Текст книги "Наука, любовь и наши Отечества"

Апрель. Снова Ленинский субботник. «Ильич потел и нам велел…» Столько новых памятников ему появилось. Теперь уже и в деревнях. Не знаю, то ли на самом деле, то ли анекдот: в одном селе рядом с клубом соорудили фонтан и назвали его «Струя Ильича».

Орденом Ленина наградили на днях президента Свободу и Гомулку.

А в Дубровицах на тему Ленина писали в школе сочинения.

Только пришла я с работы, вкатилась учительница Лены Клавдия Андреевна, по прозвищу Кнопка. Наверное, за ее малый рост. Большие, навыкате глаза Кнопки, казалось, вот-вот из орбит повыскакивают, с лица аж пар идет. Я перепугалась: что случилось?

– Ленин… Лена… Ваша дочка так о вожде! Играла с ним. А потом излупила! Лицо у Кнопки бледное, губы трясутся.

– Сильно ударила? Не покалечила? Кого? – интересуюсь.

– Да Ленина. Вождя! Понимаете?! – Я ничего не понимала.

– Раньше за такое могли бы посадить. И вас и меня… Её – в колонию…

– Да за что же?

– А вот за это… ее сочинение. Мы писали о Ленине. Я же их в Подольск возила. Все как надо написали; про памятник в Подольске, про дом-музей. А она – какой был Ильич в детстве. Да нет, об этом никто писать не возбраняет. Пусть бы так и написала, как у Бонч-Бруевича в его рассказах. А то ведь стала присочинять, вот, смотрите, – и дрожащим пальцем: – Маленький Дмитрий плакал, жалея козлика, от которого «остались рожки да ножки», а Володя смотрел и смеялся… Я его лупанула за это, и потом мы стали дальше играть в индейцев…

Ужасно смешно сделалось. Аж присела. А Кнопка подумала, что мне плохо и уж хотела мчаться за сердечными каплями. Она ведь в нашем подъезде живет, на четвертом этаже. И она добрая. А потом тоже и она расслабилась. Тоже стала смеяться. «Слава Богу, время сейчас не то…» И мы хохотали обе минут пять. А потом она сказала, что сочинение это сожжет, а то мало ли чего… Ведь жалко Леночку, она хорошая. И ошибок почти нет. Тройку вполне можно поставить…

А на майские праздники – грустная новость: уезжают Рядчиковы, надёжные друзья, наш тыл… Виктор устроился завлабом в Северокавказский НИИ сельского хозяйства. Простились на работе, в аминокислотной. Прибегал Махаев, напоследок (для Рядчикова) поорал, дескать, не передали хозлаборанту всю посуду и вообще всё. Анализаторы оба переданы были Иве.

«Смотри, всё проверь. Чтобы ничего не пропало. Знаю этого Рядчикова», – громко советовал он моему супругу. Рядчиков на эти Махаевские слова молча снисходительно улыбался: у него там, в Краснодаре, аминокислотная лаборатория втрое, а может и в десять раз богаче этой. А главное, там никаких «махаевых», сам себе хозяин будет.

Директором ВИЖа стал Эрнст, и это для нас с Ивой весьма отрадно: Эрнст (по мнению пожилого ВИЖевца Сергеева, с которым в Клёново ездим) любит талантливых, работящих и честных. По его мнению, мы с Ивой именно такие. Спорить я не стала.

Мне и Верочке пришло письмо из Югославии от Милоша Косановича. Приглашает принять участие в первой югославской международной конференции по животноводству, которая будет проходить в начале июня 1970 года в Новом Саде. Обрадовалась, но в то, что поеду, особо не верилось. В нашем ВИЖе заграницу ездят лишь определенные «выездные» личности. Из отдела это Махаев и Томмэ, а в последнее время только Махаев. Потом узнала, что и еще трём нашим сотрудникам пришло такое же письмо, а также и самому Томмэ. Всех, мол, на время конференции обеспечат жильем и кормить будут. Так, может, пустят, раз не одна? Во всяком случае, тезисы-то послать авось разрешат.

Провела за этот год аж четыре опыта. Сдала в разные редакции с десяток статей. Заведующая патентной группой Перепелицына мне помогает их протолкнуть. «Раз подпись Томмэ есть, то Махаева (он эксперт) не обязательно», – говорит она. Я всегда являюсь к шефу с двумя работами: одной – за двумя подписями, его и моей, и другой – только моей. Томмэ уже заметил и дружелюбно шутит: «Снова парочка! Благословляю!» Букин всё советует скорее докторскую писать. Он мечтает: я возглавлю витаминную лабораторию в ВИЖе.

