Текст книги "Гиллиус: светлая сторона. Книга 1"

Глава 3. Друг из моего мира

Я прошел до конца улицы и повернул направо на улицу Ивана. Дом, в котором он жил, был третьим по счету, так что долго плутать мне не пришлось. Я вплотную прижался к калитке. Я мог спокойно ее открыть, потому что она закрывалась на проволоку, которая была намотана на пару оборотов через две деревяшки забора.

Я уже потянулся к проволоке, но тут на веранде включился свет. Из дома вышла пожилая пара и уселась за длинный стол, хотя раньше я его там не видел. Это были родители Ранки – молодой супруги Ивана. Заядлый игрок Горан Милошевич и его молчаливая жена Йованка, которая была похожа на бультерьера из-за вытянутого лица и маленьких, как вишневые косточки, глаз. Старик был суров, как все военные, и сварлив, как большинство стариков. Он был одет в домашний халат поверх теплого свитера. Жена, закутанная в теплую шаль, нахохлилась, как воробей на электрических кабелях. Они чего-то ждали.

Из дома вышла Ранка, неся на подносе кучу посуды. Она поставила пять приборов и удалилась. Вскоре стол был покрыт яствами. Запеченное мясо, картошка, овощи и несколько видов хлеба. Ранке на вид можно было дать не больше двадцати пяти лет, но, мне кажется, она была старше. Иван был мой ровесник – 23 года. Стройное тело Ранки обтягивало красивое платье, подчеркивающее аппетитные формы. Она замерла перед столом, как делают люди, обдумывая, все ли подали. Убедившись, что все в полном порядке, она что-то сказала по-сербски родителям, а сама снова вошла в дом. Родители не шелохнулись. Они сидели, словно мухи, прилипшие к специальной липкой ленте.

С Иваном я познакомился на следующий день после того, как переехал в Сербию. (Ударение в его имени следует делать на первую букву, иначе он сильно бесится.) По его венам частично текла русская кровь, отчего его менталитет был схож с моим. Мне несказанно повезло, что он говорил на русском, иначе бы моя крыша в чужой стране от одиночества съехала.

Иван был специфичным. Некоторые бы сказали: он слишком громкий и грубый, – но мне это даже нравилось. С его присутствием мой дом, полный холодных теней, оживал. Моя тетя сказала бы про него, что его слишком много. Он действительно делал много лишних движений. Эдакий заведенный солдатик.

Я любил Ивана больше всего за его темперамент. Еще мне нравилось, как он шутил.

Когда мы пододвигали старые кресла, обитые трухлявой тканью, к «ящику», наваливали на стол закусок к пиву и усаживались смотреть игру (неважно какую), его глаза наполнялись счастьем, будто это было все, что ему нужно для жизни. В его глазах я всегда видел такой огонек, который вселял в меня надежду и веру, что все непременно скоро наладится. Я смотрел на него в моменты повышенной уязвимости и думал: это я тоже смогу пережить. Обычно мы так напивались за игру, что Иван отрубался на кресле. Мы проводили вместе каждые выходные, и это помогало мне дальше жить, не думая, как воткнуть себе в глотку шампур.

И именно Иван сказал мне, что мой отец умер в доме. Он сказал: его нашли в ванной комнате скрюченным, старым… Будто из него выпили жизнь.

– Если не хочешь, друже, закончить, как батя, – сказал он мне выходя из той самой комнаты, – тебе нужно жить.

Я узнал о смерти отца, когда Иван поправлял причиндалы.

Иван, Иван, мой дорогой друг. Скорее всего, он уже давно мертв, но я всегда, отрицая законы природы, настраиваю себя на то, что он все еще жив. После того что мы пережили вместе, этот парень просто обязан жить долго и очень счастливо.

