Текст книги "Осколки. Возьми меня за руку. Любовь по чертежам"

Перед тем как отправиться на кухню, заворачиваю к встроенному шкафу в прихожей, достаю из нижнего отделения тот самый альбом с фотографиями и, пока ем, листаю его, перебираю снимки. Они в основном мамины, из детства и из юности. Про школу много, особенно про старшие классы. Групповые, одиночные и маленькими компаниями. Очень часто попадаются те, на которых их трое: мама, папа и тетя Юля. Точно, они.

Мама не сильно изменилась, только прическа совсем другая, вместо длинных волос стрижка. Папа изменился сильнее. Сейчас он гораздо солиднее выглядит. На школьных фотографиях он тоже ничего: стройный, высокий, симпатичный, но совсем по-обычному. Не красавчик, не качок. Парень как парень. Зато тетя Юля особенная. Хотя тоже не скажешь, что красавица, но взгляд сам на ней останавливается. А глаза какие! Темные, яркие, сияющие.

И сразу видно – или я слишком предвзята? – кто здесь третий лишний. Третья лишняя. Хотя они рядышком, иногда мама с тетей Юлей под ручку, а на одном фото папа даже обнимает их обеих за плечи. Но все равно наклоняется в сторону Юли. А у мамы лицо застывшее – в последнее время я много раз видела у нее такое, – хоть и пытается улыбаться.

Наверное, это ужасно – дружеские объятия парня, от которого ждешь совершенно иного, но прекрасно знаешь, что не дождешься. Да еще его взгляды на другую. Даже по снимкам понятно, какие в них чувства.

Вот зачем мама на это смотрела? Зачем? Это же… ну не знаю, как точно объяснить. Тебя ударили, не жалея, и кровоподтек набухает, и чертовски больно. А ты, вместо того чтобы лечить, сам продолжаешь в него кулаком тыкать. Чтобы синячище еще побольше, и боль еще сильнее, и, кроме нее, уже ничего другого не чувствовать.

Зачем?

Уношу альбом в свою комнату, запихиваю в одежный шкаф, подальше, присыпаю сверху шмотками. Здесь мама точно его искать не будет. И прибираться она у меня не станет. Когда видит разгром, обычно только возмущается и заставляет меня саму навести порядок.

А каша, кстати, очень даже ничего получилась. По-моему, вообще вкусная, хоть и варила я что-то подобное первый раз в жизни. Наверное, все-таки не умение главное, а то, с каким чувством готовишь. И для кого.

13

На русском как всегда записываем что-то крайне важное и нужное, которое непременно пригодится на ЕГЭ. Евгеша громко и четко диктует, тщательно разбирает примеры. Конспектирую послушно, не вдаваясь в смыслы, и при этом думаю: хорошо, что все происходит именно в нынешнем году, пока я учусь в десятом. А не в прошлом, и не в следующем. Хоть к экзаменам готовиться не надо.

Потом привычно пялюсь в окно. Больше никаких снегирей, только голуби, галки и вороны. В городе не только люди, но и птицы предпочитают серое. Да и приятностью голосов не отличаются.

За несколько минут до звонка Евгеша объявляет:

– В конце урока сдайте контрольные тетради с сочинением.

Вот же… А я и забыла, что она сочинение задавала. Какое-то там размышление не помню о чем, но где-то должно быть записано.

После звонка все тянутся к учительскому столу, складывают в стопочку тетрадки. Смешиваюсь с толпой, чтобы незаметно прошмыгнуть мимо, но слышу:

– Агата! Задержись, пожалуйста.

Вздыхаю обреченно и разочарованно, но уперто двигаюсь дальше. Якобы я не расслышала.

– Агата, – еще громче повторяет Евгеша. – Задержись, пожалуйста.

Останавливаюсь, и Вишня тоже останавливается. Класс пустеет, отставшие торопливо исчезают за дверью.

– Евгения Григорьевна, а в столовую? – тяну жалостливо. – Есть хочется.

– Ничего, успеешь, – успокаивает Евгеша. – Я недолго. – Смотрит на Вишню. – Маша, а ты можешь идти.

Та, конечно бы, лучше осталась – мы друг друга не бросаем, но Евгеша глазеет на нее с ожиданием. И Вишня сообщает, прежде чем топать на выход:

– Я тогда очередь в столовке займу.