На конференцию в Югославию, кажется, утвердили меня. А также Верочку, Раецкую, Модянова, Демченко и Самохина. Поездка еще только через полгода, а уже сейчас уйма времени тратится на нее. Готовимся к собеседованию в райкоме партии, газеты читаем, чтоб не дай бог чего не знать или оговориться.

В Чехословакии Дубчека таки «вычистили» из ЦК. А заодно и всех его бывших соратников – Смрковского, Гюбла, Гаека и других. Все это произошло, вернее, стало официальным, в конце сентября шестьдесят девятого, на пленуме ЦК КПЧ, который собирался специально по кадровым вопросам. Так что Иво был прав, он с самого начала это предвидел. В Праге, Брно, в Либерце «хулиганы пытались организовать беспорядки…» – пишут в «Руде право». «Контрреволюционные группы возглавляли уголовные элементы…»

Ивочка мой тоже попал в «элементы». В начале года вместе с другими чешскими аспирантами подписывал бумагу в землячестве в поддержку Дубчека. Теперь о них обо всех вспомнили… «Вычистили из КПЧ». Но, кажется, на том и успокоились. В институт вроде бы не стукнули. Решили мы не выписывать больше «Руде право», потому что с конца сентября – нуднейшая это стала газета. В день печати (в Чехословакии он 23 сентября отмечается) Гусак на встрече с главными редакторами центральных газет сказал, что журналист – это политический работник, который должен быть верен идеям марксизма-ленинизма. А кто нет – пошел вон.

А ведь когда-то самого преследовали…

Сейчас Дубчека во всём винит… «Его лично Брежнев предупреждал. Письмом! А он никому это письмо не показал… Обо всем сказал, когда уже войска на всех границах стояли. Ночью двадцатого августа. А то, что войска пришли, мол, все правильно, социализм спасли…» – говорил Гусак.

«Корыта свои они спасли, а социализм – тот, настоящий, они загубили…» – сказал тогда Иво, тихо, будто про себя, но с большой горечью.

Мою «политическую грамотность» и «моральную устойчивость» уже завизировали на партийном бюро института, сказав, что для меня, беспартийной, делают исключение. А сразу же после Нового года мы все шестеро поехали «утверждаться» в бюро райкома партии. Там снова испытывали нашу «политическую грамотность» и «партийную подкованность». Надо было знать имена и фамилии всех генсеков стран Варшавского договора и то, что свершается в этих странах. Верочка меня наставляла и тренировала: отвечать в райкоме надо бойко и обязательно глядя в глаза спросившему.

Все мы порядком перетряслись, стоя перед дверью и не зная, что спросят.

Меня в райкоме спросили, знаю ли я, кто шестой наш космонавт?

– Так это ж Валентина Терешкова! – ответила я, при этом не только бойко и глядя в глаза лысоватому райкомовскому дядечке, но и с явной радостью стала рассказывать, как мы в Хабарском сельхозуправлении Алтайского края везли огурчики со свежесваренной картошечкой нашей Валентине, приземлившейся на территории нашего управления… Выслушали с изумлённым вниманием. «А вы были на целине?» – спросили. И после моего ответа уже больше ни о чем не спрашивали. Зато долго терзали вопросами симпатичнейшего профессора Модянова. Тоже и его характеристику утвердили. Наконец мы все вместе поехали в загранотдел нашего союзного министерства сельского хозяйства. Там официально радушная, с подобранной фигурой и ухоженным, без единой морщинки лицом, моих лет кураторша Ангелина завела на каждого из нас папку, куда сложила наши характеристики, тезисы докладов и заполненные анкеты… Кажется, можно было выдохнуть.

А уже весна, март месяц, и близится восьмое число. А седьмого марта Верочка ездила в министерство. Вызывали в загранотдел по готовящейся поездке в Югославию. Оказывается, утрясали программу, и меня одной лишь не было. Верочка шепотком сообщила мне, чтобы, не мешкая, завтра же ехала к Ангелине, она, мол, велела. А больше ничего не знает.

Женский День, а я чуть свет в Министерство еду, в загранотдел. При виде меня рот у Ангелины стягивается в бантик. «Тебя в списке делегации больше нет. Еще неделю назад была. До того, как отдали в ВАСХНИЛ на согласование. Может, просто потеряли тебя там?» Ангелина знает меня еще с Тимирязевки: она моложе на три курса. Говорит со мной тихонечко, доверительно…

Мчусь на Харитоньевский, где ВАСХНИЛ. Каждый раз поражает меня это здание – боярские хоромы с расписными потолками и изразцовыми печами, которые оставлены для красы, с узкими виляющими коридорами.

