Текст книги "Наука, любовь и наши Отечества"

Встали рано, чтобы все успеть. И до чего же остро почувствовала я бабушкино отсутствие! «Не реви, сейчас некогда!» – командовал Иво. Он, оказывается, еще позавчера послал телеграмму в Свердловск, так ему Рахиль Борисовна посоветовала, и сегодня Мама приезжает. И надо ее встретить, потому что у нее сердце и как бы чего не произошло. Мы с Леной для встречи не годимся: слишком красные глаза и носы распухшие. Поедет Иво, а мы будем здесь. Нужно всё готовить: гроб, одежду.

За всем этим надо в Подольск ехать. И еще надо найти, кто бы сшил платье на Бабу. Но самое главное – решить, где хоронить. Бабочка всегда говорила, что хотела бы помереть в родной Калуге. Поэтому с утра звоню тете Тасе, сообщаю о горе нашем. Бабочка ей ведь тоже родная. «Конечно же, в Калуге! В одной могилке с моей мамой, Верой». После разговора с тетей Тасей мне вдруг на мгновение стало так легко, даже радостно. Будто солнышко сквозь тучи глянуло. Будто увидела (даже казалось, что видела!) бабочкино лицо. Успокоенно-радостное, прозрачное, как легкое облачко. Привиделось? Не могла же я это видеть на самом деле…

С почты пошла искать, где гробы делают. Малюсенький, у самой Пахры, магазин «Ритуал». Там венки, ленты черные, а гробов нет. Утром последний ушел. А сделать может дед, что во-он там, на самой горе Парка культуры в сторожке своей обитает. Там и мастерская. Сделает.

Старик лет шестидесяти, шустрый, с белесыми глазками из-под густющих, седых с рыжиной бровей. Деловито записал размеры. Обещал быстро изладить. Только скорей надо принести материал на обивку. Пять метров. А доски-то где? Горбыль только вижу. «А станок на что? А инструменты? Всё в аккурате будет, не бойсь». Когда, после гонок по всему Подольску – искала подходящий сатинчик Бабе на последнюю обнову и материал на обивку гроба, – снова припыхтела на самый верхний конец парка, старик, распаленный работой, радостно показал на свое пахнущее древесной свежестью изделие. «Просушенное, стружечка тонкая. Вона, какая перинка будет вашей баушке. Глянь-ка, поко-ойно как!» Не заметила, когда он взапрыгнул в гроб. Улегся и ручки скрестил, как покойникам делают. И только – живые – взблескивали глаза из-под густющих бровей. Потом так же незаметно быстро очутился стоящим рядом со станком. Деловито пересчитал деньги, 45 рублей, и забрал материал на обивку гроба – зеленого цвета. К вечеру можно и забирать…

Дома в комнатке все чистотой сияло и готовые щи благоухали. Постаралась Ленусь. Платье тут же принялась кроить и шить Лида Усольцева. Она же и в институт сообщила. Для похорон машину грузовую назначили.

А потом приехали Мама с Ивой. Маму Иво бережно подготовил. Телеграмма-то была: «Приболела». А по дороге: «Больна», «В больнице еще», «Поедем к ней в больницу»… Только дома уже сказал, что с гробом в больницу-то явимся за Бабочкой нашей. Дома суета. Скорей-скорей, чтобы все успеть сегодня же: забрать гроб, Бабочку из морга и сегодня же в Калугу везти, чтобы уж завтра – третьи сутки – хоронить.

Наконец Лида принесла готовое платье и покрывало белое и откуда-то легкие матерчатые тапки достала и чулки новые. И еще мы прикупили белого вафеля на полотенца, чтобы гроб нести. А Иво сбегал в институт и явился в общежитие радостный, дали двести рублей из кассы взаимопомощи!

А вскоре зафырчала, забибикала машина. Шофер пожилой, спокойный. В путевке выписана Калуга. Так что все в порядке.

