Текст книги "Два романа в одном флаконе"
Автор книги: Элла Матонина
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Все понимали, что постановка в Гранд-опера первой и бесконечно русской оперы – дело огромной важности, что русская музыка должна стать откровением для Запада. И потому стремились представить парижанам подлинную Русь конца XVI – начала XVII века. Дягилев изъездил Россию, собирая настоящие русские сарафаны, подлинный старинный русский бисер и старинные русские вышивки. Костюмы, декорации, бутафорию делали заново, так как декорации в театре всегда были театрально-условны, в них не было ни стиля, ни эпохи, ни этнографии.
Над эскизами работал талантливый живописец Алексей Яковлевич Головин, декорации по его эскизам писали К. Юон, Е. Лансере, Б. Анисфельд. Над костюмами мудрствовал знаток старины И. Билибин (впоследствии вся постановка «Бориса Годунова» была передана парижской Опере). В это же время Римский-Корсаков воодушевился мыслью дать сцену «Коронования Бориса» как можно эффектнее и добавил к ней сорок музыкальных тактов. Дискуссии и споры о том, на каких сценах сосредоточиться, не утихали: нужна ли уборная Марины Мнишек, стоит ли ослаблять впечатление этим чужеземным элементом, если в опере столько гениальных страниц? Как быть со сценой мятежа под Кромами? Она в России никогда не ставилась – считалось, что прерывает интерес к действию. А между тем эта сцена бесподобна, в ней столько гениального подъема, что после нее сцена смерти Бориса может показаться короткой и малоэмоциональной. Это тоже был вопрос, над которым мучились артисты и постановщики. Дягилев убеждал тихого, скромного и великого Римского-Корсакова, что сцену венчания Бориса на царство надо поставить так, чтобы французы рехнулись от ее величия, а значит, кроме декораций следует установить на сцене не меньше трехсот человек. Показать безумное по блеску величание, колокола, выход центральной фигуры – царя, народ падает ниц, Борис идет погруженный в молитву. И вдруг перемена – тесная келья с лампадами, образами, монахи туманным утром идут к заутрене, и Григорий тихо читает летописи Пимена. И следом, моментально, пьяная, буйная корчма.
«Вот тут-то, – говорил Дягилев, – зрителю и можно дать отдохнуть. Сделаем антракт и посмотрим на французские рожи».
Из всех этих споров, разговоров, отдельных дел, пожеланий Санину предстояло создать оперу. Как режиссеру – впервые в своей жизни. И цель была не костюмированный концерт, а оперный спектакль. Рука режиссера должна была направить музыкальное зрелище по глубоко продуманному руслу.
Репетиции с хором Санин начал проводить до отъезда из России в Петербурге. Это, правда, не уменьшило его занятости в Париже. Он вертелся волчком по сцене, а все кружилось вокруг него: «Мое credo на сцене быть и царем и последним работником в ряду прочих. Мое credo, которое я пламенно ношу в груди, которому служу от всей души, наглядно даже для людей, не знающих русского языка, поставило меня в их глазах высоко и на почве демократизма сблизило меня со всеми “рабочими блузами”, стариками, всей рабочей массой. Вся эта громада тает, когда видит, что сам Шаляпин слушается их товарища travailleur’a». И это сущая правда. Обычно режиссеры только кричали, командовали «серой массой», хористами, статистами. Санин бежал первым за нужным табуретом, шарфом, ширмой, двигал, тащил, лез на стену, а уж как следил за монтировкой декораций! Малейшее отступление от монтировки, малейшая небрежность замечалась, и все переделывалось. Он был не просто талантлив, он был еще великий труженик. Это не могли не уважать окружающие его люди: он творил чудо у них на глазах.
– Саша, я совсем тебя не вижу! – Лидия Стахиевна в знак протеста отодвинула тарелку с супом.
