Текст книги "Осколки. Возьми меня за руку. Любовь по чертежам"

Понимаю, что слишком жестко, но удержаться не могу, даже копирую подружкину манеру речи, тщательно проговаривая:

– Закончилось-то чем?

Совершенно сбитую с толку Вишню только и хватает на:

– Ну, потом спать легли.

И к чему было столько восклицаний? Ничего нового, ничего значимого. Только бесконечные разговоры.

Я раздражаюсь, оттого что Вишня все о своем, о Сашечке, пропади он пропадом, и ни слова не скажет по поводу моей новости. Про папу. А потом вспоминаю, что я ведь так и не написала ей ни о чем, только все время собиралась. И сейчас не скажу, не получается. Перебираю слова, выстраивая в предложения, и еще больше убеждаюсь, что, как ни произноси, все равно выходит по-дурацки. Как у мамы вчера – патетично и надрывно, и воспринимается не правдой, а обычным глупым розыгрышем.

Вишня легко делится придуманной радостью, которая на самом деле такая ерунда, а я молчу о важном. Хотя очень хочу узнать ее мнение, хочу, чтоб она заахала, изумилась, поразилась, испугалась. Сказала, округлив глаза: «Агата! Да ладно. Не может быть! Как он мог?! Это нечестно, это непорядочно, это подло, это сволочно! Но, я уверена, он передумает и скоро вернется».

Смотрю на нее с надеждой. Пусть она сама заметит, спросит, не случилось ли у меня чего, почему я выгляжу странно. Может, хоть тогда получится все рассказать.

– Тебе меня не понять, – вздыхает Вишня. – У тебя Игорек есть.

Точно, у меня есть Игорек. А я и не вспомнила. Но у Вишни тоже могло быть, и даже почти случилось. С Эльдаром из девятого «Б». Но, само собой, не сложилось, потому что Вишнины мозги безнадежно забиты Нестеровым, и никому пока не удалось его оттуда выковырять: ни мне, ни бедному отвергнутому Эльдару. Хотя, по-моему, он гораздо симпатичнее и приятнее Сашечки. Подумаешь, немного помладше. Но Вишню так легко не переубедить.

А я, наверное, выгляжу недостаточно странно. Как всегда. По мне не определишь, случилось что у меня или нет. То есть можно считать, что и не случилось. Все нормально. Не заморачивайся, подруга.

На перемене подгребает Игорек.

– Ты почему не отзываешься? Я тебе кричу.

– Я не слышала.

Он кладет ладонь мне на талию, наклоняется и целует торопливо. Даже и не целует, просто касается моих губ своими.

Почти сразу натыкаюсь на взгляд Сони Межибовской. Она из того же десятого, что и Вишнин Нестеров. Щурится прицельно, не скрывает неприязни. Прямо чувствую уколы, будто она упоенно тычет в меня булавкой и специально старается, чтобы получилось побольнее.

И как ее сюда занесло? У них сейчас урок в противоположном конце школы. Неужели за Игорьком притащилась? Знаю, что Межибовская давно по нему сохнет, а я для нее словно кость в горле. Да и плевать. Отворачиваюсь.

– Увидимся вечером? – спрашивает Игорек.

– Ладно.

Мы встречаемся чуть меньше месяца. Игорек учится в одиннадцатом. Он высокий и вполне симпатичный. Ну, по крайней мере мне так кажется. Вообще-то я давно знала, что он есть, но никогда не думала о нем в плане отношений, все как-то само собой получилось.

Гуляли с Вишней, наткнулись на одноклассницу. Она была не одна, со своим парнем и с Игорьком. Посидели на лавочках на детской площадке, потрепались, а дальше получилось, как в уравнении, в котором переменные переносятся, складываются, сокращаются.

Сначала отвалилась одноклассница и ее парень, а Игорек отправился провожать нас с Вишней. Потом отвалилась Вишня – только потому, что ей оказалось ближе. Мы остались вдвоем, дошли до моего дома, еще немного поболтали. Никто ни на что не рассчитывал, планов не строил. Просто так сложилось.

Вечером таскаемся с Игорьком по улицам. Гуляем. Держимся за руки, но я почти не чувствую прикосновения, будто сжимаю не живую теплую ладонь, а ремень от сумки. Я вообще его не чувствую. Он беспрерывно трындит о чем-то, а я не слышу, слова пролетают мимо. Игорька устраивает, что я не перебиваю, и он треплется и треплется все увлеченней, надеясь, что мне интересно.

