Текст книги "Наука, любовь и наши Отечества"

И вот мы уезжаем. Но сначала едем в Белград, автобусом институтским. По дороге остановились в известном фирменном хозяйстве «Београд».

Нам очень понравилось само устройство агрофирмы: всё, что производится, здесь же и перерабатывается. Рядом со скотными заводские цеха по переработке и фасовке молока и продуктов молочных, по производству колбас и консервов, по приготовлению соков и паст фруктовых и овощных… Словом, вся продукция исходит уже в готовом виде. И ничего не застаивается, потому что свежайшее.

А в Белграде тратим остатки динаров: покупаем коньяк и вино. Наконец Косанович сажает нас с Верочкой на поезд, и мы братски целуем его на прощание.

За окном вагона предутренняя мгла. Поезд наш будет стоять в Будапеште более четырех часов. Жалко не повидать город. Верочка не встаёт: сильно вчера устала, спать хочет. А в соседнем купе шевелятся. И вот уже осторожный стук в дверь: «Идете?» – Идем!

Серая мгла на улице всё светлеет. А когда мы, проехав в метро несколько остановочек по направлению к центру, вышли, то уже совсем просветлилось. И почти рядом увидели мы ступеньки, ведущие в гору к памятнику погибшим героям прошедшей войны. Возле памятника – смотровая площадка: весь город виден. На улицах еще фонари не погашены и оранжевым светятся окна домов. А высоко над нами в серо-зеленоватом небе уже засветились малиновым цветом легкие, почти прозрачные облачка-барашки.

– День будет что надо, – уверенно произносит Демченко. – А не сходить ли нам еще и во-он в тот дворец?

Интересно, где мы сейчас: в Буде или Пеште? Наверное, в Буде. Тот громадный тяжелый дворец, который, кажется, рядышком, из темного камня, похож на буддийский храм. Решили, что успеем и во дворец сходить.

– А может быть, лучше во-он тот храм посмотрим? Тем более он, видимо, совсем рядом с вокзалом. – Решили посмотреть и храм.

А между тем небо, казалось, ввысь поднималось, голубело. И уже из-за домов солнышко вылупилось. И все засияло. Трудно оторваться от красотищи такой. А когда оторвались, то выяснилось, что уж до отхода поезда осталось минут сорок. Идем на метро, на ту самую станцию, от которой сюда пешком шли. От вокзала ведь остановочки три ехали. Значит, минут через десять на месте будем. Петр Васильевич заметил, на какую сторону мы приехали. Значит, обратно ехать – со стороны противоположной. Сели, проехали три остановочки, вышли – не то! Проехали еще остановку – снова не то! Значит, обратно. Сошли на третьей – снова не то. А народ спешит, мельтешение, шум. Все торопятся на работу. Спрашиваем, как проехать к Московскому вокзалу. По-русски они, конечно, не понимают. Петр Васильевич по-немецки спрашивает. И на немецкий в ответ пожимают плечами. Наконец кто-то сказал, что на следующей остановке надо выходить. Едем снова. Так ведь уже были здесь, не та станция. «Та – не та, сказали – выходим. Все равно уж никуда больше не успеем», – уверенно говорит Демченко. Он самый спокойный, у него паспорт с собой. А я свой перед уходом Верочке отдала. А Боря Анненков под подушку сунул. Сейчас он, бедняга, аж посерел весь, как переживает.

– Где Московский вокзал? – спрашиваем, выйдя из метро на площадь.

– Вокзал? Вот же он. Перед вами. – Смотрим, и верно. Вон и поезд.

– Скорей-скорей, – торопим друг дружку и мчимся к этому поезду. И уже плевать, что, кажется, совсем не та площадь и совсем не тот вокзал. Главное, чтобы правильный поезд был. Смотрим, в дверях последнего вагона стоит наш военный. Офицерская фуражка! На-аш поезд! И мчимся. И он тоже признал своих.

– Русские?

– Да!

– А куда вам?

– В Москву!

– А вещи где ваши?