– Как не видишь? Я же перед тобой, сижу напротив…
– Саша, перестань ерничать. Я тебя вижу меньше, чем в России. Я понимаю, у тебя в театре огромный успех, артисты бегают смотреть твои репетиции. Но я тоже хочу успеха…
– Как это? Где? У кого? – Он нахмурился.
– У тебя, дорогой!
Она еще не договорила, он мягко прокатился от своего места к ее креслу. Обнял и шепнул:
– Лидочка, сегодня на первой репетиции французский оркестр встретил меня смычками! Понимаешь?
Она понимала: перед ним склонили голову, принимая его победу, а значит, победу и всей «орды русских варваров».
Глава 27В случае с «Борисом Годуновым» французскому зрителю пришлось поработать головой. Спектакль был историко-философский. Народ и царь – по замыслу Санина – центральная проблема спектакля, в котором эти две силы взаимосвязаны и противоборствуют. И обе несчастны.
Здесь Шаляпин и Санин и… Мусоргский были едины. Модест Мусоргский боготворил предшественника Шаляпина «дедушку русской оперы» Осипа Афанасьевича Петрова. Когда умер Петров, он неутешно, судорожно и громко рыдал у его гроба: «С кончиной дедушки я все потерял. Я утратил опору моей горькой жизни. Знайте: в этом гробе лежит судьба всей едва расцветшей русской оперы». Петров имел положение первого артиста русской оперы. Красавец, высокого роста, словно, природа поняла, что этому великолепному басу требуется красивое и просторное вместилище. Талант Петрова был полным, законченным. В его голосе, как и в его игре не было ничего ложного, фальшивого, натянутого и заученного.
Певец-титан, «вынесший на своих гомерических плечах, – так считал Мусоргский, – все, что создано в драматической музыке с 30-х годов XIX века». Для Шаляпина это был еще талант, проявившийся в слиянии вокального искусства и актерского драматического мастерства. Петров пришел в оперу из степи, где охранял гурты овец. Скакал на коне и пел. В Петербурге избавлялся от украинского произношения, работал над дикцией. А в мимике и пластике от примитивного жеста дошел до великолепного репинского рисунка роли Варлаама. Чтобы хорошо владеть мимикой лица, он изучал рисунки из книги Дарвина «О выражении ощущений».
– Посмотрите, – бывало, восхищался Шаляпин, молодо и задорно взывая к гостям Римского-Корсакова, сидящим в тесной столовой за узким столом со скромной закуской. – Осип Афанасьевич мог мускулами правой стороны лица выразить смех, а левой – горе. Или в совершенно разное состояние мог привести верхнюю часть лица и нижнюю. Сейчас я попробую.
Отчаянные гримасы красавца Шаляпина вызывали хохот. Только Римский-Корсаков, с горделивой любовью глядя на Шаляпина, говорил: «Учеба на пользу. Раз Мусоргский боготворил Петрова, значит, он в нашем кругу».
Санин, будучи сам артистом, понимал, что Шаляпин хочет рассказать публике о царе Борисе не только голосом, но и образом. В их общей работе здесь не было разногласий. И не о каких обычных «капризах» Шаляпина никто не слыхал. Друзья молодости доверяли друг другу, особенно когда речь шла об общем замысле спектакля. Санин предложил другу изменить кое-что в сцене смерти Бориса. Шаляпин согласился с полным доверием (для его характера – это редкость). С другой стороны – Шаляпин решил «пожаловать» Борису черную бороду, хотя на монете с его портретом у Годунова нет ни бороды, ни усов. Но Санин принял довод Шаляпина – эта деталь важна для силы и красоты образа.
Но Шаляпин сам по себе велик. Ему нужны только легкие и чуткие коррективы. «Народу» же, то есть статистам, хору нужна дипломатичная стратегическая, тактическая помощь и… железная рука. У Санина в массовых сценах каждый человек – Актер со своим лицом, жестом, взглядом. «Санин – другой российский богатырь сцены – создал незабываемые ансамбли в сцене моления, коронации, в польском действии, в Кромах и в сцене смерти Бориса», – вспоминал спустя годы Александр Бенуа.
