Текст книги "Наука, любовь и наши Отечества"

Глава 13. МЛАДЕНЕЦ-СЫН И ЖИЗНЬ ВОКРУГ

Солнышко. Всё цветет. И окончен обменный опыт на свиноматках, который проводила я на центральной ферме совхоза Горьковский. Со мною все две недели работала Люда Пугачева, моя лаборанточка. Весьма расторопная и неглупая, хотя наивности хватает:

– До чего же хочу я, чтобы мне было сейчас ну хотя бы лет тридцать пять.

– А разве плохо, когда двадцать пять?

– Да ведь еще и двадцати пяти нету. И всё мама поучает, как маленькую…

А ведь у Люды не только мама, но и муж! Однако про мужа говорит, что выпивает. Как-то пропил весь аванс. А зарплата у него, как у профессора, четыреста чистыми выходит. Да только денежки домой не попадают, разбегаются по друзьям. У него их столько…

Вдвоём готовим для отправки посуду со средними пробами кала и мочи от каждого животного, а также эксикаторы, бутыли, реактивы… Для перевозки всего этого в Дубровицы директор Кутняков машину выделил.

Наконец все погрузили. Со всеми прощаемся. Желают мне и моему будущему ребеночку здоровья. Животина мой большущий. Сыночка чувствую постоянно: нежно брыкает меня ножками аж под самый дых. И меня это нисколько не тяготит, а даже приводит в восторг. И вот мы катим по широкому отремонтированному шоссе. Зеленые дали, белые облака цветущих садов, обветшавшие, почернелые от времени избы с перекошенными плетнями, с дырявыми воротами, исколдобленные деревенские улочки вдоль плетней с голубыми лужицами, в каждой из которых играет солнышко. И вообще всё вокруг сияет, как начищенное. И хочется от радости петь: скоро-скоро я увижу своего Ивочку, который, конечно же, радостно удивится, что на целые сутки раньше приехала, чем обещала: всё шло как часы и «запасной» день не потребовался. «Милый мой, дорогой супруг! Ивочка! Ты даже не знаешь, как я тебя люблю! Как по тебе соскучилась!» И так всю дорогу мысленно ласкаю своего муженеченька. Однако «человек предполагает, а Господь располагает», бац, и застопорилась машина. Кажется, что-то с карбюратором. Пока разобрались, уже и солнышко в закате. А в Дубровицы прикатили – уже темнело. Хорошо, Валя Курчик, наша хозлаборантка, помогла выгрузиться, все поставить в холодную комнату… Шофер оставаться не захотел, в Москву к родне подался, а я скорее домой. Сейчас Ивочку своего обрадую. Стучу… Не слышит, что ли? Кажется, говорит кто-то, наверное, телевизор включен. И уже вовсю тарабаню. Наконец открывает мой Ивочка. Только почему не распахнуты руки для объятий? И смятенный взгляд… «Что случилось? Как Ленусь?» – «Нормально, – отвечает, – обещала на выходные приехать». Но как-то врастяжку говорит, не очень естественно. «Ну это самое главное, все здоровы», – радуюсь и уже цепляю на вешалку снятую куртку и снимаю обувку. И вдруг пальцами чувствую что-то теплое, живое. Смотрю, а из-под занавески, которой вешалка прикрыта, ступни торчат. Отдернула занавеску, а там Зина! (имя изменено). В одной ночной сорочке. И вся такая виноватая. Сердце мое замерло, сынок во мне ножками задрыгал… Горько ужасно. Разом потерять и друга семьи, хорошую добрую женщину, и своего супруга… Это же ясно, чем они занимались, и спрашивать не надо. Заперлась в ванной. Думала, поплачу. Но как ни странно, слез не было. И даже не было злости. Уж очень жалкой она была, стояла босая в рубашонке и вся тряслась.

А меня жгла обида. Он, мой родной, почему не кинулся меня обнимать! Не потащил из этой прихожей в комнату? Почему не поцеловал даже?!

Наконец, насидевшись в ванной, пошла на кухню. Там уж они оба сидели за столом, одетые и смурные.