Киваю ей коротко и разворачиваюсь к классной. Чего ей от меня надо?

– Агата, а ты сдала тетрадь? – спрашивает Евгеша, заглядывая в глаза. – Что-то я не заметила.

Если скажу, что сдала, она сможет сразу проверить. Поэтому признаюсь:

– Нет. – И тут же добавляю, понимая, что следующий вопрос будет «почему». – Я ее дома забыла.

Евгеша поджимает губы, выдерживает паузу, а потом выдает проникновенно:

– А дело только в том, что забыла? Или в том, что ничего не написала?

Ну вот чего она прикопалась? Как будто я злостная двоечница и не сдала за все годы еще ни одного сочинения.

– Написала. Просто тетрадь забыла. Я думала, его назавтра надо, на литературу.

– Я же вчера напоминала, – негодует Евгеша, – что на русский. Сегодня.

Ну наверное. Только вот вчера меня в школе не было.

– Ну ладно, поверю. – Евгеша делает мне одолжение. – Тогда завтра обязательно принеси.

Думает, подловила? Да пусть. Напишу я сегодня это гребаное сочинение. И надо-то всего страничку. Выдам какой-нибудь бред с намеками на философию. Тут даже думать не надо, просто писать, что в голову придет. Евгеша любит, когда не по учебнику, а свои мысли. Вот и намыслю.

– Хорошо, – соглашаюсь. Но она не отвязывается, произносит многозначительно:

– Но дело еще и в том, Агата, что в последнее время мне все учителя на тебя стали жаловаться. Домашние задания не выполняешь, на уроках не работаешь. А ведь уже последняя четверть, конец года. И мало того, ты ведь два дня вообще в школе не появлялась. И вчера, кстати, тоже.

– Я болела.

Ну а что я еще могу сказать? Ведь это даже правда наполовину.

– По одному дню с перерывом? – Евгеша опять сверлит меня въедливым взглядом, и я стараюсь не отвести глаз, заявляю с праведным негодованием:

– Ну а что, так не бывает, что ли? Один раз плохо себя чувствовала, а вчера – отравилась.

– Ну тогда, кроме сочинения, принеси еще и записки от родителей. Ты же знаешь: либо справка от врача, либо записка.

Опять пытается меня подловить, в Шерлока Холмса играет.

– Да знаю я. Конечно, знаю.

Надеюсь, теперь она отвяжется, уже собираюсь идти, уже почти разворачиваюсь, но Евгеша выдает очередную претензию:

– Кстати, никто из твоих родителей на последнем собрании не был.

А разве обязательно надо на каждом присутствовать?

– У них работы много. Домой возвращаются поздно. Не успели.

И почему родители? Папа никогда в жизни на мои собрания не ходил: ни в садик, ни в школу. А теперь тем более ходить не будет. Евгеша его ни разу и не видела и, может, вообще думает, что у меня его нет. Хотя в документах ведь записано.

Ну пусть хоть на бумаге наша семья пока еще полная.

Евгеша не высказывает сомнений в правдивости моих слов, но упрямо гнет свое, уже как бы не упрекает, а жалуется, ищет сочувствия.

– Я пыталась с твоей мамой созвониться, но вот уже несколько дней не получается. Постоянно: «В данный момент абонент недоступен».

– У нее телефон сломался, а новый она еще не купила, – выдаю первое, что приходит в голову.

С каждым разом мое вранье становится все безыскуснее и нелепее, как будто я не оправдаться хочу, а наоборот, чтобы меня уличили, не поверили. Но все верят.

Наверное, я вру слишком естественно. Или правда на самом деле никому не нужна? От нее только больше проблем. В моем вранье неприятности маленькие, на них можно сильно не заморачиваться, в моей правде…

Да кому нужна моя правда? Особенно если от нее лишняя головная боль.

В конце концов, никто же не обязан решать мои проблемы. Они только мои. А у остальных и собственных хватает.

Евгеша тоже предпочитает забытую тетрадь, одноразовые недомогания и сломанный телефон. Ей даже и в голову не приходит спросить: «Может, у тебя что случилось?»

– Ну хорошо, Агата, иди, – позволяет она, но на прощанье не забывает напомнить о главном: – Завтра жду от тебя сочинение и записки.

Вот достала!

– Принесу. Не проблема.

