Текст книги "Наука, любовь и наши Отечества"

Встречаем дорогих гостей: маму Ивину и нового (недавно поженились) мужа ее Франтишека…

Приехали своим ходом, на старой доброй «Шкоде». Добирались через Карпаты, дивились красоте, однако остановиться там побоялись. Гнали скорее сюда. Мама-Бабичка довольная, счастливая, как никогда. Франтишека своего, здоровенного дядьку с пузом пивным, обихаживает, словно ребенка. А он развалился, наелся-напился (пива), словно котяра, и аж мурлычет.

Решили они, что три-четыре дня посмотрят Москву, в Мавзолей сходят, а потом во Псков поедем. Отец написал, что договорился с приятелем своим, который на маяке работает на Чудском озере. Рыбалка там, какой не видали…

Уже на следующий день планы поменялись. Устал Франтишек от Москвы, без хорошего пива измучился. Решил, что шут с ним, с Мавзолеем, и со всеми выставками и музеями. Поедем скорей на рыбалку…

Дала отцу телеграмму, что выезжаем. И выехали. Мы с Ивой и Леной поездом, а Маминка с Франтиком на «Шкоде».

Псков поразил своей русскостью: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет». Однако же и то бросается в глаза, что этот дух русской старины душили как могли. В храме семнадцатого века – выставки-продажи: одежда, белье, правда, еще и книги, но отнюдь не церковные. А в малых церквах, а это шестнадцатый, пятнадцатый и даже тринадцатый века, – сплошь склады… И все комолые стоят, без крестов. Массивные купеческие особняки тоже все обшарпанные. И всюду верёвки с бельём, которое где только не сушится: в палисадах заброшенных, во дворах, а в новых домах – на всех балконах.

Отцов дом в Историческом переулке – приземистый, деревянный – еле отыскали. За зеленью палисадника почти не виден. Навстречу выбежали девушки, одна светло-русая, деревенской стати, другая чернявая, с мягкими, но правильными чертами овального лица, совсем еще молоденькая. Разные, и что-то общее. Обе отцовы дочки, схожие с ним. Мои сестры. Подошли, улыбаются.

– Эля? Иво? А мы нынче и не ждали. Думали завтра…

– Сестры?

– Сестры. Я – Люда, – протянула руку старшая, с глазами небесного цвета и в усмешке чуть покривила полные, как у отца, губы, – а это Валя, – наша самая младшая.

– А ты кто? – радостно-бойко спросила меня черноволосая Валя и сразу же повисла целоваться.

– Еще одна?! – со смешком вопрошала меня Люда.

– Еще одна, – ответила ей, – и между прочим, старшая.

– Есть и постарше. И братцы есть, и сестра. Казька постарался. Много нас наделал, – с ядом в голосе сказала Люда.

– Казька пошел на базар за мясом, – не переставая меня теребить, сообщила младшенькая.

Казькой они отца зовут. Это прозвище с детских Валиных лет к отцу прилипло. Так его все и называют в этом доме, за глаза и в глаза. Немного за отца обидно. Сходу, еще даже не войдя в дом, Валя объяснила, почему с отцом особо не церемонятся: он Люде образования не дал, у неё только техникум, и вообще ужимал её… «Ничего себе рассуждают, – думаю, – а мне-то чего отец дал?» – однако молчу на этот счет. Рада за себя: мне на самом деле дано было очень много – вся Бабушкина огромная любовь! Вся её выдержка, стойкость, преданность семье, её благородство стали мне самой твердой опорой в жизни.

А между тем в дверях дома появилась Мадонна в ночной сорочке. Красивая, будто с иконы сошла, с невинным взглядом карих глаз и с белокурым в распашонках младенцем…

– Зачем вышла?! Снова уши Эдьке простудишь! – напустились на нее сестрицы, – идите скорей на свое место!

Их место – широченная койка с горой перин, одеял, подушек и кучей простыней, пеленок и распашонок. Впрочем, пеленки и распашонки вперемешку с женским бельем и одеждой валяются еще и в разных углах большой и невероятно захламленной комнаты, в которой четыре окна, и все занавешены так, «чтобы свет не раздражал младенца и мухи бы не летали». Вика (мадонна), тоже моя сестренка, обрадовалась нам, с ногами уселась в постель, сунула грудь запищавшему было крошечному человечку, который, как сказали сестры, зверем орал всю ночь и который без конца марает пеленки. В двух других комнатках раскардаш не меньший и гул потревоженных мух. Из шока нас вывел отец. Он принес полную сумку продуктов.

