Текст книги "Осколки. Возьми меня за руку. Любовь по чертежам"

– Достала эта курица, – откровенно признается Игорек. – Постоянно таскается следом, путается под ногами, названивает по сто раз в день, – жалуется он и, кажется, искренне надеется на мое сочувствие. Еще и передразнивает похоже, придав лицу выражение наивной простоты: – «А ты где? А чем занимаешься? А пойдем погуляем. А я без тебя скучаю». Задолбала.

И я догадываюсь.

– А! Так я ее от тебя отогнать должна? Типа не виноватый ты, это я тебя опять увела. Чтобы Сонечка со всеми претензиями ко мне. – Киваю несколько раз, соглашаясь сама с собой. – Все-таки нашел мне полезное применение. Молодец!

Игорек кривит угол рта и не оправдывается, не возражает.

То есть я права? Все так и есть? Межибовская оказалась не лучшим вариантом – Игорек просчитался. Со мной куда проще. Во-первых, брошенная Соня обратит весь свой праведный гнев на меня. И во-вторых, он по-прежнему не верит, что я буду долго ломаться, что у него не получится уговорить меня в ближайшее время. В его глазах я просто выделываюсь, набиваю цену, а на самом деле…

– Не о том ты, Игорь, думаешь. У тебя ЕГЭ на носу, планы на светлое будущее, а ты все девок сортируешь.

– А тебя не узнать, – хмыкает Игорек.

– Что так?

Он не отвечает, только посматривает снисходительно. Губы то опять кривит, то закусывает. Вынимает руки из карманов.

– Все, поговорили, – ставлю точку. – Я домой.

Хочу его обойти, но Игорек делает шаг навстречу, сокращая расстояние почти до минимума, и толкает меня. С силой толкает. Если бы не ограда позади, я бы упала.

Но даже не знаю, что лучше. Отлететь подальше или вот так – упереться спиной в непреодолимое препятствие, ощутить себя в ловушке, из которой нет выхода. Потому что Игорек опять рядом.

Металлическая сетка звенит и чуть прогибается под напором, но рваться не собирается. Игорек одной рукой вдавливает меня в нее, а другой обхватывает подбородок. Мотаю головой, пытаясь освободиться, но он стискивает сильнее. Ощущаю кожей каждый его палец. И больно, и страшно. Переплетения металлических звеньев впиваются в спину, а парень, стоящий прямо передо мной, совсем чужой. Я его не знаю. А он еще и наклоняется, почти прижимается лбом, произносит в лицо:

– Да кто ты такая? Чтобы вот так зарываться. Что ты о себе возомнила?

И шарит рукой по моей груди.

Ну почему я не тренч надела? Он двубортный, еще и с поясом. А куртка – на молнии. Игорек легко находит бегунок, тянет вниз. Куртка распахивается. И еще что-то, до времени прячущееся у меня внутри, надежно закрытое, но давно пытающееся вырваться наружу, тоже распахивается. Или, скорее, лопается.

Игорек наваливается всем весом, еще сильнее вдавливает меня в сетку, на мгновение успевает коснуться губами, оставив в уголке рта влажный след, но…

Ничего у него не выйдет! Уже не больно, уже не страшно.

– Отвали, урод!

Вскидываю руку без всяких расчетов, втыкаю наспех сжатый кулак ему в физиономию. И не важно, куда попаду. Главное – попадаю. Еще и согнутым коленом бью Игорьку между ног. Опять не то чтобы точно. Он не стонет и не загибается, как положено. Но отшатывается, пусть даже от изумления, отпускает меня. А мне больше ничего и не надо. В запале пинаю его в ногу. Пытаюсь.

Он отшатывается еще дальше, прикрывает ладонью глаз, орет на меня. Но я не слушаю, тоже ору в ответ:

– Да пошел ты, придурок! Катись к своей Сонечке. Ее лапай. А ко мне не подходи больше. Понял? – И еще что-то, тоже особо не стесняясь.