Не вникая в смысл, по каким-то особым интонациям улавливаю вопросы, мычу неопределенно в ответ. Можно расценить и как «да», и как «нет» – нужное подчеркнуть. И кажется, еще ни разу не прокололась. А в голове одни и те же мысли, которые вытесняют все прочее.

Неужели это реально? То, что папа ушел. Насовсем. Собрал вещи и просто ушел, без долгих разговоров, без выяснения отношений, поставив нас перед свершившимся фактом и не дав возможности не согласиться.

Получается, наше с мамой мнение, наши желания вообще ничего для него не значат. Совсем ни чуточки, ни капельки. Сам придумал, сам решил, а мы ни при чем, вот нисколько. Разве это правильно?

Почему-то именно сейчас приходит отчетливое понимание, что каждое твое действие, даже незначительное, отражается не только на тебе, но и на ком-то еще. Сильнее всего на том, кто оказывается поблизости. А уж значительное – тем более.

Вот, например, если я сейчас остановлюсь, без причины, просто в голову пришло, то и Игорьку придется остановиться. Или сильнее потянуть меня за руку, чтобы сдвинуть с места. И он обязательно спросит: «Что это с тобой?», хотя в данный момент и не собирается ничего подобного делать, и не предполагает, что придется.

А папа хоть чуть-чуть думал, как отразится его поступок на нас с мамой? Что почувствуем мы? Мне кажется, нет. Какое дело до других, если ты для себя всего важнее? Я же тоже в первую очередь думаю о себе, а об остальных… обычно совсем не думаю.

Не думаю о маме, когда задерживаюсь и понимаю, что надо бы ей позвонить, предупредить, но мне неохота, не вижу поводов для волнения. Ну что со мной может случиться?

Не думаю о Вишне, которая носится со своей вымышленной любовью как с писаной торбой. А ведь для нее она реальна, по-настоящему реальна. Ее чувства и переживания – все живое.

Не думаю об Игорьке, который рассказывает о чем-то для него важном, а я не слушаю – голова занята совсем другим.

А ведь я надеялась: буду с ним – и все ненужные мысли отступят. А получилось наоборот. Это Игорек где-то там вдалеке. Он приближается, только когда начинаем целоваться.

Игорек с силой притискивает меня к себе, приникает к губам, нетерпеливо и жадно. Существую лишь осязанием, тону в горячей волне. Да только недолго. Опять меня выбрасывает на поверхность, как пробку.

Мысли все перебивают, даже поцелуи превращают в мерзко-нелепую смесь движений, тактильных ощущений и слюней. Тут же появляется осознание: Игорек не просто меня обнимает, он лапает мою задницу. Его плотно прижатые ладони медленно скользят вниз, пальцы судорожно сжимаются. А я едва не подпрыгиваю. Меня передергивает, до мурашек. Это не возбуждение. Это отвращение. Понимание, что нет тут никаких эмоций, никаких чувств, только гормоны и физиология, а Игорьку в принципе без разницы – чья, главное – задница.

– Э! Не слишком зарвался?

Отталкиваю его, а Игорек в ответ хмыкает, надувает губы и сопит возмущенно:

– Ну чё ты… как маленькая?

Убирает руки за спину, но во взгляде прежнее томление, не спрячешь. А он и не пытается, предлагает:

– Пойдем ко мне. Домой. У меня сейчас никого нет. Родители свалили в гости, теперь долго не явятся. А даже если явятся, все равно в таком виде, что им уже ни до чего. – Он неосознанно прикусывает верхнюю губу, и та блестит влажно. – Пойдем, а?

– Зачем? – нарочно спрашиваю и жду, что Игорек ответит.

Он, конечно, не решается сказать прямо, только произносит мое имя, таинственно и многозначительно, и тупо лыбится. Старательно транслирует мимикой и взглядом: «Будто сама не понимаешь?»

Я понимаю. Точнее, прекрасно знаю с самого начала. А Игорек – нет. Не знает. Ничего. Все прочее для него не имеет значения. Ему даже в голову не приходит, что мои мысли могут быть заняты совсем другим, что меньше всего сейчас я думаю о том, как расстаться с моей никому не нужной девственностью.