– Идите в мою комнатку, там хорошо, – предложил нам с Ивой и отвел в просторный дощатый чулан с двумя малюсенькими окошками. В чулане пахло чабрецом сквозь какую-то химию (отец недавно мух травил и клопов). Манил поваляться застланный лоскутным одеялом широченный топчан. – Если понравится, здесь и будьте! – сказал.

Через минут пять нас «проведать» пришла Валя и радостно сообщила, что у них аврал и всех свистать на палубу: генеральная уборка! Но что нас это не касается. Мы, однако, тоже включились.

Когда приехали Бабичка Ружена с Франтишеком, всё было вполне прилично. На столе – огромный астраханский арбуз, на сковородке шипело мясо. В кастрюле – молодая картошка, запаренная с укропом. Мы все насладились едой, только Франтишек не был вполне доволен: попросил пива, а его здесь нет. А квас ему явно не по вкусу.

Мы – отец, Иво, Лена и я – отправляемся на Чудское озеро катером Псков – Тарту. Билет берём до рыбачьего поселка Самолва. А Бабичка с пузатым Франтиком поедут на «Шкоде» берегом. Дорогу им отец показал на местной карте.

Псковский кремль, вид от реки Великой.

Пароход идет сначала по реке Великой. От середины реки Псков с его церквами и чудной красоты Псковским Соборным храмом глядится великолепно. А потом река Великая расширилась, став уже озером Псковским. Идем поближе к эстонскому берегу, крутому и лесистому. А противоположный почти не виден. На остановках вбегают на палубу разгоряченные люди с мешками и сумками, устремляясь к небольшому корабельному буфету, сплошь забитому хлебом. Торопливо кидают в свою тару ароматные буханки и проталкиваются к выходу.

Наконец эстонский берег тоже отступает, и вокруг только вода. Темно-синяя вдали и сероватая под нами. Редкие безлюдные островки с вышками маяков. Один из таких островков уже перед Самолвой, совсем крошечный, отлогий и тоже с маяком. «Это и есть Вороний камень (так остров называется), где мы все будем жить в домике маячника», – сообщает отец. Напротив Вороньего камня – тоже островок, но еще меньше и вовсе необитаем.

«А видите, – говорит отец, – какая чернота меж этими островками. И белые гребешки волн. Здесь глубина-а! И течение. В этом месте и происходила на Чудском озере битва – побоище, где князь псковский Александр Невский победил. Лед у Вороньего камня, течением проточенный, легко проломился под тяжелыми немецкими рыцарями».

Пароходик меж тем вошел в широкую горловину залива, который переходит в устье небольшой, но полноводной речки Самолвы, где и находится рыбачий поселок. Рыбачьи пароходики, лодки, баржи со снастями и бочками. Запах рыбы – свежей, копченой, тухлой мешается с запахом дегтя и тины. Наконец пришвартовались к вытянутому поперек фарватера открытому причалу, где уже толпится народ с мешками и сумками. Нас чуть не сшибли. Прямо супротив отчаянно мчатся в буфет за хлебом…

До самого поселка идем лодкой по узкой, но полноводной речке. Подплываем чуть ли не к самому дому, выходящему почернелыми деревянными воротами на улицу. Дом, как и всё вокруг, бревенчатый, отделанный изнутри выкрашенными в светло-желтый цвет досками. Полы в комнатах и на крылечке выскоблены – вымыты аж добела, сплошь устланы ковриками и дорожками из лоскутов и мешковины. И такие же выбеленные, под рядном, лавки вдоль стен и стол в углу, где под самым потолком божница, украшенная белым с кружевами полотенцем. Будто хозяйка в доме, печь с лежанкой, занавешенной (видимо на летнее время) выбеленной и цветасто расшитой мешковиной. А в сенцах керосином пахнет и керогаз, и кастрюльки. Тут, видать, и готовят. Спросить не у кого. Дом открыт, а нет никого. Скоро придут, раз открыто. Но соседи, парень молодой и бабушка, хлопотавшая во дворе, говорят, что Михаил, папин друг – рыбак, может и завтра возвернуться, что у них избы завсегда вот эдак, замков не вешают. И еще старушка с ужасно изморщиненными руками и живым, наверное, молодая еще, лицом убеждает, чтобы мы, коль в гости приехали, то и брали б всё, что найдем и ели бы…