Захожу в кабинет, где секретари по животноводству, Градусов и Кабанов. Их еще с конференции знаю. А потом по заданию Томмэ работала с ними по составлению сводного (по всем институтам) отчета за прошедшую пятилетку. «Мою фамилию где-то у вас потеряли. Из списка пропала», – говорю им в ответ на их поздравление с восьмым марта. «Не пропала, а выкинули. Не мы. А вот сюда зайди, к Никите!» – и ржут, и подталкивают к двери меня, на которой позолоченными буквами выведено: академик-секретарь Ростовцев. Тот самый, что когда-то в Тимирязевку приезжал на нашу защиту дипломов. Его ли мне бояться. А тут еще и мужички подбадривают: «Иди смело! Сегодня твой день. Только вот погоди, косу распусти и вперед ее, и давай!»

Академик – высокий поджарый старик, седой и с лысиной, однако ж с гордой начальственной осанкой, удивленный, привстал мне навстречу, руку свою костистую подает и улыбку делает, мол, праздник сегодня. А я ему: «Зачем фамилию мою вычеркнули? Ну да, я – Филипович». Тот список как раз перед ним и лежал. А он: «Ой! Я не знал, что это ты! Я б тебя никогда-никогда… Ну да, сейчас и впишем». И вписал. «А вот ее, слышь, Раецкую, Исааковну. Тут без ошибки будет», – и берется черкать.

«Это же скандал полыхнёт, – подумалось. – И я виновата».

– Её тоже не вычеркивайте! – почти закричала я.

– М-м-м… А что ж делать? Один лишний. Ну ладно, счас позвоню в министерство. – Наверное, говорил с Ангелиной. Разулыбался, желал здоровья и красоты женской, и счастья в семье. Потом уж совсем буднично, мне: – В понедельник все сделаем. Сейчас эту бумагу все равно некому печатать, секретаршу отпустил…

Прямо в дверях любопытствующие физиономии: носатенькая, по-чиновничьи прилизанная Градусова и округлая, с маленькими хитроумными глазками из-под очков Кабанова.

– Ну как? – и хихикают оба.

– Обещал всё сделать. Была б секретарша, так и сегодня же.

– О-о! Это мы сейчас! Скорей тащи список!

Когда я вернулась в кабинет Ростовцева за тем листочком, академик дремал. Вскинулся, чуток поворчал, но листочек дал. Градусов напечатал сам.

– Такие бумаги надо подписывать немедля! Сегодня же и в министерство тащи!

Ростовцев подписал. Огромная «Р» и характерный росчерк в конце. А потом еще и руку пожал. Крепко. Чтоб ощутила: есть еще силушка в академике старом. «Если что, приходи!» – напутствовал.

Наконец в конце мая всю нашу группу – научных туристов – собрали для инструктажа в кабинете у начальника по связям с зарубежными странами нашего министерства. Югославия считается почти капстраной, поэтому строже инструкции: по одному никуда не ходить, в откровенности не пускаться, восторгов своих при виде их переполненных магазинов не проявлять, а твердо знать, что все равно у нас лучше, ибо все богатство страны – и земля, и недра, и заводы-фабрики, и больницы, и магазины – все наше. И что стоят по сравнению с этим их тряпки, на которые дамы наши часто прельщаются. Последнее сказано было явно для женской половины «делегации», т. е. Верочки, Раецкой и меня. Мужской половине – профессорам Петру Васильевичу Демченко и Алексею Владимировичу Модянову, которым давно за шестьдесят, и Валентину Самохину, у которого лысина от блестящей макушки сползла чуть ли не к самым ушам, оставив лишь кромочки рыжих волос, что под цвет веснушек на сытом его лице, и который смиреннейше взглядывал на министерского начальничка, – посоветовали не напиваться (а если – так у себя в номере!), не ходить на стриптизы, не знакомиться с дамами, ясно, мол, с какими. Ну, а в остальном вести себя раскованно, то есть быть как свободные граждане свободной страны.

После мы должны были получить загранпаспорта, которые для служебного пользования. Но мы их не получили, потому что их еще кто-то там в МИДе главный не подписал. Хотя, можем не волноваться: все уже решено. Тезисы докладов тщательно все проверены (чтобы ничего лишнего не просочилось), залитованы и уже давно отосланы. А нам заказаны билеты.

