Текст книги "Наука, любовь и наши Отечества"

Кликнули еще и Раецкую, чтоб уж всем вместе. Заняли два столика. За одним Верочка, Сречкович, Косанович и я, за другим Самохин, Раецкая и Модянов. Играла музыка. По широкой веранде, которая в полутьму сада уходит, двигались, танцуя, парочки…

Сречкович даже не стал дожидаться, когда вино Косанович откупорит. Скорей-скорей потащил танцевать. Горячий, аж раскаленный, все старается меня к себе притиснуть, а я изо всех сил дистанцию удерживаю, чтобы на этот его сучок не наскочить. И еще борюсь, чтобы не увел меня туда, где тень. Хорошо, что играют вальс. В этом танце я сильная, взяла, да и стала его крутить, чуть оба не свалились. Но зато ушли из темного края на светлую середку. «Я тиба лублу!» – говорит и целоваться лезет. – «Нет уж, целоваться не будем! И вообще, пошли садиться!» – говорю. – «Танцуем!» – просит и снова свое «лублу» повторяет. И опять кружимся. А тут, смотрю, наши от столиков повставали и за нами наблюдают… И снова борюсь, кружу его раскалённую тушу, подвигаясь к своим, а он, уже мокрый от пота, тянет подальше. И опять чуть было не грохнулись оба.

Решилась на хитрость: хочу, мол, вина. Вина попить – святое дело! Наконец высвободилась. На Верочку вешаюсь. Не нужно мне никакого вина, скорее пошли к себе. А Косанович шефа своего ухватил, сдерживает. А Раецкая шипит и зло рожу кривит. А Самохин винцо допивает. Только профессор Модянов улыбается, желает нам с Верочкой доброй ночи.

Зелень лесов и огромные, аж за горизонт, поля и похожие издали на дворцы дома культуры, и корпуса новых скотных, и редкие комолые недоразрушенные церквушки, ставшие складами да амбарами, и скособоченные, врастающие в землю избы с малюсенькими окошками, и люди, неулыбчивые, в серых одеждах. Может быть, так виделось, потому что и само небо серое – опускалось на землю тяжелым сырым туманом. Так что и окошко вагонное снаружи потело слезами.

А Югославия словно красивый сон. Пронеслась. Осталась в памяти, вся сверкающая солнцем и улыбками людей…

Из Нового Сада все почти в тот же прощальный вечер уехали. Наутро помимо нас только чехи оставались. Мы с Верочкой им помахали. И как же меня потянуло в Чехию! Может, из-за Карела? Все никак не могу в себе угасить того, что, кажется, зовётся любовью. Но ведь этого быть не может. У меня Иво, Лена. Я их люблю обоих, вернее, они страшно мне дороги, особенно доченька. Но… Карел волнует. (И совсем не так, как Люба, хотя ее-то я больше люблю). И это волнение страшно и сладко, и бездонно, как сама Вселенная.

Последний день перед отъездом провели в Белграде. Экскурсией знакомились с достопримечательностями, а после носились по магазинам, чтобы потолковее истратить остаток динаров. А потом еще узнали, что есть рынок, который у нас называется барахолкой, и что там все раза в два дешевле. Мы и туда съездили. А уж перед самым отъездом купила бутылку лучшего коньяка, четыре звездочки, потому что уж очень здесь дешево стоит коньяк.

Наша группа на экскурсии. (Слева направо: Верочка Крохина, Юлия Исааковна Раецкая, гид, Пётр Васильевич Демченко, Алексей Владимирович Модянов и я, Эльвира Филипович), Белград, 1970 г.

Наконец пришли к памятнику – мемориалу, чтобы попрощаться с Белградом. И тут с нами заговорил средних лет моложавый дядька: не хотим ли мы пива? А мужики наши плечами пожимают, хотят, конечно, да нет финансов. А дядька не отступает: «Мое пиво, понимате? Очень хорошее. И я вас угощаю. Вы русские – наши братья. Мы вас больше себя любим». – Пиво действительно чудесное. Даже мы с Верочкой по целой кружке выдули. А уж наши мужчины… Особенно Самохин усердствовал. Засиял, как самовар начищенный.

