Текст книги "Наука, любовь и наши Отечества"

В Пржелоуче, где живёт тётя Ярмила, шесть с половиной тысяч жителей. И все-таки это настоящий город, с узкими, помнящими еще гуситские войны улочками, ведущими к такому же древнему костелу, с мощеной брусчаткой площадью и городской ратушей, похожей на старинный замок. А посреди площади наш танк, торжественно возведенный на постамент еще в сорок пятом. И что меня поразило – у постамента свежие гвоздички. Нет, это не от учреждения, не по приказу: был бы целый букет, и с вазой. А тут – четыре цветика. Кто-то из жителей. Партизаны ведь у самого Пржелоуча были. Здесь везде леса. И недалеко есть памятник, братская могила партизан. И среди фамилий одна знакомая – Жеребилов. Это брат нашего Жеребилова, который уехал в Ростов и после которого нам квартиру дали. Он Иве, как чеху, рассказывал о брате своем, погибшем в Чехии в сорок пятом. А в шестьдесят восьмом было на танке написано: «Ленин, проснись, Брежнев спятил!» А так все было тихо в Пржелоуче. Здесь люди спокойные, мужики по пивным сидели, пиво пили. Танки «братские» пошныряли по улицам и, не увидев никаких «контриков», подались отсюда.

Обо всем этом тетя Ярмила нам поведала. Она – член общества чехословацко-советской дружбы, которое здесь, в Пржелоуче, осталось жить и которое на днях устраивает вечер встречи с балом и угощением.

А недавно общество их принимало гостью из Львова, старушечку. Здесь, у Пржелоуча, ее сын похоронен, партизан. У нее на той войне и второй сын погиб, а осталась дочка и внуки есть… Как увидела она ухоженную могилку, цветы, то заплакала и всё повторяла: «Какие же здесь люди хорошие!» У нее дома пенсия двенадцать рублей. Здесь ей два чемоданища подарков насобирали: для нее с дочкой и для внуков. Чтобы на границе пропустили, в местном комитете справку дали. Тётя Ярмила всё это с гордостью за свой город рассказывала.

Настал день встречи, и Тётя Ярмила торжественно ведёт нас в клуб чехословацко-советской дружбы, где принимают туристов из Москвы – учителей и преподавателей институтов. Всего человек сорок, большинство женщины. Чехов немного побольше, и в основном пенсионеры. На длиннющем, почти вдоль всего просторного зала столе расставлены бутылки с вином и пивом, да еще тарелочки с красивыми салатами, фруктами, бутербродами. Играет музыка, и женщины не прочь бы и танцевать пойти, да почти нет кавалеров, а те, что есть, или молоды слишком, чьи-то внуки, или, наоборот, уже деды. А те немногие вином увлеклись да пивом. И отрываться от стола не желают.

Напротив меня меж двух старичков сидит лет шестидесяти пани, женщина с чуть криво смотрящим левым глазом и прямым суровым взглядом глаза правого. Выпуклая костлявая грудная клетка (вместо женской груди), резкие, уверенные движения крепких рук. «Бывшая спортсменка, – шепнула о ней Тётя. – И старички, которые с ней, тоже». Тот, что по левую руку, был чуть ниже ростом, тщедушный, с милой младенческой улыбкой. Пани молча, по деловому налила ему третий уже стакан сухого. По мере того, как он эти стаканчики в себя опрокидывал, узенькое изморщиненное личико розовело и разбухало, и уже взблескивали из-под нависших бровей по-младенчески бездумные глазки, наверное, хотел бабулю на танец пригласить. Но танцевать она ходила только с тем, что сидел по правую руку, стариком с большим мясистым носом и широкой покатой спиной. Танцевали оба с резко вытянутыми в сторону она левой, он правой рукой и сосредоточенными лицами. После каждого танца оба шли на свои места все с тем же свирепо-деловым видом. А сев, бабуля снова наливала стаканчик тому, что слева, а потом – справа и себе. После очередного стаканчика по левую руку она пригнула узкую голову тщедушного старичка к его же высохшим ладоням, что на столе, и, сказав: Дост! (Хватит!) – налила стакан тому, что справа, не забыв и себя. А когда снова музыка заиграла, она было подхватилась танцевать, но и второму деду оказалось достаточно, и он тоже спал головой на столе. И тогда бабуля стала отыскивать молодых для танца, приглашая какого-то нашего интеллигента в очках, а схватив его, уже и не отпускала с круга, пока не умотала так, что бедняга, качнувшись, уронил очки и чуть было сам не свалился. Все это было забавно. Наши восхищались вечером: их в Чехословакии так впервые встречали. А в Праге все очень холодно было, хоть и вежливо. Один метрдотель им сказал: «Скоро ль вы уберетесь отсюда с вашим войском?» А они удивлялись, они думали, что уже все позади, что здесь нормализовалось. «Мы у многих в Праге спрашивали, не мешают ли им наши войска, и все отвечали, что мешают, и очень, что вот как надоели – и на шею показывали себе». Они было и здесь хотели задавать тот же вопрос, да мы с Ивой отговорили наших: это же бестактно! Ну как не понимают!

