Текст книги "Серебряная луна"

Глава 5

Звезды несутся навстречу летящим веткам.

Темно. Душно.

Огни пролетают мимо. Желтые, сонные, сытые. Чужие.

За этими огнями прячутся люди. Обычные люди, ведущие обычную жизнь. В этой жизни нет места тому, кто мечется среди летящих в лицо веток и никак не может понять, почему звезды проносятся мимо.

Что с тобой?

Где ты?

Куда тебя несет?

Почему в твоей крови бушует черное иссушающее пламя? Почему тьма не пугает тебя, а влечет?

Потому что я позволил себе расслабиться.

Пропустить удар. Представил на миг, что тоже имею право на желтые, сытые, сонные огни, размеренную жизнь, улыбки, степенное раскланивание с соседями по утрам… Потому что решил, что вот так, за здорово живешь, возьму и получу весь мир в наследство.

И карие глаза будут сиять для меня одного.

И только я один буду наслаждаться звоном льдинок в бокале золотого шампанского, ловить твой смех, пить его, как то самое шампанское, и хмелеть от него.

Я позволил себе мечтать. Надеяться. Хотеть.

Любить…

Любить? А что это такое?

Разве может любить человек, у которого вместо сердца обугленная головешка, а вместо мозгов – месиво из снотворного и ночных кошмаров.

Разве ты знаешь, что такое любовь?

Ты посвятил жизнь практически археологии.

Копаться в грязи и выуживать из нее крохи, осколки, ошметки чужой жизни.

Вылез из грязи и пошел на свет карих глаз.

Забыл, кто ты есть на самом деле.

Расплачивайся теперь. Уходи, да побыстрее.

Присохший бинт надо отдирать быстро, чтобы не болело.

Пошел прочь! И не смей больше думать о ней. Она – не для тебя.

Билл Уиллингтон шел стремительно, почти бежал. Нога – о диво! – почти не болела, во всяком случае, не мешала отмахивать метры за метрами, ломиться сквозь некошеную траву, через кусты, вглубь старой рощи, где уж и тропок никаких нет.

Он не понимал, что с ним. Никогда раньше такого не испытывал. Хотя… Тогда, миллион лет назад, глядя в глаза той женщины он тоже был в отчаянии.

Сегодня у отчаяния был совсем другой вкус.

Он наломал букет не в саду, отошел подальше, а потом еще и спрятал его, чтобы дед не увидал. Нарочито небрежно попрощался, медленно спустился по тропинке с холма, потом воровато оглянулся, свернул, дал крюка и снова поднялся на холм, нашел припрятанный букет и отправился к Мэри.

Он был смущен и счастлив. У него было легко на душе, впервые за долгое, чертовски долгое время.

Он придет к Мэри, вручит ей букет, и она засмеется, склонив голову на плечо, поправит темные локоны небрежным, естественным жестом, а потом сделает ему очередной массаж ноги, и он будет полчаса умирать от счастья, чувствуя прикосновение ее прохладных, сильных и нежных пальчиков к своей коже.

Он не оскорбит ее ни взглядом, ни жестом.

Не даст догадаться, что все в нем встает на дыбы, вопит и умоляет о близости – нет, какое там! – просто о возможности побыть рядом.

Вдохнуть аромат темных волос. Утонуть в шоколадном взгляде. Улыбнуться в ответ на звонкий смех. И поверить, что они друзья. И что это, возможно, когда-нибудь, еще через миллион лет превратится в нечто большее.

Нечто большее…

Билл попал в большой город юнцом, но юнцом довольно стреляным. Жизнь в Грин-Вэлли только с виду была сонной и благостной, страсти бурлили и здесь, а уж таким, как Билл, испокон веков везде приходилось несладко.

Его мать, Джилл Уиллингтон, была единственной дочерью Харли Уиллингтона. Рано овдовев, упрямый браконьер сам воспитывал дочь, не желая признавать тот очевидный факт, что девочки несколько отличаются от мальчиков, и не только физически. Единственные женщины, которым он позволял изредка давать себе советы, были Гортензия Вейл и Аманда Райан.

Они все трое были ровесниками, а с Амандой у него в юности даже был роман.