Одновременно разворачиваюсь к нему спиной. И, несмотря на всю мою злость, опять становится страшно. Руки покрываются гусиной кожей. Теперь я не вижу Игорька, не знаю, что он делает. А он – может, что угодно. Нагнать, схватить, ударить, опять швырнуть на металлическую ограду. И тогда мне уже не выпутаться – больше не прокатит с такими бойцовскими навыками, как у меня, больше не повезет. Игорек сильнее, намного сильнее.

Каждый нерв натянут, каждая клеточка напряжена. Хочется побежать со всех ног. Кое-как сдерживаюсь, но неосознанно втягиваю голову в плечи. И прислушиваюсь. С таким старанием, как будто на слух смогу увидеть, что творится позади.

В двух шагах торец дома. Можно дойти до угла и сразу повернуть, наконец-то исчезнуть из вида. И оглянуться тогда уже можно, не выдав позорно, что просто обмираю от страха.

Скрываюсь за углом и сразу срываюсь с места, заскакиваю под козырек ближайшего подъезда, прячусь за бетонной стеной. И опять прислушиваюсь, жду, когда раздадутся шаги, и понятия не имею, как мне тогда поступить. Затаиться и надеяться, что Игорек не заметит? Проскочит мимо или направится совсем в другую сторону.

Жду, когда раздадутся шаги, а их нет. Нет их.

Обошлось?

Да и правда. Зачем Игорьку преследовать меня? И чего я напридумывала? Он не стал бы, ничего особенного делать не стал бы. Это же Игорек, всего-навсего Игорек, а не какой-нибудь отморозок. Ну зажал, чтобы показать свое превосходство, чтобы убедить меня: я ничего из себя не представляю, буду такой, какой он пожелает, стоит ему только захотеть.

Придурок. Все равно не буду. И я – дура, что так перепугалась.

Вздыхаю с облегчением. И тут домофон начинает пиликать. Слишком неожиданно. У меня сердце чуть не обрывается, вздрагиваю.

Из подъезда вываливает бабка с маленькой собачкой на поводке. Собачка гавкает на меня, и бабка тоже, загораживая спиной закрывающуюся дверь:

– Ты чего тут стоишь? А? Внутрь заскочить хочешь?

– Нет.

Обе смотрят на меня одинаковыми злыми глазками навыкате.

– А ну иди отсюда! Знаю я таких.

Каких «таких»? Да что она про меня знает? Но не спорить же, не ругаться? Выхожу из-под козырька, иду вдоль дома по тротуару. Бабка с псиной тащится следом. Сворачиваю на тропинку, и они за мной. Конвоируют, чтобы не сунулась обратно.

Бабка сердито ворчит под нос. Хоть и тихо, но с явным расчетом, что я прекрасно услышу, какое у нее мнение обо мне.

Ускоряюсь.

Вот на фига мне понадобилось переться, встречаться с Игорьком? На что я рассчитывала? Лучше бы сразу послала его подальше и сейчас бы спокойно сидела дома, ужинала с мамой.

В носу хлюпнуло. Шмыгаю, промокаю тыльной стороной ладони. Это от холода. Сегодня реально погода не очень: пасмурно, ветрено… и вообще.

11

До моего дома совсем недалеко. Пяти минут не проходит, а я уже у подъезда. Останавливаюсь зачем-то, запрокидываю голову, нахожу взглядом наши окна. Пялюсь на них, и больше всего на свете хочется…

Ну, не знаю, как точно сказать. Может, в прош-лое вернуться. И чтобы не случилось вот этих последних дней, начиная с того, когда папа ушел. Не случилось и не случится никогда, а все останется, как раньше было. Как всегда.

Вот сейчас поднимусь, зайду в квартиру, а там – все на месте. Папа за компом, даже дома возится с рабочими документами, а мама на кухне, готовит ужин. Или хотя бы разогревает, там же все готово. В тот день ведь тоже были макароны с котлетами.

Стою, смотрю, твержу как идиотка: «Пусть все будет как раньше. Пусть все будет как раньше». И прекрасно осознаю, что не будет. Никогда. Уже. И идти не хочется. Потому что пока я на улице, пока не вошла в квартиру, не убедилась, можно верить. Хотя бы чуть-чуть.