– Агата, – теперь он почти пропевает мое имя, с придыханием тянет «а». Сразу следом тянет руку. Фантазия уже разгулялась. Гипнотизирует взглядом: «Ну, соглашайся! Скажи: “Да. Да. Да!”».

– Да пошел ты.

Пытаюсь уйти, но он вцепляется в локоть, рывком возвращает к себе. Еще и другой рукой обхватывает, опять старается прижать. Не обращает внимание на мое сопротивление. Нет. Воспринимает его по-своему.

– Ну ладно, поломалась для виду. Я оценил. Может, уже и хватит?

Вот урод. И все это свидание изначально планировалось с единственной целью. Чтобы зря не пропал момент, пока предки в отъезде, пока квартира пустая, пока весна и Агата созрела и, конечно, не будет против. А зачем она еще нужна такому взрослому и серьезному Игорьку? А зачем он мне нужен?

– Ты только потому со мной и встречаться начал, что решил, будет легко в постель затащить?

– А на фига еще встречаться? – Игорек выкатывает глаза в праведном негодовании, смотрит снисходительно, как на недоразвитую. – На звезды, что ли, вместе смотреть? Типа погулять, поболтать – и все. Дальше поцелуев – ни-ни. Мне чего, двенадцать? Или у тебя принципы? До свадьбы не давать. Так сразу предупреждать надо, – негодует еще показательней. – Чтобы я на тебя время зря не тратил.

– Вот и не трать. Отвали уже. Понял?

Теперь он меня отталкивает. Чувствую, еле сдерживается, чтобы не сделать это гораздо сильнее. Пусть бы я улетела подальше. Навернулась, разбилась, зарыдала, раскаялась.

– Ну и катись.

И качусь. И рыдать не собираюсь, и раскаиваться. Твержу под нос прежнее:

– Вот урод. Да пошел он. Придурок озабоченный.

И самое обидное именно это: Игорек ведь даже не сомневался, что я соглашусь, что побегу за ним с радостью. Он реально считает, что я только об одном и мечтаю, как ублажить такого чудесного мальчика, что для меня в жизни ничего важнее не существует. Даже если говорю «нет», думаю «да». Или вообще не думаю. Не способна.

Лучше уж тогда как Вишня, самой сказку создать. И верить, вопреки очевидному, и видеть кругом только радужных пони. Они милые, и с ними не так фигово.

5

Все кипит внутри и снаружи тоже. Я раскалена до предела.

Неожиданно дождик брызнул, и у меня такое впечатление, что мелкие капли падают на меня и сразу с шипением испаряются.

Как назло, без конца всплывает в памяти чересчур явственно и четко: и разговор, и как целовались с Игорьком, и… Кажется, до сих пор чувствую его пальцы на моей…

Меня брезгливо передергивает, и, наверное, в тысячный раз повторяю: «Вот урод!» И дверью в квартиру хлопаю слишком сильно, само получается.

На грохот в прихожую выходит мама, произносит встревоженно:

– Агата!

– Мам, мне некогда. Надо еще уроки доделать.

Прячусь от нее в комнате. Ну не могу я сейчас ни с кем разговаривать. Даже с Вишней не могу, хотя она наверняка онлайн и только и дожидается моего появления, чтобы обсудить последние события. Свои.

Зашвыриваю на кровать телефон. И ноутбук там. Вот и пусть общаются друг с другом. А я сажусь за стол и нервно кручусь туда-сюда в кресле на колесиках.

Мерзкое чувство – разочарование. Потому что, когда разочаровываешься в ком-то, обычно и в себе тоже. Что связался, что поверил, что повелся как дурак и не разглядел настоящего.

Не, ну я, конечно, не рассчитывала, что с Игорьком у нас получится нечто возвышенное, светлое и на всю жизнь, но чтобы вот так…

Чувствую себя оплеванной. Пойти, что ли, в ванную, встать под душ, смыть с себя сегодняшний вечер?

Слышу, как робко щелкает язычок на двери. Опять мама. Заглядывает, произносит тихо и неуверенно, я бы даже сказала, что тоже робко, но как-то уж слишком странно будет звучать подобное.

Это же мама, моя мама. Она вон даже не постучала, прежде чем зайти.

– Агата.

– Ну чего?

Мама подходит – я почти не слышу ее шагов – как будто она подкрадывается.