Допоздна играла музыка, танцевали. Вина – от души. Улыбались, руки друг другу жали. На прощание все перецеловались. Даже деды, эти бывшие спортсмены, растормошенные их деловой напарницей, тискались руку пожать и целоваться. И все-таки что-то было не то. Нет, не фальшивое, но и не совсем настоящее, какое-то жалкое, как все отмирающее.

Наконец-то едем с Ивой в Прагу. Ужасно хочется поскорее Карела увидеть и Любу, и всю их семью. А Иво тянет, будто нарочно: вот еще сюда зайдем, вот еще это посмотрим. Прага – прекрасна, ее описать невозможно, ее надо видеть и чувствовать, вдыхать ее воздух, ароматами пропитанный: то липы цветущей, то нагретого старого камня, то шпекачков, поджариваемых прямо на улице. А на витрины магазинов лучше и не смотреть: все бы купила! Наконец садимся в трамвай и мчимся на нём до конечной, которая называется «Заградни место», что можно перевести словами Маяковского: Город-сад. Это самая окраина Праги, новый район. А дома, как в Москве, и чувство такое, будто в Новых Черемушках. Наконец мы у Йирковых, на последнем, тринадцатом этаже. Из окна – просторы, край света видать, так бы и полетел, а над головой потолок, ужасно низкий. Комнаты, большие и вытянутые, почему-то кажутся клетками. Встретил Карел. Нам обрадовался. И сокрушенно поведал, что Люба в больнице, от Праги недалеко, в красивом месте, что у нее нехорошая опухоль щитовидной железы и что долго ее неправильно лечили, и она уже вся обессилела и отекать стала, а в этой новой больнице врачи хорошие и такими лечат препаратами (что-то с йодом радиоактивным), что появилась надежда. А из детей дома с Карелом только Ваня. Он вытянулся, но все такой же худенький, черноволосый, с печалью в красивых, как у Любы, темно-карих глазах.

Сидели за столом за бутылкой красного моравского вина. Ивана Карел послал в полвосьмого спать, а мы еще долго беседовали.

– Наверное, из ЦК уйду, буду заниматься только наукой. Товарищи в ЦК – ненадежные, как угри скользкие. Изменилась обстановка, и они тоже. Флюгеры. Сейчас они трубят, что у нас всё хорошо. А ведь и сейчас в экономике идём вниз, живём не по средствам. То, что случилось в шестьдесят восьмом, – следствие именно экономического кризиса, главное, в промышленности. Многие наши не хотят этого понять. И ваши тоже. У меня ведь там у вас много хороших приятелей. Вот был недавно в гостях один ваш, высокопоставленный. Откровенничал. В нашем, говорит, ЦК главное – не ссать против ветра. И я не мог его убедить, что с такой философией экономику нам не выправить. Он лишь в ответ похохатывал. «Наивные вы, чехи», – говорил.