Когда Миша (отцов ровесник) пришел, выяснилось, что дебелая старушка соседская – мама его и что ей уже больше ста лет, а точнее, сто второй пошел. Жизнь была трудной, в работе сызмальства. Поднимала младших сестренок и братьев. А сама вышла замуж в тридцать восемь лет. Восьмерых детей родила, пятерых вырастила. Миша, угластый и строго-спокойный старик – один из младших. Баба Дуся, так зовут старую, но совсем не ветхую маму деда Миши, принесла молочка. Прослышала, что издалека мы, и пришла глянуть. Она за всю жизнь так и не была нигде, кроме озера Чудского да родной Самолвы. Это удивляло больше всего:

– Сто лет – и в этакой дыре! – невольно вырвалось у меня.

– Для кого дыра, а для нее Божий свет! А ты погляди, как здесь красиво. Я и сам чуть сюда не пришвартовался, раздолье тут, река, озеро, луга, леса ягодные. И люди не пуганные: здесь ведь кругом скиты и болота непроходимые, шпане да законникам делать нечего…

Наутро мы с Ивой идем в местный магазин – сельпо. Он один на всей изъезженной в пыль площади – центре поселка. Зато два отдела в нем: промтоварный, под заржавленным замком, и продовольственный, в котором есть соленая, вяленая, копченая рыба, водка, конфеты, пряники и пшено. И целая очередь людей, в основном подростки. Люди разговаривают как промеж себя, так и с продавщицей на чисто матерном языке. Меня поразило, что и дети тоже, и продавщица… Мы среди них как немые стоим: как же с продавщицей-то объясняться? А она, как только наша очередь подошла, улыбнулась нам и с веселой лукавинкой на обычном русском спросила, чего желаем купить…

К обеду приехали наши. Намучились на машине. Франтишек таких дорог не видывал. Решил, что уж во Псков и Москву обратно не поедут, а как покороче, прямиком, через Польшу в Чехию. А пока поставили машину к деду Мише во двор, плащ-палаткой да снастями хозяйскими прикрыли и подались на маяк, на Вороний камень. Миша, он и есть маячник, нас переправил туда на своей моторной лодке.

На островке по-хозяйски открыл нам чисто заметенную деревяннуя избу, показал, где лежат матрасы с подушками (одеяла, простыни свои), потом проводил нас по узенькой тропочке в густо заросший лопухами дощатый сортир с парусной крышей, показал место возле крыльца, где в камушках можно ставить таганок, и где в глубине острова выстроена глиняная коптильня для рыбы. На маяке есть две рыбачьих лодки с веслами, крепко цепями привязанные к бетонным столбикам крохотного причала. Наконец, оставив нам с четверть огромной наволочки пшена, два ведерка свежих огурцов и маяк, дед Миша, радостный, отчалил.

Мы остались на маяке полными хозяевами.

Остров Вороний камень на Чудском озере вблизи пристани рыбачьего посёлка Самолва.

Вот уже неделю живём средь этой необычной красоты. Вода – серебристо-перламутровая, словно чешуя огромной рыбы с утра, зеленовато-синяя с белыми гребешками волн в дневные часы и успокоенная до зеркальной глади золотисто-розовая по вечерам. В такие часы особенно ловится рыба.

Мы уже не едим обычную уху, а только двойную, даже тройную. Мелочь бросаем обратно, чтобы подросла. Хватит с нас и крупной. Иво с Франтишеком хлопочут у коптильни, мы с Леной и Маминкой готовим ужин. Уха уже не лезет. Хочется чего-то кисленького, сладенького… Только не рыбы. Каждый день я купаюсь. Вода прохладная, очень взбадривает.

И всё же скучновато. Вечером хотелось бы повеселиться, потанцевать, а мы даже разговаривать не можем как люди, только шепотком, чтобы Франтишека не разбудить, который заваливается всегда спозаранку и храпит, а по утрам почти всегда жалуется, что мало спал.

А уже первое августа – мой День рождения.

Иво поздравляет меня букетом чудесных островных цветов, розовых с голубым. Потом я на правах именинницы беру лодку, ту, что полегче, и гребу через журчащую (сильное течение) воду к маленькому необитаемому острову, что напротив маяка. У самого острова тихая бухточка, где вода зачарованно отражает небо и отлогие, поросшие высокой травой с цветами и редким низкорослым ивняком берега.