В результате вполне спартанского и чисто мужского воспитания Джилл выросла девушкой умной, не правдоподобно честной и искренней, привыкшей жить исключительно по велению сердца. Отца Билла она повстречала во время учебы в колледже, влюбилась в него так же, как и все в этой жизни делала – без оглядки и без сомнений. Через три месяца бурного студенческого романа наступили каникулы, влюбленные расстались, как они думали, на пару недель, и уже дома, в Грин-Вэлли, Джилл поняла, что беременна.

Нет, она и в мыслях не допускала, что ее возлюбленный будет не рад известию. Она нетерпеливо дожидалась, конца каникул, но по возвращении в студенческий кампус выяснила, что отец ее ребенка забрал документы и уехал неведомо куда. В своей комнате она нашла письмо от него. Он обещал, что никогда не забудет ее, и желал ей счастья.

Джилл собрала вещи и вернулась домой. В тот же день рассказала все отцу, не распаковывая на всякий случай сумку. Харли насупился, помолчал некоторое время, гоняя крупные желваки на скулах, а потом поднял голову и посмотрел на свою юную взрослую дочь. Джилл встретила его взгляд бестрепетно и смело. Она очень любила папу и была готова принять любое его решение.

Харли фыркнул и изрек:

– Что ж, надеюсь, на этот раз будет парень!

Завтра сходи к Горти, она спец по всяким женским штучкам. И не смей реветь!

– Я и не собиралась, па.

– Это я на всякий случай. Вдруг соберешься.

Джилл?

– Да, па?

– Опять же на всякий случай. Если твой этот самый появится – ну вдруг! – мне оторвать ему голову?

Она улыбнулась.

– Зависит от того, как ты собираешься относиться к его сыну и своему внуку.

– Понятно. Значит, обнять и поблагодарить.

Ну и чудненько. Ты точно не будешь реветь?

Юная взрослая дочь обняла отца за могучую шею.

– Па, я его любила. И люблю до сих пор. Он дал мне самое ценное, что мужчина может дать женщине. Я ни разу с ним не ссорилась и рассталась без слез, в любви, не в ненависти. Из-за чего же мне реветь?

Харли кивнул и поцеловал дочь. Больше они к этому разговору не возвращались.

Джилл не зря была дочерью старого Уиллингтона. Ни одна из деревенских сплетниц не посмела и рта раскрыть за все время ее беременности. Джилл умела так посмотреть своими громадными серыми глазищами, что разговоры увядали сами собой. Гортензия Вейл и Аманда Райан обеспечивали тылы.

В положенный срок Джилл родила Билла, и Гортензия действительно первой увидела нового жителя Грин-Вэлли. Однако юной матери не пришлось порадоваться даже первым шагам своего ребенка. Когда Биллу исполнилось семь месяцев, Джилл подхватила сильнейший грипп, перешедший в воспаление легких, и все "декокты"

Харли и антибиотики Гортензии оказались бессильны. Джилл схоронили рядом с ее матерью.

Гортензия и Аманда помогали, как могли, а еще год спустя Аманда сама стала бабушкой.

Гортензия, не имевшая собственных детей, возилась с новорожденной Мэри, потом мчалась к двухлетнему крепышу Билли и была совершенно счастлива.

Еще три года спустя Мэри осиротела, обретя тем самым сразу двух бабушек, случился эпохальный переезд в Кривой домишко, а Билла Уиллингтона в первый раз обозвали ублюдком.

Он дождался возвращения деда из леса и задал ему вопрос. Серьезно и абсолютно по-взрослому выслушал тихий ответ, а уже на следующий день в Грин-Вэлли случился грандиозный скандал. Посреди бела дня пятилетний пацан вошел в магазин Джоса Бримуорти, деловито забрался на прилавок и изо всех сил двинул кулачком Джосу по носу. Свидетелей было много, но в магазине мгновенно воцарилась мертвая тишина. Билли Уиллингтон слез с прилавка и ушел домой.

Как это ни странно, именно с тех пор его не трогали. Никто и никогда. Ни в школе, ни во время обычной мальчишеской возни – это сверстники, а взрослые… Взрослые воздерживались от замечаний юному Биллу, даже когда он несколько перегибал палку.

Тем не менее, он не стал хулиганом и балбесом. Для этого у него был слишком хороший друг – его дед.

Лондон ошеломил его, но только в первый момент. Харли отправил внука к своему старому армейскому дружку, Морису Каннагану, который к тому времени занимал уже должность суперинтенданта в Скотланд-Ярде, в отделе уголовной полиции.