– Как где? В вагоне. Мы из Белграда едем.

– Это не тот поезд. Но все равно, скорей заходите в вагон. Сейчас тронется. – Мы застыли на месте: зачем же заходить, коли не тот? А уж свисток.

– Заходите, говорю, – кричит военный, – и уже на ходу втаскивает нас. – Перво-наперво, есть ли у вас какие деньги, документы?

– Ни денег, ни документов, – признаемся уныло, – один паспорт на троих.

– Ну ничего. Не бойтесь! Через два часа будете в своем поезде. Если повезет. Дело в том, что на разъезде, километров сто за Будапештом, они перекрещиваются. Иногда ваш, московский, приходит на две минуты раньше. Но чаще вот этот. Тем более что вас, наверное, чуточку, хоть одну минуточку, подождут. – Сидим, молча переживаем. Капитан, командир танковой бригады, спаситель наш, уже и с проводником договорился (на венгерском!), чтобы нас до разъезда везли за так. Он, оказывается, здесь уже пятый год служит. Сейчас едет в свою бригаду после недолгой отлучки.

– Жизнь кочевая. Порой такое приключается, – и, стараясь нас развлечь, рассказывает о себе: – Как-то летел в Ленинград. В Москве садился на аэровокзале. Видимо не на тот сел автобус. Время совпадало. А рейсы разные: надо было в Ленинград, а я – в Хабаровск. Голова-то залитая была, из отпуска летел. До сих пор дивлюсь, как они смотрели? Сел в самолет и лечу. Час летим, второй, третий… Что-то здесь не то, думаю. Хочу сверить часы, время спрашиваю, а мне: вам какое, московское или местное? А какое может быть в Ленинграде время? – Так мы же к Иркутску подлетаем, – говорят мне. А самолет аж до Хабаровска! И тоже – ни рубля денег. Только военный билет в кармане. И ничего, выручили ребята. В Хабаровске передали меня на рейс ленинградский. Поржали, накормили. И в части простили мне опоздание… Бывает. Главное, не переживайте, – продолжал он нас утешать.

– А вдруг тот поезд придет первым? Что делать тогда?

– Тогда надо вам до границы добираться, там паспорта ваши будут, вещи… – И снова бледнел Анненков. Догадаются ли пограничники под подушку глянуть?

– Во-он там мои, видите? Целая колонна танков. Меня ждут. Но я здесь не сойду. Я уж вас довезу до этого разъезда…

Получилось, как сказал капитан: через две минуты за этим наш подошел. И уже проводник нашего вагона дверь распахнул. Смеется навстречу. А тот капитан, мы его даже не спросили, как зовут, подсаживает нас, потому что здесь на разъезде никакой нет платформы. И мы скорей-скорей спешим в свои купе за бутылками. Даем и вина, и пива. Капитан доволен, машет нам: до свидания!

И Верочка обрадовалась, но бухтит: «Я тут уж чего только не думала, испереживалась. Поезд задержали…» А меня радость переполняет. И, кажется, Анненкова тоже. Он, по-моему, даже лучше стал. Хотя разве он когда-нибудь был плохим?

Счастливые тем, что передряги все позади, а впечатлений масса, взаимно делимся ими:

– Заметили, сколько здесь туристов? И немолодых уже. Все больше «одуванчики божьи».

– Да-а. А мы сможем ли хоть когда-нибудь вот так же путешествовать, безо всяких, ездить из страны в страну?

– К старости, может быть, и мы… Денег поднакопим.

– У нас уж к тому времени коммунизм будет… И никуда не захочется.

На границе наши таможенники чемоданы не досматривали. Спросили только, везем ли запретную литературу, Библию, например? Да кто бы посмел!

А дома узнаю новость.