Нашу компартию «братской помощью» и «нормализацией» не укрепили. Наоборот. Всплыли вверх карьеристы, готовые ж… вашим лизать. Не республика им дорога, а карьера собственная, свой карман…

На другой день Иво поехал по своим паспортным делам, а у меня свободное время, и делай что хочу аж до вечера. А хочу я быть рядом с Карелом. Просто сидеть и смотреть, и даже не все время, а лишь взглядывать только хоть одним глазком. А Карел будто угадал мое желание: «Не хотите ли вы, Эля, – говорит, – посмотреть, где работаю?» – «Конечно, хочу!» А работа его в том самом здании, где когда-то товарищ Ондрачек помогал нам с Ивой на целину поехать, чтобы обещанный нашим Никитой коммунизм построить. «Ондрачек сейчас на пенсии», – сообщил Карел.

Сижу я за журнальным столиком, книжку читаю. А Карел за письменным столом, что-то пишет. На меня временами взглядывает. И я чувствую, как щеки мои полыхают, и сама себя изо всех сил ругаю: зачем я здесь?!

К нему, к «шефу», с бумагами на подпись приходят. И он всем: «Это из Советского Союза товарищ!» Ко мне подходят, улыбаются, руку трясут, а я собираюсь поскорей дёру дать на улицу. А из коридора лучком жареным потянуло, и Карел поднялся от стола: «Сейчас обедать пойдем». Мне б уходить пора. Говорю, что хочу Прагу смотреть. «После обеда вместе пойдём!» – отвечает Карел.

Столовая у них тут же, за поворотом коридора. Порции огромные, телятина с рисом. Карел все сглотил очень быстро, а я не могу, как ни силюсь. Наконец он и с моей тарелки прибрал, а вернувшись в кабинет, решил, что хорошо бы ему побывать со мною в Угриневси у Праги, где находится научно-исследовательский институт животноводства.

Телефонный звонок, и уже сообщили, что ждут нас. Карел сам за рулем, а я рядышком. Я вообще ужасно люблю ездить, а тут еще на переднем сиденье, да с Карелом. В институте нам целую экскурсию устроили: показали лаборатории, зал ученого совета, экспериментальный скотный двор. Директор, восседавший за массивным столом прямо напротив тяжелых дверей своего просторного кабинета, хотел было собрать заведующих отделами и лабораториями для беседы с «ученым из Советского Союза», но тут я взмолилась и прямо в ухо товарищу Йирке: «Я сейчас с пустой головой, в полной отключке». Товарищ Йирка внял, и мы в тихости попили с директором кофе с малюсенькими пирожными.

А на обратном пути:

– Хотите, поедем во Вранов? Это на самом южном краю Моравы.

– Да хоть на краю света! И чем дальше, тем лучше…

Товарищ Йирка, видимо, такого ответа не ожидал, сразу на попятную: сегодня поздно уже, да ведь и скоро Иво придёт, а в квартире никого. Ваня к бабушке уехал… Поехали домой.

В квартире один на один неловко ужасно. Болтаю какие-то глупости и чувствую, что вот-вот сгорю вся, и от любви (как же еще назвать это чувство) и от стыда за эту любовь. Глаза Карела смотрят прямо в мои. И я растворяюсь в этой идущей от глаз его нежности. И я готова прижаться и унестись далеко-далеко. Но мне прямо в душу смотрят и другие глаза: печальные, прекрасные – Любины. И я стою, как чучело немое. И чувствую стыд ужасный, хотя мы даже и не коснулись друг друга. Но как же я могла предать Любу, как могла позабыть вдруг о ней, отделить от Карела, пусть даже и только в мыслях!