Паспорта и деньги выдали нам буквально накануне. Ангелина победно сообщила, что разрешили поменять аж по тридцать пять рублей, которые получим с билетами, уже на вокзале. «За это накупите полные чемоданы, рублики-то не простые, а золотые, отпускаются для обмена», – победно сообщила она. Их ей пришлось «выбивать». Потом тихонечко дала нам с Верочкой понять, что была бы рада фарфоровому сервизику, хотя бы кофейному. У нее дома никакого нет. А там эти вещи ужасно дешевые. Сколько стоить будет, она заплатит. Последние слова, конечно же, были сказаны для проформы.

Остаток дня потратили мы в толчее магазинной: искали сувенирчики, чтобы не дорого было и небесполезно. Накупили малюсеньких флакончиков с московскими духами (кто-то сказал, что наши за границей как французские ценятся) и матрешек раскрашенных, какие подешевле. А потом часа два стояли в магазине на Горьковской еще и за продуктами, чтобы денежки там на еду не тратить, а все бы только на вещички, которых здесь ни за какие шиши не купить.

Итак, мы едем. В двухместном купе международного вагона. Поезд Москва – Белград. Мы с Верочкой вдвоем. Рядом через тонкую перегородку Модянов и Самохин, а Петр Васильевич и Юлия Исааковна по отдельности. Кроме нас в этом же вагоне двое военных, до Будапешта едут. И всё. А в других, говорят, и того меньше людей. Пустые вагоны. Жалко, что прямо в окна дождина хлещет и ничего толком не видать. А мы уже по Венгрии катим.

В Будапеште мы решили пойти погулять. Больше двух часов стоит поезд. Обменяли по десятку рублей на форинты. Полные карманы форинтов! Петр Васильевич решил нас с Верочкой в ресторанчик сводить. По-летнему распахнуты двери (совсем уже тепло в Будапеште!). Горшочки с цветами на столиках, белые скатерти, накрахмаленные салфетки, в черном с белым, похожие на пингвинов, официанты. Приглушенная музыка.

Жестом бывалого Петр Васильевич подозвал официанта, по-немецки объяснил, что бы хотел от него. Через полминуты на столе появились какие-то изделия вроде наших пирожных, бокалы для воды и вина и две бутылки – одна с минеральной, другая с венгерским вином. Официант ловко вскрыл их обе, а Петр Васильевич уже схватил ту стройненькую, что искрила. Хотел разлить вино по бокалам. Но тут официант, который было отошел, вдруг быстро вернулся и сунул Петру Васильевичу счет. Мы сначала не поняли, цифра чуть ли не пятизначная. Наш профессор шарь-шарь по карманам. Нагреб кучу форинтов. «Хватит?» – спросил по-русски. Официант головой мотает, мол, нет. И ждет. Тогда мы с Верочкой свои все сумочки да карманчики повывернули. «На, подавись», – думаем. А официанту и этого мало. Петр Васильевич тогда снял часы свои; на, мол, забирай. И уже не говорит по-немецки, а, как и мы, жестами объясняется: мол, больше нету, вот, гляди, кошелек вывернул. Из кошелька какие-то крошки старые посыпались и муха сухая. Мы с Верочкой друг на дружку смотрим и со смеху чуть не лопаемся. А к столику еще один «пингвин» причалил. Петр Васильевич молча на них смотрит. Глаза у него и всё выражение морщинистого и узкого с облегченным подбородком лица так по детски невинны и недоуменны, что оба «пингвина» махнули рукой и крепко, по-русски ругнувшись, собрали всё, ими принесенное, оставив нам кучу наших же форинтов, которые мы, раз так, решили не оставлять и все до единого собрали. А на вокзале купили на эти форинты мороженого и еще каждому очки против солнца. Настроение после ресторана у нас у всех троих было взбудораженно веселое. А Петр Васильевич еще и дальше старался нас веселить, рассказывал забавнейшие истории про самого себя. У него сейчас четвертая жена. А до нее было еще три. И от каждой дети, по трое-четверо. А теперь уж и внуки. И не сосчитать, сколько. Ну, внуков-то хорошо, не надо в анкеты писать. А вот детей… А он их вечно путает, имена, кто когда родился… Бывает, что и вовсе кого-нибудь пропустит. А органы-то бдят. Почему скрыл? Мы с Верочкой смеялись до животиков.