И поехали. Сначала в Парк культуры за гробом, потом в морг. Женщина, которая Бабочку выдавала нам, уже наряженную и положенную в гроб, сказала: «На удивление старушечка приятная. Чистая, не пахнет. Как молодая!» Лицо у Бабочки спокойное. Морщинки разгладились. И вправду моложе выглядит, чем живая была. «Не капайте слезами-то. На тело-то…» Закрыли крышкой и повезли. Мама в кабинке, мы все в кузове, на скамеечке, рядышком с гробом.

До Калуги, если бы на легковой, то за два часа бы управились, а мы целых четыре тряслись. Душу чуть не выплюнули. Приехали уж к закату дня. Встретили дома тетя Тася да сестры ее Аня и Оля. Бабочкины родные племянницы. И еще должна была подъехать их четвертая сестрица Мария.

Дочери Бабушки Веры Петровны, мои тёти: Аня, Оля, Тася и Мария, Калуга.

Гроб на стол поставили в горнице, а сами рядышком сели за маленький столик. Чай пили, сумерничали. Бабовичку вспоминали. И не только ее, а всю их семью Доброхотовых. Из десяти детей Бабочка последней ушла. На домике, что на улице Красная гора, где когда-то все они жили – мемориальная доска. Сообщается о том, что здесь жила семья Доброхотовых, которые, первые в Калуге, организовали революционный кружок, а затем и организацию РСДРП. В сходках, в митингах участвовали практически все, потому что проходили они в этом доме, двухэтажном, деревянном, с огромным, понемногу дичавшим садом. Но большевиком, профессиональным революционером был только их старший брат, Михаил, а из друзей – Дмитрий Разломалин, впоследствии муж бабушки Веры, т. е. тети Таси отец. Михаил умер в 1918 году в Петрограде от скоротечной чахотки, а Разломалина как врага народа в тридцать восьмом году расстреляли. Последними от рук НКВД погибли неповинные ни в чём самые младшие бабочкины сёстры, Оля и Ната. Из братьев только Илюша, которого помню я всегда с перемазанными дегтем руками, которому сам Циолковский поручал изладить лодку наподобие ракеты, был на этом свете до глубокой старости. А из сестер – Бабочка моя. «Теперь мы на очереди», – горестно вздыхали старые, искомканные жизнью до кульков бесформенных, мои тети, кроме Таси, статной и моложавой.

Бабочку хоронили на старом кладбище, что почти в центре города. Наша, вернее бабушки Веры Доброхотовой, а теперь и моей Бабочки, Марии Петровны Доброхотовой-Филипович, могилка находится недалеко от главного входа, вблизи часовенки, которая хоть и сохранилась, но заросла мхом-травою.

Кончились суета, поминки, разговоры. Остались в душе тоскливо-назойливые вопросы: за что Бабочке моей столько пришлось испытать? Почему так ужасно мало было в жизни ее радости и так много несчастий и горя? А вдруг бы она жила еще, если б я отдыхать не уехала? Последний вопрос меня терзал, жёг. И зачем я в этом Крыму торчала почти две недели?! Почему с Верочкой не уехала?! Ну хоть бы на сутки раньше, чтобы она груш поела!

Глава 12. «С БРАТСКОЙ ПОМОЩЬЮ» НА ТАНКАХ

У меня все еще отпуск. И хоть уж пошел девятый день с тех пор, как Бабочка умерла, все не отпускают меня мучительные мысли. И всё кажется, сделай я по-другому, и она жила бы, и мы бы с ней вместе на огород сейчас ходили. На огороде все поспевает. Морковку уже вовсю дергаю, нежную, почти без шкурки, помидоры собираю, кабачки. А огурчики уж и посолила. Дни погожие стоят.

Успокоенная огородом, солнышком, пришла домой, и тут Иво мне:

– Ваши в Праге! На танках!

– Чего-о-о?

– Братья! Освободители!! – сам бледный и руки трясутся. – Валентин Александрович мне сказал. Иди к ним. Послушай радио!

