Текст книги "Наука, любовь и наши Отечества"

Всей компанией – профессор Томмэ, Верочка Крохина, томмовские аспиранты и мы с Иво – едем электричкой в Калугу. Селимся в Центральную гостиницу. Народу съехалось отовсюду! Рядчиков, говорят, приехал, завтра у него доклад. А за нас за всех Томмэ доложит. Его друзья и коллеги из ГДР, профессора Бок, Вюнше и Поппе – из города Росток, профессор Гербхардт из Лейпцигского университета и еще несколько молодых ученых из ГДР тоже завтра докладывают. Немцев больше всего из иностранцев. А чехов – пятеро, и ни одного знакомого. А те, что приехали, – Женишек, Лаутнер, Бартошова и другие – все как будто чем напуганы, не поговоришь. Что ни спросишь: «Как там у вас?», на всё один ответ: «Хорошо». Небось, тоже перед поездкой инструкции получали. Мы с Верочкой поселились вдвоем.

Завтра, 14 декабря 1971 года, откроется симпозиум. Но доклады начнутся только после двенадцати, а с утра уже запланированы экскурсии по городу.

Большой, с огромными окнами автобус повез нас, участников симпозиума, к Оке. Взобрались на кручу, откуда весь город виден – и река, и сосновый бор за Окой. «Сюда, – сказал экскурсовод, – любил приходить Циолковский. А потом еще он любил бывать у Доброхотовых. Это была семья революционеров. Михаил Петрович Доброхотов – организатор первой ячейки РСДРП в Калуге», – и показывает всем увеличенную фотокарточку моего дедушки двоюродного. А потом и бабушки Веры… У меня аж голова закружилась, так похвастаться захотела. И я даже стала говорить: «Это же, мои…» А экскурсовод замечание сделал, чтобы не шумели. А потом повезли нас на широкую, заваленную снегом покатую улицу, где все домики еще с прошлых времен. В одном из них жил Циолковский. Узенькая железная койка под серым одеяльцем, самодельный стол и табуретки – вся мебель его кабинета. А жила в этом доме большая семья. А потом и в другой дом поехали. Улица еще круче. Она так и называется – Красная гора. Здесь большой двухэтажный дом Доброхотовых. И снова я чуть не вскрикнула: «Это же наш дом!» Но внутрь не повели, там какая-то контора обретается. А после всех нас водили по городу, по местам памятным.

Только я уже ничего и не воспринимала, в памяти замельтешили картины детства, и ужасно захотелось поскорее увидать своих калужан, так что на остановке у очередного памятного места я сказала Иво, что сбегаю. Он было хотел меня отговорить, но потом и сам пошел со мною. Мы решили сперва зайти к тете Ане, поскольку она сейчас была, судя по адресу (улица В. Засулич), ближе всех. На улице несколько новых домов, а остальные – прежние лачуги. В одной из них, крошечной, вросшей одним боком по самое окошко в землю, живет моя тетушка. Странно видеть габаритную энергичную тетю в этой малюсенькой, сплошь заставленной вещами, перекосившейся развалюшке. На стенках не пойми какого цвета сплошь следы жестоких побоищ с клопами, и лишь над комодом, что стоит меж окошек, – отдохновение глазу: целая выставка фотокарточек, и все больше фронтовых. Тетушка моя в гимнастерке армейской, в пилотке, при медалях боевых, статная, привлекательная, веселая, среди таких же своих фронтовых подружек.

Живет моя тетя надеждами – вот-вот квартиру новую дадут. Она, как фронтовичка, первая в очереди. (Но уж который год первая!). Когда попрощались и чуток отошли от дома, Иво вдруг остановился, тяжело вздохнул:

– А знаешь, у нас бы никто не поверил, что так может быть… Обвинили бы в империалистической пропаганде… Давай хоть колбаски ей купим и еще чего-нибудь.

– Да разве же здесь, в Калуге, чего достанешь?

– В буфете! Сам видел. И любительская, и докторская, и даже копченая!