Все дни в Клёново. Тоже и Верочка. Готовили кормосмеси, взвешивали подопытных свиней, брали у животных кровь для анализов и… вспоминали время, проведенное в Новом Саде и Белграде. Сквозь эту Клёновско-ВИЖевскую повседневность, беспредметный Махаевский ор и «отеческий» мат Егорыча, управляющего свинофермой, я будто живьем ощущала дышащие морем Далматинские мелодии, которые постоянно звучали там: и на улицах Нового Сада, и в магазинах Белграда, и в ресторане, где обедали, и которые пробились и отложились под самую «крышу», а теперь помаленечку благостно звучат изнутри…

Подаркам все были рады. Я и для Томмэ привезла. Ему – ручку с изображением юной девушки в черном закрытом купальнике, который, однако, может легко с нее сползти, если перевернуть ручку, чтобы девушка стала ногами вниз. А если наоборот, когда ручка в рабочем положении, девушка снова окажется в купальнике. Томмэ был от подарка в восторге.

Снова начало сентября, и Лена в школу пошла, в девятый класс.

Подружки ее, Маринка Дымковец и Наташа Терехова, тоже подросли, хотя и меньше Лены. Девушками смотрятся. Ужасно все любят наряжаться. Нынешние школьницы туфли на каблуках носят. И все стараются во что-нибудь заграничное залезть. А в старших классах так уж и красятся, маникюрятся, в ушах серьги носят…

Тоже и учебно-познавательные лекции для специалистов сельского хозяйства начались. Меня в число лекторов определили. Ездила сперва на ВДНХ, а потом с лекцией «Новое в кормлении свиней» командировали в Тулу на семинар директоров и заведующих животноводческих ферм.

Рассказывала об аминокислотах, о лизине, которого чаще всего недостает в рационах для свиней… Даже удивительно, как внимательно слушали. Спрашивали, где достать. А некоторые, не веря тому, головами крутили: если б это правда была, что подсыпь этого порошочка, лизина, с горсточку всего, и не надо центнеров рыбной или мясной муки – то уж давно бы и подсыпали… «Брехня!» – с прощающей улыбкой отмахивались опытные тульские крестьяне. Но кто-то и поверил. Директор свиноводческого совхоза «Горьковский», что в Тепло-Огаревском южном районе Тульской области, загорелся: приезжайте к нам. Совхоз свиноводческий. Свинарники новые, механизация везде, вроде бы и кормов достаточно, а убытки большие: привесы низкие на откорме. Я согласилась. А директор, Виктор Егорович Кутняков, обрадовался. Нечего, говорит «на потом», сейчас поехали! Моих лет мужичок, поджарый, энергичный, весь как бы вперед летящий, даже когда сидит. Сам за баранкой. Мчимся по шоссе, которое среди чуть всхолмленной равнины и само, следуя рельефу, мягко волнится. И когда мы на гребне этой волны, то просторы такие, что дух перехватывает. Поля перепаханные – фиолетово-черные. Впервые такую землю вижу. – «Небось и удобрять не надо? Чернозем». – «Только черный цвет остался от гумуса былого. Не рожает без удобрений земля. Впрочем, пожаловаться нельзя: сахарную свеклу выращиваем, первые в районе по ней, картошку, зерновые. А свиноводство подводит…»

Свинарник оказался невдалеке от шоссе, на краю Хомутовки, деревни, в которой нет ни единой улицы, а лишь тропы, ведущие от побеленных, как на Украине, прильнувших к земле домиков к свиноферме. Впрочем, ферма рассчитана на пять тысяч свиней и официально числится свинокомплексом: все основные работы по раздаче кормов и уборке навоза механизированы. От свинокомплекса – прямая дорога к центральной усадьбе совхоза. Там, в центре, и клуб, и магазины, а здесь только небольшое, поросшее у берегов камышом озеро, которое можно было бы назвать утиным, так их много. Утки не дикие, а все считанные, каждая знает свой дом. И вся деревня расположилась вокруг озерца этого, хомутом. Отсюда, сказали мне, и название – Хомутовка.