– Ты чем занимаешься?

После мыслей о ду́ше прямо кожа зудит, как хочется поскорее попасть в ванную. И не только кожа, все раздражено.

– Я же сказала, домашку делаю.

Демонстративно пододвигаю к себе первый попавшийся под руку учебник из тех, что валяются на столе. Попадается «Химия», и ее у нас завтра нет. Но я все равно открываю книгу, наугад.

– Понятно, – произносит мама и зачем-то кладет руку мне на плечо. Правда, всего на мгновение. И сразу убирает.

А вот мне ничего не понятно. Зачем она пришла? Чего от меня хочет? Еще и на кровать усаживается, отодвинув ноутбук. Вот только долгих проникновенных бесед по душам мне сейчас и не хватает. Слышу в который раз:

– Агата.

Едва сдерживая злость, тяну негодующе, пялясь на страницу «Химии», изрисованную формулами:

– Ма-ам, ну я так никогда уроки не сделаю. А ведь поздно уже.

Она молчит некоторое время. Сейчас ведь опять начнет: «Агата», и я не вынесу, все разъедающее меня раздражение выплесну на нее.

Сдавливаю пальцами учебник, зажмуриваюсь. Хорошо, что она не видит моего лица.

Но мама больше не произносит мое имя, проговаривает сухо и сдержанно:

– Да, конечно. Не буду тебе мешать.

Поднимается и уходит. А я почему-то чувствую себя виноватой. Перед ней. Немножко. Но я же реально сейчас не могу ничего обсуждать.

Отодвигаю «Химию», вообще все отодвигаю, упираюсь лбом в столешницу, смотрю вниз, на пол и собственные ноги.

Все-таки лучше в душ. А после него, наверное, получится даже с мамой поговорить, узнать, что ей от меня было надо.

Переодеваюсь в домашнюю одежду, футболку и шорты, выбираюсь в прихожую. Дверь в комнату родителей открыта, и я, по дороге в ванную, заглядываю внутрь. Неосознанно, просто потому, что пустой дверной проем или распахнутое окно всегда притягивают взгляд.

– Мам? Мама!

Она лежит на полу, чуть завалившись на бок, совершенно неподвижно. Но даже не это важно. Зачем ей вообще лежать на полу?

– Мама!

Лицо белое-белое, словно обсыпано мелом, застывшее, отрешенное, глаза прикрыты, но не полностью. Из-под век проглядывают полоски белков, испещренные тонкими линиями сосудов. А губы синие. Настолько жутко синие!

У людей таких не бывает. У живых. А если…

Встряхиваю ее. Хватаю ладонь, но та безвольно выскальзывает из моих пальцев, ударятся об пол с глухим стуком.

– Мам! Ну мам! Ну очнись.

Она мягкая и податливая, совсем как моя старая игрушка – тряпичный заяц с длинными ушами, руками и ногами. Если размахивать им, они беспорядочно болтаются во все стороны.

– Мамочка!

Она дышит. Грудная клетка чуть заметно приподнимается. Внезапно озаряет – я же тысячу раз видела это в фильмах.

Шарю рукой по маминой шее. Она тоже какая-то чересчур мягкая, но ладно. Нахожу пульс. Что-то изнутри тихонечко постукивает в подушечки моих пальцев. И этот стук как вопрос: «Ну что же ты тут сидишь и просто вопишь? Помоги!»

А как?

Да скорая же! Нужно срочно вызвать неотложку!

Бегу к себе за мобильником и сразу возвращаюсь, присаживаюсь на корточки возле мамы.

Что там? В школе множество раз говорили: сто двенадцать. Жму на нужные цифры.

Гудки. Выплывают издалека, проползают мимо меня и исчезают вдали. Один, второй, третий. Тянутся друг за другом бесконечной вереницей, их уже много, а толку никакого. Тоже мне, экстренная служба.

Неужели так и не ответят? Дотрагиваюсь до маминой руки, убеждаю себя и ее, что пока еще все в порядке.

Телефон щелкает, будто икает.

– Сто двенадцать, – звучит размеренный мужской голос. – Слушаю. Что у вас?

Я теряюсь в первое мгновение от его мягкости и спокойствия. Зато после – слова рвутся бурливым отчаянным потоком:

– Мне скорая нужна. Моей маме плохо. Она без сознания. Упала и так и лежит. Пожалуйста, сделайте…

– Да-да, понял, – перебивает меня оператор. Он по-прежнему нетороплив и спокоен, и я не понимаю, как это у него получается. – Оставайтесь на линии. Сейчас со скорой соединю.