На кухне к Ивиному приходу мы вдвоем сварили какую-то овсяную кашу-размазню, которая изрядно подгорела. Потом Карел предложил пройтись к озеру, здесь оно поблизости. Вода теплая. Я лишь окунулась и вышла. А Карел плавал. Иво тоже, но потом вышел и собирал какие-то камушки. А дома после ужина снова пили красное вино и уж больше не говорили о политике, а пели моравские и русские народные песни. Пел в основном Карел. А потом разошлись по своим комнатам. Мы с Ивой вместе, постели рядышком. Но нет, в эту ночь был для меня один лишь Карел. В мыслях, конечно, а Иве сказала, что нездорова сегодня (и это правда была). А наутро Иво шипел:

– Ты с Карелом спала!

– Да ты че?!

– Он же твое платье принес. У него разделась и забыла.

– Не у него, а в ванной. Когда на ночь умывалась.

– А почему он принес?

– Потому что я забыла, где скинула его, искала.

– А-а-а. Как же ты искала?

– Не знаю.

– А я знаю. Он тебя раздел, а потом вы легли.

– Да нет же.

– А тогда где же ты оставила его?

– В ванной.

– А почему не ты, а он принес?

– Не знаю.

– А я знаю…

Карел был на кухне и не слыхал эти наши с Ивой тихие перебранки. Однако до чего страшно, что Иво не верит мне. Я ведь с ним рядышком всю ночь лежала. Да, я о Кареле думала, а он, Иво, спал, я слышала, как мирно всхрапывает… А он, оказывается, «видел» меня с ним. Чертовщина какая-то. Что он мог видеть, если ничего не было, если только в мыслях. А Карел – свежий, безгрешный, положил нам по куску хлеба с маслом, налил кофе с молоком. У него, поди, нет и в мыслях такого, за что Иво мне все уши прошипел.

Сегодня я в гостях у Владимира Вондроуша и его жены. Почти не изменился, такое же юное лицо, хотя уже сорок лет исполнилось, такой же яркости голубизна Владимировых глаз, по которым сохли когда-то вратиславицкие доярочки. Сейчас он уже работает в Храставе главным агрономом.

– Очень за тебя рад, что не жила здесь в шестьдесят восьмом. Было б тебе еще горше, чем нам. А было ужасно. Столько танков, техники. Все улицы аж гудели, будто война. Оккупация! На танках ребята ваши. Лица простодушные (мы тебя вспоминали!), усталые и удивлённые: «врагов», «контрреволюцию» так и не удалось им увидеть. Жалко было ребят. Ночью им женщины наши носили в сумках поесть-попить. Они же страшно голодные были: ведь совсем без провианта пришли. На всех домах надписи были с указателями «К Москве», «Иваны, уходите домой». Меня тогда в числе других четырех районных активистов услали в подполье со всеми архивами партийными. Хотя что там было прятать? Так, романтика. Мы тогда свято верили, что может быть у социализма человеческое лицо, без тюрем и преследований для тех, кто думал чуть иначе. Мы и в коммунизм верили, помнишь, как вы на целину рванули? Мы вспоминали вас, чуточку даже и завидовали. Мы тогда очень любили Россию и русских.

– А теперь?

– А теперь узнали, что Россия и русские могут прийти с танками. Могут стрелять по людям. Здесь, в Либерце, девятерых убили. Безвинных, юных. И такие же дети, ваши, стреляли. Приказали им, они и пальнули. После плакали, каялись. Их, говорят, быстренько другими заменили. Впрочем, я в это время (и еще трое мужичков) был в подполье. Жили в лесной сторожке в Бедржиховском лесу. Были мы там совершенно одни, вели себя тихо, даже огня не жгли, только радиоприемник слушали. Жены не знали, где мы.

– Да-да, – подтвердила тихая пани Вондроушова.– Я ничегошеньки не знала о Владимире и боялась ужасно. Лишь на шестой день явился ко мне человек и сказал, что муж в безопасности.

