Текст книги "Комплекс прошлого"

2

Мы, ранние пташки, сидели, свесив ноги над садовым рвом, и наблюдали, как близняшки Пек, Дэйв и Генри, играют в так называемый товарищеский матч по теннису. Это было где-то в середине апреля. Первый день летнего семестра, мой пятый год в школе. Как окажется позднее, мой последний год в статусе Божественной. Это было за несколько недель до происшествия с Джерри Лейк.

Дэйв Пек вытерла напульсником верхнюю губу, по которой сбегал пот, слегка присела на корточки, переминаясь с ноги на ногу в медленном гипнотическом движении и ожидая подачи. Генри, более симпатичная и длинноногая, чем ее сестра, по крайней мере насколько я помню, высоко подбросила мяч. Она подпрыгнула, ракетка в ее руке была крепко сжата, и это выглядело так, будто она взлетела и на мгновение зависла в воздухе. Поистине божественная. Затем она рухнула на мяч, который ее сестре каким-то образом удалось вернуть на поле выстрелом в дальний угол. Генри нахмурилась и взяла новый мяч, не сказав ни слова близняшке. Сестры Пек были в самом разгаре ссоры. Генри провела пасхальные каникулы, делая минет своему личному тренеру по теннису в хижине для переодевания у бассейна их дома в Хэмпшире, оставив Дэйв одну на корте, чтобы та тренировалась с теннисной пушкой.

– Что случилось с Лосем? – спросила я ребят.

Это имя мы дали широко обсуждаемому тренеру, бывшему профи, чье настоящее имя звучало для нас как-то экзотично – Мусса. К тому времени слово «Лось» стало кодовым среди Божественных и означало минеты и большие члены, а со временем и любые члены.[6]6
  Здесь идет игра слов: Moussa – фамилия, Moose – лось.


[Закрыть]

– Монако, – сказал кто-то. – Лось уехал в Монако.

– О, типа, Абу-Даби?

– Пока-пока, Лось.

– Ага, больше никаких «лосей».

– Бруней, – поправила Генри, сделав перерыв и прислонившись к забору двора, пока сестры менялись местами. Кожа на ее плече протискивалась сквозь сетку мелких квадратиков, из-за чего она выглядела странно мягкой.

– Привет, Джо, – сказала она мне. – Как тебе Гонконг?

Мой отец был банкиром; родители недавно переехали из-за его работы.

– Это было сносно. Мне жаль, что с Лосем все так.

– Спасибо. То есть я не знаю. – Она ударила ракеткой о пятку. – Мы будем писать друг другу и все такое, это будет круто. Я увижу его в середине семестра.

Лось сделал это. В частной школе-интернате Святого Джона работали практически одни женщины, за исключением Падре, нашего школьного капеллана, и пары учителей древних искусств и математики[7]7
  Saint John – святой Иоанн Богослов для русских христиан.


[Закрыть] – у Лося не было конкуренции. Однако вероятность того, что мы будем делать минет в течение восьмидесяти четырех дней этого летнего семестра, не считая выходных (поездок домой на выходные) и отпуска на половину семестра, были невысоки. Себастьяну Мусса было где-то тридцать два или тридцать три, он водил кабриолет и говорил с французским акцентом. Он был богом. Мы ничего не знали о его жизни за пределами теннисного корта. Напоминаю, это была эра до интернета, никто не мог просто загуглить кого-то. Он мог быть женат и иметь шестерых детей, а мы могли этого не знать. Этот человек был загадкой.

Я помню, что всякий раз, когда я думала о Себастьяне Мусса, у которого были мускулистые колени бегуна на длинные дистанции и твердые темно-коричневые бедра, я всегда начинала чувствовать, как мои ладони сжимаются, и мне приходилось тереть ими мои школьные колготки, прежде чем кто-либо заметит это, потому что в свои шестнадцать я еще никого не видела и не касалась, не говоря уже о «лосях». В этом отношении я несколько отставала от сверстников. Божественные были известны своей не по годам развитой сексуальностью. У меня было чрезвычайно яркое воображение, но я не могла даже представить себе, что у меня во рту оказалась часть какого-то человека, особенно эта часть, или что я буду с ней делать, когда она будет у меня во рту. (На втором курсе моя лучшая подруга, Скиппер, предложила мне пососать большой палец другого Божественного, и, несмотря на то что в том возрасте я все еще была довольно неумелым сосателем большого пальца, я помню отталкивающее, чуждое ощущение, когда сустав Джорджи Гордон-Уоррен прижался к моим нижним зубам, а ее длинный ноготь вонзился во впадину в верхнем небе. Это был настолько тошнотворный опыт, что вскоре после этого я отказалась от дальнейших попыток. Если большой палец Джорджи вызвал у меня рвоту, как, подумала я, мне справиться с пенисом?)