Встретили нас свинарочки, которым и при механизации хватает работы. Кормов, сказали, что достаток, но поросята плохо растут.

Пытаюсь понять, в чем же дело. Рацион – молотые пшеница с ячменём, а еще и витаминную муку дают, и даже мясокостная бывает, если зоотехник достанет. По моим расчетам на таких кормах привесы граммов на четыреста должны выходить, потому что дефицит лизина около двадцати процентов. А здесь и трехсот не получают. А поросята сами по себе хорошие, тушки вытянутые. Мясная порода. «Хряков нам удалось достать – чистопородных ландрасов!» – похвалился директор. «Да, у них больше выход мяса, чем у мясосальных. Наверное, поэтому и потребность в лизине выше. Пожалуй, здесь бы лизин показал хороший эффект!» – думаю про себя, а Кутнякову говорю, что, возможно, соглашусь поставить у них опыт, если он, директор, выделит специального человека для приготовления опытной кормосмеси с лизином. Но сначала надо сам препарат достать, подготовиться.

Директор, чувствую, вдохновился, сразу же повез на центральную усадьбу знакомить меня с главным зоотехником Анной Ивановной. Она чуть постарше меня, но замотана ужасно: «Да если б только по фермам своим, а то ведь бесконечно в район вызывают, накачки, семинары, партучеба, обмен опытом… Вот сейчас уже вечер, а еще и не обедала. Всё некогда. Дети дома, скотина, муж – все в забросе», – пожаловалась мне заторканная и очень симпатичная зоотехник совхоза.

Вечером того же дня доставляют меня в Тулу. Как раз успеваю на семичасовую электричку: мчит до Подольска почти без остановок. А в «Горьковский» решаю приехать обязательно, как только достану лизин.

.

Уже неделю в Хомутовке живу. Все приготовила для опыта: завезла корма, концентрат лизина, витамины. Пометила поросят. Всего три группы, в каждой более пятисот животных. Уже провела предварительное взвешивание, уравняла группы. Завтра начну собственно опыт. Контрольная группа будет получать зерновой рацион с добавкой рыбной муки. В рационе будет хватать и протеина, и лизина, и всех других веществ. Две другие группы – опытные. Вместо рыбной муки будем добавлять кормовой концентрат лизина, которого требуется гораздо меньше, чем рыбной, и который намного дешевле. Третья группа тоже получит лизин, однако процентов на шестнадцать больше нормы. Это потому, что поросята на Хомутовском свинокомплексе ярко выраженного мясного типа. У них потребность в лизине может быть и выше, чем та, которую определяли для свиней мясо-сальных.

Хозяйка моя, тетя Наташа, бывшая свинарочка, поблизости от фермы живет. У нее двадцать пять соток земли да четыре козы. А пенсия чуточная, не прожить на нее. А ведь более тридцати лет на свинарнике ишачила. Помещения деревянные были. И полы деревянные. Чистили их, чтоб аж до светлой желтизны. А с кормами сколько было мороки! Это теперь сухим кормят, а раньше – варили всё, хлебы пекли… Однако признает Наташа: сейчас поросята лучше. Тогда с утра до ночи работали, а они росли медленно, по году на откорме были. А сейчас месяцев за семь готовы.

– У нас в опыте за четыре месяца поспеют, – говорю.

– Я знаю, что лучше стало, работать легче. И живем богаче… Да не весело. Бывало, уж как наморисси, а приходили с работы и скорей-скорей сбирались на улицу, на площадку. А нынче по закуткам сидят, палкой не выгонишь. Мужики в пьянку ударились, как зачумелые ходят. А раньше в Хомутовке нашей как выйдут, бывало, парни с гармошками да девки с песнями… Аж земля дрожала веселием. Нонче по вечерам только собаки брешут. Ну мы, старухи, ладно, свое отплясали, а девки? Был у нас недавно день молодежи. Старухи собралися, песни пели, а молодые – все по кустам. И вынишша дули. И парни, и девки.