Сильный и рослый не по годам парень пришелся ко двору. Билла окружали суровые, грубоватые мужчины. Если его и опекали, то делали это ненавязчиво и довольно скупо. Но именно среди этих мужчин, вечно небритых и невыспавшихся, скорых на не вполне цензурную брань и не имеющих понятия о хороших манерах, он обрел настоящих друзей.

Когда ему исполнилось двадцать четыре, его взяли в Особый отряд. К тому времени он знал Лондон – а в особенности его дно – лучше, чем Харли знал свой лес, умел стрелять без промаха, драться и раскручивать самых неразговорчивых задержанных в течение пары минут.

Он был профессионалом, знал и любил свое дело, хотя время от времени ощущал странную тоску. Слишком много грязи. Слишком много порока. Слишком много боли, крови и человеческой подлости.

Особый отряд занимался тяжкими преступлениями и особо сложными задержаниями насильников, убийц и вообще закоренелых и профессиональных преступников. К двадцати пяти годам Билл Уиллингтон узнал, что убивают и за несколько шиллингов, на панель выходят за дешевую выпивку, а за дозу наркотика могут продать собственного ребенка. Он видел искалеченные трупы, вынимал из петли проституток, вытаскивал из помоек новорожденных младенцев, завернутых в грязное тряпье, а в награду получал пулю и нож.

Все чаще ему снился дед, Грин-Вэлли, а еще – какая-то девчонка, чьего лица он никак не мог вспомнить, проснувшись. Помнил только, что они с ней стояли под старой яблоней в саду и не то разговаривали, не то молчали – не поймешь. Он очень хотел хоть раз увидеть и запомнить ее лицо, но ничего не получалось.

По повадкам и даже внешнему виду Билл стал напоминать волка, этакого худого зимнего волка, обманчиво тощего и нескладного. На самом деле под его кожей перекатывались стальные мускулы, а острые нюх и глаз делали его смертельно опасным для преступников противником. Инструктор по рукопашному бою души в нем не чаял, а проститутки, поставлявшие в Ярд информацию, наперебой врали друг дружке о том, каков "красавчик Билли" в постели.

Женщины в его жизни… Нет, пожалуй, их не было. Был первый опыт, жгучий и стыдный, оставивший мерзкий привкус дешевого вина во рту. Были короткие связи по "оперативной" надобности. Была одна, едва ли не вдвое старше его, женщина, которую он, наверное, немного любил. Или думал, что любил. Скорее, их просто свело взаимное одиночество и желание заполнить беспросветные ночи хотя бы иллюзией тепла. Она была вдовой одного из сослуживцев Билла, погибшего во время операции. В Отряде об этой связи знали, не одобряли, но и не порицали. Все кончилось как-то само собой, она просто продала квартиру и уехала на север, в свой родной городок. Билл провожал ее на поезд. Они избегали смотреть в глаза друг другу и, кажется, оба испытали облегчение, когда поезд тронулся.

Потом случилось то, что случилось, и он вернулся домой, ощущая себя не человеком, а, скорее, выжженной пустыней в человеческом облике. Яркие краски и свежие запахи заставляли его морщиться и прикрывать глаза.

В виске поселилась ноющая тупая боль…

Которая закончилась в тот миг, когда он увидел Мэри. Услышал ее смех. Утонул в ее глазах.

Теперь эта боль вернулась.

Полчаса назад, в ее кабинете.

Такое ощущение, что ему с размаху приложили по роже горячей сковородкой.

Ха, он даже не разглядел лицо Грейсона.

Интересно, каким он стал? В детстве был чистенький и розовенький, что твой поросеночек.

Впрочем, ничего плохого о нем тогда сказать было нельзя. Зубрила и чистюля, первый ученик, однако списывать всегда давал, не ябедничал, не стучал на курильщиков и даже однажды заступился за Билла перед учителем, хотя профиту ему в том никакого не было.

Смешно. Сегодня Билл даже не разглядел его лица. И все потому, что смотрел только на их с Мэри сплетенные руки. И на золотой ободок кольца на нежном, прохладном, сильном пальчике.

Боевой офицер, бывалый оперативник, взрослый, жесткий и суровый мужик, Билл сейчас ощущал себя беспомощным младенцем. Ведь даже обижаться он не имел права, потому что не имел никаких прав на Мэри в принципе.