На одном из кустов, который оголенным суком торчит из воды, видится дивная птица. Боясь испугать, держусь от нее подальше. Она будто застыла, так и сидит, выпростав одно крыло, вот-вот улетит. Я тихонечко, чтобы не плескануть веслом, приближаюсь к ней. Она всё сидит. Наконец я поняла, что эта птица – дерево, чудо, обточенное водой, подаренное мне природой (ко дню рождения).

А вечером снова вздохи животастого Франтишека, Ивиного отчима: комары не дают уснуть… К тому же он сильно затосковал без пива.

Так что нашему блаженному пребыванию на маяке скоро, наверное, придет конец.

Прохладным утром 11 августа мы все покинули маяк. Дед Миша доставил нас прямо к причалу, где уже толпились жители Самолвы, ожидая катер, идущий из Тарту в Псков. На этот раз вместе с Франтиком поедет Иво, а Бабичка с нами на катере.

Дорогой штормило до тошноты и ломоты костей. Шел косой дождик. Палубу то и дело окатывало волной. И снова на всех причалах атаковали наш кораблик люди с большими сумками. На этот раз в буфете везли колбасу и конфеты. Ужасная спешка: успеть бы взять и сойти. Одна женщина, эстонка, не успела. Умоляла капитана не отчаливать, у нее грудной ребенок остался там, она же на несколько минут отскочила… Стоявшие на нижней палубе мужики угрюмо молчали, а полоска воды, отделявшая катер от лесистого берега, увеличивалась. Мне ужасно жаль было женщину, даже голова разболелась. Отец пошел к морячкам поговорить. Но так и вернулся ни с чем. Низ-зя. Женщина до самого следующего причала тихонько подвывала. Впрочем, как сказали отцу, по суше ей всего четыре километра добираться, и автобус ходит…

Наконец остановка, а меня вдруг стало знобить, даже трясти. И всё виделась эта плачущая женщина. Отец укутал меня одеялом, прижал к себе. Муть дождя, качка… Домой приехали на такси. Ноги не сдвинуть, так отяжелели. Отец уложил в постель, принёс чаю, лимончик, сказал, что сильный жар.

На третий день температура спала, но из носа хлестала кровь. Никак не хотела уняться. Перепуганные лица отца и его жены Веры Григорьевны, любопытствующая хорошенькая мордашка сестренки Вали и озабоченный Иво. Маму свою с Франтиком он уже проводил. Сказали, что я бредила, что вызывали ко мне врача и хотели было везти меня в больницу… Однако температура спала, и оставили дома.

Уже недели две мы в Дубровицах. Лена в школу пошла. А я – дома: наша Дубровицкая врач, осанистая, интересная лицом Валентина Ивановна, определила у меня ревматическую атаку. Предписала уколы пенициллина, аспирин и строгий постельный режим. По вечерам ознобы и температура небольшая, которую в амбулатории назвали субфебрильной. В сердце шумы, РОЭ повышенная…

Диссертацию дописываю лежа в постели и раз в десять дней хожу к врачу.

В амбулатории всегда народищу. Валентина Ивановна принимает подолгу, особенно своих знакомых. А у нее их – все Дубровицы и деревни окрестные. У меня все без улучшения. «Вот так же и Тамара (называет фамилию), – говорит Валентина Ивановна, обращаясь к сестре, – ходила, ходила… Тоже с ревмокардитом. Больше года. Температура всё субфебрильная была. Так и умерла…» У меня сердце аж в пятки ушло при этих словах.

«Я не умру! Я не умру!» – вырвалось у меня. «Конечно, нет, конечно, нет», – испуганно заворковали сразу обе. Однако на душе тяжело: «Для чего вся эта диссертация?»

Решила ходить через силу, чтоб уж или пан, или пропал. И одолела. Сначала температура нормальной стала, потом РОЭ. Выписалась.

И вот иду в институт. На лестнице меня все обгоняют и все очень довольны, что обгоняют. Томмэ сияет. Он рядом со мною, вернее, мимо меня, словно молодой кузнечик. «Берите пример с меня!» – радостно говорит мне.

Я несу ему свою диссертацию. Со списком литературы, с приложениями почти двести страниц. Торжественно вручаю рукопись. Спрашиваю, когда зайти. «Через недельку», – отвечает золотой мой шеф. За эту скорость его особенно любят аспиранты: другие месяцами держат.