В газете на первой странице речь Гусака на шестом съезде журналистов в Праге: «Мы добились того, что средства массовой информации в ЧССР стали классовым орудием трудового народа, орудием социалистического общества…» Значит, всё на круги своя? Ян Палах, Ян Палах… Ужасно горько за него. И за того, другого студента, что погиб вслед за ним. И за Таборского, за Зденка Гикша, за всех, кто свято верил в «человеческое лицо» социализма. Да ведь и я верила. А как же иначе? Какой же без человеческого лица коммунизм?

По русскому все хорошо, а вот по химии трояк поставили сегодня. Шла из школы, навзрыд плакала. Ужасно обидно. Химия – любимый её предмет, тоже и учительница – любимая. И никогда ни за одну четверть не было трояков по этому предмету. А к экзамену готовилась особенно, думала «отлично» получить. Но в комиссии была их классная, Нина Александровна, та, которой Лена еще несколько лет тому назад призналась в нелюбви. Но почему химичка не могла отстоять? Правда, она выходила «на минуточку».

Еле успокоила доченьку свою. Главное – не раскиснуть после этого удара. Все равно получишь в аттестате четверку. Предательство любимой учительницы – вот что сокрушало.

Самый тяжелый для Лены предмет – история. Все остальное на «четыре» и «пять» сдано, кроме химии. А история не дается ей. Не может она даты запоминать. Да и события тоже. Даже и читать не может, сразу же засыпает. Поэтому читаю ей вслух. И даже не читаю – вдалбливаю. Расскажу, а потом прошу ее пересказать. Все хорошо запоминает. Уже вторые сутки. Потом уж охрипла, попросила Иву почитать. А потом снова я. Мы сменяем друг друга, а Ленусь, бедняга, все это запоминать должна…

По истории пятерка! Учителя дивились, как отвечала. А послезавтра уже выпускной, аттестаты. А что дальше? Помочь я только в Тимирязевку могу.

– Хочешь в Тимирязевку?

Тимирязевка Лене понравилась. Записались на подготовительные курсы, которые уже идут. И продлятся до десятого июля. А с десятого июля начнутся экзамены.

Подали заявление на зоофак Тимирязевки. Ленусь уже сдружилась в общежитии с девчонками, которые на курсах учатся абитуриентских, и сейчас твердо решила сюда поступать. На курсах занимаются по восемь часов.

«Но этого, – говорю ей, – мало. Надо по двенадцать и больше».

А сама снова еду в Хомутовку. На этот раз не только на свиноферму, но и по шкурному делу: попросить на Лену направление в Тимирязевку. Это, сказали мне, без проблем. А поступит если, то и стипендию будет совхоз выплачивать.

Вечером захожу на свиноферму, что в Хомутовке. Там сейчас поросята на откорме получают зерновой рацион, обогащенный концентратом лизина, а также смесью микроэлементов и витаминов. И уже никаких делений на группы, потому что это уже не опыт, а апробация, т. е. внедрение в производство.

В Клёново поросят взвешиваю, а мыслями в Тимирязевке: Ленусь по химии экзамен сдает. В девять утра всё закончили с поросятами и, не дожидаясь кормежки, скорее домой, чтобы помыться и ехать в Тимирязевку. В два уже была там. Возле шестого корпуса, где экзамен идет по химии, мамки, бабушки толпятся. Внутрь никого не пускают. А оттуда выходят по одному. Счастливчики, те, у которых «четыре» или «пять», радостно улыбаются, но большинство – нос повеся: трояк поставили, а то и вовсе провалили. А Ленуся нету и нету. И вдруг одна из девушек подходит и мне: «Лена первая сдала. Хорошо! Домой поехала».

Мчусь домой. Толкают, мнут – час пик. В электричке жарища и набито, на одной ноге стою, в автобусе тоже не продохнуть… Наконец, дома. Окна распахнуты, теплый сквознячок гуляет. А доча уже куда-то с подружками умчалась. А пришла – мне еще и выговаривает: «Просили же тебя, ма, не ездить. А ты не слушаешься». А я молча от радости таю…

Завтра у Лены последний экзамен. По биологии. В школе у нее «отлично». Даже то знает, чему нас никогда не учили, – законы Менделя, начала генетики.