Иван был добрым. Вернее, он хотел казаться суровым и строгим, но я слишком хорошо его знал, чтобы в это поверить. Он мог рассказывать жестокие кровожадные вещи, что он с удовольствием и без всяких колебаний пристрелил бы на охоте медведя или, скажем, вспорол кабану брюхо, но стоило ему только увидеть бездомную кошку, как он расплывался в улыбке, словно масло, и бежал в дом, чтобы вынести ей молока. Еще он в парке кормил птиц. Да, собирал дома оставшийся после обеда хлеб и отправлялся в городской парк, чтобы птички позавтракали. Еще он давал милостыню, помогал пройти старикам через дорогу, тягал мамочкам коляски через ступени, уступал место в общественном транспорте – в общем, делал все эти отвратительные вещи, что делали его ужасным и коварным злодеем. За это я тоже его любил. Иван был как неуклюжая обезьяна и занимал слишком много места в машине, а также никогда не отдавал долг, но это был самый добрый и бескорыстный человек, которого я когда-либо знал.

Поэтому, даже если бы у меня было еще сто друзей, с проблемой я непременно отправился бы к Ивану.

Я продрог до костей, меня сжимал силой ледяной ветер, словно в меня тыкали острым кинжалом. Я уже поднял вверх плотную проволоку и открывал калитку, чтобы войти, но тут на веранде появился мой друг. Он широко открыл заднюю дверь, ведущую из кухни, а потом зашел снова в дом. Через минуту он вышел, катя перед собой инвалидное кресло. В нем сидела девочка.

Из-за того, что мы с Иваном виделись всего раз в неделю, мы старались при встрече не говорить о плохом. Мы больше посвящали этот день смеху и пиву. Он рассказывал, что у него семилетняя дочь, но никогда не говорил, что она инвалид.

Я видел, какие тоненькие и хиленькие у Милы ножки. Их обтягивали шерстяные плотные колготки, увеличивая в объеме, но даже под пятисантиметровым «ковром» они выглядели как безжизненные ниточки. Иван докатил коляску, а потом прижал ее к столу. Следом вошла в дом Ранка, а когда вышла – в руках несла торт с зажженными свечками. У Милы был день рождения.

Иван ничего не сказал мне, потому что не хотел, чтобы я приходил. Он не хотел, чтобы я видел Милу такой.

Девочка улыбалась, но было заметно, как ей трудно это дается.

Ранка медленно несла торт, и все пели ребенку знаменитую поздравительную песню. Только по-сербски она звучала, как «Сречан роджендан». Они разрезали торт, Миле достался самый красивый кусок, на котором вверх завивалась розочка. А после они подарили ей собаку. Белого щенка, который облизывал девочке лицо, пока та смеялась.

Иван сел и закурил. Он тянул в себя сигаретный дым, а когда выдыхал, густые клубы пропадали во тьме. Я не мог представить, что он чувствовал. Видеть своего ребенка таким… его сердце, должно быть, выло. На всех их лицах цвели улыбки, но это была лишь оболочка. Они поздравляли дочь и смотрели, как ее лижет собака, но их глаза горели от навернувшихся слез.

Войти я так и не решился.

Глава 4. Тайный проход

Я спал до самого вечера. Лежа смотрел, как деревья в окне оставляют за собой тень на белых стенах моей комнаты. В кровати я обдумывал все, что увидел в кабинете отца. Я анализировал случившееся со мной происшествие. Я подумал: если бы картина с девочками была такой опасной, как я себе вообразил, почему тогда отец не избавился от нее? Почему держал ее под замком? Или ее нельзя было сжечь? Или она была просто на батарейках и когда улавливала движения, то картинка менялась? Такой запатентованный трюк большой корпорации. Вопросов было много. И единственным способом все узнать было снова пойти в кабинет.

Я встал с кровати и зашел в спальню отца. Со стола взял дневник, сел на кровать и снова его открыл. Стал читать. Хотя больше там было картинок, чем слов.

Конечно, мои глаза лезли на лоб.

Что было в твоей голове, отец? Не пойму.

Сначала я внимательно изучал картинки, смотрел, с каким чувством он их рисовал. Будто бы был уверен в существовании всех этих невероятных существ. Потом я пару раз пролистал дневник, как толстую пачку денег. Я стал думать над тем, что он написал.

5.04.1987 – ПЕРВОЕ ПЕРЕМЕЩЕНИЕ

Стало быть, я в это время еще не родился, а уже тогда у него были проблемы.