Это не значит, что я была фригидной – обвинение, которым мы любили разбрасываться тогда, – или непривлекательной, по крайней мере я не была совсем отталкивающей. Правда, у меня почти не было груди, а лицо не отличалось незабываемой красотой, но я отрастила длинные волосы, чтобы делать одно движение рукой, наше фирменное движение – откидывание волос набок. Мы никогда не завязывали волосы, за исключением спортивных занятий, и постоянно мотали головой из стороны в сторону в течение всего дня. Я удивлена, что никто из нас не получил травму. У меня были такие же тонкие волосы, как и сейчас, из-за чего мне было трудно поддерживать этот стиль, и поэтому я выработала привычку наклонять голову набок, ненамеренно придавая себе вид принцессы Дианы. Не совсем кокетка, как Генри Пек, но все же, кажется, это нравилось мальчикам. По крайней мере, тем ребятам из других интернатов: Харроу, Итону, Рэдли, Стоуву. Кроме того, к пятому классу я ближе всего подобралась к сексу, когда какой-то чудак безуспешно пытался расстегнуть молнию своих брюк во время школьных танцев. Скиппер, одна из самых популярных девушек нашего курса, больше всего подходящая на роль старосты, знала об этом, как и другие Божественные. Поэтому все эти «лосиные» разговоры заставляли меня почувствовать себя обманщицей, хотя я и без этого часто стакивалась с подобным ощущением в тот период моей жизни, пронизанный уязвимостью. Тем не менее я продолжала улыбаться Генри Пек в тот день, как будто я была увлечена ее «лосиным» анекдотом, стучала ногами об осыпающуюся каменную стену садовой канавы, и сменила тему прежде, чем Генри вернулась к вопросу о моих пасхальных каникулах. Никаких «лосей» тогда не было.

Юрген поднимает голову, чтобы прервать мой рассказ.

– Кокетка?

– «Джейн Эйр» была одной из наших главных книг, нам было по пятнадцать-шестнадцать лет, мы знали все о кокетках.

– Хорошо, – соглашается Юрген. – Продолжай.

Он снова ложится.

– Подожди, а близняшки Пек, где они сейчас?

– Я не знаю. Это не важно. Ты собираешься и дальше меня перебивать?

– Nein, nein.

Я хлопаю его по бедру.

– Передай мне виски.

Муж ставит бутылку на мое голое бедро. Понятно, какой эффект на него оказывает моя история: девочки-подростки, униформа, копны длинных волос.

– Сделай это.

– Сделать что?

– То движение.

– Движение? Я не помню его.

– Да, ты помнишь.

Он наклоняется вперед и вытаскивает заколку из моего пучка.

– Ну же. Покажи мне.

Я делаю вид, что хмурюсь, но встаю и улавливаю свое отражение в зеркале в гостиной, мой голый торс над камином, маленькие белые груди, мои соски, напряженные от холода и твердые как пули. Мне нравится смотреть на мою широкую, молочного цвета задницу больше, чем на маленькие ягодицы с небольшими ямочками по бокам. Нравится, что я выгляжу не как четырнадцать лет назад, угловатой и костлявой. Я провожу рукой по своему мягкому животу. Увлеченная собственным телом. Я почти забыла, что Юрген ждет.

– Итак, – просит он. – Продолжай.

Я расчесываю пальцами колтуны, выпрямляю ладонь и делаю это. Оказывается, я не забыла. Действительно, я идеально повторяю то движение, мои волосы закручиваются, красиво взлетая. Я смотрю на Юргена так, как раньше смотрела на тех парней из Рэдли, наклонив голову набок, ослепляя его золотым светом, по-гречески.

– Güt, – говорит он.

Он становится передо мной на колени, обхватив мою грудь руками.

– Ты хочешь услышать историю или нет?

– Да, – хрипит он, сжимая сосок. – Да.

– Юрген.

– Продолжай. Расскажи мне о скандале.