Прибегаю к Верочке. Оба дома. На «Голосе Америки» треск ужасный. Только и поняла: «…оккупировали всю страну…» А по нашему радио торжественно-бодрый голос передает сообщение ТАСС о том, что СССР и другие братские страны – ГДР, Венгрия, Польша и Болгария – «…удовлетворили просьбу партийных и государственных деятелей ЧССР об оказании неотложной помощи чехословацкому народу… вооруженными силами. Союзные войска вошли во все города Чехословакии. Беспрепятственно. Многие чехословацкие граждане выражают войскам свою признательность за своевременный приход в ЧССР на помощь в борьбе с контрреволюцией…» Меня ошарашило: вот это брешут! Не было ведь там никакой контрреволюции. Просто можно было критиковать. Видимо, кому-то «на хвост наступили» критикой. И все же не верилось, чтобы сами позвали.

– Говорят, члены их ЦК помощи попросили. А что сами они пишут? Вы же «Руде право» получаете…

– Да. И сегодня пришло, за двадцатое августа. Там и намека нет на то, что наши передают. Ни контрреволюции, ни тем более насилия над народом, ни вражды к СССР. Было перед этим беспокойство, что советские не понимают их, но потом, после совещаний в Братиславе и в Чиерне, всё вроде бы улеглось.

«Самое главное, было достигнуто понимание, возник даже термин „дух Братиславы“, преодолена была возможность разрыва, которая угрожала отношениям КПЧ с партиями других стран Варшавского договора».

«…Наши дружественные отношения с СССР и социалистическими странами будут и в дальнейшем развиваться. Это альфа и омега нашего народного завтра…»

Все это я читаю им из газеты «Руде право».

– Совсем свежая, вчерашняя газета! Хорошо ходила.

– Больше не придет. Всю прессу там арестовали, – невесело сообщил Валентин Александрович. Потом нашел станцию, которую не глушили, но где голоса дикторов, напряженно-тревожные, мешались со звуками сирен скорой помощи, с шумом большого собрания людей, какими-то хлопками, скрежетом, отдельными выкриками. «Говорит Прага, работает радиостанция Влтава. В Праге советские танки. Все в шоке. Оккупировали! Нет, и не было никакой контрреволюции. Захват Чехословакии – удар по социализму. Предательство… Хотят растоптать нашу дружбу с русскими…»

Видимо, радиостанция где-то на улице. От дикторов микрофон переходит к простым людям, жителям Праги. «Мы всегда рады русским. Но с танками не звали». «У нас нет капитализма. Мы за социализм. Верим Свободе, Дубчеку».

Все это, разумеется, я перевожу с чешского. На душе ужасно. «Кто же это сделал?!» Там, в Праге, Карел и Люба, и дети их. Они искренне любят Россию, русских. Оба коммунисты. Недавно прислали письмо. Рабочее место на исследовательской биологической станции в Горних Почерницах для меня держат… С какими же глазами я теперь туда поеду? Поди, дураками считают нас, русских! Карел об их реформах писал одобрительно. А уж он-то коммунист настоящий, быстро бы понял, если бы контрреволюция угрожала…

Домой в общежитие вернулась поздно. Иво сидел с Вениаминовым Сашей: пришел по-дружески поздравить «с братской помощью». Как-никак жили в Тимирязевке в одной комнате. Так что почти родня. Потом Саша, конечно, понял, что не поздравлять, а соболезновать надо. Все равно причина есть: назюзюкались оба. За скорейшее «прояснение» пили, за мирный «отход». От «прояснения» такого у Саши (очень умный, толковый и по сути своей добрейший человек) голова зачугунела. Свалился на Ленуськину коечку, откуда жена Люба, активно чередуя нежные уговоры с громкими понуканиями и подзатыльниками, еле его вытащила.

А в коридоре кто-то приемник врубил, орали песню: «Партия наш р-р-рулевой». Иво, даже пьяный, печалился. Укрылся с головой, чтобы уснуть.

В первые дни и часы вторжения в Праге и Либерце.

Молодой чех, горячо жестикулируя, обращается к сидящим на танке советским воинам. В ответ – глубоко человечный, понимающе-печальный взгляд такого же молодого русского… Фото Йозефа Коуделки.

Прага, Вацлавская площадь и чешский интеллигент с потрясённым взглядом «опрокинутого» лица. Фото Йозефа Коуделки.