Кроме одного.

Он ее любил. И желал.

Это не было темной похотью молодого мужчины, давно не имевшего отношений с женщиной. Это не было страстью измученного отсутствием любви сердца. Скорее, это было сродни благоговейному восторгу, хрупкому и осторожному восхищению перед тем, что оказалось невыносимо прекрасным и настолько совершенным, что достаточно просто смотреть и благодарить Бога за эту возможность.

Вчера вечером он видел ее обнаженную грудь, мог даже дотронуться до нее. Но сейчас был не в силах даже вызвать мысленный образ обнаженной груди Мэри. Это казалось кощунством.

Вчера вечером он обнимал ее, прижимал к своей груди, вытирал ее слезы, сжимал дрожащие пальчики и смотрел в залитые слезами карие глаза. Но он не мог представить ее в своих объятиях. Это было невозможно. Немыслимо.

Гордый, как сто тысяч древних королей, внук Харли Уиллингтона мечтал превратиться в пса и лечь у ног Мэри Райан. Отдать за нее жизнь такой вопрос даже не стоял. Это не обсуждалось. Зачем же еще нужна эта самая жизнь?

Но даже псом ему не стать. Потому что она любит Ника Грейсона и выходит за него замуж.

Харли отложил в сторону ржавый капкан, который вознамерился почистить, и прислушался. Острый слух браконьера вылущил из ночного свиристения, шелеста и поскрипывания странные, глухие звуки. Харли поднялся и бесшумно спустился в сад.

Его внук стоял на коленях в траве, мокрой от росы, у подножия корявой древней яблони.

Обхватив голову руками, он медленно раскачивался из стороны в сторону и тихо выл. Харли едва не схватился за сердце, на секунду поверив, что Билл и впрямь лишился рассудка.

Потом старик бесшумно и жалостно вздохнул.

Он понял, в чем дело.

Так плачут мужчины, не умеющие плакать.

Так плакал он сам, двадцать семь лет назад, на могиле собственного ребенка. Джилл.

Чувствуя себя старым и безмерно усталым, Харли на цыпочках вернулся в дом. Он понятия не имел, что ему делать дальше.

Гортензия Вейл откинулась на спинку кресла и смерила золотоволосую пышечку Дотти насмешливым и полным ехидства взглядом.

Дотти ответила ей безмятежной и доверчивой улыбкой.

– Я, наверное, много говорю, миссис Вейл?

– Что ты! Я бы сказала, ты практически сфинкс.

– Кто?

– Ясно. Неважно. Значит, с курсами покончено? Или вернешься, доучишься?

Дотти неожиданно вспыхнула и опустила голову.

– Я хочу уехать, миссис Вейл.

– Во как! Ты же раньше не хотела? Собиралась найти работу в Бриджуотере и ездить из дома. Мэри по тебе скучает – по необъяснимой для меня причине, но не мое это дело. Так чего это вдруг?

Дотти и внимания на шпильки старухи в свой адрес не обратила. Она не поднимала глаз, нервно завязывая узелки на бахроме скатерти.

– Я тоже ее очень люблю, Мэри, миссис Вейл. Но ведь она выходит за… Ника…

– Ха!

– Ей будет не до меня. Да и мне…

– Вот это правильно. Тебе замужем самое место. Бросай ты вертеться перед зеркалом, заканчивай курсы для очистки совести и выходи замуж. Секретарша из тебя получится аховая, а вот жена – хоть куда.

– Все вам смеяться, миссис Вейл!

– Вот сейчас я как раз серьезна, как собор святого Петра! Дотти, ты уж прости меня за мой язык, но я всю жизнь такая, мне привычки менять поздно. Поверь мне, есть женщины, которым противопоказано работать. Они даже добиваются успехов, делают карьеру, зарабатывают деньги и хорошо одеваются, покупают себе квартиры и машины, ездят на всякие курорты и ходят в театр – но посмотри такой женщине в глаза, а там одна тоска и полная бессмысленность. Потом ей вдруг попадается какой-то небритый мужик с брюшком и склонностью к выпивке, проходит полгода – оп-па!

Мужик уже выбрит, чисто одет, сыт и бросил пить, ходит на работу и ездит на ее машине, а она сама, босая, беременная и в халате, варит ему суп и абсолютно счастлива. Потом у них родится трое детей, она растолстеет и забудет, как звали ее маникюршу, но, что характерно, все они будут счастливы.