Ну почему сегодня так холодно? Ветер забирается под куртку, выстуживает чуть ли не до кос-тей. Еще бы. Я ведь так и не застегнула молнию. Пока удирала от Игорька, пока неслась до дома, было даже жарко. А теперь…

Наверное, еще несколько минут, и точно задрожу. Вздыхаю и иду к подъезду.

Лифт не торопится, едет и едет, видимо, спускается с самого верхнего этажа. Даже он за то, чтобы я подольше не попадала домой. Хотя куда мне еще идти? Если только к Вишне. Но я не хочу ни к кому, хочу к себе, и чтобы там… ага, как раньше, как раньше, как раньше. Не будет. Но зато там мама. Ей ведь лучше. Ей правда лучше. И сейчас мы вместе поужинаем. Непременно – вместе.

По привычке, сняв куртку и кеды, сразу заскакиваю к ней в комнату.

– Я пришла. А ты…

А она опять – лицом к стене. Никак не реагирует. И та самая книга-альбом валяется поверх одеяла.

– Мам! Мама!

Она разворачивается медленно, неохотно. В глазах – равнодушный туман. Мама безучастно смотрит на меня сквозь эту пелену.

– Чего тебе? – словно отмахивается, а я, как запись на автоответчике, мгновенно включаю:

– Мама, ты чего-нибудь ела?

– Ела, – отзывается. Будто эхо повторяет последнее слово, не улавливая смысла. Мне так кажется.

Но я больше не могу слушать пустые отзвуки. Больше не могу. Это все равно что разговаривать сама с собой, когда ты в полном одиночестве. А я ведь не одна сейчас. Я не одна. И я не хочу ответов от бездушного эха.

– А что? – спрашиваю слишком громко.

– Я не запоминала, – опять отмахивается мама, и у меня вырывается еще громче, сердито и осуждающе:

– Потому что не ела!

Мамин взгляд немного проясняется, теперь вместо тумана в ее глазах собирается темнота, губы вздрагивают, ломаются в болезненном изгибе.

– Не кричи на меня.

– Я не кричу.

Мне – сорок, ей – шестнадцать. Я ее мама, она моя дочь.

Я не согласна. Еще чуть-чуть – и сорвусь. Хочется завопить во все горло, швырнуть об стенку первое, что попадется под руку. Но ничего не попадается. Кресло мне не поднять, а лежащий на нем халат не долетит, шмякнется на пол бесформенной грудой почти у моих ног. И совершенно беззвучно.

К тому же у меня нет на это права. На орать и швырять. Его забрала мама. Вот так: взяла и забрала. А я тоже хочу: ныть, страдать, валяться в кровати лицом в стену. Потому что жизнь – боль, потому что все не так.

Это же я в сложном возрасте, я не уверена в себе и вообще ни в ком, я никому не нужна и не вижу смысла в собственном существовании. Я, я, я, я.

И я больше не прошу, не уговариваю. Я требую:

– Мам! Пойдем поужинаем. Слышишь? Вставай. Пойдем.

Мама приподнимается, и мне одновременно радостно, что сработало, и стыдно, что я так резко. Тут же добавляю раскаянно:

– Ма-ам.

– Да что тебе все время надо? – раздается в ответ. – Почему ты считаешь, что можешь кричать на меня? Я тебе кто?

Вроде бы не настолько и громко, но меня оглушает. Хватаю ртом воздух, словно вытащенная из воды рыба, глупая-преглупая, которая ничего не способна понять. На языке вертится только одно слово. Неоригинальное. Я уже произносила его, наверное, сто миллионов раз. Потому оно и выскакивает само при первой же возможности. «Мама». Но сейчас оно не спасет. Наоборот, оно только раздражает.

– Почему вы все презираете меня? Ни во что не ставите. Почему? Я же для вас как пустое мес-то. Или вон мебель. Стул или стол. Почему вы так ко мне относитесь?

– Я… не так… – пытаюсь возразить.

Ну правда же – не так. Хотя бывает, она мне мешает, когда достает со всякими глупостями, и раздражает, и злит. Но это ведь не значит – пус-тое место. Совсем не значит. Это и хочу сказать, но мама не дает, перебивает:

– Я вам только тогда становлюсь нужна, когда надо поесть приготовить, прибраться, постирать, пожалеть, скрасить одиночество. И все. Большего я, по-вашему, недостойна? Или вы считаете, мне большее и ни к чему? Что я бесчувственная. Железобетонная. Что мне самой ни жалости, ни любви не требуется. Да к чему они мне? Конечно. Чего меня жалеть-то? Можно и в душу плюнуть, и ничего – она стерпит, не развалится.