11.06.2000 – ПОСЛЕДНЕЕ ПЕРЕМЕЩЕНИЕ

Стало быть, 13 лет он куда-то перемещался. Вопрос был – куда?

Потом я застыл над надписью:

ПРОХОД НА ГИЛЛИУС СРАЗУ ЗА ДЕВОЧКАМИ

Всего на одну секунду в голове проползла мысль: а что, если он имел в виду картину с девочками? И куда-то переместиться можно было сразу за ними? А? Как вам такое? Я что, тоже спятил? Нет-нет, эту идею я сразу откинул и запер ее далеко-далеко в своем подсознании.

Но если бы отец был сумасшедшим – что я уже на сто процентов принял, – тетя Агата бы обязательно это знала. В ее адекватности-то я был уверен. Но она ни разу за всю нашу с ней жизнь не сказала о нем плохого слова. Тем более что у него поехала крыша. Думаю, я бы обязательно такое запомнил. Она снова и снова говорила, что он меня любит, и как хочет уберечь, и какой он самый лучший парень. Стало быть, она с ним общалась.

Я вздохнул. Зажал дневник под мышкой, спустился в кухню, сделал себе чай и не спеша снова поплелся на второй этаж дома. Я стоял между кабинетом отца и своей спальней, спокойно попивая из кружки.

Надо было во всем разобраться, и я зашел в кабинет.

⁂

Я прошел, дернул выключатель, свет сразу включился. На этот раз кресло не дергалось, и я не слышал странных звуков. Теперь мне не было страшно.

– Посмотрим, что тут у нас, – сказал я, ставя кружку с чаем на стол.

Вчера, когда я в ужасе выбежал, я не запер картину, и теперь она сразу открылась моему взору. Девочки на ней горько смотрели вниз. Я хотел хорошенько их разглядеть. Что-то в этой картине было не так. Я это чувствовал. От нее исходил какой-то странный жар. Тепло, энергия – не знаю что именно. Я просто это чувствовал.

Я ее снял и поставил рядом. За ней ничего не было. Только стена. Не знаю, что я ожидал увидеть… может быть, дверь или, скажем сейф. На всякий случай я уперся руками в стену и с силой надавил. Ничего. Потом стал стучать по ней в надежде, что в каком-то месте окажется пустота и тогда я выломаю стену кувалдой. Но она была литой и плотной. А потом я взял свою кружку и вылил на нее чай. Возможно, я надеялся, что из-за жидкости что-то изменится, но ничего не произошло.

К тому моменту я уже в голос над собой ржал. Не хватало только с разбегу вписаться в стену для полной уверенности, что там ничего нет. Ну что ж, сказано – сделано. Я отбежал на пару шагов и плечом врезался в стену. Хорошо, что мне хватило мозгов не делать этого дважды. Я повесил картину на гвоздь.

– Что же вы скрываете, девочки? – пробормотал я, глядя на них.

Я стал рассматривать на картине каждый мазок в надежде что-нибудь обнаружить. Какие-то зашифрованные слова, символы, знаки. Ничего. Затем я приблизился к ней, для того чтобы понюхать. И тут мне показалось, что носом я почувствовал ветер. Он словно легонько меня пощекотал.

Я отстранился, проверил, на месте ли нос. И стал медленно тянуться рукой к картине и, когда прикоснулся, почувствовал лишь выпуклые мазки масляной краски. Я прошелся по всему полотну сверху донизу, туда и обратно. Дважды. И ничего не обнаружил. И только потом, спустя кучу времени, я поменял тактику по разоблачению секретов девочек. Я поставил ладонь ребром и просто всунул ее в картину, словно всовывал руку между шторами на окне. Моя рука утонула.

Я взвизгнул, отпрыгивая назад, стал ползти по воздуху, но тут меня подхватило кресло и удержало, тепло обнимая, словно говоря мне: все хорошо, Бодя, все хорошо. Я провалился в его мягкие объятия, уставившись на картину, мое сердце выпрыгивало из горла.

– Не может быть, – шептал я. – Этого не может быть.

Отправившись от шока и силком держа себя, чтобы не удрать, я снова подошел к картине и всунул в нее руку. Она провалилась.

– Тайный проход, – не верил я.