И мы помчались в гостиницу. Там уже все собрались идти на открытие симпозиума. А мы в буфет дернули. А буфет (потрясающе приятно пахло колбасами!) закрыли прямо перед носом. И мы тоже поспешили на симпозиум. А там уже полон зал народу. Все больше молодежи. Но и корифеи приехали, например, академик Вальдман Андрей Робертович из Латвии, академик Даниленко из Харькова. И еще прибыли немцы и чехи.

Зал огромный и почти полный. Пришли послушать студенты, журналисты и вообще, кто хотел. Ведь у них в Калуге такие международные форумы – редкость. Не зря поперек главной улицы транспарантище: поздравляют участников международного симпозиума. Но… начинаются доклады, и одолевает зевота: ничегошеньки нового. Сколько опытов, столько и результатов. У одних авторов выходит потребность в лизине выше, у других ниже. А ведь надо, чтобы нормами практики пользовались, чтобы они могли просчитывать, сколько чего не хватает и это недостающее в рационы добавлять. Иными словами, нужно прежде всего закономерности выявлять, т. е. при каких условиях к такому-то рациону требуется лизин добавлять, а при каких нет.

У немцев тоже ничего нового. К тому же у них доклады ужасно длинные. Все подробно расписано, точно, по пунктам, да еще и перевод. Времени на прослушивание одного доклада уйма тратится. Еле дождались перерыва. Помчались в буфет за колбасой. В буфете глаза разбегаются: аж три вида колбасы. Но дают максимально по полкило. Еле уговорили, чтобы дала два килограмма, кило любительской и кило краковской.

К тете Ане я сама помчалась. Иво пошел доклады слушать. К тому же хотелось ему со своими чехами пообщаться.

А тётушка моя радостно удивилась: давно такого лакомства не видала, да еще столько! Договорились сходить с нею завтра на кладбище.

На другой день всё ещё корифеи выступали. Томмэ попросил, чтобы никто никуда не уходил, а то вдруг возникнут по его докладу вопросы. Ни у кого вопросов не возникло. Тоже и Рядчиков выступал. Доклад у Виктора о новой высоколизиновой кукурузе, гибриде, созданном в Краснодарском НИИ сельского хозяйства под руководством академика Хаджинова.

На кладбище выбрались только на третий день симпозиума. Хорошо, что с тетей Аней, одной бы мне ни за что не найти могилку Бабочкину. С тетей Аней была дочь ее, Валя, бледненькая, но хорошенькая, нежная. Впрочем, у дочери уже и дочка есть, Мариночка, с личиком, похожим на облачко, с небесного цвета глазками. К могилке насилу продрались. Все понастроили оградки, не позаботясь о месте для прохода. Памятник у моей Бабочки и ее сестры Веры один на двоих и одна общая первая фамилия: Доброхотовы. А вторая – через черточку, у каждой своя. Моя Баба всегда очень любила Калугу и свою сестру, и мне показалось, что даже от могилки ее исходит что-то светлое, целительное, может быть, оттого, что на фотографиях обе сестры – в период их девичества, с благородно-мечтательными лицами?

Наконец, уже в последний день симпозиума, – заключительное слово профессора Шманенкова и долгожданный переход к неофициальной части, в банкетный зал. В два длинных ряда столы и еще много места для танцев. Тосты за гостей: немцев, чехов, молдаван, латышей, тосты за хозяев. Сначала шампанское пили. Потом, по-моему, спиртик был. Его водицею разбавляли и, раскрасневшись, крякали. Мужики, конечно. Интересно, что больше всех немцы дули. Чехи почти не отставали, но выглядели более трезвыми. На этот раз общались весьма охотно: «Русских мы любим, русские хорошие. Армию не любим. Сейчас они отдельно живут. Солдаты все в казармах, огорожены высокими заборами. Их наружу не пускают. Их жалко. А офицеры по нашим пивным ходят. Хвастают, как у них много денег. А их жены в магазинах скупают все. И строят, строят… Мы думаем, уж все нормализовалось, уйдут скоро. А они все строят себе дома у нас…»

А Томмэ, тоже веселый, сидел в своем кругу со старичками-академиками. Шманенков поднял тост за юношу Томмэ, Мишу. И Михаил Федорович, довольный, стал доказывать, что еще до юноши не дорос. А вот как будет ему девяносто (его дед в сто пять лет еще травы косил!), вот тогда станет он членом «клуба вечных юношей». Есть, оказывается, клуб в Югославии, а точнее в хорватском городке Струняне. Членом клуба может стать мужчина не моложе 90 лет. При этом каждый должен быть спортивным, играть в кегли, понимать юмор, любить смех, словом, чувствовать себя молодым. Мол, об этом он в наших газетах прочел недавно. Все деды – академики и профессора – громко ржали, будто смехом пытались отогнать свою старость.