– А вы давно в Хомутовке?

– Здеся и родилася, и взамуж вышла. Да и мать с отцом здешние. Все вот в этой избе и жили. Родители да деток шестеро, да старый дед. Лошадь была, две коровы. В тридцатые годы кулачили нас. Всю скотину до кучи свели.

Директора Кутнякова Наташа хвалит.

– Директор наш и не похож на директора: пуза нет, гонору нет. Человек он прямой, душевный. Людей жалеет – на фермах механизировал, где что было можно. Заработки хорошие стали. И воровать не дает. Строгий. Уважают его тут.

Прошёл месяц. Поросят перевесили. «Работает» лизин. В группах, где его добавляли, привесы выше, чем даже в группе с рыбной мукой. Свинарочки сами теперь убедились, а то ведь не верили, усмешливо называли препарат лизиновый «резиной». Жизнь у них у всех тяжелая, без просвета и роздыху, а они ужасно любят посмеяться, даже над собственными проблемами. Однажды была я невольным свидетелем: одна из свинарочек делилась своими проблемами с мужем: «Придет, холера, пьянющий, разошмякнется на диван. Весь, как огурец прошлогодний, раздрызганный. Бегаю возле ево, уговариваю, чтоб поднялся, бывает, и палкой помахиваю, а он мычит, ухмыляется. „Америка б на вас трахнула, на мужиков!“ – кричу. А он спокойненько мне: „Коли трахнет, сама по мне выть станешь, м… эдакая“, – да так и ляжить, хряк окаянный».

А настоящего хряка-производителя, папочку поросячьего, свинарки озорно Никитою кличут, иногда еще и Сергеевичем. Ну ладно, это еще можно понять, какое-то есть даже и сходство. Но вот почему исхудалую после опороса, длиннорылую, с отвислым брюхом свиноматку Фурцевой зовут, совсем непонятно. Может, от жизни тяжелой да отчаянной тоски бабьей? Мол, у вас там Фурцева первой дамою ходит (ну и носитесь вы там, в Москве, с вашей Фурцевой, а у нас в Хомутовке – сами видите). Озорство это или крик души? Дико смешно и горько.

А дома к хозяйке моей Наташе приходит подружка ее, тоже лет шестидесяти, разбрякшая вся, с круглым румяным лицом и выщербленными спереди зубами. Вспоминают былые времена. Тяжелые, голодные. А все же весело было. В послевоенные годы в Хомутовке председателей сменилось – уйма.

– А один, помнится, дюжа. Сам тутошний, хомутовский, партейный. Голь перекатная. Из райкома один приехал, нам его в председатели сватает, а люди об ём стали свое сказывать, мол, негодящий он. Свово хозяйства не имел сроду. И пил дюжа. И вообще, жил без думки. А тут соседка его, Нюрка, встала защищать, мол, добрый он, Лавер-то, а тот, кого люди предлагают, Степан – богатый: коровы у яво, овцы, свиньи… а сам – строгий да сердитый, коли что не так… И давай с этим райкомовским за Лавера в оба горла. Ну, все и махнули рукой: нехай себе Лавер председателем будет.

На собрание ходили, как все равно на спектаклю. «Нарвите бабы травки для лошадей…» Всю жизнь был он в деревне, а не знал крестьянства, сроду не косил травы, а только цветочки рвал бабам. Дюжа баб любил. «В ентом вся жисть!» – говорил. Баб жалел, попросят чего – давал. Через год хозяйствования в колхозе, согласно годовому отчету, осталось всего поголовья: один хряк и один петух. Сняли его. А после на скотном работал он, с Маринкой пьянчужкой на пару. Однажды пропал, и нету. Жена ишшит, бригадир ишшит, а потом видят свинарки чудо: самокормушка вверх дном полозить. А это Лавер. Он там, оказалось, уснул. А потом захотел вылезть, да не смог. Свинарки его вытащили.