3

Давняя традиция Божественных заключалась в том, чтобы забрасывать наши коричневые кожаные туфли на шнурках на ветви плачущего кедра, растущего перед входом в школу. Моя бабушка и мама сделали это, как и я через несколько недель в момент эйфории после сдачи экзаменов для ОССО (общее свидетельство о среднем образовании). В тот первый день летнего семестра я наблюдала, как похоронная процессия машин выезжала с дороги и поднималась по подъездной дорожке, огибая Круг с этим «обувным» деревом в центре. Машины останавливались у входа, в то время как многострадальный обслуживающий персонал торжественно бросал на траву наши школьные чемоданы королевско-синего цвета с латунными пряжками и наши именами, выгравированными по бокам, а родители продолжали скользить в поисках свободного места для парковки рядом с пансионатом.

В школе Святого Джона был кампус из двух половин – сиамских близнецов, соединенных большим металлическим мостом. Этот мост, уродливое бельмо на глазу всей конструкции, пересекал две разделенные части территории нашей школы и выглядел как какое-то огромное металлическое насекомое продолговатой формы. Он был построен по велению обеспокоенных родителей, которые не хотели, чтобы мы, Божественные, переходили городскую дорогу. Нужно было положить конец нашей игре в «Цыплят»[8]8
  playing chicken – участвовать в конфликтах с целью узнать, кто сильнее; аналог русской игры «Ястребы и голуби».


[Закрыть] с горожанами, которые резко ускорялись, когда видели нас, сигналили, проезжали так близко, что мы могли слышать их насмешливые фырканья и ловить на себе брызги луж. Это кое-что говорит о тогдашних гражданских настроениях. Еще задолго до скандала.

Мы все ненавидели мост. Зимой мы цеплялись за замерзшие перила, съезжая вниз по почти вертикальной лестнице. Летом от него исходил неприятный смолистый жар, который ощущался даже сквозь белые кеды. Однако вид, открывающийся с моста, был лучшим видом с территории школы. Стоя посередине и глядя в сторону востока, можно было увидеть пары висящих туфель, блестящих, как каштаны, и вращающихся на вершине кедрового дерева в центре Круга; прачечную, спортивные залы, теннисные корты, фруктовый сад и пансионы из красного кирпича, где мы спали, когда были в младших классах. Все это – бывшие владения богатого викторианского землевладельца, которые были переименованы в честь святых: святой Гертруды, святой Хильды и других. Эти здания были разбросаны по городу, как раковые метастазы, и отделены от недовольных местных жителей внушительными кирпичными стенами.

А на западе была Другая сторона, которая включала в себя почти все, что можно было увидеть: часовню, учебные классы, научные лаборатории, трапезную, кабинет директора и овальный вестибюль, известный как Яйцо (своего рода прихожая кабинета директрисы, где подружки Толстой Фрэн любили собираться в больших креслах с изогнутыми спинками), и, наконец, жилые помещения шестого курса, нижнее и верхнее. Общежития шестикурсников представляли собой два кирпичных бунгало современного вида, когда-то служивших домом престарелых для Божественных монахинь. Они давно умерли, но свойственный им известковый запах сохранялся в помещениях до сих пор. Эти здания располагались в стороне от дороги, вдали от других зданий, что создавало иллюзию уединения, позволявшую шестикурсникам чувствовать себя выше других.

Жизнь девчонок-шестикурсниц казалась нам идеальной. Не было ужасной эдвардианской школьной формы, которую носили мы: синие твидовые юбки, бежевые рубашки и черные шерстяные плащи до щиколотки зимой, хлопковые туники в полоску в летние месяцы. Не было еженедельной проверки общежитий, бесконечного мониторинга шкафчиков с закусками и обязательного отключения света. Вместо этого шестикурсницы носили свою собственную одежду, бездельничали в бунгало в свободные часы, ездили на собственных машинах домой в середине семестра и – то, о чем мы мечтали больше всего, – спали в отдельных спальнях, а некоторые из них, по слухам, имели собственные комнаты.