Мама все время говорит «вы», не только меня имеет в виду. А скорее всего, и вообще не меня.

Мысль возникает внезапно. Немного невероятная, но все же. Предполагаю осторожно:

– Папа приходил?

У мамы глаза округляются, становятся большими-большими, темными-темными. А в них – изумление. И еще – ярость.

– Что? Кто приходил? Не смей даже больше упоминать о нем. Нет его. Для нас – нет. Только для Юлечки ненаглядной. Всю жизнь только о ней и помнил. А я – так, временная замена всего лишь. Перекантоваться в комфорте, пока она снова не объявится. Кто я против нее? Невидимка. Мышь серая. Даже рядом не стоять.

Мама мотает головой, натыкается взглядом на альбом.

Теперь я его точно разглядела и узнала. Он старый, гораздо старше меня, и фотографии в нем не только цветные, но и черно-белые. Раньше в основном только такие и были.

Мама хватает его, сжимает с силой, словно пытается переломить пополам. Но он большой и толстый.

– Всегда, всегда так было. Это я дура наивная, ради них на все была готова. А они… они вот как. К черту!

Альбом летит через комнату, ударяется о стену, открывается, взмахивает страницами. Фотографии сыплются на пол опавшими листьями, подлетают к моим ногам, и я наклоняюсь на автомате, принимаюсь их собирать. Они…

В общем, не надо им здесь быть. Не знаю почему, но уверена – не надо. Хватаю альбом, прячу за спину. А что еще делать, не представляю. Наверное, сказать что-то. А что?

«Мама, перестань. Тебе нельзя волноваться. А вдруг опять станет плохо. Еще хуже. Мама, успокойся». Но она не успокоится.

– Двадцать лет. Господи. Двадцать лет впус-тую. Раз для него ничего не значат, то и для меня тоже. Все. Все. Чтобы я о нем больше не слышала. Нет его. Не существует. Вот.

Мама вскидывает руки, левой хватает правую. Вцепляется в безымянный палец. На нем кольцо, обручальное, мама его почти никогда не снимает. А тут – сдирает. Морщится от боли, а может, от отвращения – оно никак слезать не хочет, сминает кожу в складки. И она тянет, дергает.

Все-таки сняла и швыряет. Кольцо тихо звякает, ударяясь об пол, подпрыгивает, а потом катится, катится – следим за ним взглядами, – исчезает под креслом.

– Мам.

Она разворачивается ко мне, произносит резко:

– Хватит. Что ты заладила? «Мам, мам». Мамкаешь, а сама за дурочку меня держишь. Ну хотя бы ты, Агата, хотя бы ты отнесись ко мне по-человечески. Обращаешься, словно я дитя неразумное. Поела? Попила? – Она взмахивает рукой, сметает со столика упаковки с таблетками и чашку тоже. Та не разбивается, просто падает, но маме до нее никакого дела, смотрит на меня: – Да сколько можно? Хватит уже! Понимаешь?

Ну… ну…

Ну и ладно. Хватит так хватит.

Я все понимаю. Теперь понимаю. И больше не буду, как с дурочкой. Вообще ничего не буду. Ни про «попить», ни про «поесть». Никогда.

Не хочет, как хочет – пусть. Еще и лучше: мне больше достанется. Я как раз жутко голодная. Мне очень надо срочно чем-то зажевать. Вот это вот все. И придурка Игорька в придачу.

Разворачиваюсь и ухожу. На кухню. По дороге зашвыриваю альбом с фотографиями во встроенный шкаф в прихожей. В самый низ, к коробкам с обувью. Там на него точно никто не наткнется. А теперь уже прямиком на кухню, к макаронам с котлетами.

Разогреваю на сильном огне, чтобы они стали немного хрустящими, и ем. Много ем. Чтобы все, до последней крошки. Вкусно же. И огурец еще. Разрезаю пополам вдоль, посыпаю солью, хрущу на всю кухню, еле ворочая челюстями – рот набит до предела.