За танцами время летело незаметно. Кавалеров, однако, оставалось все меньше, они все чаще пристывали за столами, на которых все не убывало высокоградусное питье и еще оставалась кое-какая закуска. Когда расходились, самыми крепкими старики оказались. Шли на своих ногах, держась прямо и бодро. А наши, молодые, все – будто штормило их, походочка ныряющая, улыбочка плывущая… Чехи шли, друг друга поддерживая. А немцев под обе ручки вели. А Поппе, он за столом храпел, пришлось по его полным розовым щечкам похлестать, чтобы очнулся. Однако идти он так и не смог. Мужики, шоферы (они трезвые по своим машинам сидели), его на себе пёрли.

Словом, прошел симпозиум на славу.

В начале января мне позвонила Соня Шибалич. Ее мужа Милоша я знаю, работает вместе с Косановичем, ведет работу по выращиванию здорового молодняка крупного рогатого скота. А Соня преподает в школе русский язык и говорит почти без акцента. Здесь, в Москве, она с октября, на курсах повышения квалификации. Живет в общежитии на Ленинском проспекте. Точный адрес продиктовала мне и сказала, что завтра после пяти вечера будет ждать.

Обычное студенческое общежитие. Соня, очень симпатичная, передала от Косановича привет (пакетик шоколадных конфет), сказала, что всех нас любят и вспоминают и желают скорее встретиться снова. На этот раз хотят провести симпозиум в Словении, в Альпах. А когда я собралась уходить, она стала мне совать мужские рубашки. В Москве их дефицит. «Я хочу скорее поехать и уже не успеваю продать», – сказала Соня. А я призналась, что продавать не умею вообще. Тогда она стала меня уговаривать так забрать, сказала, что дарит. Но это еще хуже. Я замахала руками и скорей к двери. А Соня просящим голосом ко мне: смогу ли ей двести рублей одолжить? «Конечно, смогу!» – я даже обрадовалась: раз денег у человека нет, значит, своя… На другой же день привезла ей две сотни. А она сказала, что мне в Югославии отдаст динарами.

Вскоре в дирекцию нашего института поступило письмо из института животноводства в Новом Саде, с официальным приглашением на Вторую Югославскую международную конференцию по животноводству, которая состоится в конце апреля этого, 1972 года, и пройдёт в Словении близ Любляны. Приглашались те же лица, что были на прошлой конференции. На этот раз хождений по министерским кабинетам и специнструкций почти не было: мы считались уже проверенными.

И уже двадцать шестого марта вечером прошло бюро института, где утверждали наши характеристики для поездки в Югославию. А на другой день в десять утра нас всех повезет автобус в райком партии на собеседование. В Клёнове тороплюсь с делами управиться и к половине десятого уже в Дубровицах, в ванной… Во всём чистом прибежала к главному корпусу. Скорее суюсь в автобус, а мне говорят, чтобы не ехала, что меня в списке нет… Мол, наверное, утвердить не успели. И улыбочки… Ка-ак? Только меня? Не успели?!

Автобус поехал, а я стою ошарашенная. Кому ж теперь фамилия моя помешала?! Тут же еду в министерство к зарубежникам. Да, Ангелина в курсе:

– На этот раз ваши зарубили. У вас в институте.

– За что?

– Ну, наверное, за твое поведение в Югославии. Приезжал ко мне ваш Самохин, мы ему закрыли эту поездку в Югославию, потому что ведь он едет на симпозиум в Лондон. Две – больно жирно будет. Он тогда и заговорил о тебе. Мол, если бы он, Самохин, ехал, то сдерживал бы тебя, а так боится, мол, непредсказуема.