Ночевать в Москву поехала к Котовым. К тому ж и соскучилась по ним, умным и честным интеллигентам.

– Ведь как часто в кандидаты наук идут недоумки, или – что, может быть, еще хуже – люди вроде Лысенки, способные выдать желаемое за действительное.

– И главное – наглые, – вторит Дяде Боре его супруга Лидия Фёдоровна. – Захватывают кафедры у стариков, становятся заведующими.

– Это верно. Поэтому и старики приспосабливаются. Раньше в научных лабораториях оставляли из аспирантов лучших из лучших – себе достойную смену. А сейчас попробуй оставь способнее – враз полетишь. Спихнёт. Такая нынче молодежь. И уж совсем не наблюдается у них благородства, даже слово это из обихода выпало. Его заменила «целесообразность». Поэтому и подбирают старые профессора не шибко-то умных, а скорее безопасных, т. е. сереньких особ. Так и сереет помаленьку наша наука советская. Слабаки одолели.

Я с Дядей Борей согласна. У нас в институте то же самое. У нас только Эрнст не боится, что его «съедят», молодых выдвигает. Но ведь это человек редчайший, большая душа сочеталась в нём с талантом и мудростью.

У Лены полупроходной балл. Это значит, может пройти, а может и нет. В первую очередь из полупроходных будут отбирать тех, которые с направлениями из хозяйств. У Лены есть такое из свиноводческого совхоза Горьковский. А еще, сказали, много значит, мальчик ты или девочка. Овсищер Борис (он в курсе дел приёмных) прямо сказал, что была бы Лена мальчиком, прошла бы и с более низким баллом, и даже без направления. Хозяйства требуют специалистов мужиков.

Лену позвали беседовать уже в третьем часу. На общую зоотехнию мест нет. На птицеводство только.

Ну и отлично. Приняли. И даже с общежитием.

Купили колбасы любительской, торт «Прага» да еще и самых красивых персиков и груш. Леночке семнадцать лет!

А тридцать первого августа она едет в Тимирязевку поселяться в общежитие…

Без Лены ужасно пусто. А их всем курсом через неделю учебы отправили куда-то в Саратовскую область на уборку.

Меня позвали в секретарскую, к московскому телефону. Беру трубку и вдруг… Карел! Из Москвы звонит. Он здесь на совещании по СЭВу. Завтра после шести свободен. А послезавтра утром уже летит в Прагу. Встретиться договорились в гостинице «Украина». Продиктовал мне телефон.

В библиотеке Васхниловской просматриваю последние «Фидстафсы» для очередного обзора в журнале «Сельское хозяйство за рубежом». Делаю выписки из некоторых публикаций, но думаю совсем-совсем о другом: Карел! Неужели сегодня увижу?!

И уже мчусь на метро. До назначенного времени еще двадцать минут, а я уже в вестибюле гостиницы торчу у телефона. Не решаюсь позвонить. А минутки тя-а-а-нутся. И уже гостиничный дядька-швейцар с подозрением обсматривает меня. Не дождалась, позвонила. Карел здесь. Сейчас спустится… Здороваемся. Все под тем же липучим взглядом. Наверх, решили, не пойдем. А посидим, поговорим в ресторане. Что-то Карел заказывал, что-то, наверное, вкусное. А я ела и пила. Но совершенно не помню что. Нет, пьяной не была, всего рюмку сухого вина. Но какое-то непонятное состояние. Вся будто связанная. А хотелось одного: прежней взаимной непосредственности. Но что-то стесняло. Мысли разные: а вдруг здесь, в столике, микрофончик вмонтирован? В гостинице-то в основном иностранцы. Словом, неуютно сижу. А Карел будто почувствовал, спрашивает, не выйти ли нам на свежий воздух? – Да, и поскорее.

Пошли по Кутузовскому проспекту, потом по Новоарбатской… Легкий морозец и чуть метелит. Говорим ни о чем. А хотелось ведь столько сказать. Ведь каждый день, каждый почти час мысленно с ним разговаривала. А теперь, когда вот он, рядом, я молчу.