Прикусываю язык. Больно – до слез. Но – плевать, быстро пройдет. Отламываю кусок от очередной котлеты, поддеваю на вилку еще пару макаронин. Заталкиваю в себя, заталкиваю, но уже понимаю, что до конца мне все не съесть, живот раздулся и даже дышать становится тяжело. И все-таки засовываю в рот остатки котлеты.

Кажется, я наелась на месяц вперед. Больше даже смотреть не могу на стоящую передо мной сковородку. В животе тяжело и тесно, словно я, не жуя, проглотила что-то громоздкое и многотонное. Но мало того, оно еще прямо у меня внутри начинает пухнуть и раздуваться. Я сейчас лопну. Реально лопну.

С трудом поднимаюсь с дивана. Может, если водой запить, легче будет? Делаю несколько глотков из кружки, и зря. Вот совсем зря. Еле успеваю добраться до туалета, согнуться над унитазом. Все назад, наружу. По-моему, не только еда, но внутренности тоже. Сейчас меня вывернет наизнанку. Перед глазами мелькают черные и белые пятна, в голове гудит. Внутри теперь пусто, абсолютно пусто. Нет ничего, только оболочка осталась. Упираюсь руками в сиденье и понимаю, что сдвинуться не могу, навсегда застыла в этой идиотской позе. А если перестану упираться, если согну локти и колени, просто усядусь на пол.

Вроде больше не тошнит. Отплевываюсь и все-таки выпрямляюсь. По стенке кое-как переползаю в ванную, умываюсь. От холодной воды становится чуть легче. Теперь можно дойти до комнаты и там спокойно лечь.

Дохожу. Уже стою в дверном проеме и понимаю, что до кровати мне не дотащиться. До нее еще целых пять шагов. Или даже шесть. Далеко. Слишком. Но зато прямо под ногами мохнатый ковер, и на нем уже устроился серый плюшевый кот.

Надо же. Как он здесь оказался? На полке же сидел. Решил слезть, прилечь, отдохнуть? Очень даже уютно смотрится. Значит, и мне будет нормально.

Устраиваюсь рядом с ним, на боку, подтягиваю коленки к груди, одну руку кладу под голову, а другой прижимаю кота к себе. Я не одна, и здесь действительно вполне так удобно – мягко и тепло. А главное, больше никуда не надо идти, больше ничего не нужно делать.

Дом раскачивается и вращается вокруг своей оси. А ось проходит точно через меня, протыкает насквозь прямо между ребер. Мне не больно, мне даже спокойно, что я, словно бабочка в рамке, прочно пришпилена к ковру и никуда не денусь, меня не унесет центробежной силой, не выкинет за предел.

Закрываю глаза, но все по-прежнему кружится. Пол уплывает из-под меня, парю в пустоте и темноте, перестаю себя чувствовать и осознавать. Наверное, засыпаю.

12

Утро начинается с громкой музыки, она врывается в сон, раздирает его в клочья, и они плавают надо мной сгустками серого тумана.

На телефоне сработал будильник, значит, пора вставать и идти в школу. Не хочу. В школу не хочу, но дома не хочу оставаться еще сильнее. Внутри по-прежнему пустота, плыву по квартире воздушным шариком. Не задумываясь, на автомате, словно ветер меня гонит.

Сначала на кухню, привычно, позавтракать. Или хотя бы глотнуть кофе. В памяти всплывает его манящий горьковатый запах и…

Все, не могу. Только от одной мысли о еде к горлу подкатывает кислый комок. С трудом его сглатываю, руки сами поднимаются ко рту, чтобы зажать его на всякий случай.

На кухне мне делать нечего, резко сворачиваю в ванную.

Каждый раз, проходя мимо маминой комнаты, специально отворачиваюсь, даже не смотрю в ее сторону. Больше не лезу, больше не мешаю. Пустота внутри меня раскаляется, трепещет горячим маревом.

Поскорей убраться отсюда. Поскорей. Не навязываться, глаза не мозолить. Я тоже не хочу больше здесь находиться. Ни минуты. Ни секунды. Выскакиваю из квартиры, хлопаю дверью.