И записки сама напишу. Не станет же Евгеша сличать почерки. И не доставать же маму еще и школой. Сама разберусь. Если по всем направлениям так складывается, то и здесь – сама.

Везет же медведю. С осени завалился в берлогу, и спи себе, и спи. И начхать на все. Пусть снаружи снег, мороз, метель, все страдают и мерзнут, выживают с трудом, а ему ни до чего нет дела. И ни до кого. До весны – не будить! Я бы тоже – в берлогу, в спячку. Правда, сейчас как раз весна. Все медведи просыпаются, злые и жутко голодные. Вот и я – тороплюсь в столовую, шагаю по коридору и тут замечаю в дальнем его конце Соню Межибовскую. Она движется навстречу. Тоже замечает меня и меняется мгновенно.

Лицо у нее перекашивается, глаза суживаются, будто она прицеливается. И вообще Соня становится похожей на боевого быка, который красную тряпку увидел. А тряпка – это я, значит.

Не иначе Игорек и ее послал. И сказал, что из-за меня. Или вообще про меня ничего не сказал, Межибовская сама нашла крайнего. Потому что Игорек для нее безупречен. Он несчастная жертва, а главный вредитель – я. С толку его сбила, против Сонечки настроила, подгадила везде и всюду.

Межибовская срывается с места, несется на меня.

Не хочу с ней ничего выяснять, вопли ее выслушивать не хочу. Мне на сегодня и Евгеши хватит. Достали уже с претензиями. А Соня еще и драться полезет. Запросто. У нее на физиономии написано, что она меня сейчас на части порвет. А я уже и так… И на фига мне это надо?

Меняю направление на прямо противоположное, спешно иду назад, сворачиваю за угол и, пользуясь моментом, пока Межибовская меня не видит, влетаю в туалет. Мужской. Здесь же Соня меня точно искать не станет? Делаю шаг к раковине и сразу останавливаюсь. Не лезть же дальше, к кабинкам. Разворачиваюсь в сторону двери.

Из второй кабинки кто-то выходит. Корзин. Натыкается на меня взглядом, мгновение пялится ошарашенно, а потом разевает рот.

– Вякнешь что-нибудь, врежу.

Он захлопывает пасть. Верит. Видимо, выражение на моем лице такое, что напрочь отметает все сомнения. Идет к выходу, но по-прежнему пялится на меня и начинает ухмыляться.

Демонстративно смотрю мимо. Да плевать. Но не успевает он убраться, в туалет вваливается кто-то еще. Этот младше. Класса, наверное, из пятого. Моргает озадаченно.

– Так это же мужской, – сообщает доверительно.

– Я в курсе.

Он напрочь забывает, зачем пришел, спрашивает с нескрываемым интересом:

– Прячешься, что ли?

– Ага, – признаюсь честно, и тут же в голову приходит, как можно этого любопытного использовать. – Знаешь Соню Межибовскую из десятого?

Пацан мотает головой.

– Ну ты ее сразу заметишь. Она такая, – рисую в воздухе руками выдающийся Сонин силуэт, а пацан хихикает. – И лицо зверское. Не глянешь, где она? Мимо прошла?

Теперь пацан кивает, высовывается в коридор, вертит головой, потом поворачивается ко мне:

– У нее волосы какого цвета?

Какого цвета?

– Светлые. И вьются немного.

– Прошла. Но еще не очень далеко, – докладывает пацан.

Но тут кто-то отодвигает его в сторону, заходит. Тоже мелкий. Видит меня и шарахается в сторону.

– Иди-иди, – говорю ему, машу в сторону второй двери.

– Все, – сообщает мой наблюдатель. – Она на лестницу свернула. Можешь выбираться.

– Спасибо.

Он довольно улыбается. Предчувствую, сейчас скажет: «Да ладно. Если понадобится, заходи еще».

Ну да, так и буду теперь – чуть что лезть в мужской туалет.

Выбираюсь в коридор, воровато оглядываясь. В столовую не сунешься. Межибовская меня там легко найдет и не постесняется, при всех разборки устроит. Ну почему? Я-то здесь при чем? Но даже если я ей правду расскажу, что с Игорьком мы окончательно разбежались, что я в его сторону и смотреть теперь не хочу и что он сам называл Соню курицей, она ведь не поверит. Ведь эта правда тоже не из приятных: тебя отшили, потому что ты тупая и навязчивая, и даже доступность и готовность на все таких недостатков не окупает. Гораздо легче считать виноватой соперницу. Вранье, но куда приятней.