– Фу, миссис Вейл…

– Дурочка. Я ж не говорю, что все должны такими быть. Просто это случается, и очень даже часто. Ты, сдается мне, из таких. И нечего здесь стыдиться. Кабы ты читала не блестящие журналы, а книжки, то знала бы, что в древности всех самых главных богинь такими и изображали.

– В халате?!

– Босыми и беременными. И еще тебе скажу.

За всю свою долгую и насыщенную жизнь я перевидала миллион женщин. Самыми красивыми были, знаешь, кто?

– Кто?

– Беременные на последних месяцах. Когда пузо уже на нос лезет и сил нет ни причесываться, ни красоту наводить.

– Ужас какой…

– Ох, Дотти, дурочка ты маленькая. Ничего.

Со временем поймешь. Слушай, а где же моя дорогая внучка? Неужели в Грин-Вэлли случилась какая-то эпидемия?

Дотти немедленно ужаснулась позднему времени и даже заломила было руки, но тут раздался стук калитки – и в желтом круге света садового фонаря возник Ник Грейсон. Он был в синем костюме и с папочкой, но зато весь в известке, всклокоченный и бледный. В голубых глазах горело отчаяние. Гортензия, изготовившаяся при его появлении демонстративно удалиться, замерла, не на шутку заинтригованная.

– Ого! Что это с тобой случилось, юный Грейсон? Одна из твоих недвижимостей рухнула тебе на голову?

– Ник! Боже мой, что с тобой?! Почему у тебя такой вид? И где Мэри?

– Миссис Вейл, я страшно извиняюсь… мне нет прощения за столь поздний визит, но я… Дотти, здравствуй, прости, я совсем потерял голову… Дело в том, что случилось нечто ужасное!

Гортензия нетерпеливым жестом велела Дотти замолчать и уставилась на Ника.

– Говори! И не вздумай заикаться, не то окачу водой. Дотти, если завизжишь, пеняй на себя. Где Мэри?

– Я, миссис Вейл, олух. Непростительно глупый дурак…

– Полностью согласна. Дальше?

– Я так мечтал об этом моменте, так долго откладывал – и все испортил! Я ее обидел…

Глаза Гортензии Вейл опасно сузились и засверкали ехидным огоньком.

– Так это она, моя ласточка, дала тебе по башке?

– Миссис Вейл… – Я сделал ей предложение…

– Ну?!

– А она…

– Ник!

– А она…

– Соберись, юный Грейсон. Глотни шерри, это помогает. Итак? Ты остановился на "а она".

– А она…, мне отказала!

– СЛАВА БОГУ!!!

Гортензия Вейл единым махом опрокинула в себя рюмку шерри, приготовленную для Ника, Дотти ахнула и кинулась к несчастному отверженному, а сам Ник, окончательно обессилев, поник на краешке садовой скамьи. Гортензия потерла сухонькие ручки и воинственно поинтересовалась:

– Ну и где она теперь?

– Она ушла.

– Как? Куда?

– Я не знаю. Сначала пришел молодой Уиллингтон и сломал дверь в кабинете, а потом Мэри ушла.

– С ним?

– Нет, он раньше ушел. И, кажется, в другую сторону.

– Ник Грейсон! Какого лешего ты здесь сидишь? Мэри ушла в темноте, одна, неизвестно куда, а ты квохчешь здесь, словно беременная курица!

Ник встрепенулся и вскочил со скамейки.

– Да! Я пойду ее искать. Я найду ее и извинюсь, попрошу прощения, а потом попробую еще раз.

Дотти повисла у него на плече.

– Ник, но ведь уже ночь! Надо позвать кого-нибудь, это может быть опасно…

Гортензия презрительно хмыкнула, но Дотти не обратила на это внимания.

– Я пойду с тобой! Я не отпущу тебя одного, в таком состоянии! Миссис Вейл, мы найдем Мэри, не волнуйтесь, пожалуйста.

– Миссис Вейл, я…

Гортензия простерла вперед руку.

– Вперед, мои юные герои! Я верю, вы найдете мою бедную девочку и вернете ее несчастной старухе! Вперед!