Я не помню, сколько мне потребовалось времени для того, чтобы решиться. Я хватался за голову, грыз на ногах ногти, ходил по кабинету туда и обратно, словно подо мной горел пол. Я думал. Я думал обо всем, что прочел в дневнике. Строки то и дело всплывали перед глазами.

5.04.1987 – ПЕРВОЕ ПЕРЕМЕЩЕНИЕ…

5.04.1987 – ПЕРВОЕ ПЕРЕМЕЩЕНИЕ…

5.04.1987 – ПЕРВОЕ ПЕРЕМЕЩЕНИЕ…

Я выдохся, свалился на кресло и пил чай из пустой кружки. Долго мешал его, но ложки в нем не было.

– Проход сразу за девочками, проход сразу за девочками, проход сразу за девочками… – проговаривал я.

Вряд ли я хоть раз в жизни так долго на что-то решался. Я взвешивал свои мысли, как продавец на рынке – товар, и все больше приходил к мнению: я спятил. А что, наследственное, вполне себе может быть. Я представлял, что, допустим, да, так оно и есть и существует проход куда-то там через картину с девочками, но тут же возникал острый вопрос: если я в нее прыгну, вернусь ли я обратно? Или это портал и, пройдя сквозь него, мое тело изувечит время, как в каком-то ужастике? И я буду уродом или еще хуже – какой-нибудь жижей? Я буду все видеть и слышать, но сдвинуться с места мне не удастся, и я буду умирать от горя и голода с мыслью, какой я болван. Мне предстоял серьезный выбор. Я отхлебнул невидимый чай. Потом встал.

– А, к черту! – крикнул я и прыгнул в картину.

⁂

Щелк.

Веки казались мне такими тяжелыми, будто кто-то большими пальцами на них со всей силы давил. Когда с чудовищным усилием я их открыл, то сразу зажмурился. Меня окружал яркий свет. Я ощупал под собой пол и понял, что лежу на паркете. Стал щупать воздух рядом с собой и наткнулся на такие выпирающие из стены декоративные штуки, зацепился за одну из них и, подтянувшись, поднялся на ноги. Конечности тут же разъехались, и я не понимал: то ли это из-за моей слабости, то ли действительно пол под ногами едет. Более или менее поймав равновесие, я, держась за голову, стал осматриваться. Я стоял посередине узкого, неестественно длинного коридора. Далеко впереди я увидел дверь, сквозь щели вырывался еще более ослепительный свет.

Я шел вперед, словно плыл, ноги подкашивались. Я тянулся к ручке двери и видел свои руки, они были длинными и какими-то вытянутыми. Я был напуган, ускорял темп, стал перебирать ногами быстрей и быстрей и вскоре уже бежал по светлому коридору. Я всеми силами тянулся к ручке, спотыкаясь на ровном месте, будто меня в спину кто-то толкал.

И тут я услышал пение. Женский голос. Это была песня, которая будоражила во мне самые чистые и светлые чувства, какие мог испытывать человек. Нечто загадочное и теплое – вкушая его, я блаженствовал.

Голос проходил сквозь мою душу и выворачивал меня наизнанку. Он был прекрасен. Я попытаюсь изобразить его на бумаге, чтобы вы тоже его услышали. Это были тихие мычания, такие теплые, словно свежеиспеченный пирог. Только прошу вас, обратите внимание на высокие ноты в буквах.

– …мм-ММ-мм-ММ-ммммм… мм-ММ-мм-ММ-ммммм… – От наслаждения слышать его я открывал рот, чтобы его поглотить. – … мм-ММ-мм-ММ-ммммм… мм-ММ-мм-ММ-ммммм…

И тут, я понимаю: я знаю эту песню. Я ее знал – в этом не было никакого сомнения. Я хотел начать петь, но слова будто застревали у меня в горле. Я не мог вспомнить ни одного из них, просто мычал, как человек, лишенный языка.

Когда я уже был так близко к двери, что мог ее отрыть и войти внутрь, я вцепился в круглую ручку и повернул. И, как только я это сделал, голос в сию же минуту исчез, а бьющий из щелей двери свет сменился на тьму. Я, испуганный, падаю на пол, тень туманом из двери плывет на меня. Я пячусь назад, отворачиваясь от мрака, который уже хотел меня поглотить. И потом, после моего отчаянного крика, вдруг все превращается во тьму.