Теперь я отдельно, не внутри, а снаружи, и становится немного легче. С одной стороны. А с другой – наваливается слабость, чувствую, как пот выступает над верхней губой и на лбу, холодок пробегает между лопаток. В лифте почему-то слишком душно. Вроде же ничем не воняет, и все равно дышать нечем. На улице жадно втягиваю прохладный воздух, иду.

Дорога до школы досконально изучена и исхожена за десять лет. Наверное, и с закрытыми глазами спокойно дотопаю. Да примерно так и получается. Даже Вишню не сразу замечаю, хотя она стоит и ждет, когда я подойду.

Подруга встречает меня взглядом, полным недоумения.

– Агат, а ты куда?

– Вишня, ты чего? – Я тоже теряюсь, но и сержусь немножко. Если честно, разговаривать не очень-то хочется, тем более если и так все яснее ясного. – Куда еще? В школу.

– А сумка где? – задает еще один странный вопрос Вишня.

Сумка? И правда – где?

Пялюсь на свои руки. В них пусто. И на плече ничего нет.

– Забыла. Кажется.

Вишня выглядит до предела озадаченной, пристально рассматривает меня. Я бы тоже в здравом уме не поняла, как можно пойти в школу и не вспомнить про сумку с учебниками и тетрадями. Словно дурацкий сон, сбывшийся наяву.

Я хоть форму-то надела? А то, может, так и прусь в одной пижамной футболке, и теперь только самый кошмар остался – заявиться в школу голой.

– Агат…

Дальше не слышу. В ушах начинает звенеть, и опять прошибает пот, коленки становятся ватными. В школу я тоже не хочу. Никуда не хочу. Лечь бы сейчас. Просто лечь, впасть в забытье. Или в спячку, месяца на два. До лета.

– Вишня, у тебя сейчас есть кто-нибудь дома?

– Нет, – мотает головой подруга. – Родители на работу же ушли.

Вздыхаю с облегчением и прошу:

– Можно, я тогда к тебе пойду? Как-то плохо себя чувствую.

Вишня не достает расспросами: почему к ней? почему не домой? Тревожно заглядывает мне в лицо и, видимо, убеждается, что я не придумываю.

– Агат, да, конечно, если надо. – Она лезет в сумку, вынимает ключ, протягивает мне: – Вот. Или мне тебя отвести?

– Не надо. Я сама. Я же знаю. Лучше иди в школу. Будут спрашивать про меня, скажешь, что приболела. А если мы обе не придем, не поверят же.

Подруга неуверенно топчется на месте, но время поджимает. Она его чувствует, понимает, что еще немного, и опоздает.

– Вишня, да не стой ты. Иди уже.

Она послушно кивает. Разворачиваемся одновременно, каждая в свою сторону. Вишня несется рысью, я тоже тороплюсь. Идти гораздо легче, чем стоять на месте, но надолго меня тоже не хватит. Так и тянет присесть куда-нибудь, на то, что первое подвернется. Да хоть на поребрик. Но дом уже видно.

Не глядя, пальцами нащупываю на связке электронный ключ от домофона, вламываюсь в подъезд. В лифте приваливаюсь к стенке, чувствую, как она мелко трясется, и, кажется, начинаю тряс-тись вместе с ней.

Шестой этаж. Квартира расположена, как и моя. Прихожая, Вишнина комната. Плюхаюсь на кровать. Хочется завалиться прямо в тренче и туфлях. Плевать. Но все-таки снимаю и то и другое, только тогда падаю на подушку, и сразу настолько легко становится. Лечу в невесомости. Опять туман. Обволакивает со всех сторон, сгущается. Ничего не вижу. Но я и не собиралась ни на что смотреть.

Будит меня Вишня. Не трезвоном или стуком в дверь, а тихим осторожным «Агата», произнесенным почти в ухо. Открываю глаза, она стоит рядом, наклонившись ко мне. Разглядываю ее удивленно. Я еще сплю или уже проснулась?

– А как ты сюда попала? Ключ же у меня.

– Я запасной взяла. У соседей, – старательно объясняет Вишня. – Сказала, что свой забыла. – А потом интересуется: – Ты как?