А в те майские дни, казалось, кроме волнений, больше в жизни ничего нет. Лидия Стахиевна собиралась в Гранд-опера посмотреть генеральную репетицию. Александр Акимович должен был ее встретить или поручить кому-то проводить в ложу. Событие широко не оглашалось – все же хоть и последний, но рабочий момент. Но столпотворение у театра означало, что парижское общество заинтересовано. В зале – все известные люди французской столицы, вся пресса.
Представление шло блестяще. И вдруг в «Сцене в тереме» Шаляпин обнаруживает, что не поставлены декорации, нет положенного для царя «домашнего» костюма. Шаляпин рассвирепел. Но делать нечего, вышел на сцену и запел. Когда он устремил взгляд в угол и сказал: «Что это?.. Там!.. В углу… Колышется!..» – услышал вдруг в зале шум. Публика поднялась с мест, иные стали на стулья и смотрели в угол. Все подумали, что артист что-то увидел страшное и испугался. Пел-то он на русском языке…
Об этой репетиции вспоминали долго. И Санин на вопрос, так ли все было, всегда отвечал бурно и возмущенно, словно это было вчера:
– Да, представьте себе, персонал сцены отказался приготовить подвеску декораций, мол, для репетиции это необязательно. Варвары! А таковыми считали нас!
Александр Бенуа о том дне писал так: «Федор Иванович ужасно нервничал и, совсем разочарованный, не пожелал даже наклеивать бороды и переменить свой коронационный костюм, в котором он только что венчался на царство, на более простой комнатный наряд. Так без бороды и в шапке Мономаха, в золотом с жемчугом облачении он и беседовал с детьми, душил Шуйского и пугался… “кровавых мальчиков”. Не только у меня пошли мурашки по телу, когда в полумраке, при лунном свете, падавшем на серебряные часы, Шаляпин стал говорить свой монолог, но по лицам моих соседей я видел, что всех пробирает дрожь, что всем становится невыносимо страшно…»
Итак, генеральная репетиция прошла блестяще. О непоставленных декорациях и бороде не вспоминали. Париж ломился на премьеру. Жена Эдвардса, редактора влиятельной газеты «Ле Матэн» («Утро»), сняла для себя одной целый ярус лож и в дальнейшем не пропускала ни одного спектакля.
И вдруг Санин узнает, что вечером накануне премьеры у Шаляпина что-то случилось с голосом – «не звучит», – что он сидит в отеле у Дягилева и его трясет лихорадка, тело и душа ослабли, сил нет. Дягилев весь вечер его успокаивает. К ночи Шаляпин взбодрился, собрался домой и… снова большой, сильный, красивый человек вдруг задрожал как осиновый лист. Дягилев оставил его у себя. Шаляпин уснул на каком-то диванчике, едва помещаясь на нем.
Дягилев сидел рядом.
Санин в ужасе метался по номеру.
Глава 28Так прошла ночь. Премьера началась минута в минуту. В первой картине – у Новодевичьего монастыря, горькой, страдальческой, где народ подневольно избирает царя, изумительно зазвучал хор, проявился высокий драматизм музыки Мусоргского и «санинских» хоров.
И вдруг Лидия Стахиевна увидала на сцене в нарядившемся в красно-бурый кафтан, поразительно загримированном приставе, обходившем народ и не на шутку стегавшем его плеткой, своего мужа, режиссера Санина.
– А как же, – скажет он ей потом, – «народ»-то состоял не только из наших отличных хористов, но и из всякого недисциплинированного сброда, который служит фигурацией в Опера.
Этот же «сброд» Санин в следующем действии превратит в важных, чинных бояр.
Хору публика устроила овацию. И это в театре, где хор едва ли замечали! Народная сцена мятежа под Кромами всех оглушила. Мятежи и бунты Санину всегда удавались – сам-то Александр Акимович тоже был из мятежных натур…
В конце спектакля произошло очередное чрезвычайное происшествие. Новоявленный узурпатор Самозванец должен был въехать на сцену верхом. Но дирекция театра категорически запретила появление лошади на сцене.