– Вам нездоровится? Что-нибудь случилось? А как Иво?

– Всё-всё у меня хорошо, – отвечаю. Передаю Любе, и деткам его привет.

– Любе значительно лучше, даже работать хочет. – Это Карел сказал, когда уже мы почти пришли к ВИЖевскому автобусу, который стоял на припорошенной снегом обочине улицы, что напротив плавательного бассейна (у метро «Кропоткинская»). Сюда раз в неделю приезжают поплавать наши спортсмены. Мой супруг в их числе. Ему я сказала, что еду в 6 вечера на встречу с товарищем Йиркой, а он мне, поджав губы, подробно объяснил, где будет стоять в восемь вечера институтский автобус, который их возит в бассейн. На часах уже около восьми. Здесь, напротив бассейна, нет режущего света фонарей. И нет уличной суеты. Мы стоим друг против друга, глаза в глаза. И уже не надо говорить ничего, уже я растворяюсь в нежности его взгляда, сливаюсь с его душою… Карел наклоняется, хочет поцеловать. И я к нему тянусь… И вдруг, даже сама не знаю почему, резко наклонила голову. Попрощались за руки. И тут же досада на себя. Ведь поцелуй мог быть просто дружеским. Наконец, восемь ровно. Пошла к автобусу: всего две минуты ходу. Обернулась: Карел стоит, смотрит в мою сторону. Потом снова обернулась. На том же месте он. А потом, в автобусе уже, выясняю, что полчаса еще будут купаться. Эти полчаса могли быть вместе! Побежала обратно. Постояла на том самом месте. В рассеянном свете фонарей вижу, как из черной бездны летят к земле снежинки. Они все одинаковые. Все из одной тучки, а какой разной будет у них судьба! Одних унесет в реку, в море, другие станут соком березовым, цветами, третьи – дыханием. И все снова когда-то поднимутся к небу…

В автобусе молчу. Иво с пониманием отнесся, не расспрашивал. А дома ласкал. Обоим нам хорошо было. Однако глаза Карела – ну как наваждение. Не отпускали даже в самые те моменты, и что уж вовсе странно – счастливою делали меня со своим же супругом.

«Работа по витамину В₁₂, нашему отечественному препарату, будет премироваться государственной премией! – сообщил мне Букин, когда я снова, после почти месячного перерыва, появилась в их лаборатории. – По совести, это вы должны быть, Эля. Но, видимо, придется сделать Томмэ. Он завотделом, величина. Так легче нам будет пробивать. Словом, в целях общих интересов…» Разговор был где-то с месяц тому назад перед ноябрьскими праздниками. А сегодня Шурочка Подвигайло, секретарша Томмовская, подзывает меня и доверительно: «Т-с-с, никому-никому. Томмэ наказал под строгим секретом представление на себя печатать от дирекции, на государственную премию. А в приложении – список литературы. А работы ведь все твои, я же знаю. Шесть работ подписано Томмэ, Филипович, а еще десять только Филипович, но, мол, выполнены под его, Томмэ, руководством».

Вскинуло кровь к вискам: почему мне-то ничего не сказал?! Однако себя пересиливаю: не хочу Шурочку подводить. А потом чуток поостыла и соображаю, что надо бы не обидой себя жечь, а ситуацию использовать. Иду к Томмэ. «Меня бы старшим!» – говорю ему. – «Да-да, конечно. Пишите представление». Пошла писать… И ещё про себя решила, что надо, наконец-то послушаться Букина и скорее писать докторскую.

Человек предполагает, а Бог располагает. До чего же верная пословица: у меня все признаки. Видимо, залетела. Не совсем, правда, вовремя. Отодвинется моя докторская. Но, с другой стороны, лучше уж сейчас. Иво тоже сказал, что не ко времени. Сначала бы надо гараж построить, да машину купить… Но, в общем, кажется, доволен.

И я иду встать на учет к нашему гинекологу.