Щелк.

Сейчас я расскажу, что случилось. Нет, пока я еще никуда не переместился, у меня было видение. И пусть это звучит фантастически, я должен о нем рассказать.

Еще давным-давно, задолго до того, как в дверь позвонили и почтальон отдал телеграмму с известием, что умер отец, уже тогда в моей жизни происходило нечто странное. Помимо моей девушки из мира грез я также видел видение. Я не мог предсказывать будущее или прозревать какие-то важные события для своего мира – нет, я просто видел одно и то же видение. Как я иду по коридору и тянусь к двери, при этом подпевая божественному женскому голосу.

Для того чтобы видение появилось, я должен был оказаться в каком-то определенном состоянии. Скажем, в момент необычайного страха, или в момент обморока, или как тогда, когда я прыгнул в картину. Все это видение представлялось мне сном, и я не воспринимал его всерьез. Но у меня было яркое ощущение, как будто я забыл что-то очень важное и теперь мое подсознание всячески пыталось дать мне намек.

Я терзал себя, что никак не могу вспомнить. Не могу вспомнить песню, а также кто мне поет. Мелодия, казалось, была для меня чем-то бо́льшим, чем просто мычанием. Она будто символизировала что-то, что мне было очень дорого.

Да, я определенно был странным.

После того как я слышал щелчок в своей голове, я обычно приходил в себя, и моя прежняя жизнь продолжалась. Но только не в этот раз.

Часть II. Светлая сторона Гиллиуса

Глава 5. Дымка

Когда я поднялся на ноги, меня шатало, словно я слез с ракеты. По-прежнему мои глаза слепил яркий свет, но к тому моменту я уже к нему привык. Внутри меня появилось такое странное ощущение какой-то внезапной легкости, чувства чего-то хорошего и радостного. Конечно, я был напуган и ошеломлен, но не настольно, как ожидал. Хорошие приятные чувства как бы перекрывали мои страхи. Накрывались белым воздушным облаком поверх мрачных и темных чувств. Время от времени страх все же пробирался, подобно ужу, выискивая такие маленькие во мне щели, и выходил наружу в виде дрожащих рук и панических мыслей.

Я ощупал свое тело и после того, как удостоверился, что не превратился в жидкую слизь, был безмерно счастлив. Вокруг меня был лишь ослепительный белый свет.

– Эй! – крикнул я, и мой голос распространился по пустому пространству. – Здесь есть кто-нибудь?

Мне никто не ответил, вокруг ровным счетом не было ничего. Я двинулся с места, глядя как под ногами стелется каменная дорожка. Она появлялась по мере того, как я шагал.

Я думал, что переход в другой мир будет более захватывающим. Я думал, что увижу что-то вроде сплетения тысячи красок, засасывающих меня в неизведанное, или, скажем, черную пропасть, которая меня поглотит. Нет, совсем нет. Я шагнул в картину с девочками в кабинете отца и вышел по другую сторону в месте под названием Дымка.

Дымка – это что-то вроде вокзала. Место, где ты берешь свой билет и отправляешься на ближайшем поезде в прекрасный мир счастья и ослепительных красок. Но этот билет мне еще следовало приобрести.

Когда я проходил по дороге, которая для меня прилетала, сзади она сразу же куда-то исчезала. Получалось так, что я всегда стоял на маленьком островке. Я не мог понять, сколько прошел, и я также не видел, сколько мне еще предстоит пройти. Через некоторое время я оказался в белом тумане. Он густыми клубами медленно плыл, словно я оказался в паровой бане, в которой то и дело подбавляли жар.

Когда мне в очередной раз никто не ответил на мои умоляющие призывы, я запаниковал. Я вертелся по сторонам, бежал то влево, то вправо и в конечном итоге окончательно заблудился.

– Хоть кто-нибудь! – кричал я. – Ответьте! Куда я попал? Где я?