– Зина сегодня мужа похоронила, – сказал вроде как в оправдание Иво.

– Так ведь они давно вместе не жили!

– Хотели сходиться… – заметила она. Молча попили чайку. Потом гостья долго молча топталась в прихожей, просительно взглядывала на меня. «Да никому я не скажу, – пообещала ей, – только уж и ты… больше не приходи…»

А с Ивой улеглись по разным комнатам. Я пошла лечь в Ленусину постель. Ждала, вот-вот явится мой супруг, будет горячо шептать, как меня любит. Ласкаться будет. И не помешает нам то, что произошло. Ведь не разлучница она, просто несчастная женщина. Но… так и пролежала всю ночь. Не дождалась. А наутро съездила ему по роже. Он даже не понял, за что. Думал, что ревную. А меня горечь скребла. И ужасно обидно: чувствую, угасло во мне сияние.

Уже больше недели я в нижней палате нашего Подольского роддома, где находятся женщины, у которых не все в порядке со здоровьем. Столько разных таблеток: от ревматизма, от сердца, от нервов, от не того резуса и, наконец, от аллергии, которая может в любую минуту проявиться от стольких лекарств. От всего этого подкруживается голова и ужасно хочется на волю, хотя нахожусь я у самого окошка и могу дышать.

Женщины, их восемь в нашей палате, разные очень, но такие уже все родные. Про каждую всем все известно. Тоже и про меня. Здесь не удержишься, чтобы не рассказать о своем житье-бытье, о муже, о детях, о болезнях и о родах. Об этом особенно любят и порассказать, и послушать. Рядом со мною совсем еще молоденькая, первым беременна. Муж заботливый, ужасно ребеночка хочет, а здоровье у будущей мамаши хиленькое, больные почки. Ее плоду уже восьмой месяц пошел, а живот крохотный, да и мамаша будущая – все косточки наружу. В больнице ее теперь будут аж до конца держать на особом усиленном питании. А рядом с нею – тоже восьмой месяц, но животина, будто их там трое-четверо. Тоже на особой диете. Только разве можно все их предписания соблюсти? Приходят мужья, матери, родные – все несут вкусненького. За стол садимся коммуной, принесенное – на середку. Все такие свои. Удивляешься даже, как же раньше-то совсем даже и не знала ни о ком из них. Теперь за каждую душа болит. У той, что рядом со мной, супруг нежный, но еще молоденький совсем, а она уже для него перестарок, да и здоровья нет. Переживает. А у другой муж веселый, гуляка. Она тоже нервничает. А у третьей – офицер. В Чехословакии сейчас. Она и сама там находилась до недавнего времени. Чехов знает: встречалась в ресторане, куда они с мужем и еще с одним нашим офицером хаживали на пивко. Оно там замечательное. А вот люди ей не очень понравились, жадные. Наши официантам на чай кидают не меньше, как по десятке, это же на деньги советские всего рубль один, а чехи – одну-две кроны. И то не все. Однажды наш кинул официанту на тарелочку сотню крон, а тот, молоденький такой, приятный, аж побледнел и молча отказался, а наш тогда вынул спичку и прямо на тарелочке поджег ту денежку. Чехи, как зачарованные, смотрели. Им наша русская широта непонятна. – «Не душевность это русская, а дикость наша», – говорю той женщине. Другие в палате меня поддержали: «Да подпали кто при моём Васе такую денежку – в рожу бы заехал. А простой он, Вася-то, не жадный». – Сюда Вася ее каждый день является, приносит полные кульки продуктов и всегда испрашивает разрешение на стакашек. «А не позволишь ему, и сам возьмет, и упьется. А так вроде как по-хорошему живем. Получку всю мне отдает».