Потом еще и Самохин с Модяновым натискались к нам в купе, мол, что тут у вас веселенького? А это лишь Петр Васильевич про жизнь свою рассказывает. Меньше года прошло, как оперировали его. Отвезли на скорой помощи с болями в животе. Определили – желчный пузырь. Будем, говорят, резать. – Режьте! Располосовали, а там все порядочком, ничего порченого. Зашили. Только уж хотели выписывать – снова боли. Желудок растяпнули – чисто. И в двенадцатиперстной кишке ничего не нашли. Снова упихали всю требуху, да зашили. Только-только рубцы зажили, опять боли закрючили. И не понять, где болит. «Ну, это уж точно аппендицит, – радуется хирург, – нетипичный!» Снова распластали. На этот раз отрезали кишку слепую. Хоть она и здоровая была. Но без нее, сказали, жить можно, а, мол, нам, хирургам, для отчету пойдет. – Мы со смеху покатывались, а Петр Васильевич для достоверности стал и «факты» показывать: заголил свой тощий исполосованный живот, на котором еще довольно свежи следы усердной работы хирургов. Три (один из них длиннющий, поперек живота) рубца.

Мы, однако, не успокаивались: «А как же боли? Отчего приключались они с вами?» – «И тому причину нашли: не умел свои газы выпускать. Теперь уж знаю. Как подступят боли, после капусты, например, – кабинет запру и становлюсь на все четыре конечности. И собачкой по кабинету своему прохаживаюсь. Еще лучше – на воле, на травке. И рядышком чтоб никого». – Мы хохочем. А Петр Васильевич и рад. Рассказывает, как однажды вот так же пригласили на симпозиум по кормлению. В Германию. Там у него такое в отеле случилось. Заходит горничная. Что-то велели ей «для хэра профессора передать». А хэр профессор на четвереньках и характерные звуки из него вылетают…

Пришел даже проводник: что же мы так ржем и куда едем? Мы сказали, что едем со своими научными докладами на международную конференцию. И он заржал тоже: «Вот шутники!»

А поезд несся, как бешеный. Наконец примчал нас в Белград. Встретил Косанович. Сказал, что в Нови-Сад завтра, а нынче в Белграде ночуем, в гостинице, которая в центре. Вечером сводил нас в ресторан, сказал, чтобы не стеснялись заказывать, потому что деньги на это ему отпущены и надо их тратить. Поели, как боги. И потом еще долго с Верочкой любовались огнями города из окошка. Хоть и ночь, а воздух теплый, здесь у них лето уже! А окно горничная посоветовала закрыть, потому как ночью смог поднимается от машин.

Мы в Новом Саде, в гостинице, которая в центре города и в то же время вся окружена зеленью, будто в парке. Да и весь город в садах и палисадниках, где буйно розы цветут. А дома невысокие, все светлых мягких тонов.

Ничем не выделяется и почти не виден с улицы, окруженный кустами с расцветшими розами, Институт за сточарство, т. е. животноводства. Три этажа, устланные светло-серыми дорожками, удивительно тихие коридоры. Народ работает в лабораториях. Самая большая лаборатория – кормления сельскохозяйственных животных, и Милош Косанович – заведующий, к тому же еще и заместитель директора института. А сам директор, Сречкович, приземистый, с бугристо-красноватой кожей лица, чем-то похожего на жабье, и восторженно-зовущим взглядом очень живых, чуть навыкате глаз. Оба друг друга хорошо дополняют: Косанович – воплощение порядка, ума и рассудительности, Сречкович – сгусток неистовой активности.

Накануне конференции участникам раздали красивые, под кожу, папки с блокнотами, календарем и двумя ручками, а нам ещё и выдали деньги – более шести тысяч новых динаров каждому, по здешним ценам, если покупать шмотки, совсем немалые. А на еду, Косанович сказал, тратиться мы не будем, институт нас кормит и за гостиницу платит. Так что, когда сказали нам, что можно с городом ознакомиться, мы от провожатых отказались и рванули по магазинам. Ангелина права была: столько всего можно купить на эти тридцать пять настоящих рублей. Мы с Верочкой ходили, а к нам еще и Самохин пристал и всё подзывал: «Ой, девочки, гляньте вон на эту вещицу. Как вы думаете, пойдет моей Розе?» Мы говорили, что пойдет, а он, еще чуть потетёшкав отобранный было жене подарочек, снова клал его на место, видимо, на нас глядя. А мы решили ничего не покупать, пока все не пройдем. А магазинов здесь – не то, что у нас. Весь город в магазинах.