– Он? Сдерживал? Да я же с Верочкой, неразлучно…

– Сказал, что и на Верочку не надеется. Но про нее-то больше говорить не стал, она партийная. А ты сама виновата, что до сих пор не в партии. Вступай, а иначе так и будут ноги об тебя вытирать.

– Но что же делать сейчас?

– Ну, во-первых, молодец, что приехала. Я тебя из списка еще не вычеркнула. Официально ты пока «выездная». Поезжай обратно и всё там скорей утрясай.

Вечером к Верочке спешу. Сообщаю ей наш разговор с Ангелиной (просила не разглашать!). А Верочка мне, тоже по секрету, сказала то, что ей Клабуков (пожилой, с большим партийным стажем, член институтского бюро) говорил: что ж, мол, эта подружка твоя, Эльвира, так непристойно себя за границей вела? Куда же, мол, ты, Вера, смотрела? А с предложением снять мою кандидатуру на поездку выступил наш партийный секретарь, Клинский. Человек он хороший, но его к этому настроил Самохин: рассказал всё.

– Так ведь не было ж ничего!

– И я так сказала Клабукову. Но поверили Самохину: он партийный…

Ночь почти не спала. Зато придумала, как действовать: напишу официальное заявление, чтобы самохинское обо мне «сообщение» обсудили бы на бюро в моем присутствии. Но сначала надо к Клинскому. Круглое, с улыбкой лицо, круглый животик. Его я всегда считала добрым. Почему же так он со мной?

– Да, мы вас не рекомендовали. Это ведь право партийного бюро. Почему, спрашиваете? Это наше дело. И перед вами не отчитываемся. Не утвердили – значит, не соответствуете требованиям.

– Политически неграмотна или морально неустойчива?

– Скорее, второе, – пробасил Клинский.

– Так вот, насчет «второго» я подготовила официальное заявление: прошу, чтобы все это дело разобрали на бюро.

– Зачем? Ведь вы женщина. У вас муж, дочка. Разговоры пойдут.

– Разговоры уже идут. При этом в министерстве.

– Ка-ак?! Без согласования с нами? А откуда они узнали?

– Откуда и вы. Там он еще и Крохину обгадил. А она член партии.– Вот тебе, думаю, целуйся со своим партийным Самохиным. И подаю заявление свое.

– Уже и написано? – Удивился. Однако прочитал, принял мою бумажку, посетовал, что теперь очередное бюро только в конце апреля будет. Ну, теперь точно в Югославию не успею. Ведь уж восьмого мая конференция начинается.

– Не сдавайся! – мне Верочка говорит, – к Эрнсту иди. – Однако приема к Эрнсту по нескольку дней ожидают.

– А ты ему по телефону позвони, чтобы принял без очереди, – советует его друг, Захарыч, тоже член бюро.

Чувствую, сейчас уж все за меня, дело в том лишь, чтобы провести это бюро вне очереди. Звоню Эрнсту. В ответ краткое: «Приходи! Прямо сейчас». В кабинете у директора народу полно. Всех попросил выйти. «Говори, только поскорей и без вранья». Все рассказала как есть. И как с голландцем объяснялись, и как со Сречковичем вальсировали. На прощание подал руку: «К бюро подготовься. И Вера пусть придет, а то ведь ты беспартийная… Бюро на днях соберем. Я сам буду!»

Бюро собралось полным составом уже на третий день. Из приглашённых только Раецкая сослалась на крайний недосуг. Тоже и Самохин, говорил, что срочно в министерство зовут, хотел было смыться. Эрнст, однако, наказал ему быть обязательно. Я на партийном бюро первый раз. Лев Константинович серьезный, брови сдвинуты:

– Ну давай, Эльвира, признавайся нам по всей правде – за что сняли тебя с поездки.

– Да не сняли, задержали просто характеристику, до выяснения, – вскинулся Клинский.

– Ладно. Расскажи нам всё о своих похождениях.

Я мысленно отрепетировала своё выступление. Чтобы ничего не забыть, на листочке пунктики написала.

Рассказала обо всем подробно, с дрожью в голосе, потому что ужасно волновалась, хотя и чувствовала, что рассказ мой собравшихся веселил и настраивал в мою пользу.

Потом Эрнст стал спрашивать:

– Эльвира, ну и когда ж ты его целовала, этого, ну кого ты там крутила в вальсе?