У Санина нашлось время для другого образного варианта. Более заостренного и удачного. В сани с Самозванцем запряжены были люди. Они волокут их как грядущую народную беду… И плач, вещий плач Юродивого их сопровождает.
Париж потрясен. Холодная, чопорная Гранд-опера раскалилась. Зрители хлопали, кричали, махали платками, взбирались на кресла, бежали к сцене, бросали цветы.
Санин не удивлялся, он считал, что и Россия не слышала и не видела такой постановки оперы Мусоргского.
Отныне во всем мире будут петь, играть и ставить иначе.
Критики и музыковеды долго будут разбираться, как и почему именно русский композитор Мусоргский вошел в плоть и кровь современной французской музыки. Будут разбираться, в чем секрет силы и продолжительности этого влияния.
Лидия Стахиевна занялась более скромным делом. Она разбирала газеты, делала вырезки. «Главное действующее лицо в этом спектакле – толпа, и держится она изумительно. Русские хористы поражают мощью, верностью, гибкостью и выразительностью, и восхищают они игрой своей еще больше, чем пением. Каждый из них играет как актер – с удивительной непринужденностью и непосредственностью. В движении толпы столько силы, жизни, волнения, что французский зритель потрясен и поневоле начинает завидовать. Режиссер, правящий движением этих масс и с жаром воодушевляющий их своим присутствием, – А. Санин – превосходный артист, которому мы воздаем особое почтение», – так писал авторитетный критик Пьер Лало в «Le Temps» («Время»).
«Несравненного Санина, режиссировавшего оперу, следовало бы любой ценой (“приковать золотыми цепями”) удержать в нашей “Гранд-опера”. Мы не имели ни малейшего представления о самой возможности такой постановки», – это из респектабельной «Figaro».
– Ты хочешь, чтоб тебя «удержали»? – спрашивала мужа, смеясь, гордясь и тревожась, Лидия Стахиевна.
– Уже удерживают. Получил сразу два предложения – выбирай!
Они выбрали возвращение в Петербург. Но Александра Санина теперь знала вся Европа. Его имя стало синонимом блестящих оперных постановок.
Глава 29Лидия Стахиевна и Екатерина Акимовна составляют меню на следующую неделю. Приглашен повар. До его прихода дамы всласть поговорили о снобизме французов, который проявляется, например, в том, каких они собак держат, какую моду предпочитают, в выборе района, где намерены поселиться, «в фасоне» обеда. Вечно они вносят свои неписаные правила в этикет, моду, этику, дипломатию, искусство, литературу.
– Даже в юриспруденцию, – сказала Екатерина Акимовна.
– Ну да, – поддержала ее жена брата, – они же свято верят в закон и право, полагая, что все должно делаться по правилам, в нужное время и в нужном месте.
Екатерина Акимовна улыбнулась: кому-кому, но Лидуше это никак не могло понравиться, ведь она никогда не оказывалась в нужное или обещанное время в нужном месте. Или забывала, или путала адреса и часы, а всякие намерения зачастую так и оставались на долгое время намерениями. Вот так было и с домашней кухней. Повар был француз, и отсюда шли все неудовольствия столом. Конечно, до лягушачьих окорочков, огромного количества чеснока, свиных ножек с копытцами дело не доходило, но постоянное Blanquette de veau (рагу из телятины под белым соусом) с постоянным переходом к семи сортам сыра утомляло.
Санины потому давно решили найти русскую повариху и стол сделать близким к отечественным вкусам, с небольшими изменениями в сторону местной кухни при приеме гостей. Решили давно, но не сделали. Лидия Стахиевна чувствовала себя виноватой, ибо Хаосенькой, пусть «милой», но была именно она. А Екатерина Акимовна никогда не посягала на права хозяйки дома, которую любила за массу других убедительных достоинств.