Я здесь узнала, что такого, как у нас в семье, порядка – деньги все общие, доступные для обоих в любой момент, на полочке в толстой «Биохимии» хранятся – нет ни у кого. Всё у жен содержится. И еще я поняла, что мужики – это взрослые дети, которые, коли их в руках не держать, то и разгуляться могут, да так, что и семьи в клочья рвутся. А мой-то… на беспривязном. А иначе и не умею…

Я уже месяц как из больницы. Ходим с Ивой каждый вечер на Дворянский луг или к церкви. Сколько ни смотрю, а не могу насмотреться на творение это. Неужели так и будет всегда: в церкви – склад? «У нас бы такое не потерпели», – говорит Иво. И верно, там пристойно все. На Божьи храмы смотрят не как на «элементы капитализма», а как на культурные памятники.

Готовлю борщ и вдруг чувствую, что мне пора. Узелочек уж приготовлен. Скорая почти мгновенно является. Везут куда-то «на кулички» – в махонький заводской роддом. Там, говорят, лучше всего родить. Все как положено: туалет, клизма, широкая, чисто прибранная кровать. Только успею ли? До конца смены врачей не полных четыре часа осталось. Не уложишься в это время – пеняй сама на себя, здесь не оставят, перевезут в другой, дежурный роддом. Время летит. Уж и последний час настал. Врачи обход закончили. Счастливица – соседка моя, Лидии Ивановны Фетисовой дочка успела начать рожать. На стол ее повели, потому что уж головка показалась. А у меня, наверное, от того, что боялась не успеть, и вовсе болеть перестало – схватки прекратились. Всего нас, пятерых, не успевших родить, повезли из Подольска в город Чехов. Впрочем, одна по дороге опросталась, когда машина вдруг поломалась посреди пути. Ее, подвязанную простыней, побыстрее на чьей-то «Волге» в Чехов отправили, а мы еще с полчасика поторчали, пока, наконец, завелась колымага наша. Двоих с машины сразу рожать взяли на столы, а меня и одну молоденькую – в палату предродовую, где мы еще вдоволь наохались. «Сестричка! Нянечка! Ой, умираю!» – орет женщина. А они деловые и до жути спокойные: «Лежи, еще жди. Головка покажется, тогда возьмем!»

Огнем будто жгло изнутри, раздирало и вдруг… блаженная прохлада во всем теле, благодать, и в руках у акушерки ворочается красно-фиолетовое существо. «Мальчик!» – торжествующе произносит она. Лицо в складках, набрякшие веки, глазки щелочками и уже фыркает и пищит. «Неужели это мой сын!» – «А чей же? Смотрите, красавец какой!»

Из-за резуса принесли мне его на третий день. Личико разгладилось, побелело, щёчки полненькие, губки розовые бантичком. А главное – он отлично взял сосок. Другие мамки аж позавидовали, как ел. Ну, а я – на вершине блаженства.

Выписались из роддома. Букет чудесных гладиолусов, новенькая детская кроватка, нарядная коляска, пелёнки-распашонки… Все это Иво приготовил в мое отсутствие. И сегодня же нарекли сыночка нашего Яном. Лена, кажется, очень довольна и братцем, и его именем.

Десятый день ему, и чудная теплынь во дворе. Впервые отправились на прогулку. Гуляли у дома под кленами. Ян лежит, завернутый в байковое одеяльце, и все норовит ручки высвободить, растребушил одеяльце. И я ему решила оставить ручки на свободе. Он потом хорошо спал.

Гуляем целыми днями, потому что погода чудесная. Вековые липы возносятся могучими кронами в глубокую синь. А в колясочке с глазками к небу сыночек мой что-то рассматривает над собою, к чему-то приглядывается. Я ему читаю сказки Пушкина. Кажется, нравится это ему, потому что когда перестаю читать, начинает похныкивать и головкой крутить.

Месяц прошёл. И он начинает головку держать. И прибавил за месяц аж девятьсот граммов. Рахиль Борисовна похвалила, назначила давать яблочный сок. Начать с трех капель и до ста граммов довести.

Прослабило моего маленького. Наверное, сами виноваты: ели арбуз (прекрасный был!) и чайную ложечку сока арбузного дали ему. Теперь уж и яблочного не даем, а все не проходит. Рахиль Борисовна сказала, что ничего страшного, и выписала солянку с пепсином.