Почему простые слова кажутся такими загадочными? Их смысл доходит до меня с трудом.

– А…

– Сейчас, – вкрадчиво повторяет оператор. – Подождите чуть-чуть.

До меня доносятся далекие разговоры. Или мне мерещится? А потом звучит возле самого уха.

– Алло, скорая. – Этот голос другой, женский, а еще немного недовольный и усталый. – Женщине плохо.

Я в ступоре. О чем это она? У нее там кому-то стало плохо и ей сейчас не до меня? А как же…

– Алло! – раздается еще громче и чуть раздраженней. – Я слушаю. Что там у вас? Женщина без сознания?

Это же она про мою маму. С самого начала.

– Да! Да! – кричу в ответ. – Мама упала.

– Откуда?

Она нарочно, что ли? Старается меня сбить! Еще подумает, что я просто придуриваюсь, и повесит трубку.

– Не откуда. Дома. На пол, – объясняю старательно, в подробностях, чтобы она сразу все поняла и больше не сводила меня с ума своими дурацкими предположениями. – Я не видела как. Прихожу, а она на полу лежит. И в себя не приходит. До сих пор не приходит.

– Раньше подобное было?

– Нет. Никогда. Она и не болела почти. Только простуда.

– Открытых ран, кровотечений нет?

– Нет! Ничего нет! Она просто вся белая, а губы – синие. – Не могу больше рассказывать. Зачем? Время же идет. – Пожалуйста. Пожалуйста, пришлите скорую. Маме плохо. Она без сознания. Пожалуйста, быстрее. Ну, пожа-а-луйста-а.

Последнее слово получается с подвыванием. И так уже слезы щиплют глаза, а сейчас я просто зареву. В голос.

Давлю в горле прорывающийся всхлип. Женщина на том конце тоже чего-то говорит, но я не воспринимаю ее слова. Какое-то бессмысленное сердитое «бу-бу-бу». Она действительно мне не верит? Наверное, ругается, чтобы я не баловалась, не отвлекала по пустякам.

– Адрес! – вылетает из трубки. Так громко, что я едва не роняю телефон.

Так все это время она выспрашивала у меня адрес, а я…

– Да, конечно. Ага.

Называю улицу, номер дома и квартиры. И подъезда тоже, и даже этажа.

– Домофон?

– Есть. – Я больше не теряюсь. – По номеру квартиры.

– Ждите, – раздается твердое, ставящее точку, а дальше – гудки.

Слушаю их, словно следом должно прозвучать что-то еще, важное. Потому что «ждите» – это вообще ни о чем. Чуть-чуть надежды – и только, а мне нужна убежденность, твердая вера в обязательное «все будет хорошо».

Смотрю на маму. Она так и не приходит в себя, но ее губы уже не такие пугающе синие. Это хорошо или плохо?

Ну почему эта тетка отключилась? Разве она не должна расспрашивать дальше до приезда неотложки? Или подсказать: вдруг я и сама могу что-то для мамы сделать, а не тупо сидеть и ждать.

Вот что я могу? Чтобы она не лежала и дальше на полу, отнести ее на кровать. Но – я ведь прекрасно понимаю – мне ее не поднять.

Захожу со стороны головы, просовываю руки ей под плечи, подхватываю под мышки, тяну в сторону кровати.

Тяжело. Я не ожидала, что это так тяжело. Мама невысокая и довольно стройная, а я еле сдвигаю ее с места. Она по-прежнему, как мой тряпичный заяц, податлива и безвольна. Но она гораздо-гораздо крупнее. Или я настолько слабая.

Еще немножко. Упираюсь в кровать, отодвигаюсь осторожно, прислоняю маму к ее краю. Уложить наверх точно не смогу. Был бы игрушечный заяц – без проблем. Он все равно ничего не чувствует, хоть узлом его завязывай.

«Ждите». Да жду я, жду. А чего еще остается делать?! Сижу рядом на коленях, глажу мамину руку. Она хоть и неестественно мягкая, но теплая.

– Мам, очнись. Пожалуйста. Ма-ма!