– О Господи! – раздался голос Санина. Сильно косолапя, он вкатился в комнату. – Господи милостивый, благослови раба Своего Александра на подвиг! – обратился он к висевшей в углу комнаты иконе Спасителя, вывезенной из Москвы как память о матери. Три раза осенил себя крестным знамением и повернулся к жене и сестре, которые об упомянутом «подвиге» спрашивать не торопились, так как знали за Сашенькой манеру преувеличивать, фантазировать, мистифицировать, впадать в экзальтацию. И при этом он жил не одной ролью, а целым сонмом образов. – Я приглашен в Ла Скала, в Милан. Впервые! Удостоен!
– Милан? Город без физиономии, без своего характера. После Парижа, Барселоны, даже Петербурга, – небрежно бросила Екатерина Акимовна, любившая иронизировать над любимым братом, возвращая его к действительности.
Санин мгновенно приутих, посмотрел на жену:
– Но это Ла Скала! Обо мне прознал дирижер Артуро Тосканини.
– От кого?
– От итальянцев, певших в моих постановках в Испании.
– Сашенька, родной, видишь, как слава о тебе по земле расходится, – Лидия Стахиевна обняла его и стала развязывать бант на рубашке, сшитый ему собственноручно вместо галстука, вечно сползавшего набок.
– Лидуня, дело не в славе. Ты его не балуй, он и так гарцует не хуже сицилийских скакунов.
– Вот именно… Потому и возникла симпатия… – Лидия Стахиевна помолчала и без всякой иронии продолжила: – Между великими мужами. Да, да, Саша, – остановила она сделавшего движение мужа, – существует сродство сердец и характеров. Это – одно из чудес природы. Тосканини, как и ты, стремится к художественной целостности спектакля. Он, конечно, ценит примадонн, но не помешан на них. Думаю, вы будете работать вместе. Но взаимная симпатия великих бывает двух залогов, действительного и страдательного. Тебе предстоит распознать ее и завоевать.
– Я очень волнуюсь и боюсь. Тосканини – велик! Он спас главную сцену Италии после Первой мировой войны.
– А ты вспомни Барселону. Ла Скала – великий театр и жестокий. Но покорить, например, Барселону было не легче. Ты вез десять русских опер, пели русские солисты с испанским хором. Одни не знали русского языка, другие – испанского. А оперы какие! Великие и мало знакомые даже русскому зрителю. Сам говорил, что совершил «художественный поход»… И он был русский, ведь до тех пор в Испании немцы и итальянцы царствовали…
Лидия Стахиевна закашлялась. Муж и Екатерина Акимовна замерли.
– Ты, Лидуша, опять не спала сегодня ночью, кашель мучил? – подошла к ней Екатерина Акимовна. – И правда, Саша, ну что ты волнуешь Лиду! Ей ведь вредно много говорить. Справишься ты. Не с такими делами справлялся. Мы с Лидой всю жизнь будем помнить, как ты на первой репетиции в Барселоне взобрался на стул, собрал всех хористов и читал им по бумажке испанские слова, а когда что-нибудь не выходило, сам показывал испанцам русские ухватки, походку, жесты: кого согнешь, кого толкнешь, кого обнимешь, а в ответ испанцы зачарованно смотрели на тебя. «El grand Sanin» называли. Великий Санин!
Санин улыбался:
– А потом бисировали! Молодая девчонка-испанка, балерина, игравшая шмеля, она поняла нашего классика, который был полон бесконечной стихийной русской жизни, все летело на пол – табуретки, столы, лавки, посуда, люди носились среди этого погрома, зрители перепутались. Я слушал все оперные премьеры Римского-Корсакова еще при его жизни. И знаете, они успеха не имели. Были отдельные блистательные моменты, но общая душа в них отсутствовала. Римский-Корсаков был моряком, знал хорошо математику и все его предпослания к исполнению опер какие-то математические. Их нельзя исполнять, к ним можно только прислушиваться, как к далекому колоколу сельской церкви. Гениальный композитор. Его и Мусоргского я особенно понял здесь, на чужбине.
