Текст книги "Наука, любовь и наши Отечества"

Начала в Клёнове опыт на супоросных свиноматках по соли. Продолжу его на подсосных. Сделаю как следует, т. е. во всем постараюсь быть точной. А параллельно уже заложила опыт «пшеничный», который для души: с лизином и витаминами. Сначала хотела его провести на рационе из зерновой смеси, но в наличии – только пшеница. Из Америки поступила. Золотом, поди, расплачивались. В Клёнове завалили ею все склады. Управляющий в расстройстве: свиньи от пшеничной дерти воротят морды. Животные хорошо «угадывают» полезность корма. Пшеница для них только в смеси хороша с другими кормами. А сама по себе – сплошной дисбаланс: мало белка при довольно большой калорийности. А в самом белке – весьма низкое содержание лизина. Из-за этого излишними, т. е. неусвояемыми для организма, оказываются не только большая часть энергии, но и значительная доля белка. Организм с таким дисбалансом борется не только тем, что и в кале, и в моче повышенный выброс азота (показателя количества белка) и энергии, но и тем, что понижается аппетит у животных. Мне чисто пшеничный рацион знаком по Табунам – Хабарам… А что, если пшеницу, голую пшеничную дерть, обогатить витаминами, аминокислотами, микроэлементами? Об этой идее говорю только Томмэ. Рассказываю, как чахли на целине над переполненными пшеницей корытами свиньи и куры. И вдруг он решает меня поддержать. Не средствами, конечно, а «спиной». Лизин дает Букин, и договор подкинет он же. Махаеву пока ни слова, иначе все провалится. А Букину он, Томмэ, черкнет записку (а я отвезу прямо в руки), где обо всем и попросит. Потом, конечно же, Махаев узнает. Ну и шут с ним! Деньги будут, работа будет, нехай себе орет на здоровье. Кстати, ор его в коридоре нашем не умолкает.

Букин меня поддержал с опытом на чистой пшенице, т. е. на монозерновом рационе. Между прочим, сейчас пшеницу в качестве основного корма для сельскохозяйственных животных начали испытывать за рубежом, в основном в Штатах. Разрабатывают премиксы (смеси-добавки) для ее обогащения. Выведен уже особый, кормовой сорт пшеницы – тритикале, в котором почти в два раза больше, чем в обычных сортах, лизина.

Рано утром после новогодней ночи резко постучали в дверь: телеграмма! Сквозь новогодние пары никак не могу осмыслить прочитанное: «Отец умер. ТЧК. Третьего хороним. Смирновы». Телеграмма заверена. Это чтобы у нас не возникало никаких осложнений с билетами. Решаем, что поеду я.

За окном вагона снежная муть несется. Сумрачно. Баюкает перестук колес. Вчера еще получила от отца поздравительную, с Новым годом. Значит, еще был жив-здоров.

Утро, солнышко, скрипучий снег, румяные лица моих сестренок, Люды и Вали. Пришли встретить. Оживленные, почти радостные. Тоже и я рада встрече и такому яркому утру.

Несли вещички мои, в оба уха мне о том, как Новый год встречали. Все бы отлично было, если бы… Вика (она же медицина) давление померила Казьке (и сейчас они так отца называют), нормальное было. Разрешила рюмочку выпить. Отец довольный, с водочки разрумянился, взял себе Эдьку на коленки, забавлял его. Эдька смеялся, болтал ножонками. Потом, ровно в полночь, встали все. Тоже и он. В одной руке рюмку, в другой внучонка. Начали за здоровье, за Новый год чокаться… Тут и случилось. Еще успел Эдьку на тахту опустить. Рядом стояла. А сам на пол свалился и рюмка дзенькнула. Еще часов шесть жил. Сердце билось. Но уже не могли ему докричаться. Так, не приходя в сознание, и умер…

Лежал отец, одетый уже, но еще не в гробу, а на простынях, на том самом столе в горнице, за которым в Новый год пировали. Большой, моложавый. С полным ртом собственных зубов.