6

С улицы доносится вой сирены. Надеюсь, это моя скорая. Хочется выглянуть в окно, но боюсь оставлять маму одну. Хотя, наверное же, надо встретить врача. Вскакиваю и замираю в нерешительности. Разрываюсь на части.

Ну не могу я бросить маму вот такую: без чувств сидящую на полу, абсолютно беспомощную. Но никто, кроме меня, не откроет дверь. А может, надо спуститься вниз, выйти на улицу, чтобы показать дорогу? Но это займет много времени, и я окажусь слишком далеко. А вдруг как раз, когда я уйду, что-нибудь случится? С мамой.

Почему, почему я не могу быть в нескольких местах одновременно?

Вот если бы сейчас папа тоже находился дома, с нами. Но его нет. Больше его нет. А если бы он был здесь сейчас, ничего бы подобного просто не случилось. В этом я уверена.

Это все из-за него. Он виноват. Что мама без сознания. Что я одна. Что стою тут, беспомощная, не представляя, как поступить.

Домофон затрезвонил хрипло, словно спал и его разбудили. Вот теперь и дребезжал недовольно: «Сю-да, сю-да, сю-да!»

Бегу в прихожую, хватаю трубку.

– Да?

– Скорая, – доносится из нее. Почти как тогда из телефона. Только на этот раз голос опять муж-ской, гулкий.

– Да, – повторяю и изо всех сил давлю кнопку на аппарате, слышу, как пиликает внизу домофон.

Сквозь его пиликанье раздается:

– Этаж какой?

– Четвертый.

Срываю с гвоздика, вбитого в наличник, связку ключей, отпираю двери: одну, другую.

Лифт шумит – врач уже поднимается. Створки разъезжаются.

Их двое. Один покрупнее и постарше, с огромной лысиной, с синей папкой под мышкой и стетоскопом, болтающимся на шее. Второй, гораздо моложе, держит в руке большой пластиковый ящик. Он такого необычного цвета – ярко-апельсинового. Смотрю на него и немного успокаиваюсь.

Наконец-то я не одна. Больше – не одна. Веду их за собой в квартиру, останавливаюсь в прихожей, но лысый сразу спрашивает:

– Дальше куда?

Разворачиваюсь, машу рукой в сторону родительской комнаты. Теперь они идут первые, друг за другом, по старшинству, а я – следом.

Почти совсем успокаиваюсь. Они такие уверенные и сдержанные, не суетятся. Обязательно помогут, непременно помогут.

Так и остаюсь стоять возле двери, прижимаясь к косяку, внимательно слежу за ними.

Лысый врач, совсем как я, щупает пульс, приподнимает маме веко, светит фонариком прямо в глаз. Потом они вдвоем укладывают ее на кровать. У них легко получается, не то что у меня. Пока лысый слушает ее стетоскопом, тот, что помоложе, открывает ящик. Так необычно – верх распадается на две части, каждая опускается в свою сторону, и получаются как бы две полочки.

Мне почему-то очень нравится это сочетание: оранжевый пластиковый ящик и синяя униформа. Читаю надпись на широкой спине «Скорая помощь». Я, конечно, знаю, что ничего другого там не могло быть написано, но это мне тоже нравится – повторять снова и снова в разном порядке: «Скорая помощь. Помощь скорая».

Лысый врач начинает разговаривать, но не со мной и не со своим напарником. Значит, мама очнулась. Слышу ее голос. Он совсем тихий и какой-то шелестящий, не могу разобрать ни слова. Но это неважно. Главное, что мама пришла в себя и уже даже может отвечать. А молодой достает какой-то странный аппарат из своего волшебного сундука.

Кнопки, дисплей и кусочек бумажной ленты, свешивающийся сбоку, как язык у собаки. В комплекте – проводки с ярко-синими, под цвет униформы, присосками, похожими на елочные шары. Врач цепляет их на маму, жмет на кнопки, и аппарат оживает, все дальше высовывает бумажный язык, словно хочет облизать все вокруг, и тихонько урчит от удовольствия. Наверное, это какой-то переносной э-лек-тро-кар-ди-о-граф. Меня на медосмотре тоже подключали к такому, только он был гораздо массивнее.

Лысый врач слушает его урчание и следит за пляшущей по бумаге металлической загогулиной. От дверей мне ее почти не видно, понимаю, что-то мелко трепещет – и все. А врач выключает прибор, снимает присоски, внимательно рассматривает бумажную ленту, но ничего не говорит. Зато достает из ящика шприц.