– Директора их института? Сречковича? Так он же старый!

– Старого не целовала?

– Нет.– Все возбуждены, смехом давятся. А Эрнст всё будто на полном серьезе. Продолжает:

– Значит, говоришь, старый Сречкович. А сколько ему лет примерно?

– Н-ну, пятьдесят уже, наверное, или около того.

– А тебе, Калиныч, – обращается он к заведующему отделом овцеводства Вячеславу Калинину, – тебе сколько? – А тот улыбается, жмётся. – А тебе уж пятьдесят минуло! Имей в виду…

Наконец, и сам Эрнст смеется, и уже все хохочут.

– Ну а ты, Вера, что скажешь? Правда ли, что не разлучались, а то может, ночью?

– Все ночи были в одном номере.

– А ты, – обратился Эрнст к растерянно улыбающемуся Самохину, – может быть, что-то еще знаешь? – Тот встал, пожимает плечами, собачонкою смотрит на всех.

– Нет, больше ничего не было.

– А что ж тогда?

– Показалось…

– А со Смирновым (коллегой моим) тебе тоже показалось? Значит так, с Филипович дело прояснили. – И мне: – Можешь идти. Характеристику возьми, бюро утвердило. А мы теперь Самохина послушаем, почему он, если ему что кажется, в министерство бежит докладывать.

Итак, утвержденная характеристика у меня в руках. Жду в коридоре Эрнста, хочу поблагодарить. Вот кого бы мне хотелось поцеловать! Дождалась. От волнения чуть не проглотила язык. Лишь одно слово произнесла: «Спасибо». Верочка сказала, чтобы скорее, завтра же, ехала с характеристикой в горком на собеседование.

В горкоме спросили, читаю ли газеты, а я призналась, что почти не читаю, потому что много работаю. А они спросили, знаю ли хоть я, что у нас в стране происходит. Конечно же, знаю: идет двадцать четвертый съезд КПСС. Вчера с отчетным докладом выступал Брежнев: Трудовые свершения в девятой пятилетке. Полным ходом идем в коммунизм. А знаю ли я, кто сейчас генсек в Чехословакии? «Гусак, – говорю.– А Дубчек уже даже и не посол в Турции. Отозвали…» – «Ну, о Дубчеке знать не обязательно. Достаточно». И утвердили. Сегодня же примчалась и к Ангелине. А она со мною ужасно официально. Всё на «вы». Однако «дело» мое живёхонько, сунула туда мою характеристику…

В конце апреля получаем паспорта и билеты. Оказывается, уже 7 мая нас встречают в Любляне. Это на самом краешке Югославии. Запад ее. Поезд «Москва – Рим». Поскольку он ходит не каждый день, отправимся туда на день раньше.

И вот уже третьи сутки едем. Ночью где-то долго-долго стояли, но с утра поезд несётся как бешеный и, душераздирающе взвывая, ныряет из тоннеля в тоннель. С обеих сторон горы и горушки. Дальние снегом укрыты. Неужели Альпы? А потом вдруг открылось широкое пологое место. И завиднелся город белокаменный. Любляна! Однако никто нас не встречал. Хорошо, у Анненкова был телефон организаторов конференции. Да, Борис Николаевич ехал, кажется, вместо Модянова. А Модянову, оказываеся, объявили (накануне дня выдачи паспортов!), что, мол, он по возрасту не проходит.

Часа три торчали на вокзале, никак дозвониться не могли. Видимо, рано еще. Наконец кто-то взял трубку и сказал, что нас очень плохо понимает, что сегодня у них выходной, и никого не ждут они. Тогда взял трубку Демченко и на русско-немецком стал просить, чтобы нас отвезли хоть куда-нибудь до завтра. К полудню приехала дама из администрации симпозиума и сказала, что места в отеле для нас зарезервированы в Бледе. Это курортное местечко, отсюда километров за двадцать, там и будет проходить конференция.

Шоссейка, извиваясь, в гору идет. И вот уже Альпы, все еще в снегу, хотя здесь, у их подножия, настоящее лето.