Вику больше всего эти его зубы печалили. Ведь одна только пломбочка на семерке, а так – ну совершенно здоровые. Он ими бутылки с пивом открывал. Это уже в шестьдесят пять лет! А уж в молодости мог и железку перегрызть. «И такие зубы в землю зароют!» – огорчалась красивенькая моя сестренка Вика, совсем недавно окончившая медучилище. С ней мы пошли в ритуальный магазин, чтобы купить или заказать гроб. Гробов полон склад, но все как один ужасно длинные. «Сюда полтора таких Казьки влезет!» На это Вике ответили: «Великоват – не мал. Стружки напихаете. А вот на той неделе только одни короткие были. А покойнички, как на грех, все двухметровые шли…» – «Так, может, закажем?» – предложила я. Но какое там. Праздники. Пьяные все. Так и смирились: просторно – не тесно. Потом с Викой потащились в морг, забрать протокол вскрытия. Живая, жизнерадостная, зашла она туда, где трупы. Для нее это привычно. А мне хватило одну мертвую руку увидать (из-за ее спины). Желтая, с длинными голубоватыми ногтями. Бр-р! Выскочила на улицу. Вика вышла радостная. Все органы чистые. Нигде даже маленького рачонка. Знакомый патологоанатом по ее просьбе смотрел. А умер отец от сильного кровоизлияния в мозг. И сердце все было сработано, изношенное.

Дома целые две сумищи продуктов. Сегодня же все надо подготовить к поминкам. Вечером мы с Валей оказываемся одни в домике, в горнице, где лежит отец в гробу. А мы рядышком, у пианино. Отец Вале купил совсем недавно. Она в музыкальной школе учится. Какую-то печальную мелодию поиграла Валя. Потом медленный вальс, потом полечку.

– Валь, а как узнать, есть у человека слух музыкальный или нет?

– А повторяй за мной! – Сначала короткие легкие фразочки. Песенки.

– У тебя получается! Хорошо! – А я и рада. И уже обе поем вовсю:

 
«Одно-зву-чно гремит ко-ло-коль-чи-ик,
И доро-о-га пылится слегка-а…»
 

Опомнились, когда бухнула дверь. Вика пришла. Стала стыдить: «Как можно! Рядом с мертвым». – «А для нас он живой», – вдруг ответила Валя. И только тут я почувствовала горечь, невозвратность времени. Отец. Теперь уж и письма от него не будет. Стало себя жалко. Слезы хлынули. Сестрицы по-родному обняли меня. И тут брат Юра заходит. Мой самый старший, родной по отцу. По-русски красивый. Мужественный и добрый взгляд отцовских голубых глаз. Только брови темные и волосы на голове густые, без седины. Да и статью повыше, стройнее. С ним сынок младший, семилетний Костик, белокожий, голубоглазый. У них на Севере солнышка уже больше месяца нет. Отца Юра лет пять не видал. А Костик только сейчас и познакомился, уже с покойным. Тоже и я впервые увидала брата своего и племянника. Профессии у нас почти одинаковые: он ветврач, но в городе. Лечит кошек и собак. Сидели, болтали за чайком до полночи…

Проснулась от того, что пахло жареной картошкой с луком. Это Людмила на кухне готовила завтрак. Встала ей помочь. А потом готовили для поминок. На двух сковородищах обжаривали припорошенные мукой узкие полосочки мяса и после вываливали содержимое сковородок в большущую чугунную кастрюлю для томления. И так несколько раз. А потом подлили в кастрюлю воды, кинули специй и под тяжелую крышку на малый огонь…

К десяти уже народ подвалил: соседи, знакомые. К двенадцати подъехал автобус, пришли коммунисты-ветераны. Извинялись, что не будет оркестра, как обещали, потому что музыканты после Нового года «еще не прочухались».

Морозище такой, что хоть топором руби. К месту последнего отцова пристанища пробирались узкой протоптанной дорожкой меж бесчисленных железных оградок. Впереди мужчины тащили длиннющий гроб, за ними жена отца, хрупкая, притихшая от горя, и все другие родные-близкие, тоже и я. А за нами вереницею все остальные. Наконец собрались у вырытой могилки. Наверное, выкопана еще вчера, а может, и еще раньше, потому что земля, т. е. глина, вся сморозилась в огромные глыбы. Мужики-могильщики с красно-фиолетовыми носами никак не могли установить гроб. Он был слишком длинный и не влезал куда надо. Принесли лом и долбали мерзлую землю. Могильщики раскраснелись, а мы все посинели и, чтобы совсем не околеть, стали пританцовывать. Наконец можно опускать. Гроб проходил, но только по диагонали. Вера Григорьевна тихонько взвыла, и мужики тотчас же гроб вытащили. Снова принялись долбать. А мы все, уже не стесняясь, кто во что горазд, плясали: и польку, и чечетку, и даже вприсядку. Если б кто со стороны глянул, подумали бы, что свадьба. Наконец опустили. Из большой глыбины смерзшейся глины надолбали комьев помельче – «горстей земли». Покидали их каждый из своих рук, «чтоб земля стала пухом» и скорей-скорей дунули в автобус.