– Оставили мы лесное укрытие, когда из Москвы Свобода с Дубчеком возвратились. Дубчек потом выступал перед нами. Был весь в надломе, два раза держался за грудь, не мог продохнуть, руки дрожали. Его мы любили. Он был очень порядочный и добрый к людям, и доверчивый до наивности, как дитя. Да, много зла принесли ваши танки и ваши, по сути, добрые люди. На том месте, где погибли наши ребята, сделали памятник. А в годовщину сюда столько цветов нанесли. Толпы людей с цветами. Все улицы, будто демонстрация какая. А на людей полиция. С газовыми бомбами, с водой из пожарных шлангов. Тоже ведь не виноватые, послали их. А люди накинулись, бить стали полицайтов их же палками. Повыбивали в Либерце витрины, растащили, что под руку далось. А потом, уже когда Гусак правил, взялись круто: из партии нас, наверное, треть выкинули. Таборский, Янковец, Гикш, ведь ты знала их, какие это были настоящие коммунисты, преданные делу социализма, – всех прогнали «к лопате». Таборский сейчас в Праге, на стройке вкалывает, Гикш – где-то здесь, тоже простым рабочим, кажется, на тракторе, в общем, кто где…

В Либерце – последний день. Еду трамвайчиком на гору Ештед. Смотрю на город из окошечка, прощаюсь. Вдруг на перекрестке вижу бульдозер, стоит с краю шоссе, по которому ездила в Сваров и Христаву. А рядом с бульдозером тракторист. В синем рабочем комбинезоне, широкий в плечах, ужасно знакомый. А ведь это Гикш! Чуть на ходу не спрыгнула. На счастье, остановочка. И уже бегу туда, на развилку, и ору: «Товарищ Ги-и-кш! Зден-ку-у!» Кажется, он увидел меня и даже мне улыбнулся, вспрыгнул на сиденье. Наверное, решил ко мне подъехать. И я стою, жду и машу рукой. А он круто развернулся и по тому шоссе, что на Сваров… Не узнал? Не захотел встречаться? И я снова, который уже раз тут в Либерце горлом почувствовала свою виноватость перед чехами…

А на другое утро мы с Ивой в Праге. Прощаемся. Любовались Прагой от Пражского Града, ходили на Карлов мост, бродили по узким мощеным улочкам, помнившим еще средние века. Заходили в старые, со сводчатыми потолками и вековыми традициями «господы» (трактиры по-нашему, о которых лишь в книжках читали), где можно уютно посидеть, попить пива, какого захочешь, и вкусно, недорого поесть. Ели и пили… С утра я все порывалась побежать проститься к товарищу Йирке. Их ЦК совсем близко, в центре города. Но Иво морщился, и мне совсем не хотелось огорчать его. Я решила, что проститься можно и по телефону. Позвонила в пятом часу на работу, хотя рабочее время уже кончилось. Тут же Карел взял телефон: ждал моего звонка! Спросил, когда поезд отходит, придет проводить. И я уже весь остаток дня только и жила предстоящей встречей. Наверное, поэтому пила и пила пиво. Оно чудесным образом успокаивало, даже укачивало. Когда собрались на вокзал, я поняла, что меня укачало как следует, под ногами будто не мостовая, а палуба корабля, идущего в шторм. На вокзале уже были маминка с Леной, ждали нас. А потом уже подошёл поезд, и появился Карел. В руках у него букет роз пунцовых. Меня жаром залило аж по самую макушку. Букет Карел Иве дает, чтобы он мне его подарил. А маминка смотрит на меня осуждающе. Мне ужасно жалко маминку. Она ведь совсем не понимает меня, не знает, что было меж нами еще не так давно, и, конечно же, ей и в голову не может прийти, что со стороны Карела это никакое не признание в чувствах. Розы он принес, чтобы Иво мне их подарил, чтобы любил меня крепче. Ведь когда-то мы именно так договаривались действовать, чтобы мою семью сохранить… Об этом разве скажешь маминке? Она, по ней видно, ужасно расстроена. А Иво? С прежней страстью ко мне. Весь пылает. А я? Вот себя-то я и не пойму. Конечно же, я Иву люблю. И всю свою семью. Но также и всю Йирковых семью. А самого Карела? Мы смотрим снова глаза в глаза. Только я в тамбуре отходящего поезда, а он – на медленно отплывающей платформе. Я вижу только эти глаза его. Они для меня в этот момент – вся Вселенная, в которую лечу все быстрее и быстрее. И сквозь шум будто издалека слышу голос моего Ивочки:

– Нет, ты скажи, зачем он принес тебе розы?