Марается часто, и Ленусь пеленки стирает. Целыми днями помогает мне доченька моя. Но завтра первое сентября, и ей в институт надо.

Рахиль Борисовна левомицетин выписала. Говорит, что надо бы нас в больницу положить, что есть признаки дизентерии.

В больнице поставили диагноз: стафилококковый энтероколит. Места в палатах не было, в коридор поместили. Меня оставили с ним рядом сидеть до утра. А на следующий день развели по палатам: его в детскую, где с дизентерией, в самую младшую группу, а меня – в материнскую. Целый день можно мне быть с ним. Изо всех мамок одной лишь мне разрешили в детской палате пребывать: грудью кормлю. Детский врач, Галина Владимировна Горохова, любит, когда кормят грудью, мол, такая мамка – самое надёжное лекарство. И еще говорит, при стафилококковой надо как можно больше на воздухе быть. Но самое главное, чтобы дизентерией не заразить, которая у всех остальных детей. «Так что будьте осторожны!»

Длиннющие серые дни. Беспрерывно купаю в хлорке руки. Стараюсь побольше быть с Яником на веранде, благо коечка наша у самых дверей. Веранда просторная, открытая с двух сторон, так что полно свежего воздуха. А в палате своей мы уже старожилы. Те, что поступали в одно время с нами, давно выписались, и новых тоже выпишут скоро. А у нас вроде бы не так и плохо. Температура выше 37,2 не поднимается, и все чаще нормальная, и не так уж часто марается… Но Галина Владимировна о выписке даже и не говорит.

Завтра Янику исполнится два месяца. Он подрос, в весе прибавил, но какой-то свядший, бледненький. Хотя я так и продолжаю с ним гулять на веранде. Матери других детей ругаются, что хожу, двери открываю. На их детей холодом дует…

Случайно подслушала разговор: «Не переживайте, мамаша, оклемается ваш сын. К вечеру его из реанимации вот сюда в палату перенесем. Здесь уж на выписку всех почти готовим. Один останется только, самый маленький и самый тяжелый, стафилококковый он. От этой болезни обычно не излечиваются». Это говорила сама заведующая отделением, женщина во цвете лет и очень вроде бы знающая. Хотела тут же к ней подойти, расспросить, что же делать. Но вдруг ужасно отяжелели ноги и стало мутить. А с вечера все признаки тяжелой инфекции: рвота, жар, ломота всего тела и… понос. В туалет бегаю без конца. А к утру уже еле волокусь. Озноб, жар, снова озноб. И крючит всю. Иду просить чего-нибудь «от живота», мол, отравилась. Сестра дала соды питьевой, велела с водой выпить, чтобы всё прочистить. А из меня уже и так все вытекло. Однако ещё и соды выпила. Слышу, Яничек мой голодным плачем расходится. Проголодался, а молока не стало, пустую грудь теребит. Что же будет с моим сыночком теперь? Меня без молока быстро выпишут из больницы. Нет! Надо скорей-скорей себя побороть. На счастье, утром пришла наша врач Галина Владимировна. Мигом послала в роддом сестру, чтобы та грудного молочка бы выпросила. А потом вынула фонендоскоп и меня выслушивает. Осмотрела и носоглотку, потом живот… «Понервничала, – заключила врач. – Признавайся, отчего?» Я все рассказала, что слышала. Чуточку еще надеялась, что не так уж страшна эта стафилококковая. Но Галина Владимировна смотрела очень строго и куда-то мимо глаз моих, вдаль. Потом сказала: «Успокаивать враньем не буду. Стафилококковая – это медленный сепсис. Антибиотики, которые у нас, не помогут. Тем более он совсем еще кроха. Младенцы до года от стафилококковой, как правило, погибают. Но у твоего есть надежда. Он до сих пор держится, без пневмонии. Это удивительно. Так что продолжай с ним гулять, кормить молочком своим и… Бог даст. Помолись ему… А главное, иди выспись».