– А раз в запарке уснул, – тоже и подружка Наташина про Лавера помнила. – Это уж Кутняков директором был. Хозяйство стало с лежачего подниматься. Начальство стало бывать. Как-то приехали, а Лавер только что из корыта вылез. Весь в каше. А не соображает, лезет мордой своей прям к начальству, что-то про коммунистические бригады брешеть. Язык-то у него был подвешен. Кутняков меня толкает, мол, уведи ты его скорея! Втолкнула его в кладовку, прямо в муку. А потом и обмираю: что как задохнется! Но жив остался. После уж удавилси… В Хомутовке и еще мужики вешались… Сытная жизнь пошла, спокойная, живи только, а им чего-то все надо…

Только вернулась из командировки, вызвал Томмэ, сказал, что меня хотят видеть в сельхозотделе ЦК. Срочно. На послезавтра уже заказан пропуск. Взять надо с собой материалы по использованию пшеничных рационов.

В ЦК я впервые. В самом здании поразили коридоры: длинные, тихие и совершенно безлюдные. Заведующий сельхозотделом товарищ Онисовец, оказывается, знаком с моими работами по монозерновым рационам и с моим шефом, Михаилом Федоровичем. Я обрадовалась: наконец-то работа моя востребована! Рассказываю Онисовцу, что меня побудило работать именно с пшеничным монозерновым: все целинные хозяйства так кормят. И не только свиней, но даже и птицу. Конечно же, все считают, и я тоже, что лучше всего комбикорм производить. Но пока что лишь разговоры об этом. Завезти в хозяйства лизиновый концентрат и дрожжи, чтобы прямо на фермах обогащать пшеницу (как мы это делаем в Хомутовке), гораздо скорее получится и дешевле, чем дожидаться, когда заводы построят. Товарищ Онисовец со мною согласился. Да, он знает, как на целине, видимо, там бывал. А вообще он с Украины. Так доверительно мне об этом сказал, будто знал, что и я тоже там жила, украинскую школу окончила. Как сказала ему об этом, он и вовсе обрадовался и уже на украинском: «Цэ добре! Своя. А тут в мэнэ й уси свои. И в усьом ЦК свои…» Сказал мне, что будет мои работы по использованию зерновых рационов поддерживать. Ставя подпись на пропуске, он удивился, что я беспартийная, и, кажется, даже чуточку скис. А мне ужасно радостно: теперь-то мне Махаев не страшен. Опыты все будут «по заданию ЦК». Ура-а-а!

А на следующий день сообщили о гибели космонавтов, всего экипажа: командир корабля Добровольский Георгий Тимофеевич, бортинженер Волков Владимир Николаевич и Пацаев Виктор Иванович, инженер-испытатель. Никто не ожидал такого финала. Они ведь уже выполнили всю программу на орбитальной станции «Салют», благополучно расстыковались с нею и перешли со своим кораблем «Союз-11» на околоземную орбиту. Уже летели к Земле. А во время торможения вдруг связь потерялась. Корабль приземлился в заданном районе, «мягкая посадка». Одновременно туда же прибыли вертолеты, группы поиска. Когда отворили люки, то увидали, что все трое космонавтов на своих рабочих местах, но… без признаков жизни. Говорят, организмы не выдержали перегрузок. Но настоящую причину, сказали, будут выяснять.

Похоронят их у Кремлевской стены 3 июля 1971 года. Соболезнования шлют со всего мира.

Все уже знают, что мы семьёй едем в Чехословакию. Говорят, что рады за нас и просят-заказывают, что привезти. Записываю, чтобы не забыть: резиновые сапоги, красные с блеском; детская пустышка; карандаши по стеклу и жевательная резинка; вазочка из чешского стекла; платочек, пусть маленький, но с изображением Праги… А всего – уже более тридцати заявок.

И вот уже мы в поезде. За окном – Чехия. Тяжело ползут темно-серые лохматые тучи. Мчат по окну вагонному косые тонкие струйки. Вода на лугах, в полях. Сено, видать, уже давно скошено, побурело, измоченное. И свекла тоже в воде. Лаба до самых краев поднялась и вот-вот зальет поля. Люди ходят в плащах, в осенних пальто… А мы-то – будто в Крым. По календарю ведь почти середина июля.