Все так плохо?

Но лысый по-прежнему невозмутим. Он поворачивается к напарнику, произносит медленно и четко, будто диктует, несколько загадочных слов: коллапс, гипо… Нет, мне не повторить и тем более не запомнить. Из знакомых и полностью понятных попадается только одно – «нарушение».

А ведь он действительно диктует. Молодой записывает, раскрыв синюю папку, прямо на весу. А потом аккуратно складывает оборудование назад в ящик.

Значит, все в порядке?

Врач отдает ему использованный шприц и обращается уже к маме:

– Кардиограмма в целом в норме. В срочной госпитализации пока не вижу смысла. Или вы предпочитаете…

Он не успевает закончить вопрос, потому что мама торопливо выдыхает:

– Нет. – И пытается помотать лежащей на подушке головой.

Ловлю себя на том, что повторяю ее движение. Только совсем незаметно. Наверное, не хочу, чтобы кто-то увидел. Потому что это слишком эгоистично: не отпускать маму в больницу, когда ей совсем плохо, а я просто боюсь оказаться дома в полном одиночестве.

Наверное, я должна сказать, чтобы она соглашалась. Но не получается. Даже от дверного косяка отлипнуть не получается и произнести хоть что-то. Никто не смотрит в мою сторону, будто я пустое место или обычный предмет интерьера – вешалка для домашних халатов.

– Ну тогда мы уходим, – сообщает лысый врач, направляется к выходу, но, чуть не дойдя до меня, останавливается. – Давление резко упало. А еще, возможно, анемия, – докладывает мне подробно. – Завтра придет участковый, мы сами вызовем. Выпишет, что надо. Если ночью повторится, опять вызывай. Но тогда уж точно отвезем в больницу.

Я опять замираю, как и несколько минут назад, когда услышала про госпитализацию. И похоже, смятение отражается у меня на лице. Потому что врач добавляет убежденно:

– Хотя, скорее всего, и не повторится. Не бойся. Можешь напоить маму крепким сладким чаем. – А потом осматривается по сторонам, будто опомнившись, даже заглядывает мне через плечо. – Ты одна, что ли, дома? Больше никого?

Да, больше никого. Я одна. Опять останусь одна через несколько секунд, когда они уйдут. Больше никакого волшебного оранжевого ящика, униформы цвета надежды и помощи. Ни скорой, ни медленной.

Живот скручивает от боли. Еле доползаю до двери на площадке, чтобы запереть ее за врачами. Ничего страшного, у меня всегда так. От сильного волнения или когда начинает уходить долго сжимавшее напряжение. Скрючиваюсь на коленях возле родительской кровати. Боль медленно отступает.

– Мам, ты как?

Она ничего не говорит, только смотрит. Всего за час ее лицо почти неузнаваемо осунулось, глаза стали большими и непривычно яркими. Потемнели, словно и в них наступила ночь. Ресницы вздрагивают, веки опускаются, замирают на мгновение и опять распахиваются. Наверное, это означает: «Нормально. Не переживай. Все будет хорошо». Но то, что произошло, никак не назвать нормальным. И не переживать я тоже не могу. Но вот во «все будет хорошо» очень хочется верить.

– Иди спать, – произносит мама совсем тихо, не столько слышу, сколько читаю по губам.

– А ты?

– А что я? – переспрашивает она. – Никуда же не денусь. Иди. Ложись. Ты еще сильнее устала.

Я не устала. Нисколько. И почему мне кажется, что мама не просто отправляет меня спать, а словно прогоняет? Я ей мешаю?

Не может быть. Это действительно мне только кажется. А мама просто без сил, ей надо отдохнуть. Заснуть. Наверное, я тоже не смогла бы спать, если бы кто-то сидел у меня над душой. Но я могу устроиться в кресле. Просто, пока мама у меня перед глазами, мне гораздо спокойней. Ведь она упала, когда меня не было рядом. Я больше не должна допустить подобного.

– Иди, Агата. Иди, – повторяет мама и отворачивается к стене, и опять в ее усталом голосе мне мерещится нетерпение.

– Хорошо, хорошо.

Бреду в свою комнату, не раздеваясь, падаю на кровать, прямо поверх покрывала.