Пошла. В палате материнской никого. Кормёжка идет в детской палате. А моего уже роддомовским накормили, не слышно его. «Боже мой, Господи, помоги ему, пожалуйста!» Стою возле койки своей на коленях, молюсь. «Отче наш, иже еси на небеси…» А дальше, хоть убей, не помню. Давно это было, что тетя Маруся учила меня этой молитве. Уже лет, наверное, тридцать прошло с тех пор… Но нет, не думать ни о чем постороннем. Стою и повторяю: «Господи, помоги! Спаси моего сыночека. Даруй выздоровление! Господи, помоги!»

Наверное, кто-то в палату к нам заходил. Шумнул дверью. Я не обернулась. Я уже в улете была. Мне показалось, что услышали меня Высшие силы. Такое нашло успокоение. Легла вздремнуть, да и проспала до вечера. А проснулась оттого, что в груди покалывало: молоко прибывало. И так вдруг стало радостно: услышал меня Господь. И появилась уверенность – всё хорошо будет.

Кормлю, и так мне хочется смеяться, даже завизжать от радости. Молока у меня столько, что уж ему и сосать не надо, оно льется само, и он только глотает. Улыбаться стал. Прибавил за пять последних дней аж четверть килограмма. Взвешивать его теперь – большая радость. Гуляем целыми днями. Галина Владимировна сказала, что и после выписки надо как можно больше быть на воздухе, потому что пока ему год не исполнится, есть опасность обострения этой самой стафилококковой. На улице уже морозец и ветер студеный. «Старые» все выписались, и я на правах старейшины в палате.

Наконец выписывают и нас. Галина Владимировна улыбается. У неё добрые «медвежьи» глаза и тяжелые, с раздутыми венами руки.

– Теперь уж поправится. Я так чувствую. Звоните и приезжайте, если что. И обязательно гуляйте! – напутствует нас.

Гуляем по три-четыре часа. Пока на улице – держусь, а как приду – ужасно хочется спать. Ничего не успеваю делать. И вскоре так стала уставать, еле ноги передвигала и засыпала прямо на ходу. И тут Мамочка моя приехала.

Будет гулять с Яником, а я посплю…

И снова силу в себе чувствую и радуюсь: Янику уже почти три месяца. Вес – пять килограммов семьсот граммов. Рахиль Борисовна хвалит.

Приехал на несколько деньков Славик. И ему досталось покатать. Племянничек Славику понравился.

Янику четыре месяца. Смотрит вполне осмысленно, улыбается и мне, и маме, любит, чтобы смотрела на него, когда он сосёт. А если я отведу глаза, он сейчас же меня тормошит своими пальчиками.

Вскоре Мама уехала к себе в Свердловск, и снова начались для меня тяжкие дни.

Однако ни одного дня без прогулки. Даже и в метель выходили, и в сильный ветер. Завернутый в шкуры поверх одеяла, сладко спал и во сне улыбался. А иногда он даже хохотал во сне.

Как на тяжкую работу хожу я на эти прогулки. Даже на опытах уставала меньше. Голова постоянно кружится от недосыпа. Мороз бодрит, пока на улице, а как домой прихожу, так просто валит усталость. Упасть бы в постельку – одна мечта.

«Солнышко на лето, зима – на мороз!» Снег на полях совсем твердым стал. Хожу с коляской прямо по полю. Вокруг никого – мы, да снег, да солнышко. Яник спит. Делаю над личиком «колодец» из одеяльца, чтобы воздух согревался.

Небо от мороза тоже твердым видится, а снег на солнышке выглядит то голубым, то сиреневым, то сине-серым. А на берегу Пахры сосны с розовыми стволами глядятся такими теплыми… Их отчаянно долбят дятлы…

Сыночек растёт. Сидеть не хочет, но зато всё пытается встать на ножки. Поднимется, держась за деревянные перильца, и восторженно: «И-и-и-и-и!» Ликует!

Яник младенец, Дубровицы, 1974 г.