Следующим уроком у нас геометрия, вот и тащусь в кабинет математики. Опять придется сидеть на уроках голодной, и Вишня зря меня прождет. Достаю телефон, тычу в значок с ее именем на рабочем столе. Она откликается почти мгновенно:

– Ну где ты? Как раз сама звонить хотела. Уже очередь подходит.

– Я не приду. Не могу. Купи мне что-нибудь. Не, не пирожок. Шоколадку или печеньку в упаковке. И подходи сразу на геометрию. Я уже там буду.

Вишня притаскивает шоколадный батончик и, едва успев подойти, докладывает:

– Представь, ко мне Межибовская подвалила. Спрашивала, где тебя найти.

– А ты?

– Сказала, что после русского тебя не видела.

– Угу, – откусываю кусок шоколадки. Она сладкая до приторности, и даже никакого удовольствия.

– Чего ей от тебя надо-то?

Пожимаю плечами, а рот занят едой. И теперь хочется пить. Лучше бы я Вишню послушала и на пирожок согласилась.

14

После уроков нарочно задерживаюсь, не хочу встречаться с Межибовской, а на душе погано. Неужели так и буду теперь от нее бегать, прятаться? Она ведь не успокоится, пока на меня всех собак не спустит. Ей же надо на ком-то отыграться, пар спустить. А я даже слушать ее не хочу, смотреть на физиономию перекошенную. Тем более драться.

Что за бред вообще – драться из-за парня? Хотя, если честно, иногда возникает желание нарочно ей на дороге попасться, и пусть тогда лезет. Прямо чувствую, с каким бы удовольствием запустила пальцы в ее милые кудряшки. Сжала бы, дернула изо всех сил и таскала бы и таскала по всей рекреации, чтобы Соня визжала от боли и страха. А напоследок можно мордой об коленку.

Аж самой противно становится: вот чего я так?

Только мне не Межибовская встретилась.

Выходим из школы, еще даже дверь не успевает закрыться у нас за спиной, как Вишня легонько толкает меня в бок:

– Гляди, там твой папа!

Смотрю мгновение, а потом хватаюсь за дверную ручку, заскакиваю назад, в школу. Вишня за мной.

– Агат, ты чего?

– Да так, – отвечаю. – Не хочу с ним встречаться. А ты иди. Ладно? Если будет спрашивать, скажи, что я уже давно ушла.

Вишня озадаченно моргает.

– Ты натворила, что ли, чего?

– Ну да, – соглашаюсь. Опять вру. Ведь не я натворила, он. – Вишня, иди. Хорошо? Пусть он отвалит.

Подруга кивает с пониманием. Она тоже иног-да у меня отсиживается, ждет, когда родители остынут, воспитательный запал у них слегка поутихнет. Или нарочно с ней по улицам болтаемся, чтобы домой подольше не возвращаться.

Она опять выходит из школы, а я продвигаюсь дальше, пытаюсь разглядеть в окно, что творится снаружи. Но это не так просто сквозь заполненное вешалками и ограниченное стеной из деревянных брусков пространство гардероба.

– Потеряла, что ли, чего? – интересуется охранник.

Подтверждаю кивком и тут же слышу:

– Агата!

Наверное, папа все-таки заметил, что я выходила, и даже не стал спрашивать у Вишни, сразу ломанулся следом.

Зря я высматривала, надо было подняться наверх. Опять засесть в мужском туалете. Приглашали же. А теперь… теперь, если только сцену устраивать, что папа меня преследует, а я не хочу его видеть. Но я ведь и правда не хочу.

– Агата, подожди, не убегай!

Охранник напрягся и смотрит вопросительно, а я действительно дожидаюсь, когда папа подойдет ко мне.

– Ну, чего?

– Пожалуйста, давай поговорим. Обсудим все.

– Прямо здесь?

Мы много лет жили вместе, а не виделись всего несколько дней, но мне он кажется посторонним. То, что нас соединяло, тоже разрушилось, и мы стоим на осколках. Будто бы босиком. Потому что нестерпимо хочется убежать и не чувствовать, как в тебя все сильнее вонзаются острые грани. Терпеть невозможно, и разговаривать получается только сквозь закушенные губы.