Я свалился на кусочек дорожки. Вокруг меня плыл белый туман, я не видел ничего, кроме него. Я боялся, что еще немного – и я перестану видеть собственные ноги и тогда вконец лишусь рассудка.

Но вдруг я что-то услышал. Там, вдалеке.

– Эй! Вы меня слышите? Я здесь! Я прошел в картину с девочками! Эй!

В ответ ничего не последовало, но теперь я был уверен: там кто-то есть. Я поднялся на ноги и побежал со скоростью, какую только мог из себя выжать. Мои конечности заплетались друг об друга, но я не мог отвести глаз от дороги, которая стелилась передо мной. Теперь она напоминала квадратики плитки шоколада, которую всякий раз съедала прожорливая невидимка, после того как я на нее наступлю.

Я уже был без сил, когда вдалеке стал улавливать какие-то тени, похожие скорей на иллюзию, чем на нечто реальное. И знаете что это было? Никто из вас, могу поспорить, не смог бы предположить, что первое я увидел в сказочном мире. Это был стол. Письменный стол, такой обычный, какой вы можете увидеть в любом офисе своего города. Единственное, что было необычным, это макушка существа, которая торчала из-под него.

– Эй! – простонал я. – Вы настоящий?

Это существо носило темный наряд, похожий на мантию, какую надевают на себя судьи во время судебного разбирательства. Оно перебирало бумажки, перекладывая их из стопки на стопку. На работе я тоже так часто делал.

– Вот так всегда, – говорило оно. – Кладешь в одно место, а находишь в другом! Как, скажите мне, это возможно?!

Я развернулся боком и стал красться к столу.

– Простите, – негромко, чтобы никого не напугать, сказал я, но когда мне не ответили, уже закричал: – Алло! Я говорю: простите!

И тут существо будто что-то услышало из ниоткуда и стало всматриваться. Передо мной все еще было мутно, и пока я не мог разглядеть его лица. Создавалось такое впечатление, что он меня тоже пока не видел, будто я выходил из какой-то другой, не менее чудной реальности.

А потом я, вероятно, для него проявился, потому что он мне ответил.

– Ааа, Грейдиус, – говорит он, – голубчик, это ты? Сколько лун, сколько солнц я тебя не видел, дорогой друг! Куда ты пропал? Давненько ты к нам не заглядывал.

Я сделал шаг, и мой выпад будто окончательно срезал между нами завесу. Теперь я мог видеть существо за столом. У него были длинные висячие уши, словно метровые куски теста. Он хорошенько всмотрелся и, убедившись, что я не тот, кого он ожидал увидеть, подпрыгнул на месте и помчался ко мне. Он был таким маленьким и круглым, что напомнил мне клубок ниток. Он еле доставал мне до колен.

– Кто ты? – закричал он и полетел на меня, словно ворон. – Что ты здесь делаешь? Где Грейдиус? Кто ты? Имя! Назови имя, иначе я дам сигнал, и все, абсолютно все узнают о чужаке в миреее! – Подлетел ко мне, прижимаясь своим круглым, казалось, мягким телом, но он был твердым, как шар для боулинга.

– Богдан! Я Богдан! – запаниковал я.

– Называй полное имя! – Его лицо раздувалось от злости.

– Фарловски Богдан Эдгарович! Черт тебя возьми, карлик, убери нож от моих ног! – Я удивился его маленькому клинку, который он вытянул из ботинка. По длине я могу сравнить его разве что с зубочисткой.

И вдруг он будто снял одну маску и заменил тут же другой. Черты лица, которые сделали из него злого гнома, стали сползать медленно вниз.

– Эдгарович? – переспросил он. – В самом деле?

– Да, Эдгарович, Эдгарович. Пожалуйста, уберите нож.

– Что ж ты молчал, голубчик? – вскрикнул он, убирая свой нож и складывая его пополам. – Знаем, знаем таких. – И стал отряхивать с моей обуви пыль. – Проходи, что же ты стоишь в дверях, мой мальчик! – И в сторону как заорет: – Стууул! А ну мигом сюда, я сказал! Тут такие гости явились!