– Значит, ты будешь ставить в Ла Скала «Хованщину» Мусоргского? Я угадала? – тихо спросила Лидия Стахиевна.
«Хованщина» шла в Ла Скала с успехом. Для оформления народной драмы Мусоргского Санин пригласил молодого безвестного художника, сына давнего своего друга – Николая Бенуа, который не только оформит все спектакли Санина в Милане, но и до 1970 года будет главным художником Ла Скала. После «Хованщины» Санин поставил «Бориса Годунова» и «Сказку о царе Салтане».
Но главное, его появление в великом итальянском театре вскроет серьезную проблему: режиссеры в Ла Скала тонут «в наивнейшей рутине и ужасающей условности». Театр богат дирижерами оркестра и хора. Но «формацию режиссеров» предстоит создать.
Лидия Стахиевна сидела в ложе. Публика оглядывалась на красавицу в темно-зеленом шелке и русских мехах. Когда в первом действии хор а капелла был повторен, и Санин выходил на поклоны, зал как бы делил свои овации между сценой и ложей – между талантом и красотой.
Только один человек, сидевший в партере, не аплодировал. Он время от времени поднимал странный для театра морской бинокль и бесцеремонно рассматривал даму в зеленом.
II
Глава 1Директор Нью-Йоркской оперы Джулио Гатти-Казацца позвонил Санину в театр еще две недели назад, но Александр Акимович из суеверия никому ничего не сказал. А сегодня наконец пришел контракт. Он его подписал и отправил в Нью-Йорк. И, отложив все дела, поспешил домой, поделиться новостью с близкими. Придется оставить уже налаженный парижский быт, уютную квартиру, врача и отправиться через океан в совершенно чужую страну. А ведь он, эгоист, даже не посоветовался с женой. Суеверие – никчемная отговорка для взрослого человека. Как Лидуша воспримет это известие? О Кате он почему-то даже не думал: Катя, как и мама, после его женитьбы одобряла все его начинания, не думая о том, что сулят они ей самой.
Когда его дамы явились наконец домой после очередного похода в Лувр, от торжествующего Санина уже ничего не осталось, сплошная озабоченность. В их ожидании он нервничал, поминутно ерошил свои седые, но еще густые волосы, не находил себе места и занятия. Очень ему хотелось, чтобы они скорее оказались дома и так или иначе сняли, с него эту тяжесть. Услышав поворот ключа в замке, он поспешил открыть им дверь, помог раздеться, а потом увлек жену в малую гостиную.
– Лидуша, я должен покаяться. Я принял важное решение, не посоветовавшись с тобой. Боюсь, ты его не одобришь…
– Не томи, я сразу увидела, что с тобой что-то не так! Что случилось?
– Сегодня я подписал контракт с Метрополитен-опера сроком на два сезона!
– Так вот сразу и контракт, ни с того ни с сего?
– Кое-что я утаил от тебя. Две недели назад мне телефонировал директор оперы и предложил работу. Я согласился, но ждал контракта. Никому ни слова не сказал, чтобы не сглазить! Прости, пожалуйста!
– Ты две недели молчал о таком событии? Ну, Санин, на тебя это не похоже!
«Как же ему хотелось получить это место, если из суеверия он смог целых две недели таиться, – подумала она. – Каждый вечер приходил домой, ужинал, разговаривал о разных пустяках за столом, что-то писал у себя в кабинете, как ни в чем не бывало уходил спать! А самого ведь небось распирало от желания поделиться!»
Она ласково обняла его, поцеловала:
– Поздравляю, Саша! Это же прекрасно! Если бы кто-то сказал тебе, двадцатилетнему помощнику Станиславского, что ты подпишешь контракт с Метрополитен-опера, что бы ты ответил этому провидцу?
Санин задумался, а потом сказал:
– Тогда я бы ему не поверил, но поблагодарил бы за комплимент. А вот позже, когда ты согласилась выйти за меня и я как на крыльях летел в Александринский театр, я бы не исключил такой возможности. Но, придя домой, подумал, как это все сложно: бросать все и мчаться за океан на целых два года.