Наконец, последняя крутая серпантина, и мы в Бледе. Какие же есть красивые места на Земле! Заснеженные вершины гор уходят в небо. А их отражение в бездонную синеву огромного тихого Бледского озера. А посреди озера белеет, весь в зелени садов, президентский дворец. Здесь отдыхает со своим семейством Броз Тито. Светлые невысокие домики расположились нешироким полукругом на почти ровном плато на противоположной от начала горных вершин стороне озера. А наш отель так прямо на самом его краю, будто корабль. Внизу застекленная терраса – главный зал ресторана. А кроме этого, есть еще и ресторанные каюты. Поселяться мы пока не стали (деньги-то у хозяев, а их еще нет), но оставить вещи свои нам разрешили. Набрав еды, пошли бродить. Я с Верочкой, а Петр Васильевич с Анненковым. Хотелось поближе увидеть тот чудный остров, что красовался посреди озера, и мы пошли вдоль берега по красивенькой, посыпанной желтым песочком дорожке. По обе стороны ее пышно цвели кусты роз. Тонкий аромат их дивно смешивался с арбузным запахом таявшего в горах снега.

Мы любовались сказочным островом на красивейшем озере Словении Блейско

До острова, однако, мы не дошли, помешала ограда, за которой буйно зеленел огромный сад. Решили тогда поглядеть на остров со стороны гор. Вернулись к отелю, обогнули край озера, где у берега, привязанные к причалу, чуть слышно всплескивали гондолы. Две из них романтично скользили неподалеку. А мы уже продирались противоположным к отелю берегом. Тропка узкая, сплошь перечерченная, будто жилами, оголенными корнями деревьев. У Верочки каблуки мешают. Однако идем, пока и здесь нас не повернули. На этот раз какой-то мужик в охотничьей форме сказал, что дальше заповедник, ходить нельзя. А воздух и здесь чудесный. Неизъяснимо приятный запах свежести. Сюда и приезжают подышать.

Как нам объяснили, все туристы здесь уже немолодые, пенсионеры, в основном западные, немцы и австрийцы. Между прочим, отсюда и море недалеко. Боже мой, какая страна красивая!

У отеля нас уже наши мужчины встречали. Заждались! «Уже и беспокоились», – сказал Анненков. «Думали, что в Австрию ушли, – шутит Петр Васильевич, – она ведь, говорят, совсем-совсем рядышком», – и смотрит на Анненкова. Видимо, Анненков и вправду беспокоился, как бы мы с Верочкой в капиталистическую Австрию не утопали.

К вечеру хозяева приехали, Сречкович с Косановичем, повели нас всех в ресторан, в «каюту». Сречкович веселый, рядышком подсел. А Борис Николаевич напротив. Под взглядом его как под прожектором. Наверное, и Сречкович неловкость почувствовал: «Кто он такой? Откуда появился?» – тихо спрашивает меня. А Боря видит – шушукаемся, и напрягся весь, даже есть перестал.

Наконец по номерам разошлись. Комната наша с Верочкой большущая. Роскошная двуспальная кровать, а напротив – окно во всю стену и, как нарисованные, бело-розовые, в закатном солнышке Альпы.

Здесь уже празднуют день Победы. И природа ликует. А Сречкович пришел с утра к Петру Васильевичу: «Хотите в Альпы?» Демченко позвал нас решать. Я аж чуть не криком от восторга: «Конечно, хотим!»

Нас две машины. Первую Сречкович сам ведет, сажает нас троих, а его – показывает на Анненкова – я не повезу. Анненков во вторую сел, с югославами. И мы поехали. По тому, как надсадно гудел мотор, да еще в ушах закладывало, знала, что поднимаемся, хотя дорога совсем пологой казалась. К тому же за лесом и гор не видно. А потом деревья совсем низкими стали. И вдруг после очередного поворота прямо перед нами высоченной стеной, точнее гигантской снежной пирамидой, гора вздыбилась. А за нею другая, третья, выше еще и круче. А у подножия розы. Яркие, как этот день. Нас на вершину огромного конуса доставила вместе с лыжниками кабинка, подвешенная на канате. Снизу глядеть – она точечкой казалась. Наверху, на вершине, плотный проледенелый снег, пронизывающий ветер и обманчиво-ласковое солнце. Мы во всем летнем. Хорошо еще, кофты шерстяные надели. А ноги в босоножках. Сразу же задубели на морозе. Обидно. В жизни мы такой красотищи не видели: снежные горы гряда за грядой, причудливые гребни вершин, ущелья. Все сверкает на солнце голубоватой белизной. Смотреть бы да смотреть, но колотун одолел. Скорее назад бежим, в нагретую солнышком кабинку. И каким же теплым, ласковым показался воздух внизу. Однако ноги согрелись только в машине. Назад катили совсем бесшумно. Будто на крыльях опускались. А когда приехали к отелю, показалось очень тепло. Но и тут нагретый за день воздух свежо пах снегом.