– Не знаю.

– Красные розы – это же цвет любви! Значит, у вас было?

– Не было. А розы – чтобы ты меня любил.

– Чушь! Я разве не люблю?

Поезд укачивал. Пива мы выпили порядком. Мирно спать улеглись.

У меня отпуск еще, но срочная телеграмма из Хомутовки: поросята заболели. С удивлением замечаю, что не хочется никуда из дому. Иво такой внимательный стал. И вообще, семья у меня замечательная. Недавно соседка сказала, что в Дубровицах нашей семье все завидуют: очень ладно мы живём…

А Хомутовка все та же. У поросят не понять что. Двое пали. Определили у обоих сильное катаральное воспаление желудка, кишечника и дыхательных путей. И еще с десяток больных доходят. Наказала бригадирше Татьяне, чтобы не медля больных определила в отдельный малый станочек. Кормить запаренной овсянкой с обратом и давать рыбий жир. Это все, кроме инъекций, которыми распоряжалась ветврач и которые были единые от всего: пенициллин со стрептомицином. Пара инъекций, и поросенок, если не подыхал, быстро выздоравливал.

Вечера всё ещё светлые. Спокойно, деловито ходят по зеленым отавам гуси. Словно живые одуванчики, цепочкой прямо за шипящими гусями, спотыкаясь и вспархивая, гусята семенят. Поздние выводки. А ранние уже белые, как снег. А на озере, в темной с малиновым отливом воде, утки с подросшими утятами. Тетя Наташа управляется с телком, а потом пьем с нею чай. И беседуем неторопливо. Она и четырех классов не кончила: как раз в ту пору «кулачили». Если и читает что, так детские книжки, сказки любит. А газеты на растопку идут. Есть и телевизор у нее. Иной раз до глубокой ноченьки засмотрится. «Брёху много. И хорошо еще, коль складно брешут. А больше так, что только мозги задуряют людям», – говорит она о телепередачах. У нее на всё свой взгляд: «Оно Хрущев, может, и был из бедных, да не с умных. Надо ж додуматься, всю скотину у людей отобрал. Может, он и хотел как лучше, он ведь мужик-то добрый, а получилось никуды».

И еще Наташа убеждена, что Бог есть. И даже доказательства тому приводит: «Вона сколько церквей-то порушили, книжек пожгли, святых отцов осрамили. А люди всё крестятся. Как чего сотрясется в жизни чижолого, так и Боженьку вспомянут. А если б не было Бога, хто б и вспоминал? Нихто б и лекциев этих анчихристовых не читал. И ведь со всех сторон брешуть, мол, нету и нету яво. А коль бы не было, пошто же так супротивничають, пошто людям головы задуряють комунизьмами своими. Вот я знаю: коль они, партейные наши, против яво злобятся, стало быть, есть Он, Боженька наш».

Ночью в избе душно. Вышла в садик, а оттуда в поле. Ни луны, ни единого фонарика, а светло. Просветленное смотрит на Землю Небо. Ласково дышит в ответ нагретая за день Земля. И ужасно хочется раскинуть руки и полететь, как на крыльях, туда, откуда Земле посылается этот свет.

Чувствую на себе просветленный взгляд Неба. Прямо в душу глядит.

Бог, наверное, есть. Я это сегодня почувствовала, в два часа ночи. И сейчас на кухне сижу и пишу… Нет, Он вовсе не из тех же, что и мы, атомов и молекул, не из тех, что мы знаем. А Он – в том, что между, что вездесуще и безгранично, что творит.

Синеватая темень за окном стала сереть, просветляться. Так и остались неразгаданными для меня Великие Тайны.