– Нет. Лучше не здесь.

Направляемся к двери, выходим наружу, спускаемся с крыльца. Все-таки пытаюсь отказаться:

– Давай не сегодня. Я есть хочу.

У папы рука вздрагивает – прекрасно замечаю – наверное, еле удерживается от того, чтобы меня ухватить, не позволить удрать. А на лице – нарочитое воодушевление.

– Вот и отлично. Зайдем в кафе. Как раз подходящее место для разговора.

Он сам-то слышит, о чем говорит? Что у него отлично? То, что я голодная? А может, вообще все?

– Агата, пожалуйста. Я хочу тебе все объяснить. Поверь, мне тоже непросто. Но для тебя я навсегда останусь отцом. Это не отменяется. Ты должна понять.

– Не должна, – произношу совсем тихо, для себя. Папа не слышит. Почти.

– Что? – переспрашивает. Но скорее, на автомате, не вижу, что ему действительно интересно.

– Я очень хочу есть, – напоминаю громко, и он вскидывается.

– Да, пойдем. Когда шел сюда, видел неподалеку. То ли «Кофейня», то ли «Шоколадница».

В кафе садимся за столик в углу, официант приносит меню. Листаю и не знаю, что выбрать. Не потому, что глаза разбегаются или есть расхотелось, просто неуютно.

Заказываю куриную грудку и блинчики малиновые, еще латте, а папа берет себе обычный черный чай. Он всегда так. А потом начинает рассказывать. Я пытаюсь пропустить мимо ушей, делаю вид, что занята исключительно едой, не отрываю глаз от тарелок – не нужны мне его откровенные признания и трогательные истории, но поневоле прислушиваюсь.

Он переехал в этот город, когда ему было пятнадцать, почти шестнадцать, перед девятым классом. Тогда в школе учились десять лет. И все вокруг выглядело чужим: и места, и люди. И с первой он с мамой познакомился. Они оказались соседями по подъезду, столкнулись случайно.

– Она мне сразу понравилась. Веселая, общительная, позитивная. С ней легко было и просто. Действительно, понравилась. Но не так чтобы вот прямо влюбился. Хотя и думал, может, и правда начать с ней встречаться. Но потом появилась Юля. Они ведь задолго до меня подругами были, просто Юля в лагерь уезжала по какой-то там общественной линии. И знаешь, только увидел ее, только она на меня посмотрела – и все. Так тоже бывает.

Папа даже чашку с чаем отодвинул, чтобы не отвлекала. Весь в своей Юлечке. А я нарочно ножом по тарелке грохаю. С одной стороны, трепетно оттого, как он о ней рассказывает, а с другой стороны – противно. Раздражает, что не о маме.

Он, по-моему, вообще не подозревал, что она еще тогда в него влюбилась. Никого, кроме Юлечки, не видел. И не понимал, насколько ей тяжело и больно. Да и сейчас вряд ли понимает. Опять ослеп потому что.

В общем, с Юлей у них все серьезно было, даже пожениться планировали, как восемнадцать исполнится.

Хмыкаю прямо в молочную пену латте. И чего бы ждали, если настолько невтерпеж? Расписывают и раньше. По залету.

Только ничего у них не вышло. Юля сразу после экзаменов уехала, даже на выпускной не попала. Родители нашли работу за границей, а ее одну оставить не могли. Да и шанс упускать не стали, чтобы ребенок получил образование за рубежом.

Папа с Юлей наивно понадеялись, что их-то большая любовь выдержит испытание разлукой, письма друг другу писали. Сначала часто, потом реже. А дальше так все и затухло. Юля там себе кого-то нашла, а у папы тут с мамой закрутилось. Она ведь всегда его поддерживала, успокаивала, рядом была, не бросала. Никогда не бросала.

– Наверное, нельзя вот так обрывать на середине и думать, что успокоится, не откликнется потом. Оно, оказывается, не исчезает совсем. Просто затаивается, ждет подходящего случая. Не выпадет тот случай, так и закончится ничем. Но если выпадет…

Терзаю блинчик со взбитыми сливками и малиновым сиропом. Жутко вкусно, но словно мимо проходит, словно кто-то другой его ест.