За столом, на котором несколько часов назад стоял гроб, все, разгоряченные морозом, поднимали рюмки, произносили тосты за упокой души, с обещаниями помнить вечно. То и дело напоминали друг другу, что нельзя чокаться, с аппетитом поглощали закуску: сначала холодец, рыбку под маринадом, салаты, а потом и горячее, мясо томленое и пюре. Все ужасно вкусное. Потом пили традиционный клюквенный кисель. Все отваливались от стола в отличнейшем расположении духа.

В тот же вечер меня провожали на московский поезд, все три сестры и новообретенный брат Юра, который мне очень понравился.

Ян Палах, студент философского факультета Карлова университета.

После почти месячного перерыва снова нас погнали на лекцию. И снова о положении в Чехословакии. Однако на этот раз лектор это «положение» хвалил: в Чехословакии полным ходом идёт нормализация.

Когда пришла домой, Иво (ему анализатор нельзя было оставить) спросил, что говорили на лекции о Чехословакии. Я ответила, что, мол, там всё хорошо, утихомириваются. Он молча положил передо мной «Руде право» за 18 января 1969 года: «Студент философского факультета Карлова университета в Праге демонстративно поджегся…» – Уже не вижу строчек, они расплываются… Только лицо. Юное, красивое, чистый овал с мечтательно-вдумчивым взглядом широко распахнутых глаз под темными бровями, спокойный, домашний, «…в послеобеденное время облил себя горючим… Стал факелом на Вацлавской площади… Ян Палах…»

– Но зачем сейчас? Ведь, кажется, всё уже стихает, нормализуется…

– Поэтому и поджегся. Цензуру ввели. Нормализаторы! В письме, которое написал он, выразил несогласие свое с цензурой.

Ян Палах – живой факел на Вацлавской площади, 16 января 1969 г. (фото из интернета).

Ян Палах! Он еще жив. Но обгорело 85 процентов тела. Врач Долежалова просит журналистов и студентов не посещать Палаха. Ему тяжело… Третьи сутки пошли его страшных мучений…

«Ян Палах! Ян Палах!» – набатом звучит во мне. Серая пелена вокруг. Беспросветно…

«Не реви! Слёзы тут не помогут…» – слышу будто издалека голос Ивы…

На днях он был в своем землячестве при посольстве. Вместе с другими чехами – аспирантами советских вузов Иво подписал письмо-обращение к высшим властям Чехословакии в защиту Александра Дубчека. Сказал об этом только мне.

И снова «Руде право» с портретом Яна Палаха. Умер девятнадцатого января в пятнадцать тридцать (среднеевропейское время). «Исчерпаны были все возможные терапевтические средства… Умер спокойно…»

Родился в августе 1948 года в местечке Вшетаты, вблизи Праги. Отца не было. Мать, Либуше, продавщица. По отзывам учителей, Ян – отличный ученик, студент. Всегда спокойный и рассудительный. Любил порядок. Перед смертью просил врача передать, чтобы никто из его друзей не повторял бы его. У матери остался еще один, младший сын.

Смерть – протест Яна Палаха – потрясла всех моих друзей в Дубровицах и в Москве и, конечно же, всех родных – в Москве, Пскове, Свердловске… Некоторые нам, чехам, даже соболезнования выражали… Позже появились стихи. Вот одно из них, автор Ольга Бешенская (1947—2006), почти Янова ровесница.

 
«Памяти чешского студента Яна Палаха» называется оно:
Прага, я не могу на твоём не споткнуться пороге:
Здесь брусчатка, как реквием, скорбно звучит под ногой…
Чешский мальчик горел, а у нас проступали ожоги,
Будто Ян – это я, это я, а не кто-то другой…
Мы познали тогда: нет стыда безнадёжней и горше,
Чем за Родину стыд…»
 

Похороны Яна Палаха 25 января стали огромной демонстрацией против этой восхваляемой во всех наших газетах нормализации, которая возродила цензуру и тем убила свободу печати и другие свободы, которых было добились в Чехословакии. Шли десятки тысяч пражан, шёл президент страны Людвик Свобода. Огромную печаль выражала эта процессия, но угадывалась и могучая сила народа этого, чувствовалось, что, несмотря на танки и прочее, эти люди – победители.

Похороны Яна Палаха, Прага, 25 января 1969 г. (фото из интернета).