Ходили много часов кряду. А магазинам все конца не было. Но поняли мы одно: если хочешь подешевле, то заходи в самый плохонький, где ни красивых витрин, ни разодетых манекенов. Товар по полкам упихан прямо чохом. Я всем своим, и себе тоже, купила по кофте из шерсти чистейшей. У нас бы каждая такая сорок, а то и пятьдесят бы стоила, а тут за шесть штук – не полных двадцать наших рублей. Настоящих, конечно, которыми дипломатам нашим платят. А потом еще купили мы с Верочкой по десятку мотков мохера. На две больших кофты хватит. Мохер сейчас модный. В Москве его и задорого не сыщешь.

В гостиницу приволоклись уже под вечер, полные руки пакетов с покупками. Запехтюрили всё в чемоданы, благо у меня он с ремнями, может по надобности и втрое раздаться, а потом сошли вниз к ужину. Там уже Косанович нас ожидал. Спросил, довольны ли мы и как Дунай понравился. Мы сказали, что довольны очень-очень, но признались, что Дуная за магазинами еще и не видали.

Зато наутро сразу к нему побежали. Дунай, словно живая рыбина, взблескивал на утреннем солнышке. А поперек – легкий с виду, «летящий» в зелень высокого противоположного берега мост. Вдоль реки – песчаные дорожки с кустами роз – красных, кремовых, желтых, белых… Солнышко припекало, несмотря на утро, так что даже в летнем костюмчике было жарко.

В большущем конференц-зале здешнего университета гудели сотни три приглушенных голосов. Аудитория уходит, расширяясь, вверх. А внизу профессорская кафедра и еще длинный стол для президиума.

На местах – для каждой из делегаций определено флажками, куда садиться, и уже разложены «Тезисы». Это увесистая книжка на атласно-белой бумаге.

Работы печатали на том языке, на котором их прислали: русском, английском, немецком или сербском. И докладывать можно тоже на любом из этих четырех языков. На столах для каждого участника наушники: будет синхронный перевод. Сразу же нашли свои работы. Но больше на русском никого. Много чехословаков: из Праги, Брно, Нитры… Знакомые фамилии: Соммер, Лизал, Новый. Знаю их по литературе, ну а Нового Ярослава помню еще с Тимирязевки. Кандидат наук, профессор. Каким стал теперь? Глазами ищу по всему залу огромному и не нахожу его. Потом, наконец, отыскиваю чехословацкую делегацию. Они в свободных светлых теннисках и светлых брюках. У Ярослава на этой конференции два доклада, но сам он быть не смог, за него Соммер. Сказал мне, что живут Яраслав и Зина хорошо. Их все любят. Дочка их, Дуня, красивая стала, рослая, настоящая слечна, т. е. девушка…

А конференция шла своим чередом. Выступал представитель министерства, потом директор Нови-Садовского института Сречкович, потом еще из министерства с довольно длинным докладом, из которого я только одно поняла, что здесь, в Югославии, самая большая проблема у животноводов – это как свой товар сбыть… У нас об этом и думать не думают. У нас только хватило бы на всех! После каждого выступления дружно хлопали.

С обеда пошли сообщения исследовательские, и ко мне пришвартовался мой чешский коллега по биологически активным веществам в животноводстве Франтишек Лизал. Он у себя в Рапотине завотделом работает. Дал мне целый ворох своих печатных работ и даже еще не напечатанную.

– А что, если я переведу это для журнала «Животноводство» в Москве?

– Буду весьма рад!

Доверительно по-чешски спросила его про обстановку в Чехословакии.

– Успокоилось, устоялось. Вроде бы даже и в магазинах чуточку стало получше. Нет, конечно же, не как здесь. Купить захочешь – набегаешься. Но всё же неплохо. А было бы и еще лучше, если бы… скорей бы уж уходили ваши! И, кажется, тогда бы и совсем хорошо стало в Чехии…

Вечером объявили, что и завтра в этом же зале докладывать будут, но так как нас много, то очень строгий регламент: не больше пяти минут.