Дотти и Ник кинулись к калитке, а Гортензия плюхнулась на стул и разразилась довольным хихиканьем. Если бы "юные герои" могли услышать "несчастную старуху", то очень удивились бы.

– Сломал дверь, значит? Хорошо. В мое время возникли бы сложности. Вейл был хлипковат для такого, да и двери не делали из фанеры.

А тут: пожалуйста, хлоп, бах – и до нее наконец дошло. Нет, она бы хоть подумала, каково мне было бы всю жизнь звать старую Грейсоншу кумой, когда мы с ней с пятьдесят седьмого года не здороваемся…

Глава 6

Мэри бесшумно вступила на дорожку, ведущую к дому Уиллингтонов, но Харли услышал ее. Поднял голову, вскочил, шагнул навстречу.

Девушка поразилась произошедшей с ним перемене. Нет, она знала, что старику за восемьдесят, он был ровесником Гортензии и Аманды, но Мэри привыкла к его вечно молодецкому виду. Харли Уиллингтон гнул подковы голыми руками и до сих пор уходил в лес с ночевкой на два-три дня.

Сейчас же перед ней был старик. Даже жилистые смуглые руки, протянутые к ней, по-старчески дрожали.

– Дядя Харли, что с вами? Что-то случилось? Билл…, он вернулся?!

– Плохо, дочка, очень плохо. Он вернулся, да только смотреть на него я не могу. Жалко.

– Где он?

– Был в саду. Не ходи туда, Мэри.

– Почему?

Она вскинула голову и с подозрением посмотрела на старика. Тот покачал головой и душераздирающе вздохнул.

– Никогда я не умел этого, коза. Может, и Джилл из-за этого… Ах ты, Господи!

– Да о чем вы, дядя Харли?! Почему мне нельзя увидеть Билла?

– Потому что! Есть такие моменты, когда к мужику лучше не подходить. Надо одному ему дать побыть, мужику-то.

Мэри вдруг закусила губу, чувствуя, как закипают в горле непрошеные слезы. Сказала сразу осипшим, тихим шепотом:

– А я вот как раз думаю, его нельзя оставлять одного. Так мне почему-то кажется.

Харли сокрушенно покрутил головой.

– Не знаю я, Мэри. Думал, поживет он дома, побродит по лесу, отъестся, отдохнет… Ты, да вот Горти, пособили, лечение назначили, он, вроде, хоть улыбаться стал. Да только лучше не становится, девочка. Ведь он так и не спит. Неделю уж, почитай, не спит. Забудется на полчаса – и просыпается с криком. А то начнет об стену биться. Я делаю вид, что не слышу, да разве я глухой? Вчера, после ваших приключений, он совсем помягчал, чаю мы с ним выпили, посидели, поболтали, хоть я у бабки твоей и задержался. Он зевать начал, я обрадовался.

– И что? Опять?

– Опять. Да еще хуже. Кричал, умолял кого-то, а кого – не разобрать. Жжет его изнутри, Мэри.

– Вот видите. Разве можно ему одному?

Харли выпрямился, помрачнел еще больше.

– Ты на меня, Мэри, не сердись, только я все-таки спрошу. Как, положим, твой жених на это дело посмотрит? И что Билли ему скажет, коли он к Билли возымеет претензию?

Мэри странно улыбнулась. Погладила старика по руке. Осторожно обошла его и пошла по дорожке в сад, не оглядываясь.

Билла в саду не было, но девушка не колебалась ни секунды. Ноги сами ее несли вперед, по хорошо знакомому с детства пути.

В четверти часа ходьбы от дома Уиллингтонов раскинулось небольшое, сказочной красоты лесное озерцо. Было оно миниатюрным, но удивительно чистым и глубоким. Торфяное дно придавало воде коричневый оттенок, но сама вода была абсолютно прозрачной. Вдоль берегов росли купальницы и водяные лилии, осока и камыш. Имелся здесь и маленький пляж, стихийно разбитый несколькими поколениями детишек из Грин-Вэлли. По какой-то удивительной негласной договоренности взрослые сюда купаться не приходили. Нет, гуляли, конечно, и назначали свидания, и даже рвали букеты водяных цветов, но пикников не устраивали, на берегу всей семьей не располагались.

Озеро было заповедной детской страной. Мэри не смогла бы вспомнить, когда именно она перестала сюда ходить… Хотя нет. Смогла бы.