Еще одним преимуществом шестого курса, насколько я помню, был неограниченный доступ в город без присмотра, но при строгом условии, что они путешествовали группами по двое или больше. Это было обусловлено из-за давней вражды между Богословами и горожанами, которые представляли нас надменной, высокомерной кучкой спонсоров (небезосновательно) с претенциозной традицией называть друг друга именами мальчиков. Разумеется, не помогало и то, что многие местные жители были обязаны школе своей финансовой безопасностью – все деньги мы тратили в их угловых магазинах на сладости, сигареты и журналы, проезд в микроавтобусах, которые мы заказывали для поездок в соседние города, походы в кино и экстравагантные праздничные торты, заказанные в их пекарнях. Более того, школа была одним из немногих оставшихся учреждений, в котором были рабочие места для местных жителей. Горожане мыли у нас полы и туалеты, рисовали линии разметки на теннисных кортах, стирали нижнее белье, подавали нам еду и утилизировали отходы. Неудивительно, что они нас ненавидели.

Горожанин мог заметить Божественного за милю и наоборот. Девочки с акульими глазами из местной государственной школы – с лицами, стянутыми залакированными пучками, блестящими глазами, оскаленными зубами – стояли на автобусной остановке каждый раз, когда мы проезжали мимо. Они были в серых юбках школы Короля Эдмунда, которые доходили до бедер, маленьких школьных галстуках на резинке и золотых серьгах.

– Какого черта ты пялишься, напыщенная шлюха?

Ненависть горожан к нам была интуитивной. Отвращение этих девушек из школы Короля Эдмунда было подобно белой горячке. Они плевали нам на спину в тот момент, когда мы проходили мимо, или роились вокруг нас. Однажды они так уволокли Генри Пек за угол паба White Horse, где толкали ее к стене из красного кирпича и сыпали пепел ей на голову. Когда позже я рассказала об этом инциденте моей матери, она пожала плечами и взмахнула рукой, как будто это было ерундой. Такая враждебность длилась столько, сколько она или кто-либо из Божественных себя помнил, – более ста лет. На протяжении долгого времени наши учителя предпринимали вялые попытки добиться перемирия, но все было тщетно. Горожане ненавидели Божественных. Конец истории.

К середине дня близняшки Пек отказались от игры в теннис и плюхнулись на траву рядом с нами, вспотевшие и раскрасневшиеся. Мы сидели и смеялись, наблюдая за подъезжающими машинами, смотрели, как взрослые радостно салютуют друг другу, машут руками и приветствуют. Они выглядели взволнованными, как щенки, в то время как их потомство, напротив, валялось на заднем сиденье, слушая Walkman[9]9
  Walkman – музыкальный плеер Sony.


[Закрыть]. Может возникнуть вопрос, для кого же предназначалось все это представление, когда матери наклонялись, чтобы дважды поцеловаться через опущенные окна машин, а отцы кричали что-то друг другу через островки травы. Под «обувным» деревом девушки по двое тащили содержимое своих чемоданов в спальни, используя давнюю Божественную технику: из постельного белья они скручивали мешок и, забрасывая его на плечо, переносили в нем тяжести. Новая кровать каждый семестр, в общей сложности четырнадцать спален я сменила за то время, что была Божественной. Я подсчитала вслух: от двух до восьми девушек ютятся в одной комнате в зависимости от курса, а значит, у каждой из нас было по семьдесят две разных соседки с тех пор, как мы начали ходить в школу.

– Не считая Джерри Лейк, – сказала Дэйв, поднимая голову с травы и улыбаясь мне.

Мой желудок сжался, как будто меня сильно толкнули сзади.

– Черт побери, – застонала я.

Остальные фыркнули от смеха.

– Не повезло, Джо, – сказали они, толкая меня локтем под ребра. – Настоящий кошмар.