Интересно выступил голландец, молоденький, светловолосый и с очень приятно-свежим лицом по фамилии Сибесма. У него работа на поросятах. Изучал влияние стресса на качество продукции. Его сразу же поздравлять окружили. Я тоже. Он говорил по-английски и по-немецки, но я, как назло, все слова перезабыла. Спрашивает меня о чем-то, а я будто немая. Он смеется, и я тоже. И все силюсь вспомнить ну хотя бы как попросить его по-английски говорить помедленнее. Или по-немецки… Вертится в голове, а не вспомню никак. А глаза мои в него уперлись: он мне всё что-то говорит и улыбается. А я всё молчу… И уже все смотрят на нас. И тоже улыбаются. Верочка подошла и дерг за руку: «Пошли, а то внимание привлекаешь». А голландец – за нами. И в автобусе встал рядышком. А мы с Верочкой молча сидели. Когда из автобуса выходили, он мне руку подает и Верочке тоже. И снова что-то говорит, говорит. А я ну хоть бы одно слово по-английски. А ведь целые статьи переводила и почти без словаря. «Пошли скорей! Ну его! – тянет меня Верочка. – Вон, погляди на наших, стоят и пялятся на тебя с этим голландцем». Махнула ему рукой и пошли мы к себе. Засели доклады репетировать. По часам. Наконец ужали так, чтобы пяти минут хватило.

Наши почти все докладывали с утра. Только Верочка все сказала в пять минут, а остальным звоночком напоминали об истекшем времени. Я в числе последних выступала. И уложилась, даже пяти минут не прошло. И весь зал аплодировал. Наверное, за то, что так быстро закончила. Чехи все меня поздравляли. И голландец подошел, хотел руку поцеловать, а я не ожидала, отдернула… Наши и за это меня осудили: показала себя дикарём.

А конференция и на следующий день продолжалась, нас и ещё желающих Косанович повёз на экскурсию в институтском автобусике. Тоже и голландец с нами. Сегодня мы обменялись приветствиями: он по-русски выговорил «Здравствуйте», а я – «Гуд монинг». А потом как понесся говорить. Кажется, на английском. И руками размахивает, и улыбается. А я снова растерялась и молчу. Хорошо Верочка оттащила: «Смотри, – говорит, – все уже вперед ушли, к силосной башне, а вы тут застряли». А наши идут, оглядываются, особенно Самохин с Раецкой. Так и зыркают.

Силос тут отличный, даже если и пропахнешь им, никто в автобусе не отсядет, потому что запах приятный. Силос кукурузный они коровам и летом немного подбавляют, чтобы не было белкового перекорма. Коровы у них красно-пестрой масти, доят по пять тысяч литров за год. А концентратов дают меньше, чем в наших хозяйствах. Больше всего поразило, что у них скотные дворы все обсажены цветами, да не какими-нибудь, а розами. И они цветут!..

Стали заходить в автобус – голландец снова ко мне подошел. В руках блокнот и ручка: «Ю адрес! Ю адрес!» И мне протягивает. Я поняла. Хочет адрес мой. Самохин с Раецкой уже в автобусе, уже меня глазами бодают. «Не вздумай дать!» – говорит мне тихонько Верочка. «Дура я, что ль, давать», – тихо ей в ответ. Про себя вспоминаю инструктаж в министерстве: капиталисты на ученых наших досье собирают, адреса просят… А голландец, наверное, думает, что не поняла я. И уже по-русски: «Писать буду! Писать». Ударение на первом слоге, так что не совсем прилично получается у него. Смешно ужасно. Смеюсь, а он свое: «писать». А из автобуса вдруг Раецкая выскочила, глаза упырями: «Филипович! Вы неприлично себя ведете. Все только вас ждут». И еще по дороге шипела.

Конференция завершилась выступлением большого начальника из их скупщины, и после нам объявили, что господин мэр Нового Сада устраивает участникам конференции прием. И еще: вечером все приглашенные собираются на прощальный ужин. В приглашенные попали и мы, и чехи, и голландец, и американцы, словом, иностранцы все, а из местных – дирекция института и приближенные их.

Косанович сказал, чтобы мы быстро переоделись и скорее в автобус, на прием чтобы успеть.

Верочка вместо костюма черного надела купленный здесь же костюмчик летний из темно-синего трикотина с белой оторочкой. Нарядно и к лицу. А у меня только одно льняное платьице, розовое с белой вышивкой впереди и без рукавов. «Его и надень, а чтоб руки закрыть – одну из купленных кофт, лучше всего серую», – советовала она мне. И вправду: серое к розовому, а розовое к моим волосам и к лицу. И помчались.