После того, как Билл Уиллингтон притопил ее около камышей, и она верещала и кашляла на радость всей ребятне, а он, гад, над ней смеялся!

Мэри уклонилась от ветки и тихонько засмеялась. Беспричинная радость наполняла ее, словно воздушный шарик – гелием. Вот еще секунда – и полетит Мэри Райан над рощей, под звездами, смеясь и ловя руками звезды. Это чувство крепло в ней всю дорогу, но только после слов дяди Харли все наконец встало на свои места.

Предложение Ника было под стать его появлению – нелепым и неожиданным. Она целых два года ждала этого предложения, представляла, как оно все будет, а на поверку вышло глупо и неловко.

Как странно: за все два года ей ни разу не пришло в голову задать этот простой вопрос – как Ник к ней относится? Что чувствует на самом деле? Мэри передернула плечами. Вот так бы и вышла за него, и жила бы, видя ежедневно, утром и вечером, а по выходным и целый день, это красивое, правильное, румяное…, и невыносимо скучное лицо!

Красавец Ник Грейсон. Умница. Завидный жених.

Надо же, она могла испортить свою жизнь и даже не узнать об этом!

В колледже, да еще медицинском, разумеется, все и все знали о физиологии человека и, так сказать, механизме сексуальных отношений.

Мэри к тому же была воспитана Гортензией, акушеркой со стажем. Никогда, будучи даже подростком, она не заливалась румянцем при упоминании о том, что кто-то из девочек уже занимался ЭТИМ. Более того, именно Мэри просвещала большинство своих подруг по данному вопросу. Она привыкла относиться к этому естественно и просто. Не зря же в научной литературе секс считался одним из "естественных отправлений" человеческого организма.

Она не теряла сознание при мысли о будущей первой брачной ночи с Ником. Она просто об этом не думала. По всей видимости, выйди она за него, их супружеские отношения возникли бы легко и…, бесстрастно?

Она прижала ладони к внезапно загоревшимся щекам. В этом-то и дело.

Мэри Райан, взрослая, здоровая и жизнерадостная девушка двадцати пяти лет, впервые в жизни испытывала возбуждение и волнение при мысли о мужчине. О конкретном мужчине.

И это не был Ник Грейсон.

Когда Билл повернулся и вышел из кабинета, с этим своим бледным до синевы, измученным лицом, в голове у Мэри что-то щелкнуло, и все встало на свои места. Головоломка сложилась, ответы на все вопросы нашлись, сумбур, если он и был, улегся. Мэри отчетливо поняла простую вещь, ту самую, которая не давала ей покоя с первого дня пребывания Билла в родном доме.

Она хочет помогать ему. Хочет лечить его.

Хочет поддержать его. Она хочет быть с ним рядом. Желательно – ближайшие лет семьдесят.

В идеале – вечно.

Она хочет прикоснуться к нему не на сеансе массажа, а по-настоящему, нежно и осторожно, ласково и бережно, погладить небритую щеку, разгладить мрачные морщины на лбу, поцеловать усталые волчьи глаза, прогнать из них тоску и боль. Прижать его голову к своей груди, гладить, гладить так рано поседевший висок, унимая боль, вытянуть все его кошмары, все тайные страхи, излечить, помочь, спасти…

Но не только этого она хочет для Билла Уиллингтона. Кое-что потребуется и от него. Его руки. Сильные, спокойные мужские руки, которыми он обнимет ее и прижмет к себе. Ровное тепло его тела. Стук сердца возле ее уха.

Четкий, свежий запах его кожи, запах мужчины, молодого сильного зверя.

Ей потребуются его уверенность и спокойная сила. Его внимательные серые глаза. Его жесткие, но такие нежные губы. Его поцелуи…

Короче говоря, ей потребуется Билл Уиллингтон. Весь, без остатка.

Мэри прижалась к темному гладкому стволу осины, задохнувшись от жаркой волны отчаянного желания, нахлынувшего на нее. Низ живота скрутило судорогой, но это не имело никакого отношения к гинекологии. Сердце бешено стучало, и этому не мог помочь ни один кардиолог в мире. Зрение, слух, обоняние обострились до предела, хотя вряд ли нашлись бы окулист и отоларинголог, способные объяснить это с научной точки зрения.