Джерри Лейк. Ядовитый гном. Самая непопулярная девушка на нашем курсе – шумная, грубая, известная своим взрывным темпераментом. Вместо того чтобы делить комнату, как обычно, со Скиппер и близняшками, я каким-то образом оказалась в спальне вдвоем с Джерри. После того как список общежитий был вывешен на доску в конце предыдущего семестра, я была ошеломлена, пытаясь понять, почему среди всех остальных Божественных в качестве соседки по комнате Джерри выбрала меня. Это не имело абсолютно никакого смысла. За все время, пока она была в школе, мы едва обменялись с ней парой фраз. Серьезная фигуристка, она все время тренировалась или участвовала в соревнованиях. Но в конце концов стало очевидно, что Джерри была в таком же ужасе от такого размещения, которое, должно быть, было задумкой моей домовладелицы, мисс Грейвз, или одной из ее заместительниц, которые подумали, что мы отлично поладим друг с другом. Никто из нас не мог написать свои имена в бланке запроса общежития. Гораздо позже, в те смутные дни после скандала, я узнала, что Джерри лично навестила мисс Грейвз с просьбой о переселении ее к другой Божественной. Она бы с радостью выбрала одну из китайских или русских девушек вместо меня, хотя они, по понятным причинам, держались особняком. Или Квамбоку Мосупа, африканскую студентку по обмену, которую все любили, даже Скиппер, которая относилась к Квамбоке – добродушной, застенчиво улыбающейся, сбитой с толку вниманием – как к домашнему животному в классе. Но по какой-то злополучной причине домовладелицы игнорировали мольбы Джерри. Скиппер в то время жила с близняшками Пек, а я застряла в комнате с Джерри Лейк. С таким же успехом они могли бы подселить меня к горожанину.

Абсолютно несчастная, я сменила тему.

– Кто-нибудь пойдет покурить?

Джордж, девушка, большой палец которой я когда-то сосала, наклонилась и выдохнула мне в лицо, чтобы я почувствовала в ее дыхании запах «Тик-Така» и табака.

– Мы только что ходили.

– Извини, Джо.

Сейчас редко можно встретить курящих подростков, по крайней мере на улицах, где я живу, но Божественные были печально известными заядлыми курильщиками. Прищурившись, я посмотрела на сад, где мы обычно курили, опухшими от джетлага глазами. Я заметила, что к тому моменту приехало уже слишком много родителей и мне пришлось бы пойти в другое место. Отец одной из девушек прошел мимо нас к деревьям и обнял дочь за плечи. Это был последний скорбный жест перед тем, как отдать ее Божественным.

– Выше нос, ангел, – услышали мы его слова. – Это ненадолго.

– К черту. – Я неторопливо соскользнула в травяную канаву. – Я пошла.

4

– Горожане, – медленно произносит Юрген самому себе после того, как я закончила говорить.

Как будто учит новое для себя слово.

– Горожане?

– Да.

Он чешет щетину. Я чувствую себя, как это часто бывает, пристыженной всеобъемлющей порядочностью Юргена. Он из тех людей, которые не могут солгать. Он не будет смотреть мои электронные письма, если я оставлю свой ноутбук открытым, даже не взглянет на него, не будет читать открытку, которая приходит на почтовый ящик, если она адресована не ему. Открытку, боже. Я же, напротив, была известна тем, что воровала его телефон, пока он принимал душ, и просматривала список входящих и исходящих звонков в поисках бывших подружек. Я каждый раз проверяю, например, его неоткрытое электронное письмо, а затем быстро отмечаю его как непрочитанное и швыряю телефон через кровать, стыдясь того, что уступила своим старым дурным привычкам, неуверенности и паранойе. Юрген же находит мою ревность забавной, даже милой. Если бы я попросила его – а я не просила, – он бы без раздумий удалил всех своих бывших из телефона. Юрген не святой, и, конечно, у него есть свои недостатки, но его внутренний моральный компас настроен очень тонко и четко. Он человек, который оставляет заметки на приборных панелях автомобилей, если они блокируют ему выезд. Я же бью и убегаю.

– Горожане, – повторяет мой муж.

– Юрген, перестань повторять это.

– Просто это так забавно звучит. Ну, знаешь, как простолюдины. Очень феодально. Как ты себя назвала? Божественная, что ходит среди нас, смертных?

Мои щеки начинают пылать. Юрген, который всегда восхищался моей независимостью, теперь видит меня в этом новом свете: с серебряной ложечкой и титулом «Божественной».

– На чьей ты стороне? – я говорю, защищаясь, хотя знаю, как это глупо – вступать в спор из-за чего-то столь банального и незначительного, слишком остро реагируя на то, о чем я не думала годами.

– Какой стороне? – дразнится он.

– Вот именно.

Я приподнимаюсь в поисках чего-нибудь, чтобы прикрыться.

– Зефина, это шутка.

Я пьяна. Не стоило все это начинать. Юрген обвивает мои ноги, чтобы я не перевернулась.

– Извини, извини, иди сюда. Я просто шутил, не уходи. Ты так и не рассказала мне, что случилось с той девушкой, Джерри Лейк.