У меня в Клёново два опыта, но и две лаборантки: деньги договорные из Микробиопрома. Помимо Тамары еще Ольга Ивановна, свинарка бывшая. Ей уже за шестьдесят, но еще крепкая и веселая. Как что расскажет, мы обхохатываемся, и не потому, что смешные случаи, а так умеет их представить – настоящая артистка. Небольшого росточка, поджарая, а как изобразит высокого да животастого директора Барбашова, так вроде бы живьем его видишь. Все о его любовных похождениях:

«Это потом у него продавщицы пошли, а тогда к свинарочкам он хаживал, на ферму да в соседний лесок. Однажды пошел на свиданку, да на краю леска Машку, т. е. свиноматку с фермы встретил. Осерчал на свинарок, ишь, распустились. Забыл, зачем и шел. Взял прутик, хотел гнать к ферме свинью. А она к лесу. Там у Машки свидание… с диким кабаном. Как рявкнул на Барбаша кабанище, как сверканул глазками, директор наш и усрался. Еле добёг до свинарника. Промеж себя свинарочки того кабана дикого сперва „Директором“ звали, а потом за рык его „Прокурором“. Огулял „Прокурор“ в тот год полмонитора. Такие поросятки рождались, рыженькие, полосатенькие, да много. Сначала радовались: росли быстро. Но на третьем месяце почти все от легочных погибали. Непривычные к спертому воздуху…»

За разговорами и работа быстрей делается.

Полосатые поросята в станке.

Кормосмеси теперь втроем готовим. Но поросята уже подросли, корма идет много. Да и на свиноматках еще продолжается опыт по соли. Так что урабатываемся. Приезжаю из Клёнова и кидаюсь в постель, чтобы согреться. Перед тем еще ноги сую в горячую воду. Потому что подошвы, как лед. Все же на цементном полу. Сама упарюсь до пота, а ноги стынут.

Наконец закончился опыт на супоросных. Матки – не поросята, без соли, результат хуже. Хотя потребность раза в два меньше, чем в существующих нормах, всего 2,5—5 граммов соли на килограмм сухого корма вместо 10 граммов, необходимых по прежней норме.

Результаты «пшеничного» опыта много интереснее. А самое главное, опыт показал, что и на чисто пшеничном рационе поросята могут расти столь же быстро, как на полноценном комбикорме, если к пшенице добавить недостающую аминокислоту лизин и необходимые витамины с микроэлементами. Мне было это очень радостно: ведь именно пшеницей кормят на Алтайской целине и свиней, и даже цыплят. Теперь стало ясно, что добавлять к пшенице, чтобы животные так же быстро росли, как на полноценном по белку комбикорме.

А в Чехословакии, в Пражском граде, снова проходит пленум ЦК КПЧ. Первым выступил Дубчек. Попросил, чтобы освободили его от обязанности первого секретаря ЦК КПЧ и предложил вместо себя избрать товарища Гусака. Это еще позавчера произошло. На том же пленуме говорил президент Свобода, мол, просьба Дубчека об отставке «…была тщательно изучена. После детального обсуждения решили просьбу удовлетворить. Имя Дубчека навсегда останется в сознании всех нас связанным с послеянварской (возрожденческой) политикой КПЧ. Он завоевал большую популярность и симпатию, и думаю, что будет на них опираться при работе на самых ответственных постах». Так написано о Дубчеке в «Руде право». Значит, не выпихнули его с генсека? Сам попросился! Может, и действительно Гусак лучше, тверже…

«Никакого возврата к старым временам. Но требуется навести порядок. Свобода – не анархия… Законы соблюдать надо», – провозгласил он в тот же день. А биография даже лучше, чем у Дубчека. В партии с 1933 года. Тоже участвовал в Словацком народном восстании против оккупантов немецких. В апреле сорок пятого стал членом ЦК КПЧ, а в 1951 году репрессирован. Был в тех же местах, о которых мне еще во Вратиславицах пан Голый рассказывал. И тоже, как и он, был в 1960 году освобожден из заключения по общей амнистии. Да и по образованию подходящий: окончил юридический факультет университета в Братиславе, где в тридцать седьмом получил степень доктора права.

А Дубчек остался в составе ЦК КПЧ, и это радостно.

Однако на очередной лекции о международном положении снова о таком-сяком бывшем генсеке Дубчеке и иже с ним, которых наконец-то «выбросили на помойку истории».

Как же так, думаю, ведь Дубчека только что переизбрали в президиум ЦК КПЧ! «Значит, останется там недолго», – поясняет Иво.

Так называется короткометражный документальный фильм, посвященный очередной жертве нормализации Евгению Плоцку.

Евгений Плоцек,

убежденный марксист и коммунистический лидер, 1965 г.