Сречкович, уставший, поехал к себе в отель, который, как я чуть позже узнала, гораздо дешевле нашего, а мы, перекусив, пошли снова гулять. На этот раз только мы с Верочкой. Петр Васильевич спать залег, а Борис Николаевич было за нами увязался, да уж больно разговор не клеился. И он тоже отстал. А мы все бродили. И все не могли насмотреться на озеро, в котором отражались на фоне черных силуэтов гор оранжевые огни фонарей. Было это жутковато и празднично.

Мы поняли, что на эту конференцию народу приехало куда меньше, чем в прошлый раз. Не было чехов, и югославы многие не явились, не было голландца. Да и мы – разве бы мы смогли приехать, если бы за свои деньги?

Помещение, в котором проходила конференция, небольшой клуб – кинозал, с эстрадой, на которую лесенка в три ступеньки. У Верочки на этой лесенке каблук зацепило, и она бухнулась почти плашмя, удержавшись на одном колене. Молодец, поднялась и пошла, доложила все бодро. Аплодировали ей бурно и долго. А остальным – так лишь, чуть-чуть. Наконец мы все, кроме Анненкова (он в другой секции), доложили и пошли праздновать День Победы. Сидели сначала в ресторане (нас кормили обедом за счет Нови-Садовского института), а потом в комнате у Петра Васильевича вместе с Косановичем (Сречковича срочно вызвали в Нови-Сад), по-русски пили водку. Милош вспоминал, как вот в этих самых Альпах они партизанили. Он тоже был в титовском войске. «Нет в Сербии ни одной семьи, чтобы не пострадала в эту войну».

Вера Александровна Крохина, ветеран Великой Отечественной войны, доктор с-х наук, ведущий специалист РФ по кормовым добавкам и премиксам.

Конференция закончилась раньше, чем предполагалось, и мы все с Косановичем вместе поехали на поезде в Нови-Сад.

Нас привели прямо в директорский кабинет института. Массивный письменный стол, два дивана. «Располагайтесь. Два человека, мужчины, здесь и на ночь останутся, а женщин определим на квартиру. А потом в отеле будете. Просто сейчас там нет мест, ведь по плану мы должны быть еще в Бледе». – Петр Васильевич согласен, а Борис Николаевич головой крутит, мол, как же так, группа разбивается.

– Ну хотите, вы ступайте на квартиру, а мы здесь будем. Мы хоть в город сходим, здесь в центре, – предлагает Верочка. А он снова мнется. Согласен и на квартиру, но… всем, чтобы вместе. Мы с Верочкой уже его раскусили. Поняли, что спорить нельзя… Сречкович, смотрю, аж в лице меняется, вот-вот прорвет его (ведь уж столько сделал нам доброго!), а Косанович (вот где выдержка!) спокойно, не торопясь, объясняет: с квартирами у них вообще плохо, и сразу четырех гостевых мест нет ни у кого. В конце концов мужики наши остаются здесь, а нас везет на своей машине бывший Косановича сотрудник Шибалич (моей знакомой Сони муж). У них свой довольно просторный домик на самом краю города. Соня расцеловала нас, повела в гостиную, где уж был накрытый стол, с вином и красивыми салатами. А потом еще и горячее принесла, что-то ужасно вкусное из мяса и овощей. Потом включила радиолу, и мы слушали прекрасные далматинские песни. Соня преподает русский здесь же, в Новом Саде, а муж ее каждый день ездит на работу за восемьдесят километров. А обе дочки сейчас у бабушки гостят (наверное, мы на их кроватях ляжем?). Когда мы уже определились по койкам в разных комнатах, Соня принесла мне тугой сверток динаров: «Это мой долг. Помните?» – «Но не столько же!» – «Долг платежом красен, это есть русская пословица». – «Нет, нет. Столько не возьму. Только то, что занимали». – «А это и есть столько. Двести крат восемнадцать». – «Да, но такая плата за валютные, золотые рубли, а за те, что я вам дала в Москве, здесь по два динара дают. Вот четыреста и все». Соня, однако, весьма запротестовала. «Я, – говорит, – рада, что смогла это сделать, и очень обижусь, если не возьмете». Наконец уговорились, что я заберу половину. И так это гораздо больше, чем стоили мои рубли.