Ночью я вставала несколько раз и на цыпочках пробиралась в мамину комнату, слушала, как она дышит. Наклоняться и заглядывать ей в лицо я не решалась. Вдруг она проснется и испугается? Но она не просыпалась, спокойно спала и дышала размеренно и ровно. И в школу я не пошла.

Мама ничего не сказала, но я ей сама объяснила, что должен прийти участковый и ему надо открыть дверь. А лучше лишний раз не вставать. Ну, наверное.

Участковая врачиха навыписывала кучу рецептов и направлений на анализы, предупредила, что после обеда придет лаборант, заберет кровь. Потом я смоталась в аптеку. Подвинула к маминой кровати журнальный столик, сложила на него пузырьки и коробочки, принесла большую кружку с водой. Вроде все, что могла, сделала. И теперь…

Нащупываю в кармане брюк телефон, но пока не достаю.

– Мам. Может, папе позвонить?

Мамино лицо мгновенно меняется, мрачнеет, затвердевает.

– Не смей! – произносит она. Голос совсем такой, как обычно. Из него исчезают усталость и податливость, но лишь на мгновение. Он опять становится тихим и слабым: – Не надо, Агата, не надо. Все обойдется. И без него справимся.

Вынимаю ладонь из кармана. Она пуста.

– Мам, а поесть? – вспоминаю. – Ты же сегодня еще ничего не ела.

– Ты тоже, – отговаривается мама. – Вот иди и поешь.

– Давай вместе. Я сюда принесу. У нас суп остался. Будешь? Хотя бы чуть-чуть. Или чаю. Сладкого, крепкого. Как врач говорил.

– Нет, – произносит мама. – Я лучше полежу, посплю. А ты иди поешь.

Снова возникает нелепая мысль: она меня прогоняет. Отмахиваюсь от нее, но не пытаюсь спорить, послушно иду на кухню. Как мама велела. И слышу за спиной то, что, наверное, случайно вырывается вслух:

– Не хочу ничего. Не хочу.

И не по себе становится. Из-за смысла, из-за интонаций. Из-за того, что я понятия не имею, как все сложится дальше.

7

Вишня встречает меня вопросом. Или даже не так. Долгой пламенной речью.

– А тебя почему вчера в школе не было? И вообще. Я тебе целый день звонила, а ты не отвечала. Я даже к тебе бежать хотела. Если бы ты и сегодня не пришла, я бы точно к тебе зашла после уроков.

Телефон все время валялся у меня в комнате, а я в нее почти не заходила. Да и брала его с собой всего один раз. Тогда, когда предлагала маме позвонить отцу. А после опять забросила мобильник подальше, чтобы не смущал, и у него разрядился аккумулятор. Телефон и сейчас со мной, только толку от него никакого. Мертв.

– Плохо себя чувствовала, – отвечаю Вишне. – Живот болел.

Она кивает с пониманием. А мне… мне все равно.

Опять я не сказала ей правду. Но если про папу просто умолчала, то сейчас – соврала. Не понимаю почему. Скрываю. Будто то, что с нами случилось, вовсе не ситуации и обстоятельства, а живое существо. Пока оно обитает только у нас дома. А рассказать о нем все равно что выпустить на свободу из удерживающей его клетки. Тогда оно разрастется, расползется, поглотит и других.

Не то чтобы я этого не хочу и мне всех жаль. Мне…

– Агат, идем! – восклицает Вишня. – Сейчас звонок будет. У нас же физика, а Светлана всегда вызывает опоздавших.

Мы торчим возле гардероба, создаем видимость, что переодеваемся в сменку. В такой толпе все равно не определишь, а таскаться с ней лень. Я же недаром хожу в туфлях, если погода позволяет.

Вишня нетерпеливо тянет меня за ремень сумки. Следую за вектором ее силы.

– Ага, идем.

Мы не опоздали, но Светлана все равно вызвала меня к доске пересказывать заданный на дом раздел параграфа.

Встаю, иду. Не знаю зачем. Я ведь могла и с мес-та сказать, что не открывала учебник, что понятия не имею, о чем там речь, даже с прошлого урока ничегошеньки не помню.

Светлану тоже интересует смысл моего поступка. Она смотрит с неподдельным любопытством:

– Так зачем ты выходила, если не готова?

– Наверное, по привычке, – предполагаю, честно задумавшись на секунду.