В полдень прибыли в Прагу. Поразила меня Прага каким-то напряженным спокойствием. Вспомнились опасения одной молодой женщины, ехавшей в Чехословакию к мужу своему, военнослужащему, с бледнолицым крикливым младенчиком: не любят нас чехи, озлобленные…

Вступила и я с некоторой опаскою на землю пражскую. Навстречу нам вовсе не злые, а очень даже человечные лица… Многие улыбаются, хотя в глазах сквозь улыбку – задумчивая печаль… Загорелые стройные ноги девушек в мини и легкие туфельки, летящие из-под широких макси.

А парни сплошь длинноволосые, будто все музыканты. До либерецкого поезда еще часа три. Пошли по магазинам. Прежде всего по обувным. У меня двенадцать заказов на сапоги. Столько через границу не протащить, приветили бы как злостную спекулянтку. Но четыре пары своим родным решаюсь купить. Здесь они гораздо дешевле, чем у нас, а главное, есть. Сапоги примеряют женщины, их целая группа. Неслышно меж собой шепчутся. Лица знакомыми кажутся.

– Свои?

– Смоленские. В Праге третий уж день. Люди здесь замечательные, приветливые, вежливые. Ни разу не послали нас куда подальше, – делятся впечатлениями смоляне.

Покупают сапоги. Каждая не меньше двух пар. А у одной из них, женщины с крестьянским лицом, растерянный вид: нет ее размера. Продавщица, девушка с бледно-голубыми глазами, пошла искать и куда-то там запропала, поди, уж и забыла о ней. И уж думала ни с чем уходить моя соотечественница… Глядь, идет эта девонька, вовсю улыбается, сияют глаза голубыми лучиками: аж две пары несет! Русская, стесняясь, примеряет, покупает обе пары. Благодарит.

– Спасибо вам, спасибо! – кланяются улыбчивым продавщицам. А я знаю: отзывчивость, мягкость и доброту их наши бабоньки твердо запишут к добру на счет чехам. Что-что, а доброе наши умеют помнить, особенно эти суровые с виду крестьянские женщины.

В Либерец едем уже ночью. За окном дождик. Наконец прибыли. Странное чувство: будто просто уезжала ненадолго и вот сейчас возвернулась. И вся жизнь между «двумя Либерцами» – Либерец до отъезда и он же сейчас – вся вдруг ужалась и сплющилась и стала прошлой. И, наоборот, давно забытое, происходящее в «том» еще Либерце, стало вдруг разматываться и развертываться, из-за каждого дома высовываться. То ведь наша с Ивой молодость была.

А Либерец почти не изменился. Те же мощеные узкие улицы, по которым проносятся с грохотом редкие и короткие, в один вагончик, трамваи. Те же на Либерецком «Бродвее» (улица Пражская) магазины с витринами, которые – настоящее творение искусства. Вальяжно, заглядываясь на витрины, идут по «Бродвею» люди. Молодые и старые. Дети в белых гольфиках. В Либерце настоящий культ одевания, высшая похвала – элегантно. К этому приучены с детства: ведь каждый год здесь проходит выставка-ярмарка модной одежды. В Либерце почти физически ощущаешь всю важность одевания, и вообще вида внешнего. Зато книги тут особым вниманием не пользуются. Ну, а русские и подавно. Раньше в самом конце Пражской улицы, вернее, уже на площади, был магазин русской книги, наша с Ивой отрада. И теперь магазин. Только не русской литературы, а зарубежной.

Захожу на всякий случай и глазам не верю: на всех полках русские книги, классика наша, дефицит… В Москве не купишь, а здесь – пожалуйста.