Томмэ диссертацию хвалил, исправив только введение: добавил о ведущей роли нашей Коммунистической партии. А Шура Подвигайло, секретарша его, мне сообщила (на ушко), что шеф меня хочет оставить в отделе, но что Махаев против. «Однако если чего хочет Михаил Федорович, то и будет».

Позвонила Букину, и он пригласил приходить с диссертацией прямо к нему домой по адресу: Ленинский проспект, 13. И вот я гостем у Василия Николаевича и жены его Ксении Леонидовны. Меня поразила их прихожая: шире и, кажется, длиннее, чем наша вся комнатка в общежитии. А в комнатке нашей ведь не только мы втроем, но и гости приезжие помещаются. Из прихожей двери в столовую, где, будто в ожидании гостей, расставлен в длину (человек на двенадцать) массивный стол и с десяток высокоспинных тяжелых стульев. Несмотря на большие размеры стола комната казалась просторной, даже пустующей, хотя по углам стояли какие-то этажерки и шкафчики с посудой. Посреди пустого пространства комнаты на паркетном полу валяется трехколесный велосипед. «Это внука», – говорит Ксения Леонидовна, весьма интеллигентного вида седенькая старушка, наверное, когда-то красивая, с чуть навыкате белесыми глазами на блеклом без бровей лице.

В прежние годы занималась наукой – биохимик и первая помощница Букина. Поэтому смотрю и на нее как на божество. И она мне вдруг улыбнулась, враз помолодев лет на двадцать, и отвела в кабинет Букина (дверь прямо из столовой), где жили Василий Николаевич – на узкой, но массивной тахте и большущая собака овчарка – на тахте, вполовину короче хозяйской. Собака чуток, будто раздумывая о чем-то, поурчала, потом тявкнула, зевнула и доверчиво положила мне свою голову на колени, после чего я почувствовала себя здесь невероятно уютно.

Букин, не вылезая из халата, сел за широченный письменный стол, где моя диссертация среди объемистых рукописей могла бы и затеряться, мне указал на стул рядышком. Сначала полез в самый конец, прочел выводы. Хмыкнул, ничего не сказав, и стал смотреть основную часть, таблицы и схемы. Опыты мои он знал (цитировал даже в своих докладах), так что прошелся быстро. Потом принялся за введение и литобзор. Тут и началось. Даже не думала, что старик может орать, да как! Замечания пошли с самой первой страницы, где Томмэ вообще ничего не тронул, сказав, что о роли партии после его замечания и внесённых им дополнений написано «в удачных выражениях».

«На черта здесь вообще о партии писать? У вас диссертация о витамине В₁₂. Это витамин, понимаете, ему партия наша до… А у вас: наша партия постановила… Вы-то хоть партийная сама?» – среди ора спросил Букин. «Не-ет», – проблеяла я, ужимаясь к спинке стула. Взгляд Василь Николаича потеплел. «Ладно, – сказал он, – раз уж это принято в вашем институте, оставим КПСС, но только в одной фразе, вот так», – и он быстро, перечеркав полстраницы, оставил всего несколько слов, моих же, которые сами собой выстроились в единственное предложение, в котором слово КПСС не было дифирамбом, а «работало». Это было только началом. Букин взрывался ором каждый раз, как натыкался на заимствованное у иностранцев слово или на громоздкий, заковыристый (казавшийся мне «научным») оборот. «Наделайте из этой кучи слов несколько ясных, коротких предложений, чтобы человек не блуждал в поисках истины. Читатель должен понимать, что читает, не спотыкаться об отдельные слова. Поэтому их должно быть как можно меньше. Как у Пушкина. Читаете и видите всё. С его стихов хоть рисуй. А слова, будто и не его, а ваши, вы сами его словами думать начинаете… А? Правильно?» – Василь Николаевич довольно хмыкнул, подкачал в ноздри себе из маленького баллончика лекарства какого-то (он весь, говорили мне, на лекарствах и держится) и быстро распатронил мою «словоблудную», в полстраницы фразу, оставив лишь начало ее и хвостик.

