок. Конечно, русская мощь и без выставки известна была всему свету. Но на выставке силы России были представлены наглядно. И не только со стороны военного могущества. Мы поднимали из глубин чувствований старую Русь, а новая строила через Сену мост имени русского Самодержца, как щедрый подарок бросала горсти сибирских и уральских самоцветов, создавая карту Франции, где открылась выставка. Витте провозглашал: великие задачи и преобразования, для которых нужны три вещи – капиталы, знания и предприимчивость. Как показать на выставке Россию миру, обдумывали такие знающие свое дело люди, как Вильяме – профессор технологического института, Елисеев – глава торгового дома «Бр. Елисеевы», Менделеев, Фаберже, придворный ювелир, оценщик кабинета Его Величества, Семенов-Тян-Шанский… Все волновались, как-то будем выглядеть. Помню, что хлеб наш был признан лучшим в мире, особенно мука, и что Германия и Франция решили закупать черенки астраханского винограда. Странно, правда?

– Знаешь, а мне запомнились «жестянки» – о них все газеты писали. Помимо булочек – это моя любимая еда.

– Погоди, какие «жестянки» – из памяти вон?!

– Икра, вязига, кильки, анчоусы, угри маринованные, стерлядь, белуга, осетрина, кефаль, бычки – и все в «жестянках», в банках, и все наше…

– А еще показывали воронежский чернозем метр десять сантиметров толщиной и почти сто сортов ржи, пшеницы, овса, ячменя, чечевицы. Тогда говорили, что изучение почв в России самое совершенное в мире. Хотя, конечно, славой были золото, платина, уголь, руда, чугун, сталь.

– Мама мне тогда говорила, что ее любимый инструмент – рояль Беккера признали превосходным. Она так радовалась, словно она его изобрела. А Шаляпин показывал мне бриллиантовую булавку, которую ему в дар за участие в выставке преподнесла в Париже княгиня Тенишева. А ты знал Василия Васильевича Андреева? Он привез свой оркестр в Париж. А Тенишева созвала к себе домой гостей, человек двести, сняла со стен гостиной все мягкие вещи – для акустики – и поразила Париж русской балалайкой. А потом все плясали, и сам Андреев, и Шаляпин, и сама княгиня, и Коровин, и гости. Представь, реклама так разошлась из Парижа по свету, что маме это рассказали в нашем Покровском, в Старицкой глуши.

– Говорили, что гвоздем Русского отдела был отдел окраин – Сибирь, Крайний Север, Средняя Азия. Костя Коровин ездил по этим местам, писал этюды. Он мне говорил, 20 или 30 панно его кисти украшали отдел. А остальное в натуре было – меха соболиные, песцовые, шкуры медвежьи и волчьи, восточные шелка, парча, ювелирные коллекции. Мне нравилось, что на этой выставке в значимый ряд были одинаково поставлены и крупные промышленники, и крестьянин, изобретший какую-то особую лопату, и университеты, и изобретатель-кустарь. Я всегда думал, что так должно быть на оперной и драматической сцене: в одном значимом ряду статист и Шаляпин. Каждый в своем деле – премьер. Кстати, наши берендеи в «Снегурочке» жили на окраине, на Русском Севере. А ты знаешь, где располагался Отдел окраины? – В Кремле. Соорудили Московский Кремль в Париже! Уметь надо!

– Ваши сооружения в «Снегурочке» не проще. На это у нас, русских, всегда ума хватит, а уж если энтузиазм вспыхнет!.. В тот год он просто полыхал повсюду, и в театре тоже.

– Да уж и я дополыхался до того, что, неукротимый, прогнал с репетиции Марию Федоровну Андрееву и отказался с ней заниматься до приезда Станиславского. Довела она меня своими капризами. Но Немирович требовал возвращения Андреевой. А я не мог одолеть себя, был выбит из колеи и конфликтом и нечеловеческим напряжением в работе.

– Саша, хватит. На тебя плохо действует приезд Художественного. Бередит душу.

– Но что делать? Будущее ни для кого не существует в определенной форме. Это так – фигура речи, призрак мысли. А в прошлом должен быть ясный, логичный узор. МХТ приехал… Привез мой режиссерский спектакль «Царя Федора». А тайна остается тайной. Кто не хотел моего пребывания в театре? Немирович или Савва Морозов?.. Или Книппер?

– Саша, вот тебе прямые топорные и грубые ответы… Слушай!

И в этот момент раздался обычный телефонный звонок. Ближе к висевшему на стене аппарату оказалась Лидия Стахиевна. Санин увидел, что недоумение, появившееся на ее лице, почти сразу же сменилось выражением тревоги и растерянности.

– Кто вы, что вам надо? – как-то обреченно спросила она и безвольно уронила трубку.

Трубка повисла на шнуре, а жена рухнула в кресло.

– Саша, принеси скорей воды и мои таблетки…

Она запила таблетку судорожным глотком воды, запрокинув голову, и оставалась в таком положении целую вечность, Санин боялся и молчал, ждал, пока жена заговорит сама.

– Саша, это какой-то непонятный ужас… Ты не помнишь, сняв трубку, я что-нибудь сказала? Хотя бы «алло»…

– Ничего не сказала…

– Он произнес каким-то искусственным голосом чуть ли не по слогам: «Лидия Стахиевна, вам привет с того света. Скоро получите письменный». И все. Был уверен, что именно я окажусь у телефона, а не ты, не Катя, не Полин, наконец… Мистика какая-то. С того света… От кого?

Санин и сам не знал, что сказать. Как мог ее успокоил, уложил в кровать:

– Всё, милая. Сейчас отдыхаем и ни о чем не думаем, бесполезно.

Он держал ее за руку и чувствовал, как она засыпает: таблетка подействовала. Проснувшись часа через полтора, она сказала Санину:

– Больше я к телефону не подхожу, с меня хватит..

Не только для того, чтобы отвлечь ее от этого происшествия, он решил продолжить прерванный разговор. Ему показалось, что жена хотела сказать о нем что-то важное и точное, хотя и нелицеприятное.

– Лида, если не возражаешь, давай вернемся к тому разговору. Мне показалось, что ты хотела сказать нечто очень важное для меня.

– Думаю, что твоим злым гением в Художественном был Немирович. Станиславский к тебе относился прекрасно, но отстоять не мог. Немировичу же не нужен был еще один сильный самостоятельный режиссер. Он сам себе барин. Книппер оберегала Чехова от меня. Остаешься ты – значит, мелькаю на глазах Чехова и я. Но это все приблизительно. Все были молодые, горячие, честолюбивые, все хотели лучшего… Искусство всегда дело всей личности, поэтому оно трагично…