У папы тоже фразы красивые, вкусные, заслушаешься. Хоть цитатами пости. И все равно улавливаю в них что-то фальшивое. На этой их патетичности поднимаешься все выше и выше и не замечаешь главного. Потому что настоящее, глубокое, искреннее никогда не выпячивается, не привлекает к себе внимание выспренными восклицаниями. Оно незаметно жмется в углу, беззвучно плачет, тихо страдает. Не напоказ. И уж точно не прикрывает предательство душещипательными слезливыми историями.

– Агата, ты пойми, я и сам не ожидал, что так получится. Не верил, что бывает: увидятся люди через много лет – и прежние чувства вернутся. И ничего не поделать с ними, не выходит. Думаешь, я не пытался? И нарочно не встречались неделями, и забыть друг друга старались. А потом я подумал: зачем? Зачем противиться, если судьба сама распорядилась? Мы же с твоей мамой уже давно чужие. Просто по привычке оставались вместе. Даже не скажешь, что жили. Сосуществовали. А на самом деле и поговорить не о чем и чувств никаких. Ни я ее не люблю, ни она меня уже не любит.

Как у него все гладко и логично: судьба, сосуществование и никто не виноват. «Я не люблю, она не любит».

– Да с чего ты взял? Ты-то – может быть. А она тебя – любит. До сих пор.

Папа смотрит сочувственно. Но это совсем не то сочувствие. Оно слишком снисходительное, как к неразумному ребенку.

– Ты наша дочь, и тебе трудно принять подобное. Ты по-другому наши отношения просто не воспринимаешь. Тебе очень хочется это видеть. Но поверь, там уже давно ничего нет.

Ага, как же? И я, кажется, наконец-то понимаю, почему мама тогда не дала мне ему позвонить. Вовсе не от обиды и ненависти. Она действительно любила, надеялась и ждала, что папа позвонит сам. Пусть не вернется, хотя бы только позвонит. Сам. Первый. Не знаю для чего. Извиниться или спросить, как у нас дела. Или ему действительно абсолютно пофиг?

– Ты даже не представляешь, как ей было плохо! Когда ты вдруг взял и ушел. Совсем плохо.

– Ну…

Папа вспоминает про чай, подносит ко рту чашку, делает вид, что пьет. Но на самом деле – прячется. Я не слепая и не глупая, а у него все мысли на лице написаны.

– И она не притворялась! Она в обморок упала.

Ну что за дурацкое слово я нашла – «обморок». Какое-то жеманное и лживое. И папа едва заметно кривит рот. Считает, я придумываю? Не верит. Потому что для него не верить легче, комфортнее – чувство вины меньше.

Швыряю вилку на стол.

– Я ей даже скорую вызывала. Тебе справку от врача показать?

Папа теряется. Не знаю, отчего больше. От моих слов или от громкого звона ударившейся о стол вилки, который разносится по всему кафе и вызывает любопытные взгляды. Произносит почти шепотом:

– Теперь-то ей лучше?

А я нарочно почти кричу:

– Лучше! Немного. – И вдруг в голову приходит: – А может, ты зайдешь к нам?

Ну нереально же это, чтобы он совсем ничего не чувствовал, чтобы ему было абсолютно все равно. Я почти представляю, почему он так показательно не верит ни в мамину любовь, ни в то, что ей очень-очень плохо без него. Если верить, вина получается слишком большой, не отмахнешься, не насладишься по полной обретенным с другой счастьем. Совесть будет саднить занозой.

– Правда, может, зайдешь? К нам. К маме.

Папа опять хватается за чашку.

– Зачем? Агата, вот подумай сама. Даже если я зайду, ничего же не изменится. Лучше уж сразу – расстаться насовсем. А так – лишь бесконечно рану бередить. Дольше не заживет. Только всем больнее будет. И мне, и маме.

Выдергиваю чашку из его рук. Чтобы он опять за ней не спрятался. Чай выплескивается на стол.

– А если она не оправится? Если так никогда и не заживет у нее эта твоя рана? Береди – не береди. Если мама умрет?

– Агата! Не говори ерунды. От такого не умирают.

Папа возмущается с таким нарочитым негодованием, словно не только меня пытается убедить, но и себя тоже: «От такого не умирают».