В темноте, посреди настороженно шелестящего леса, темноволосая ясноглазая девушка засмеялась тихим грудным смехом, оттолкнулась спиной от дерева и пошла вперед. Она точно знала, куда идти. Она шла к своему мужчине.

Билл сидел, совершенно укрытый шатром из ветвей ивы. Озеро, освещенное луной, казалось серебряным, ни единое дуновение ветерка не шевелило его поверхность, и над миром вокруг повисла такая тишина, что в ушах звенело. Было душно и томно, тревожно и прекрасно, но человек, прятавшийся под шатром из ветвей ивы, ничего этого не чувствовал.

Он смотрел на серебряную гладь, и глаза, измученные бессонницей, слезились. В голове гудел и звенел надсадный гул, поэтому тишины Билл просто не слышал. Несмотря на духоту, его бил озноб.

С малолетства привыкший к лесу, закаленный опасностями в лондонских трущобах, чуткий и осторожный, словно дикий зверь, Билл сейчас ничего не видел и не слышал. Именно поэтому и пропустил ее появление. Ветви ивы чуть качнулись, зашелестела трава, и рядом с ним уселась Мэри Райан, невозмутимая и на редкость жизнерадостная.

Он сильно вздрогнул, сердце подскочило куда-то к горлу. Мэри Райан была последним существом во Вселенной, которое он ожидал увидеть рядом с собой в этот момент. Даже бенгальский тигр, выйди он из кустов, не ошеломил бы Билла до такой степени.

Кареглазая невеста Ника Грейсона усмехнулась, не глядя на него.

– Испугался? Это месть.

– За…, что?

– За это озеро, пятнадцать лет назад. Во-он те камыши, видишь?

Узкая нежная рука протянулась мимо его носа, указывая направление, а он, идиот, еле удержался, чтобы не припасть к ней губами.

Эту пытку надо прекратить. Благотворительностью надо заниматься там, где…, ею надо заниматься!

– Зачем ты пришла?

– Не твое дело.

– Это же надо! Откуда ты узнала, что я здесь?

Дед выследил?

– У тебя самомнение, Билл Уиллингтон, как у супермодели. Один ты, что ли, про это место знаешь? Я тоже выросла в Грин-Вэлли.

Помолчали. Билл все косился на ее руку, пытаясь разглядеть кольцо, но у него ничего не получалось. Кольца не было. Неужели она его сняла специально? Это уже прямо цинизм какой-то…

– Где…, жених ждет?

– Кого?

– Тебя, не меня же.

– Я уж испугалась. Какой жених?

Он не выдержал. С глухим ревом схватил ее за руку развернул к себе, попутно удостоверившись, что кольца действительно нет, наклонился к ней совсем близко и рявкнул:

– Не нуждаюсь в вашей жалости, мэм, ясно?!

Няньки мне не нужны!

– Я помню, помню. Боевой офицер.

– Слушай, Мэри, шла бы ты…, к своему Грейсону!

Она хмыкнула и ответила в тон:

– Ну а ты тогда чеши к своей Бримуортихе!

Билл опешил. Разговор, и без того нелегкий, плавно перетекал в русло полного безумия.

– При чем здесь Бримуортиха?

– А при чем здесь Грейсон?

– При том, что он твой жених.

– А Бримуортиха твоя двоюродная теща.

– Мэри, дед сказал…

– А мне бабка!

– Мэри…

Неожиданно голос у Билла сломался. Он с ужасом почувствовал, что сейчас расплачется, словно маленький пацан.

– Мэри, я же видел вас, вы…

Она развернулась к нему, словно маленькая разъяренная кобра, молниеносно и с яростным шипением.

– Что ты видел? Как мы ЧТО делали? Целовались? Вручали друг другу верительные грамоты? Занимались любовью?

– Вы…, держались за руки. У тебя было кольцо.

Неожиданно она успокоилась, выдернула у него свою руку, обхватила коленки и отвернулась. Глядя на озеро, произнесла удивительно мирным голосом:

– Он просил моей руки. Я отказала. Кольцо осталось у Ника. Ты пришел именно в этот патетический момент. И сделал его еще более патетическим, сломав дверь.

Билл судорожно глотнул воздух. Мир вокруг стремительно наполнялся тишиной, ароматами, теплом, духотой, писком комаров, блеском луны, красотой озера, темнотой, звездами, ангелами на золотых облаках и ощущением шампанского…