Вдруг ко мне подскакивает старушечка, тщедушна телом, но с восторженной и какой-то жалостной улыбкой. Отчаянно трясет меня за плечи: «Это же я, Витикова! Не узнали? А вы совсем, как раньше была… О, что мы здесь пережили, что пережили! Если б вы только знали! – В глазах у нее слезы. Подносит на миг к лицу своему бледные, интеллигентские ладони и качает головой. А волосы – сквозь рыжую краску сплошная седина у самых корней.

– Эвичка! – зовет она свою помощницу, – это ж наша давняя клиентка! Помнишь? Зоотехничка! – А Эвичка из тоненькой, с мечтательными глазами девочки превратилась в дебелую женщину – уже и кофеек ставит. Однако пить с нами не стала, так как сейчас обеденный перерыв и ее домой ждут. А нас она закрыла снаружи, как о том попросила пани Витикова, чтобы поговорить спокойно.

– Вы себе и представить не можете, что мы, русские, здесь пережили. Пришли наши. И внуки мои встречать побежали, свои ведь. А люди с нами разговаривать перестали, не здороваются, предателями называют, колаборантами… А дочка моя вышла замуж за итальянца, в Италию уехала. Это еще перед шестьдесят восьмым было. Мы с мужем тогда расстраивались. Мы ведь мечтали, что за русского выйдет. Мы все Россией живем. Ведь я здесь родилась, а у меня такое чувство, что и я лишь пока здесь, понимаете, пока… Отчего это, а? Я никогда не была в России. Моей маме, она русская, уже восемьдесят. Она говорит: здесь я давно уже мертвая. Здесь только тело моё, а душа там, в России. Отец умер. Он чех, но в России много лет жил. Хорошо русский знал и так любил эту страну, что все эмигранты его своим считали. И очень женщин русских любил. Все любовницы только русские были. И он говорил: кто хоть несколько лет в России жил, того вечно будет эта страна тянуть, а кто знал русских женщин, иных уже знать не захочет. И меня Россия тянет, хоть я там никогда не жила. И я рада теперь, что за итальянца дочка вышла. Ведь чехи нас, русских, не понимают сейчас. Мы ведь – оккупанты, азиаты. Как же нашим-то это не доходит, тем, которые войска послали. Дружбу нашу танками истоптали. Да, чехи все, даже те, кто хорошо к нам относятся, считают, что это оккупация. Здесь, в Либерце, ратушу ремонтировали. А когда мимо по площади шли танки, с лесов доска упала, прямо на танк. Наши пальнули из автоматов по людям. Восемь человек уложили. Мальчишек лет по пятнадцати. Они залезли на ратушу, чтобы танки смотреть. Им же интересно. Попадали оттуда прямо на мостовую. Все замертво. Это страшно было. Такое разве можно простить? А стреляли солдатики наши. Тоже еще мальчишки. Бледные как смерть. Тоже плакали. Им самим о себе не верилось. Им сказали, что спасать идут своих братьев-славян. От империализма…

Много позже, после 1989 года, я узнала подробности и уже из официальных источников. В день вторжения, а это было раннее утро, даже еще ночь, в Либерце был малоизвестный тогда Вацлав Гавел с женою Ольгой.

«Мы работали в тогдашнем радио, в наскоро оборудованной телестудии. Я готовил речи и обращения к гражданам для председателя национального комитета, – пишет Гавел в своём дневнике. – Я видел, как советские танки проломили аркады, которые засыпали людей, видел, как потерявший рассудок командир танка начал стрельбу по толпе собравшихся…» Словом, наши военные позволили себя спровоцировать: погибли девять человек и сорок восемь были ранены…

Либерец, площадь у ратуши, 21 августа 1968 г.

Советские танки в Либерце. Советский танк, на нём военные и дула автоматов, направленные против собравшихся на площади возмущённых жителей. фото из архива Иво Птака

Шпиль ратуши. На шпиле – еле различимые фигурки юношей и подростков, заснятые в последние минуты их жизни.

Памятник погибшим 21 августа 1968 г. в Либерце, расположен в основании стены ратуши.