– Знаешь, пап… А ты бы ведь тоже не умер. Без своей Юлечки. И она бы без тебя не умерла. Перебесились – и прошло бы, успокоилось. Так зачем вы все изменили? Только вдвоем. Остальных не спросили. А ведь мы есть. Нас тоже касается. И меня, и мамы, и тети-Юлиного мужа, и дочери. Но вам наплевать на нас на всех. Вы только о себе думали.

Получается все громче. И уже, наверное, все присутствующие слышат. Потому что папа начинает испуганно и виновато оглядываться по сторонам и что-то бормотать. Шипящим шепотом. Но я его абсолютно не слышу за своими криками, только читаю по губам часто повторяющееся: «Агата, Агата. Агата».

Я вижу, что больше всего на свете ему хочется подскочить со стула, заткнуть мне рот, схватить в охапку и вытащить из кафе. Чтобы никто больше ничего не слышал, не думал про нас и не делал выводов. Но он никогда этого не сделает на глазах у посторонних. Потому что это неприлично, потому что они могут неправильно понять и – о боже! – осудить. А мнение и чувства посторонних в сто, нет, в миллион раз важнее, чем мнение и чувства своих. Их нельзя обижать и расстраивать. Даже просто неподобающим поведением и видом. Даже если происходящее их ни капельки не касается. Все равно.

– Ну, чего вылупился? – ору в лицо развернувшемуся в нашу сторону мужчине. – Очень интересно?

Лавируя между столиками, к нам пробирается парень в униформе официанта. Физиономия мрачная и раздраженная. Они бы еще вышибалу прислали.

Могут не беспокоиться. Вскакиваю и иду к двери, на ходу сдергиваю тренч со стойки-вешалки. Та кренится и едва не падает. Папа бежит следом.

Почему сейчас все люди на одно лицо? Застывшая гримаса недовольства и осуждения. Одна на всех. И папа тоже с ними, такой же, как они. Ничем не отличается. Догоняет, хватает меня за руку.

– Агата! Что ты творишь? Так нельзя.

А как можно? Вежливо сообщить: «Я ухожу» – аккуратно собрать вещички и тихо смыться? И плевать на все?

– Отцепись! Отвали от меня! Понял? И больше никогда не подходи. И не звони. Ты все сказал, я все понимаю. Не маленькая. И не дура. Раз судьба распорядилась. Желаю счастья.

– Агата, – твердит папа. Заело у него, что ли? – Подожди! Послушай!

– Не буду! Отцепись же наконец!

Дергаю рукой, вырываю ее из папиных пальцев. Или он сам отпускает? Но мне – без разницы. Несусь по улице, а папа остается за спиной. Все дальше от меня. В прошлом.

15

Лучше бы я была маленькой и глупой, совсем не разбиралась в жизни, ни во что не вникала. Прос-то бы ненавидела. За то, что он нас бросил. Не находила оправданий. Но тут, как ни стараюсь отгородиться, все равно откуда ни возьмись вылезает разумное. А ведь правда: почему он должен жить с одной, если любит другую?

Я действительно понимаю, но от этого понимания только обиднее. И безнадежней. Не хочу оказаться в подобной ситуации. Вот совсем-совсем не хочу. Потому что из нее никогда и ни за что не вылезешь без потерь.

Положение не безвыходное, но выбирать придется между двумя вариантами: либо ты гад, либо несчастная жертва. Первый для многих предпочтительней. Возможно, я бы тоже его выбрала.

Едва успеваю войти в квартиру, бросить под вешалку школьную сумку, как телефон начинает стенать. Неохотно выуживаю его из кармана.

Вишня. Вот чего ей понадобилось? Мы не так давно расстались, всего пару часов назад.

Раздраженно чиркаю по экрану пальцем и сама себя одергиваю. Наверняка она желает узнать, как у меня с папой прошло, все ли в порядке.

– Да, – произношу, прижав мобильник к уху, и слышу не слова, судорожные вздохи и всхлипы.

– Агат, ты где?

– Вишня! – кричу. – Чего у тебя там? Вишня!

– Приходи ко мне. Пожалуйста. Приходи.

– Куда?

– Домой.

Господи, что там у нее случилось? Немного успокаивает, что она хоть дома, не черт знает где.

– Вишня, ты вообще как? Цела?

Она хлюпает носом и тянет:

– Ага-а-ат.

Судя по всему – цела.

Не хочу бежать в школьной форме, торопливо переодеваюсь в свитер и джинсы, заглядываю к маме:

– Я скоро вернусь.