Весь следующий день ощущала к своей персоне повышенное внимание. Только теперь поняла, что и меня, жену чеха, считают чешкой.

Интересно, что многие понимают. Стараются нас ободрить: «Чай, долго не задержатся там. Только б не стреляли!» А некоторые, их большинство, с торжествующими улыбками хватают руку, трясут, поздравляют и… благодарности ждут. Особенно Иву донимают. Домой от этих поздравлений еле приволокся. А я вечером снова слушала Прагу. Там сейчас проходит нелегальный съезд КПЧ. Экстренный. А Дубчека нет на съезде. Скандируют: «Дубчек! Дубчек! Свобода!» Наверное, в Праге улицы народом запружены. Отчего, интересно, так часто воют сирены, если не стреляют? Солдаты на танках – голодные. Совсем продовольствия не взяли. Неужели взаправду ожидали, что хлебом-солью их встретят? «Убирайтесь вон! Уходите домой!» – кричат им по-русски с чешским акцентом. Бедные наши солдатики…

Сегодня прилетел в Москву Людвик Свобода. Меня тоже записали в число встречавших (от нашего института). Хоть отпрашиваться не надо в Москву! Наш участок был возле метро «Динамо». Всем раздали флажки красные и трехцветные (бумажные). Народу было много. По-моему, пришли не только «делегаты», но и просто люди. Кричали «Да здравствует Свобода!» и просто «Свобода!» Лица у всех радостные. Хоть покричать это сладкое слово! А сам президент чехословацкий только рукой махал. А лицо печальное, словно ехал на похороны…

А в Дубровицах меня без конца все атакуют вопросами, как там в Чехословакии? И сами же отвечают: «Мы их защищать пришли, а они скандалят. С улиц не уходят. Наших убивают». – «Это неправда», – говорю. В ответ ссылаются на «Комсомольскую правду». Мол, даже корреспондента их убили. Но многие научные сотрудники относятся сочувственно. Спрашивают, что пишет «Руде право». А оно ничего не пишет. Или к нам не доходит? А сейчас уже и радиостанцию чехословацкую не поймать, то ли глушат их, то ли вовсе удушили. А те газеты, что были, все Юра забрал. И только лекций не убывает – почти каждый день!

Лектор (из ЦК) даже о Китае ничего не говорил, все только о Чехословакии. Восторгался, как блестяще наши организовали захват, т. е. братскую помощь. «Всего за считанные часы – всю страну. Надо было разом парализовать всю контрреволюцию, сорвать их планы. Они ведь готовились. Столько складов с оружием оказалось. Наши обнаружили. Сотни винтовок нашли. И население обработать успели. Внушили им, что мы оккупанты. Это мы-то?! Нас, освободителей, так обзывают! Мы ведь не сами пришли, нас пригласили… Честные коммунисты нас позвали, руководители партии, правительства. А Дубчек? Это ж марионетка. Слабак. Его-то мы сразу обезвредили. В машину – и на самолет! Это свое сборище (они его четырнадцатым съездом называют) они втихаря проводили, подпольно, без головы! Их генеральный секретарь у нас отдыхал, на Лубянке, хе-хе…»

Говорил этот лектор долго и вдохновенно, более всего восторгаясь молниеносностью маневра наших и союзных войск. Зал ему аплодировал. А я сидела тихонечко и чувствовала себя дерьмом: боялась даже слово молвить в защиту чехословаков, хотя знала (Иво мне сказал), что склады эти с винтовками принадлежали вовсе не контрреволюции, а народной милиции.

Впрочем, сейчас уже между нашими странами есть договоренность, что войска все уйдут, как только будет «нормализация» достигнута. Переговоры в Москве проходили.

«Если б, конечно, генерал Свобода не настоял (крепкий мужик!), Дубчека отдыхать бы оставили… А так президент Свобода и Дубчек со своей кодлой ещё нервы кой-кому помотали. Все же подписали документ. Сейчас империалисты уже не смогут вмешаться. Это главное. В Совете Безопасности вопрос о Чехословакии снят», – радостно подытожил лысоватый лектор.