«А это что за имбаланс такой?» – взревел с новой силой он, читая о влиянии разного соотношения незаменимых аминокислот в диете на животный организм.– «Это когда избыток одной или двух аминокислот по отношению… – начинаю объяснение. – Это работы Харпера». – «Харпер – американец, а мы – русские. И у нас есть слово для этого: дисбаланс. И поверьте мне, у нас, в русском языке, достаточно слов, чтобы все вещи и явления называть по-русски», – и он тут же с радостью перечеркнул все мои «имбалансы», очищая заодно фразы от «мусорных» слов. Между тем из столовой (за ней должно быть кухня) потянуло чем-то вкусным. Собака скульнула сквозь сладкий зевок, приподняв морду от моих колен, и понимающе глянула мне в глаза. «Обед чует!» – заулыбался враз повеселевший Букин.

Сидели за большим семейно-гостевым столом. Ели вкуснейший суп с фрикадельками и кулебякой, а затем паровые котлетки с пюре картофельным. Букин, благодушный, улыбчивый, не поверить, что минуту назад зверем орал, смотря мою диссертацию, сейчас рассказывал о своих похождениях на американском корабле, где он, будучи на службе, исполняя долг перед Родиной, работал простым матросом. На корабле было оборудование по переработке рыбьего жира в чистый концентрат витамина А. Задание было простым – разгадать принцип технологии. Промышленники свой патент охраняли. На корабль подозрительных не допускали. Пьяненький забулдыга-морячишко, хватавшийся в порту за любую работу, был вне всяких подозрений. На корабле том ишачил сначала младшим матросом, потом за умелость рук и веселость нрава был повышен до старшего…

Василий Николаевич Букин,

выдающийся советский учёный-витаминолог, 1940 г.

Потом вот эта квартира… Спасенный из заключения Вальдман, сейчас академик Латвийской АН. Сколько их, «врагов народа», вытащенных им с помощью «руки» (Микояна) из лагерей, ночевало в этой квартире. Андрея Робертовича Вальдмана не побоялся к себе в аспирантуру принять…

Ксении Леонидовне очень понравилось, что я не отказалась от добавочки пюре и котлеток. Уж очень не хотелось, чтобы такой приятный обед кончался. Она, между прочим, тихонечко мне сказала, чтобы на ор Букина не реагировала, он так на всех орет, кого любит. Бывает и похуже, если возражать начнут.

После обеда Василь Николаевич почти уж и не орал, а, закончив читать, стал хвалить и работу, и как написано.

Перед уходом еще и чаем напоили. Как раз пришел сын, Юра Букин, чуть моложе меня. Только защитился, женат. Тоже биохимик. Высокий, с благородно-красивым лицом, похожим на мать: «Отец, дай деньжонок!» Василь Николаевич поерзал, пожался. «Взрослый, и всё просит», – пробурчал тихонько. Ксения Леонидовна вышла на кухню.

«И чего жмешься, ведь не в первый раз тебе давать… Говорю, нужны», – доказывал Юра. Конечно же, получил. Меня это поразило: как здорово, что у человека есть родители, которые вот так запросто выручат, подкинут деньжат.

Уже в прихожей Букин, пожимая руку мне, сказал: «Диссертацию печатайте на чистовик, а Томмэ своему передайте, что мне понравилась, и я буду оппонентом».

С утра понеслась в отдел. Поднялась на четвертый этаж довольно быстро. Сразу же отдала секретарше печатать исчерканную диссертацию начисто. Шефу сказала, как передал Букин, что всё отлично и будет оппонентом. Томмэ, радостный, чуть не подпрыгнул: «Представляете, сам Букин, это ж величина! С ним члены правительства консультируются. И готов приехать сюда?! Оппонировать аспирантке моей?! Ему же всё время некогда! На нём фактически вся наша витаминная промышленность держится. Его знает мир!» Словом, Томмэ восхищен был так, что с минуту носился колобком по своему кабинету. А потом вызвал через секретаршу Махаева (зама своего) и почему-то Крохину Веру Александровну.

«Объявляю официально: на вакантное место младшего сотрудника я беру Филипович», – произнес торжественно. Махаев, остановившийся у дверей, пожал плечами, мол, он-то здесь причём. Крохина, пожевав губами, что-то мукнула. Томмэ тут же поблагодарил ее за поддержку, а когда вышли, сказал, что они своего какого-то парня пропихивали на это место: «Не могу понять, чем вы досадили Махаеву? Он говорил, что вы ужасная. А весь ужас оказался в том, что как-то кинули пальто на химический стол. А надо же на вешалку! И больше никаких доводов!»

Я пообещала шефу никогда в жизни ничего не швырять на рабочий химический стол. «Я так и сказал ему: пальто Филипович будет висеть, где и ваше, на вешалке в нашем отделе».