Взволнованная, я стягиваю с дивана клетчатое одеяло и накидываю его себе на плечи. Сверкая своими прелестями, я карабкаюсь под стул, чтобы достать табак, не заботясь о том, как я выгляжу, когда моя белая задница поднята в воздух, ноги раздвинуты, и все на виду. Мы женаты; поэтому либо так, либо никак.

– Зефина, прекрати.

– Мне нужно покурить, – говорю я.

Я натягиваю одеяло на себя, как тогу, вставляю ноги в огромные велосипедные ботинки Юргена и выхожу на улицу, осознавая, каким клоуном я, должно быть, выгляжу. Я сижу на скамейке для пикника. Темно. Внутри фермерского дома в крохотной кухне загорается свет. Юрген выглядывает, наклоняется, стучит в окно костяшками пальцев и говорит всякие банальности.

– Вернись внутрь, mein Gott. Ты с ума сошла? Будешь сидеть, облепленная мошками?

Я притворяюсь, что увлеченно разглядываю волны. Слишком темно, чтобы хоть что-то увидеть. Одеяло колется, и, честно говоря, про мошек я забыла. Тем не менее я упорно закручиваю себе сигарету и слушаю крики чаек и плеск волн, что бьются друг о друга. Я настолько пьяна, что сигарета выглядит неумелым подобием. От нее у меня кружится голова, как и в первый раз, когда я сидела на корточках в задымленной курилке со Скиппер и близняшками, а сигарета переходила по кругу из рук в руки. Возможно, благодаря этому воспоминанию у меня рождается одна идея. Я запахиваю одеяло и осматриваю заднюю часть коттеджа, где участок идет вдоль сырой, покрытой мхом стены. Там достаточно места для того, чтобы пробраться дальше, и я, подняв вверх руку с сигаретой, медленно и неуклюже проползаю туда, спотыкаясь из-за велосипедных ботинок. На пути мне попадаются пустые контейнеры для цветов, лопата, треснувшая дверь душа и пластиковые садовые стулья. Я оказываюсь между стоком и стульями. Это прекрасно, как в старые добрые времена. Когда я смотрю вверх, кажется, что стены коттеджа дружелюбно наклоняются ко мне.

Свет.

В коттедже нет штор в ванной, они там не нужны – окно выходит на мох и камни. Я вижу, как Юрген смотрит на себя в зеркало над раковиной. Он хватается за подбородок и тянет щетину вниз, размышляя, нужно ли мне еще время или ему следует выйти и помириться. Я чувствую прилив любви. Мой желудок скручивает, меня почти тошнит. Он был и всегда будет чрезвычайно красивым мужчиной. Возможно, для кого-то он чересчур бледен, у него ясные голубые глаза, белый выбритый затылок, волосы над которым выгорели на солнце. У него бедра велосипедиста, толстые и мускулистые, крепкие, как окорока, колени, и острая линия загара в двух дюймах над коленной чашечкой, где заканчиваются шорты из лайкры. Он катается несколько раз в неделю, иногда по четыре или пять часов, когда ему нужен перерыв в студии. Его плечи сутулые из-за того, что он склоняется над ручками велосипеда, его живот плоский, почти вогнутый. Он слишком хорош для меня. Лучший человек, которого я знаю. Я чувствую себя идиоткой, прячась здесь в темноте. Зализывая собственные раны.

Я жду, пока он брызгает водой на щеки и пьет из сложенных ладоней, чтобы протрезветь, а затем проводит пальцами по волосам, чтобы пригладить их. Он оценивает себя в зеркало, немного поджимает губы. Я вижу, что и ему не чуждо небольшое человеческое тщеславие. Я стараюсь не хихикать и не выдавать себя. Затем, все еще обнаженный, он плюхается на унитаз. Опускает свой пенис между безволосыми бедрами, опирается локтями на колени, наклоняясь вперед, как будто он сидит на своем гоночном велосипеде.

О боже.

Что-то в его женственной позе, когда он сидит и писает вот так вместо того, чтобы стоять, пугает меня. Он отрывает себе кусок туалетной бумаги, как будто собирается вытереться, а не просто потрясти.

Я видела достаточно.

Я ухожу из виду, прижимаюсь спиной к стене и сползаю на землю. Что еще мы не знаем друг о друге? Я скручиваю себе новую сигарету, а когда закончу – сделаю еще одну. Поджимаю колени к носу во время своего медового месяца и курю как Божественная.