В лаборатории Букина все ко мне отнеслись очень сочувственно: жена чеха. Сначала даже ни о чем не спрашивали. Оказывается, они знают о том, что «Руде право» больше не выходит. А то, что не стала с лектором спорить, это, мол, очень правильно. Даже Пушкин сказал: «И не оспаривай глупца…» А в наше время это еще и опасно. Оказывается, на Красной площади несколько человек, семеро, кажется, протестовали против нашей интервенции 21 августа. Вернее, пытались протестовать. Им и рта не дали раскрыть. Забрали. «Пишите скорее докторскую», – хором советовали «букинисты» и сам Василий Николаевич.

Москва встречает президента Чехословакии Людвика Свободу, 25 августа 1968 г.

фото из архива Леонида Шинкарёва

Ура! Нам дают квартиру, которая после Жеребилова. За нас большинство членов профкома. А указание дало бюро. Помогли Верочка и Ткачев Евгений Захарович. Мне он раньше был довольно неприятен, казался очень злым. Я, наверное, ошибалась. Просто богом обиженный, узкогрудый, хромой, на голову ниже своей жены Татьяны Венедиктовой, которая симпатичная, умная, в одном с ним отделе физиологии, занимается поведением животных. Говорят, Венедиктова тоже агитировала всех за нас, мол, они, т. е. мы, как-никак пострадавшие, чехи… А Захарыча и Татьяну будто бы настроил быть за нас сам Лев Эрнст, который в нашем институте замдиректора и большущий авторитет.

Сегодня же дали Иве ключи, только сказали, чтобы еще погодили селиться, пока сделают ремонт. Мы годить не стали. Узлы в зубы и помчались. Пришлось мусор выносить, полы мыть, ванну чистить, плиту. Больше всего нас поразило обилие бутылок. Ими был забит целый чулан и еще горка бутылок на кухне была. Это радовало, денег будет не менее десятки! Конечно же, ремонт нужен. Засаленные обои, полуоблезший, весь истыканный шпильками пол. Но это все мы сделаем сами. Главное, что у нас теперь есть своя квартира, целых две комнаты и кухня. Это ж моя мечта – квартира в Дубровицах!

Радостные, повалились на свои узлы. Ленусь и подружка ее, Маринка Дымковец, с личиком, похожим на рисовое зернышко, стали кувыркаться, а мы с Ивой скорей ванну опробовали и туалет. Роскошь! Однако в тот же вечер стало ясно, что перед тем, как идти купаться, надо, чтобы все посетили бы этот совмещенный санузел, иначе потом спокойно не понежишься в ванне, замучают и стуки в дверь, и собственная совесть. Но, в общем-то, квартире мы рады ужасно!

Мебели у нас пока лишь то, что осталось от Жеребиловых: массивная табуретка, сбитая из толстенных досок и брусьев, и стоявший, видимо, когда-то в Голицынском дворце, а сейчас весь облупленный, дубовый, с фанерными полками, старинный комод. В него сложили мы все свои пожитки. А табуретка пока стол заменяет. Спим пока на полу. И главное, мы все очень-очень счастливы.

На другой день, а это уже было 8 сентября 1968 года, пришло, наконец, уже на адрес квартиры «Руде право». Жалкое, тощеватое, как побитая сучонка. «Спокойствием и дисциплиной разрешили сложную ситуацию…», «О скорейшей нормализации положения в стране», «Временное присутствие войск – политическая реальность…» Таковы заголовки. Но и главное, отрадное: «…демократическая политика – основная линия партии – сохраняется». Дубчек остался генсеком. На митингах его цветами забрасывают. По радио (все та же «Влтава») говорили, что от нас, из Москвы, он вернулся с шишками и синяками, мол, на Лубянке поставили. Выходит, он герой, мученик. Обидно за наших. Солдатики-то действительно ведь думали, что помогать идут народу братскому, который на помощь их позвал. Так и не признались те, что звали. Между прочим, воинские части, которые первыми с «интернациональной помощью» явились, уже отозваны из Чехословакии, потому что «разложились». На их место пришли «морально устойчивые и политически грамотные». И еще в «Руде право» пишут о том, какую чушь публикуют о них наши газеты: «запугивание и терроризирование трудящихся, которые дружественно относятся к нашим, т. е. советским военным, нелегальные радиостанции, которые распространяют измышления, склады оружия, предназначенные для контрреволюционного переворота…» Каждый чехословак знает, что это чушь собачья, брехня.