И тут из белого дыма, который был уже поодаль от нас, несся стул. Самый настоящий, на четырех ножках, с длинной спинкой, оббитый красивой цветастой тканью. Он остановился позади меня и тяжко выдохнул, будто бежал от самого моего дома.

– Присаживайся, пожалуйста, присаживайся, – делая изящный реверанс, сказал карлик, – Эдгарович.

– Меня зовут Богдан, – еще раз представился я на случай, если он запомнил только мое отчество.

– Знаю, знаю, – ответил он. – Ну что ж, какими судьбами? Как папа? Как мама? Дедушки, бабушки? – И он летящей походкой завалился на свое место, будто прыгнул на пуховую перину.

А я еще был под впечатлением от ходячего взад-вперед стула. Присел на него и положил на подлокотники руки – он ими так тряс, будто это было электрическое массажное кресло.

– Тети, дяди, собаки, кошки? Как все они?

– Отлично, – отвечаю. – Отлично.

Он мне улыбался.

– А вы действительно меня знаете? – спросил я, не веря, что такое возможно.

– А кто тебя не знает, голубчик. Конечно, конечно. Ты потомок нашего Грейдиуса!

– Вашего Грейдиуса? – перевел я на него взгляд со своего стула.

– Ага, – ответил он. – Нашего. Возможно, он когда-то был вашим, но теперь он наш.

Я ничего не понял.

– Подождите, давайте во всем разберемся, – лепетал я. – Я не хочу, чтобы вы приняли меня за кого-то другого, чтобы не возникло путаницы с самого начала. Я, поверьте, не знаю никакого Грей… как там его.

– Да, да, не знаешь, не знаешь, – кивал он. – Отрицать свои корни неестественно для живого организма, голубчик. Тогда скажи, как ты здесь оказался, и если ты не потомок Грейдиуса, тогда кто же ты?

– Я уже говорил, – повторил я. – Я Фарловски Богдан Эдгарович. Я прошел через картину в своем доме, хотя, наверно, правильней сказать: я прошел в картину. – И я поставил руку ребром, показывая, как я догадался, что именно таким образом следовало шагать в объект. – Я сын Эдгара Фарловски, и я понятия не имею.

И тут я стал понимать, что происходит. Ключ – точно, я нашел ключ «Собственность Г»!

Я, сосредоточившись, вгляделся в карлика.

– Грейдиус? – переспросил я. – Вы уверены?

Он усмехнулся.

– Конечно, я уверен. Мы с ним как братья, – с гордостью произнес он.

– Значит, Грейдиус… так он себя называл, – пробормотал я себе под нос. – «Собственность Г», – повысив голос, сказал я, – означает «Собственность Грейдиуса».

Я задумался над мыслью: зачем человеку менять свое имя? Чтобы вписаться в местный колорит? Надо было во всем разобраться.

– Я не знаю, о чем ты, голубчик, но точно знаю, что ты должен мне заплатить. – Он влепил мне взглядом.

Я недоуменно на него глядел.

– Ты хочешь пройти? – спросил он меня.

– Конечно, – уверенно ответил я.

– Тогда плати.

– Сколько? – И на автомате стал шарить в карманах, но тут же вспомнил, что на мне домашние драные брюки.

– Если бы Лиллипутус всякий раз называл цену, то на моих ногах были бы уже золотые обручи, – сказал он и поднял вверх ногу, продемонстрировав, как бы миленько на нем смотрелись браслеты. – Предложи что-нибудь мне.

Такого я не ожидал.

Плата за вход, значит.

Мысленно я просканировал все, что было на мне, и нашел то, что в 2012 году имели все от детсадовского ребенка до смертника в камере лишения свободы. Я сунул руку в задний карман и вынул мобильник.

– Вот, – говорю. – Устройство, которое сохраняет лица.

А находчивости мне не занимать!

Я носил с собой телефон всегда, даже если мне никто не звонил. Теперь я знал, зачем мобильник вообще мне был нужен.

– Что там у тебя? – вяло спросил карлик, не показывая своей заинтересованности, и его указательный палец меня подозвал.

Я встал с «живого» стула и подошел к Лиллипутусу. Положил телефон на стол.

– И? – спросил он. – Как он работает? Этот твой агрегат.