Несусь по улице. Что за день такой? Всем от меня чего-то надо. И нет бы с приятным обращались.

Такое чувство, что тащу на спине мешок с камнями и каждый мимо проходящий мне очередной булыжник подкладывает. Свой. Не со зла, а потому что несет в руках и ему тяжело. А с моей торбой никакой принципиальной разницы – одним меньше, одним больше. Да и выгляжу я не слишком усталой. Значит, справлюсь, допру.

А Вишня… Даже представить не могу, что там с ней могло приключиться. Но теперь я умею вызывать «скорую помощь», не растеряюсь. Только, кажется, подруге она не нужна.

Дома, кроме нее, никого нет, а сама она просто в соплях и слезах, а так вроде ничего особенного. Дверь мне открыла и на ногах стоит нормально.

– Ну говори ты скорее, что с тобой!

Вишня молча бредет в собственную комнату, плюхается на кровать.

– Я… я… я Саше…

«Вот черт!» – успеваю подумать между ее словами.

– Я ему призналась.

– Чего?

– Написала, что он мне нравится.

– И… – У меня даже мысли ни одной нет по этому поводу, потому что…

– Он молчал. Долго. А потом ответил. – Вишня всхлипывает, смотрит на меня затравленным взглядом, а потом начинает рыдать, безудержно, захлебываясь слезами и словами. С трудом разбираю: – Он сказал, нам лучше прекратить переписку, чтобы я не делала ложных выводов. Он не может ответить мне взаимностью, так как у него ко мне лишь дружеские чувства. Поэтому лучше совсем не поддерживать отношения. Ни в каком виде.

Вот гад!

– А ты?

– А я написала: «Хорошо».

– И правильно сделала!

Наверное, Вишня ожидала другой реакции. Что я начну ее успокаивать, мол, он еще одумается, и все опять наладится, будет как прежде. Она даже рыдать моментально перестала, ошарашенно распахнула глаза.

– Ты вот сама подумай, ну на что он тебе дался? Он тобой пользуется, как жилеткой для нытья, а в реале даже не подходит, ничего общего иметь не хочет. Даже не всегда признается, что вы знакомы. Вот на фиг тебе такой? Плюнь на него. Надо было тебе самой послать его подальше. Давно.

Говорю убежденно, размахиваю руками. Не глядя на Вишню. А зря. Она-то от меня глаз не отрывает, и выражение в них такое…

– Ты… ты… ты… Ты ничего не понимаешь!

– Да где мне? Я же с Игорьком сразу в койку, а у вас с Сашечкой все возвышенно.

Не могу удержаться, слова выплескиваются сами. В мыслях все перемешалось, вижу сразу всех, не только Вишню. Лица мелькают: и Евгеша, и Игорек, и папа, и мама.

Хватит! Надоели мне чужие проникновенные истории. Я уже наслушалась. Во как, выше крыши. Ну хоть кто-нибудь один, ну послушайте же наконец и мою. Я тоже могу рассказать. Нет. Я хочу. Я тоже хочу рассказать. Ну спросите уже: «Агата, с тобой все в порядке?» У меня не получится, если не спрашивать. Я не привыкла навязываться.

Неужели совсем никому не интересно? Ни капельки?

Вишня хватает ртом воздух, подскакивает с кровати и опять начинает:

– Ты… ты… ты как моя мама. Она тоже постоянно повторяет, что у меня голова ерундой забита, что я веду себя как последняя дура. Что сама напридумываю проблем, а потом страдаю на пустом месте. Фигней маюсь. Вот и с Сашей. Он тебе никогда не нравился. И ты ведь тоже считаешь, что это глупость. И что я идиотка. Да? – спрашивает Вишня, замолкает и смотрит с вызовом. Ждет, что я возражу. А мне возразить нечего. И она, кажется, догадывается. – А я всегда думала, что ты мне подруга. А тебе на меня наплевать. Вам всем на меня наплевать. Я вам только мешаю. Ты тоже на меня рявкаешь, когда я тебе звоню. Потому что я тебя достала? Да? Достала? Я тебе надоела? Мечтаешь, чтобы меня больше не было?

Вишня бросается к окну, начинает убирать с него горшки с цветами и стопку журналов. Они-то ей зачем? Потом закидывает колено на подоконник, тянется к ручке.