«По глупости или действительно хотят нас поссорить? Зачем?!» – «Лучше не спрашивай, научись, наконец-то, помалкивать», – советует Иво. Брат Юра того же мнения. Да и Валентин Александрович больше не зовет переводить ему с чешского…

Мы уже почти сделали ремонт, т. е. побелили эмульсионкой потолки, обклеили обоями стены, покрасили двери и рамы оконные. Остался пол. А завтра приезжает Батя. Везёт нам денежки на мебель, целых восемьсот рублей!

У нас он проездом в Пятигорск, в какой-то санаторий. Путевку получил неожиданно. Весь сияющий, он заявил, что это «награда, приз за его победу: завизировали, наконец, его заявление на выдачу патента. А до этого все морили. Один важный дипломированный «крючок из горисполкома», который, как мы поняли, был там ответственным за технический прогресс, долго Батю мариновал, дескать, авторство на такую сложную технику, что Батя изобрёл, не выдадут ему, так как его образование – семь классов и длинный коридор (лагеря по трудовому перевоспитанию крестьянской «с индивидуалистическими наклонностями» молодежи). Батя очень долго ходил и доказывал, что он – коллективист, медалями награждён на стройках Сибири и Дальнего Востока, да за восстановление Донбасса, что у него целая папка принятых производством рационализаторских предложений… Того упитанного типа ничего не пронимало: нудно разъяснял Бате важность наличия диплома у заявителя, давая все явственнее понять, что включи он, Батя, его с дипломом и связями, сразу же и дело пойдет. Уразумев, наконец, это, Батя вскипел и запульнул в его бессовестную морду тяжеленным стулом. «Пострадавший» (даже синяка не было, успел голову пригнуть) тут же звоночком вызвал понятых, своих же – секретаршу и еще «хмыря какого-то», состряпали бумагу и объявили Бате, что дело передадут в суд.

На другой же день Батю в обком вызвали, к самому заму секретаря. Оказался «свой мужик». За людей. Все, как было, ему рассказал, себя, мол, не жалко, а вот мотобур, его изобретение, очень даже необходим геологам. За него он и схватился с «крючком» этим… «Крючка» вызвали, стружку сняли. Велели срочно Бате путевку оплатить в лучший санаторий для нервно переутомленных. Но самое главное, завизировали его заявление на выдачу патента. «Правды в нашем государстве, где так много врут, все же можно добиться!» – торжествовал Батя. Узаконится теперь Батино детище – облегченный мотобур для глубокого бурения.

Талантливый изобретатель и борец за правду

Кулаков Леонид Сергеевич (Батя), 1969 г.

А мы с помощью Бати покупаем немецкий мебельный гарнитур за 1150 рублей и обставляем им обе комнаты. Верочка Крохина дарит нам их телевизор: они покупают цветной, и мы, сидя в собственной квартире, смотрим, как наш Косыгин в Пражском Граде беседует с президентом Свободой. За столом также, увидели мы, сидели Дубчек, Гусак, Черник. Улыбались. Подписали советско-чехословацкий договор, по которому «…основная часть советских войск, а также войска Венгрии и других стран-участниц будут выведены из Чехословакии в ближайшие месяцы. Поэтапно…» А потом, уже в декабре, смотрим, как отмечали двадцатипятилетие чехословацко-советского договора о дружбе. Взаимные поздравительные телеграммы. В «Руде право» большая статья Йозефа Смрковского, одного из главных «с человеческим лицом» демократических мужей. Пишет о прошедшем ноябрьском пленуме ЦК КПЧ, на котором возрожденческая линия их партии была сохранена, да и все политики остаются на своих местах. Только вот скорее бы возродить былую дружбу с СССР.