В институте лекция была о международном положении. Кто-то вопрос послал: где Солженицын сейчас и что делает? Лектор чуть не плевался, мол, о таком говорить ему даже противно: он, мол, такой-сякой, власовцев, изменников этих, прославляет. Конечно же, все порядочные люди, писатели, прежде всего рабочие на заводах, публично клеймят его. Так он сейчас на даче спрятался у этого, ну как его, тот, что пиликает… а-а – Ростроповича. Его бы тоже следовало: музыка у него буржуазная, расхолаживает. Но не уйти, мол, ему от гнева народного. Сам лектор «с народом солидарен», считает, что хватит цацкаться с этим вражьим элементом. Пора пресечь зло. (Неужели снова посадят?!) На душе муторно стало. А о Чехословакии сказали, что всё там нормализовалось, и что снова они – друзья наши надежные. (Оно и верно, с виду всё там спокойно, а в душах-то у жителей тамошних мрак и уныние).

А в отделе прошла конференция по методикам работ в предстоящем году. Томмэ орал: обленились и работать, и думать. Никакой свежей мысли… Всё это узнаю во время прогулок по нашему Дубровицкому Бродвею. Больше всего от Лепновой Веры Ивановны.

«Слыхали, Солженицына изгнали? Еще в феврале. За пределы Родины, – и помолчав, добавила: – Это хорошо, что за пределы. А из отдела нашего групповой побег намечается. От Махаева бегут. Аня Мошкутело, его любимая машинистка, собралась уходить. Махаев орал не нее, довел до истерики… А вторая – Гусельникова, сорок лет ей, с высшим образованием, с практикой, зоотехником работала, а сейчас уже два года лаборантом. Аспиранты все к ней за советами бегают… Так вот она тему просила себе для аспирантской работы и место младшего сотрудника. Единичка сейчас есть, никто не идёт к нам в кормление.

Не дал ей Махаев ни темы, ни единицы, да еще и предупредил: если уходить надумаешь, то куда-нибудь совсем в другое место. А здесь, в институте и в хозяйстве опытном, чтобы не сметь, всё, мол, у него здесь зарублено. Вот так, – подытожила бабулька, – у нас кто власть партийную захватил, тот и барин, а остальные все – быдло».

А потом снова о Солженицыне: «Ничего ему не надо было чернить, всё – правда горькая. Единственный „грех“ его – писал о плохом только, не показал хорошее. Но ведь о достижениях и без него долдонят, а вот гниль показать, вонь, болото – на это решиться надо, за это те, что из корыт государственных кормятся, спасибо не скажут. Он ведь и про пытки писал. Аж восемнадцать видов пыток… Всё как у фашистов. А самое страшное, это когда над близкими, любимыми издевались в присутствии. Кто ж такое выдержит…»

Вечером слушали с Ивой «вражий» голос. В Цюрихе Солженицын сейчас. Хотел какое-то заявление сделать, но ему отказали. Мол, Швейцария – страна сугубо нейтральная и портить отношения не будет ни с кем. Высылкой Солженицына вроде бы Евтушенко возмущён, Брежневу телеграмму послал в его защиту. Взгляды Солженицына он, Евгений, конечно же, не разделяет, но приведенные в книге факты ужасны. Надо, чтобы знали о них, а то ведь молодежь ничего и не знает о мрачных делах сталинского времени.

Почитать бы эту книгу. Хоть на одну бы ночку достать…

Проездом в Пущино брат Юра заехал. Привез «Правду» за 17 февраля. Солженицына клеймят. «Трудно в наше время найти более мерзкую фигуру… выродок…» и т. д., только что не матом. Это написал какой-то Прокофьев А., слесарь. Вряд ли он читал «Один день Ивана Денисовича». Но Валентин Катаев-то, небось, читал, а тоже клеймил. И академики Александров с Колмогоровым не отстали: «…Солженицын чернит наш общественный строй… Таким нет места на нашей земле…»

Удивительна логика у этих пишущих в «Правду»: все, кто издевались над людьми, убивали, называя их врагами народа, тихонечко себе живут, а Солженицын – такой-сякой, зачем рассказал об этом правду.

И Борис Полевой (обидно за него!) написал: «Худую траву с поля вон!» И артист Чирков тоже рад выдворению. В общем-то, мы с Юрой тоже рады, что не посадили. А выдворили – спасли.