Проспала чуть ли не до восьми утра. Солнышко вовсю играло в избе, стыдило: на ферме, поди, заждались. Сегодня взвешиваем свиней опытных. И уж некогда мечтать с глазами в Небо. А только успевай поворачиваться. Поросята выросли, чуть зазеваешься, так и клетку опрокинут и весы разметут. «А ну пошли! А ну… Фурцева! (Далась же свинарочкам эта единственная женщина-министр. На этот раз хоть не доходяга-свиноматка, а молодая, сытенькая, с широкой спиной и хорошо выполненными окорочками свинка). Ишь, отъелась как!»

Привесы радовали: почти по шестьсот граммов за сутки прибавляли поросята на рационе с одним единственным кормом – пшеницей молотой и добавками: витаминами, минеральными солями и аминокислотой лизином.

А в сентябре снова школа. Теперь уже десятый класс.

Лена Птак в десятом классе, выпускница 1972 г.

Ленусь и подружки ее такие симпатичные! «Ваша красивее всех, – говорит про Лену наша новая соседка Людмила Анненкова. – Королева! Глаза как звездочки, волосы – вообще таких волос больше нет в Дубровицах!» Сама Людмила тоже стройненькая, как девушка. Она ведь жена Бориса Анненкова, нашего бывшего – в Тимирязевке еще – куратора группы. Тогда он аспирантуру кончал (или только окончил) на кафедре физиологии, ассистентом работал. В ВИЖе Анненков с недавних пор лабораторией руководит по радиоизотопным исследованиям. А раньше, говорят, где-то в Челябинской области работал. Набрался там радиации. У Людмилы не зря печаль в глазах, даже когда улыбается: у них нет и не будет своих детей. Людмила в школе работает, и ребята ее очень любят.

Заканчивать опыт в Хомутовку приезжаю в октябре. Поля неживые, ощетинились короткой стерней. Сухой ветер выхватывает с разъезженных дорог темно-серую пыль и, крутя, столбами несет в поля. Тоже и луга, что вокруг озера, все как-то вылиняли и пухом гусиным покрылись. Гусей здесь не скубут (чтобы собрать пух), как это в Чехии делают. Они здесь линяют сами. И пух гусиный, словно снег, уже и поле за деревней припорошил, и огороды, и кружит по дорогам. А над озерком клубятся грачи, орут, видать, собираются лететь.

Опыт мой завершается, но директор просит, чтобы их не бросала. Будет мне зарплата 85 рублей. Это моих пол-оклада. Предлагали сотню, но я сказала, что пусть на пятнадцать меньше, зато законных, и попросила, если можно, дать мне вперед эти денежки.

Вечером зашел к Наташе сынок ее, Сережа. Единственный.

– Жениться б яму. Уж и тридцать минуло. А он холостешенек. Да какой бабе нужен такой. Весь насквозь пропитой. Как стал работать электриком, началося. А сперва похваливали. Грамоты дарили. А люди наливали, все наливали. Руки у яво и теперь золотые. Хоть и дрожат порой. Руки-то пока осталися, а в голове уже ничего. И не поговоришь с им. Станешь говорить – мычить только. А добрый. Никто от яво дурного слова не слыхивал. Не везет в Хомутовке мужикам, не держутся. Энтот, слыхали, Маньки-свинарки мужик – золотой был. Маньке избу, словно игрушечку, изладил. А как запил – удержу не было. Так и схохолилси. И у ейной подружки не держался мужик – пьяный сгорел в тракторе… А еще один, почтальонши муж, тожеть молодой, пил дюжа. Да жену свою, почтальоншу, кругом избы гонял. Синяки от яво носила заместо детишков. И решила разок попугать. Как пьяный пришел да захрапел, она и привязала его к постели, чтоб не огрел. А потом пробудила и топор показывает. Сейчас, говорит, голову тебе отрублю. Потом голову-то прикрыла ему, да схватила валенок, заместо топора. Да этим валенком по шее. А он ляжить. Она уж подумала, что уснул. Открыла, а он уж и схохолилси… Врачи определили, что от разрыва сердца. А еще… Были и еще грустные истории, только я уж в полудреме сидела. Да и тяжко все это слушать. Гораздо легче не знать.