Обследовала меня и сразу же напустилась:

– Вы бы еще недельку потянули. И так уж время предельное. Девять-десять недель! Ну да ладно. Вам по медицинским показаниям положено. Вот направление, и немедленно… слышите?!

– Куда направление?

– В нашу земскую. На аборт…

– Так я же хочу родить!

– Вы-и? У вас в карте написано: ревмокардит, недостаточность митрального клапана. Подумайте!

– Подумала. И муж подумал.

– Тогда процедура совсем другая: определить вес, взять нужные замеры, залечить зубы… – И пишет направление. Но уже не для уничтожения зарождающейся жизни, а для ее развития, ее будущего самостоятельного рождения.

Люди готовятся Новый год встречать, а я в Клёново мчусь. Там, говорят, Алексей Егорыч на мою кучу зарится, мол, она у меня большая. А сколько я труда положила, чтобы эти корма достать да приготовить! Отдельные ингредиенты, например льняной жмых, пришлось из Тверской области везти.

На складе мат-перемат: вчера с комбикормового завода оба кормовоза порожняком вернулись; им сказали, что все лимиты свои на этот год уже съели. А сегодня туда зоотехник свинины повез, начальству заводскому в подарочек, чтобы они корма давали в счет года будущего. А вчера вечером уже опытными кормили. У каждого понемногу брали. «Мою всю кучу хрюкнули!» – уныло констатировал ребячливый, но уже почти весь облысевший Толя Жеребилов, тот самый, что когда-то увез молодую свою жену (в дочки ему годилась!) в Ростов. Жена с морячком подалась, а Толе сыночка оставила.

У Егорыча, управляющего свинофермой, положение пиковое, ему на один лишь утренний развоз по свинарникам десять тонн требуется. Вот и ходит сычом по складу, где большими и малыми пирамидками опытные корма лежат. Моя – высокая, сделали на месяц вперед. Но нет, не отдам. Стою возле кучи своей с лопатой, вся, под током будто, напряглась. Костьми лягу… Егорыч глянул на меня – отошел молча. А у тех опытников, кого не было на складе (а большинства не было), велел брать. А если не привезут сегодня, то и все к едрене Фене скормит.

К обеду кормовозы вернулись полнехоньки. Сказали, что и завтра будут возить. От счастья сама себе легкой кажусь, на ВИЖевский автобус будто на крыльях примчалась.

А день – будто из хрусталя, оранжево-голубыми огонечками играет в снежинках солнышко. И так радостно, что уж завтра Новый год! 1973-й.

За новогодним столом нас четверо. Правда тот, самый маленький, еще и на человечка не похож, скорее на головастика. Однако я уже его чувствую, знаю, что ему нравится. Он доволен, когда мы с Ивой неспешно гуляем по вечерам, вдыхаем густой от мороза, пахнущий арбузами воздух, любуемся оцепенелыми в снегу полями, заиндевелыми елями. Он особенно радуется, когда звучит музыка Моцарта или Баха. Мы с ним блаженствуем на концертах органной музыки. Я купила (впервые в жизни!) абонемент на эти концерты в зал Чайковского. Я и пластинки с фугами Баха приобрела… А еще нравится ему, когда я смотрю на звезды. А сегодня мне показалось, что его увидала. Рядом с Луной серебрилось маленькое облачко. И вдруг оно стало лицом человеческим. Дитё, с огромными синими глазами. «Я – твой сын», – сообщило неслышно облачко. И сами собой вдруг зазвучали во мне сказочной красоты мелодии. Я поразилась. Быстро, оставив распахнутой балконную дверь, побежала звать Иву: «Там, в небе, я видела сына. У нас будет мальчик!» – Супруг мой со сна бурчал, однако на балкон вышел. Луна в серебристо-оранжевом круге царственно сияла. «К морозу! – спокойно предрек Иво. – А тебе надо больше спать, не полуночничать. Тогда и казаться не будет», – сказал он, плотно притворив тяжелую балконную дверь.