– Во-первых, мы уже с тобой мчались через океан, и ничего: домчались и примчались обратно. А во-вторых, я могу остаться здесь, с Катей, мы уже взрослые девушки, не правда ли? А в-третьих…
– Нет! Без тебя я никуда не поеду!
Лидия Стахиевна улыбнулась: в этом он весь.
Санин побежал за Катей, схватил ее за руку и, недоумевающую, притащил в малую гостиную.
– Что стряслось, затворники?
– Скажи ей, Лидуша!
– Нет уж, пожалуйста, скажи сам! Ты заслужил это право, – не согласилась Лидия Стахиевна.
Екатерина Акимовна настороженно переводила взор с брата на невестку, пытаясь понять, в чем дело, хотя душа уже подсказывала, что за Александра в очередной раз можно порадоваться.
– Имею честь вам сообщить, что я, Александр Акимович Санин, твой брат, приглашен главным режиссером в Метрополитен-опера! Контракт уже подписан!
Катя бросилась ему на шею:
– Как я рада за тебя, Сашенька, ты не представляешь! Ведь американцы внимательно следят за всем, что происходит в искусстве, и стараются перевезти за океан лучшие картины, скульптуры, приглашают выдающихся музыкантов, певцов и дирижеров. Раз выбрали тебя, это означает, Сашенька, что ты самый лучший оперный режиссер в мире. Эх, была бы жива мама, как бы обрадовалась она этому известию!
Когда все успокоились, Катя обратилась к обоим:
– А теперь обещайте, что пригласите меня в Нью-Йорк на премьеру! В награду же я, так и быть, помогу вам упаковать чемоданы, а через два года, так и быть, пущу вас в квартиру!
Катя ушла, Лидия Стахиевна подошла к Санину:
– Саша, у меня тоже новость: мне кажется, я его видела.
– Кого? – в недоумении спросил Санин.
– Русского незнакомца… Саша, я боюсь и хочу скорее уехать в Нью-Йорк. Он шел за нами от дома, потом по Пасси… Высокий, бледный, в черном плаще. Один раз я попросила Катю подождать, а сама вернулась, будто потеряв перчатку. Увидев, что я иду назад, он тоже стал удаляться. Я пошла к Кате, он – за мной. Он, видимо, просто нас преследовал, чтобы мы испугались. И своего добился.
Санин обнял жену, она вся дрожала. Как мог попытался успокоить ее.
– Все дело в том, что ты чего-то боишься. Тебе нечего бояться, вся наша жизнь как на ладони.
Но сам он теперь точно знал, что это тот самый «русский незнакомец», как они его между собой прозвали.
Несмотря на воодушевление, с которым «женский собор» воспринял его предстоящую работу в Метрополитен-опера, оставшись наедине с собой, Санин почувствовал неуверенность, как перед чистым листом бумаги. Метрополитен-опера – один из известнейших и крупнейших театров мира: огромная сцена, в зале – более трех тысяч мест. Прекрасные условия контракта. Но это театр звезд – солистов и дирижеров. Режиссер там на второстепенном месте, так было всегда и вряд ли Санину удастся изменить эту традицию. А кроме того, ставить там придется не любимые русские оперы, а западноевропейских композиторов. Правда, опыт у него уже был, но одно дело театр «Колон» в Буэнос-Айресе, другое – Метрополитен-опера. Но он знал – чистый лист бумаги остается таковым, пока перо не оставит на нем первых слов, а затем – первых предложений. И хотя наверняка они будут перечеркнуты, новая мысль родит другие нужные, уместные слова.
Да, надо взять перо и написать первое слово, начать. Читая с актерами пьесу, Санин всегда знал, чего хочет от труппы. А вот понимание того, как этого добиться, всегда появлялось на репетициях, приходило как озарение во время работы с каждым статистом и актером.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?