«Погибшим здесь, у ратуши, поставили памятник, – рассказывала Витикова. – Столько цветов принесли в годовщину, целую гору. Уж и трамвай не мог протиснуться, потому что аж к самой колее были цветы… А их все несли и несли. Ой, а что здесь творилось после матча хоккейного! Помните, как чехи тогда, кажется, в начале шестьдесят девятого, выиграли. Все на улицы вышли. Толпы людей, машины… Орали, верещали, бибикали. Нашу витрину «Магазин русской книги» разбили всю палками и книжки, что выставлены были, в клочья. Страшно это. Мне чехи знакомые говорят: «Мы вашу оккупацию вовек не забудем». И это мне, наполовину чешке – «вашу оккупацию».

Правда, некоторые, кто постарше, и другое вспоминали. Одна знакомая пани, на вокзале она в киоске работает, говорила мне: «Пани Витикова, а ведь они это! Посмотрю я на них, как холодной водой головы моют себе, как смеются, шутят… Те же самые ребята, что в сорок пятом были… Тогда мы их целовали, подарки дарили на память. А теперь предлагают они папиросы нашим чехам или поговорить хотят, а к ним задом. У меня аж сердце заходится, жалко их». И еще одна пани, пожилая, увидала меня на улице и стоит, ждет, чтобы мне только руку подать. А учителя… Одна моя знакомая русский язык преподает, казалось бы, и душу русскую понять должна. А она детям сказала в сентябре шестьдесят восьмого: «Будем, детишечки, русский язык учить – язык врага своего нужно знать». Сейчас ее, конечно, приструнили. И других тоже. А знаете как? Перевели в школу сельскую работать. Так у тех учителек ореол мучеников теперь…

А еще то плохо, что сейчас руководящие места здесь, в Либерце, получили те люди, которые все двадцать пять лет в стороне стояли. Мол, чистые. А они просто серенькие, неспособные. А руководителей прежних – деловых, одаренных – послали «к лопате». Еще знаете, что плохо: вышла книга Белая, а там всё по белому черным, всё ложь. Ничем не прикрытая. Чехи ее пачками покупали, а потом показывали: вот, мол, факты, а вот, что написано в книге. Как же русские врут! И про Либерец писали. Будто народ им обрадовался и бал в их честь дали. А либеречане тогда ходили и говорили: видите, как заливают русаки – называют похороны балом…

Наконец пришла Эвичка, и я с мыслями тяжкими побрела домой. Что же делать-то теперь?! Стыдоба… Как людям в глаза смотреть? А рядом Иво со мной. Тоже голову опустил, тяжело ему, больно за тех и за этих: русских ведь он как своих полюбил. Его в России – тоже…

А на другой день едем всем семейством на Ештед. Трамвай, делая огромные зигзаги (гора видится то справа, то слева), бодро мчит кверху. День солнечный, зелень чистейшая. В Хомутовке такая лишь после дождика. Дома – трех– и четырехэтажные виллы, в зелени все, в ярких цветах. И всюду розы.

А с вершины Ештеда дома, все в зелени, кажутся игрушечными, похожими на грибы подосиновики, наверное, из-за красных черепичных крыш. И в этих «подосиновиках», которые все старые, с прошлых веков, заведен газ и, конечно же, есть и все остальное, что скрашивает быт. И то же самое здесь есть в каждой почти веснице. С Ештеда виден весь город и все весницы, и в далеком далеке к югу мне кажется, что и Прага видна. «Прагу с Ештеда не узришь», – говорит Иво. А мне так хочется видеть Карела. И Любу тоже.

Между прочим, передали мне, что звали в Сваров прийти, и во Вратиславицах вспоминали меня все время. Это моя здешняя Хомутовка. Тоже ведь и коровы, и свиньи здесь, а пахнет в селе цветами и свежескошенным сеном. А там, в моей Тульской Хомутовке, всё бабий надрыв и вонь. После своей, родной и вонючей, острее чувствую милую красоту обихоженных селений чешских. Но почему же моя, вонючая, так мила сердцу? Может, это самой природой заложено, так тянет в родные места? Как у птиц, у зверей, которые дикие. В чем-то, наверное, и мы еще дикари?