 
«Ни вырвать и ни сжечь той календарной странички:
Она имплантатом вросла в наше сердце.
Не вырвать, не уничтожить наше сердце —
Оно соединилось с землёй нашей чешской,
Впитавшей пролитую кровь.
В объятиях с нашей землёй
Нам спокойно под дулами танков…»
Евгений Плоцек
(конец августа 1968 г.)
Перевод с чешского автора
 

Известно было, что вслед за Яном Палахом и Яном Заицем в январе – марте шестьдесят девятого в знак протеста против ввода цензуры горящими факелами стали ещё более двух десятков человек. Но то были студенты, молодые люди, горячие, эмоциональные. В апреле того же года факелом горел человек зрелого возраста, семейный, имеющий четырнадцатилетнего сына, к тому же коммунист, любимый народом партийный функционер, глава парторганизации большого завода Моторпал в городе Йиглава.

Случилось это на Великую пятницу, когда город, красивый, с большим историческим прошлым и где во все времена свято чтили традиции, готовился к празднику Воскресения Христова. На площади уже стояли карусели, павильон со стрельбищем (тир) и целый ряд праздничных палаток, где можно было приобрести всё пасхальное, начиная с любимых гранатовых крестиков и заканчивая замечательным моравским вином.

Шесть вечера. Детей уводят домой, но молодёжь продолжает тусоваться. А к стрельбищу подходит мужчина лет сорока в элегантном пальто-монтгомераке, из-под которого на брусчатку площади срываются капли, пахнущие чем-то горючим…

Мужчина кладёт на счетчик стрельбища сложенный лист бумаги с коротким наказом: «Я – за Человеческое лицо. Не переношу равнодушия». И подпись: Евгений Плоцек. А потом, отступив на пару шагов, зажигает спичку и становится живым факелом… Из пламени люди слышали крик: «Двадцать лет я был коммунистом!» и «За Палаха!»

Огонь затушили, но спасти не удалось, Евгений умер на пятые сутки…

Протест коммуниста против режима нормализации был от народа тщательно упрятан: в центральной прессе ни слова. Зато в Йиглаве, в её окрестностях – Высочине – люди были потрясены: Евгения хорошо знали, уважали и любили. Он был активным участником начавшегося 22 августа 1968 года экстренно созванного нелегального съезда КПЧ.

Навязанная партии политика «нормализации» с её бесконечным фарисейством и наглым враньём была Евгению глубоко чуждой: прежних лидеров Пражской весны, которых он знал как бескорыстно преданных идеям реформ и демократии, поливали черной краской, а само возрождение стали называть контрреволюцией. И самым обидным было то, что делали это не «оккупанты», а свои, члены КПЧ, бывшие соратники: одни – активно, другие, их было большинство, помогали им своим равнодушием…

Евгений, будучи лидером, жить так дальше просто не смог… Протест его был актом отчаяния.

Завод Моторпал хоронит своего ведущего работника и коммунистического лидера Евгения Плоцка, погибшего в знак протеста против нормализации. Йиглава, апрель 1969 г. Фото из архива Алеша Плоцка, внука погибшего.

Хоронили его огромным коллективом завода. Похоронную процессию провожала вся Йиглава. «Это были самые грандиозные похороны в Йиглаве», – говорили бывшие коллеги Евгения, в частности молодой тогда Роман Фёрст. Он снял похороны, а потом вместе с другом Карелом Томком сделал документальный фильм, завоевавший на районном фестивале любительских фильмов первое место. Однако люди, за исключением немногих участников фестиваля, фильм не увидели: приказано было срочно сдать его органам. Авторы фильма успели передать его друзьям, где он хранился двадцать лет, то есть до Бархатной революции, а гэбэшникам сообщили, что фильм украли. Те не поверили, Романа и Карела мучили многочасовыми допросами, провели обыски в их жилище, забрав все фотографии событий 1968 года. Не найдя фильма, велели молчать.

Роман Фёрст снимает похороны своего старшего коллеги Евгения Плоцка на любительскую кинокамеру. Йиглава, апрель 1969 г. Фото из архива Ростислава Шимы.

Под запретом стало само имя Евгения Плоцка. В центральной прессе Чехословакии не появилось ни строчки об этой трагедии: цензура действовала, нормализаторская власть торжествовала.

Об этой трагедии в Чехословакии широкая общественность узнала только через двадцать лет (я – ешё гораздо позже11
  За предоставленный мне материал благодарю шеф-редактора замечательного еженедельника Асtualně CZ Йозефа Паздерку.


[Закрыть]), а 4 апреля 1990 года на площади в центре Йиглавы Александр Дубчек торжественно открыл посвященный жертвенной гибели протестующего коммуниста Мемориал.