Я быстро ему все объяснил. Я не стал вдаваться в занудные подробности, что там да как работает, хотя сам с трудом мог это представить. Я показал ему, что на агрегате есть кнопка и, когда ее нажимаешь, твое лицо сохраняется. Селфи. Лиллипутус был в восторге. Он вертел в своих маленьких ручонках мобильник, и его глаза горели ярче петард в темном подъезде.

– Чудненько, – проговорил он, всеми силами пытаясь не выдать эмоций. – Теперь ты можешь пройти. – И сам держа голову прямо, якобы на меня, сверлил глазами мобильник.

– А вы разве не должны дать мне какие-то советы? – удивился я. – Инструктаж или что-то вроде того?

– Все, что я должен тебе дать, голубчик, это шарик и карманные часы. – И он, не отрывая взгляда от агрегата, достал откуда-то из-под стола небольшую коробку и протянул мне.

Я в нее заглянул. На дне одиноко лежали часы и шарик.

– Бери, – говорит. – Но по возвращении ты должен вернуть их.

Я вынул предметы. Шарик был такой легкий, что напомнил мне шарик для настольного тенниса. На нем была надпись:

ГИЛЛИЙСКИЙ.

Часы прятались в такую железную бляху с помощью которой я с легкостью мог бы кому-нибудь навалять. От них тянулась цепочка. Я смотрел на предметы по очереди.

– И что я должен буду со всем этим делать?

Лицо карлика раздулось, будто он пытался проглотить глобус.

– Шарик ты съешь, а часы – это твой таймер, – прошипел он.

Я внимательно присмотрелся к часам. Могло показаться, что это были самые обычные часы из моего мира, но это было не так. Цифры на них значились от 1 до 24. Была всего одна стрелка и одна с боку крутилка.

– Как только ты ступишь на Гиллиус, – сказал Лиллипутус, – таймер начнет свой отчет. У тебя будет ровно тридцать минут, голубчик. Потом ты должен будешь уйти.

Выходило так, что в мое первое путешествие мне были отведены только тридцать минут. Потом я понял, для чего это было сделано и что для первого раза этого будет куда предостаточно.

– И куда я должен идти? – спросил я, смотря, как он нервно стучит пальцами по столу.

– Туда, туда, – отмахнулся он, а потом как закричит: – Стой! Еще ты должен получить то, за что заплатил! – Он снова меня к себе подозвал. – Видишь ли, голубчик, энергия Гиллиуса отличается от привычной твоему организму, поэтому, – он выставил указательный палец вверх, – я должен тебя зарядить.

Я недоуменно хлопал ресницами.

– Давай подойди ближе, мне нужно тебе кое-что передать.

Я к нему наклонялся, но он все подзывал меня и подзывал, пока мое ухо не уперлось в кончик его носа. Его дыхание меня щекотало.

Лиллипутус сказал:

– Твой код – сизбог. – А после схватил мою голову.

– Ай! – завопил я, но он только сильней сжал пальцы.

Какой сильный этот карлик! Я отчаянно пытался его отцепить, но он был в десятки раз сильнее меня! Я кричал и брыкался. Неожиданно он меня отпустил.

Я схватился за голову.

– Что ты со мной сделал?! – Я почувствовал бешеное головокружение и еле устоял на ногах. – Ах ты, говню…

И тут стало что-то происходить. Вдруг мои органы завибрировали. Сердце металось по грудной клетке, и я стал жадно глотать кислород, будто никогда прежде его не пробовал.

– Ты наполнен энергией, – сказал мне карлик. – Но ты должен понимать: теряешь энергию – теряешь силу. Следи за шкалой, чтобы энергия не падала ниже шестидесяти процентов. Для этого ты должен произнести код.

Постепенно вибрация проходила, я рассматривал свои руки. Движения казались быстрей, чем обычно.

– И что делать в случае потери энергии? – спросил я, сжимая и разжимая кулаки.

– Я ее восполню, – ответил Лиллипутус.

– А как я пойму, где шкала и.

– Свободен, – перебил карлик и замахал руками, отправляя меня прочь.

Не успел я развернуться, как услышал щелчки фотоаппарата. Лиллипутус делал селфи.