Мэр – высокий, загорелый, с темными курчавыми волосами. Каждый к нему подходил, называл фамилию свою. Ответное рукопожатие, улыбка приятная. «Произнесите свою фамилию громко», – шепчет мне Косанович. Я даже не успела спросить, зачем. «Филипович», – рекомендуюсь, а мэр в ответ мне смеется и говорит, на себя показывая: «Филипович». Не понял что ли, думаю, и еще громче: «Филипович». А он уже хохочет: «Я и так знаю, что я Филипович». Вереница гостей к мэрской ручке приостановилась. Наконец Косанович прояснил: оказывается, у нас обоих такая фамилия. Потом уже, во время приема, наша делегация пользовалась особой благосклонностью мэра: нам поднесли бутылку шампанского с широкими сияющими бокалами. И в ту же минуту мэр подошел: «Как здоровье? Как у нас вам нравится? – спросил всех, а потом ко мне. – Кто предки? Не сербы ли?» А я говорю, что да, наверное, так и есть. И рассказываю то, что от мамы своей слыхала, а она от бабушки своей, которая полька. А у той бабушки была прапрабабушка Филипович, которая вовсе не полька, а цыганка из Сербии, красавица и плясунья. В Лондоне перед королем английским танцевала… Дальнейшее рассказывать не стала. Мэр улыбался, сказал, что и у него в роду есть цыгане, и что нас, Филиповичей, в Сербии, как Ивановых в России и даже есть народный герой Филипович.

Приятно было, что здесь мою фамилию своей считают…

Только—только привезли нас из мэрии, и надо снова собираться. «Переодевайтесь и скорее в автобус!»

Столы накрыты в холле какой-то их гостиницы. Широкие окна в сад, где темнеть начинает. А над нами люстры. По-праздничному светло. За столами, на которых перемежались затейливо украшенные закуски в разлатых блюдах с элегантными группками стройных бутылок с винами и коньяком, сидели все званые, человек семьдесят. А может, и больше. Наша делегация в конце стола. Я рядом с Верочкой и Петром Васильевичем, а напротив Модянов, Самохин и Раецкая. Сначала скучновато показалось. Тем более что и есть-то особо не хотелось, потому что у мэра налопались. Но потом, как винца еще вкусили, то и раскочегарились. Стали петь. Сербы – свои песни, американцы – свои, чехи весело спели «Шли паненки», а мы, в основном профессор Модянов, затянули «Вечерний звон». У него, как у артиста, голос. А потом голландец встал и предложил, чтобы каждый сказал тост-пожелание. Кто-то пожелал всем здоровья и счастья, потом пожелали, чтобы каждому удача была. Много денег! Много детей! Чтобы мир был везде! А чех пожелал, чтобы ездили в гости друг к другу на машинах, на лошадях, на верблюдицах… только не на танках… А после чеха меня вызвали. Я пожелала, чтобы все-все военные были бы музыкантами – со скрипками, дуделками, барабанами вместо пушек и автоматов. Пожелание пришлось всей компании по душе. Хлопали. Кричали: «Таня! Таня!» (Почему Таня?) А Петр Васильевич широким жестом кинул цыганенку сто динаров, взял с его подноса одну из роз и преподнес мне. И тут же Косанович подлетел, дал тому же цыганенку мелочь какую-то, взял целый букет роз и стал по одной дарить всем женщинам, сидящим за столом. А потом пили тост прощальный, чтобы еще нам здесь увидеться. И каждый подходил и чокался – с кем бы хотел дружить. И снова ко мне подошел голландец Сибесма и попросил взять открытку с его адресом. А как я взяла, он вдруг стал на одно колено и схватил руку мою, целовать хотел. Я вырываю, а он держит. Голову к руке наклонил, щекотно так. Чехи тоже подошли чокаться. Франтишек Лизал мне передал конверт со статьей и адресом. Соммер обещал Новым привет передать. А потом притиснулся Сречкович, горячий, словно печка, и шепчет: «Поедем еще и к цыганам…» Мы с Верочкой подумали, что он это спьяну. И, попав к себе в гостиницу, уже и в постели залечь собираемся, а тут в двери стучат. Мы будто спим, тихо. Через минуту слышим, Самохин зовет: «Откройтесь, зайдите к нам». Заходим. А там Сречкович и еще кто-то из начальства: «Мы Эльвиру берем к цыганам!» – «Нет!» – отвечаю. (Сама бы, конечно, с удовольствием, да одной ведь нельзя.) – «Одна не поеду», – говорю. – «Мы вас вдвоем приглашаем, коллегиню Веру тоже». Но Верочка уперлась: поздно уже, спать надо. – «Мы всех приглашаем!» – взывает возбужденный Сречкович. Самохин было соглашается, но Модянов на ноги жалуется, а Верочка и с ними ни в какую. «Тогда спустимся хотя бы вниз, на веранду», – не отступает Сречкович.