На другой день в Новом Саде открывается сельскохозяйственная выставка, и нас повезут туда. Но сначала чудесный завтрак у Сони. Ничего особенного, только творог со сметаной, свежий зеленый салат, свежесваренная картошка. Все простое, крестьянское и ужасно вкусное.

По выставке ходим все вместе. Мужчины, кстати, тоже хорошо поспали и поели. Их в ресторане кормили. С нами еще и сотрудница из Нови-Садского института, Милица, говорящая немного по-русски.

Ярко солнышко светит, взмыкивают коровы, играет музыка. И вдруг чувствую: поплыла. Чуть раньше, чем рассчитывала. Ничего нет с собой. И у Верочки ничего. Выручила молоденькая симпатичная Милица. Дала ключи: один от входных дверей института, другой от лаборатории, объяснила, где что. Схватила ключи, поспешаю. Вдруг Анненков меня нагоняет:

– Вы куда?

– В институт.

– Зачем?

– Надо. В туалет.

– А почему аж в институт? Есть на выставке это заведение, сам видел.

– Но мне в институт надо.

– Тогда я с вами. – Так и топает за мной, ангел-хранитель. Пришли, наконец. Он мне показывает: «Вот он, туалет». А я молча, потому что уж очень меня скрутило, следую дальше, в лабораторию. Он весь напрягся. Открываю заветный стол, беру клок ваты. «А теперь, – говорю, – в туалет». Встал, ошарашенный. Лицо растерянное. Дошло до него, что нет в моих действиях криминала. Глубокий человеческий взгляд на красивом, даже благородном его лице. Понял, что я поняла. А я поняла, что ему неудобно ужасно. И пытаюсь притвориться, что дурочка. И он тоже: мол, просто по-джентльменски меня проводил. И потом всю дорогу обратно рассказывал смешные истории. А я делала вид, что мне весело. Анненкова я с Тимирязевки знаю, и он меня. Он – замечательный человек. Нравился мне. Лицом он похож на князя Андрея Болконского из «Войны и мира». Интересно, а что бы на месте Бориса Анненкова делал князь Андрей?

У нас, наконец, свободный день, а вечером всех повезут в ресторан к цыганам. Снова носимся с Верочкой по магазинам. Купила себе черные модельные туфельки. Дорогие, но зато какие нарядные, в жизни таких не надевала. И как же спокойно в них ногам, хоть и на каблуках! Потом еще приобрела замечательную белую блузку и черную лаковую сумочку. Сумочки дамской ведь у меня не было вообще. Вечером, к ресторану, была одета не хуже других. Ресторан – старинное помещение со средневековыми толстыми стенами и узкими, словно бойницы, вытянутыми окошками, со сводчатым потолком, с помостом в углу помещения для музыкантов. Наш столик рядом с этим помостом, на котором играют и поют цыгане, все загорелые до черноты, длинноволосые, в кудряшках, многие с круглыми лысинами на затылках. Хозяева – Косанович, Сречкович, Шибалич и еще один, кажется, комбикормщик Пунич – решили нас как следует ублажить. Заказывали какое-то сходное с шашлыками, но, кажется, на пару сделанное мясо, кусочками нанизанное на деревянные спицы-палочки. Вкусно необыкновенно! Все это – с чудесным красным кабернэ да с цыганскими песнями услаждало. Верочка сидела рядом и все повторяла: «Как же умеют здесь отдыхать! Какая замечательная страна – Югославия!»