– Да уже лучше. – Сажусь на кровати. – Отоспалась, и нормально.

Действительно нормально, я не вру. И силы почти вернулись, и в голове прояснилось, и я даже немножко проголодалась – могу думать про еду без отвращения. Но Вишня рассматривает меня с подозрением и тревогой.

– А ты точно не заболела? – уточняет. – Может, температура? Сейчас многие простужаются.

– Не, – возражаю уверенно. – Точно не заболела. Просто что-то съела вчера не то.

– Тошнит? – Во взгляде подруги появляется еще больше подозрительности.

– Сейчас нет. Вчера только, – выкладываю честно, но без подробностей. Не признаваться же, что не отравилась, а обожралась до одури.

– А тогда у тебя живот болел, – задумчиво выдает Вишня.

– Когда?

– Ну, помнишь, ты один день в школу не приходила. – Вишня закусывает губу, а потом робко произносит: – Агата, а ты… – спотыкается на середине фразы. Кажется, передумала ее договаривать. Но потом выдает на пределе слышимости, словно речь о самой главной в мире тайне: – А у вас с Игорьком уже было?

Что было? В смысле переспали мы уже или нет?

– Это-то здесь при чем?

– Ну-у… – тянет Вишня, не решается, но я уже и сама догадалась.

– Ты что, думаешь, я беременная?

Ржач разбирает. Она это серьезно? Да еще со столь загадочным и понимающим выражением на лице. Ну подруга дает! Хохочу во весь голос, даже в голове звенит от собственного смеха.

– Вишня, ты меня совсем за дуру принимаешь? Думаешь, я ничего о предохранении не знаю?

У самой любовь исключительно виртуальная, а оказывается, на самом-то деле она о сексе подумывает.

Чуть и это вслух не ляпаю, но все-таки не до такой еще степени себя не контролирую. Ну и хохот мешает. Давлюсь им, по-моему, уже булькать начинаю. Сейчас взорвусь фейерверком, разлечусь на тысячи маленьких смешинок.

Утыкаюсь лицом в подушку, теперь еще и ею давлюсь – не помогает. Только чуть не задохнулась. Вишня смотрит испуганно, а я никак не могу остановиться.

– Агата, Агата, – ошарашенно твердит она. Словно рекорд решила установить: сколько раз без остановки можно произнести одно имя.

А потом как отрезает. Икаю, сглатываю – и все. Только в голове гудит, и кажется, что внутренности посрывались с мест и перемешались. Сердце пульсирует внизу живота.

Что это со мной было? Истерика? И какой же я фигни нагородила. Вишня еще подумает, будто я и правда…

– Да не спала я с Игорьком, – говорю ей. – Вот еще! Делать мне больше нечего.

И тянет наконец-то по-честному признаться: просто в жизни у меня все хреново и сил больше нет, хоть ложись и подыхай. Как мама…

Мама! Ну что ж я за дура! Разобиделась, утром к ней даже не заглянула. А вдруг ей опять стало плохо? После вчерашнего. Совсем плохо. Я же ни разу не слышала, чтобы она вставала, выходила из комнаты. А вдруг мама… а я… тут…

– Вишня, слушай, мне идти надо. Срочно. Спасибо, что разрешила побыть у себя. Я пойду, ладно, Вишня? Не переживай, все со мной в порядке. Не беременная уж точно. Вишня, пока.

Несусь по улице и думаю: ну как я могла? У меня же больше никого, кроме мамы. Раньше еще папа был, но теперь весь вышел. А я не хочу, не хочу совсем одной. Не смогу. Она же все равно моя мама – какая бы ни была. Ей плохо, а я понять не пытаюсь, думаю только о себе. А ведь если представить меня на ее месте…

Даже не знаю. Наверное, могу почувствовать лишь капельку того, что мама сейчас испытывает, но мне и ее достаточно. Хотя даже себе не признаюсь, пытаюсь ерничать, ухмыляюсь презрительно, но на самом-то деле – мне обидно и больно. Из-за Игорька. А ведь я даже не влюбилась в него как следует.

Ну нравился, ну встречались. Потому что это нормально, почти все встречаются, и прикольно тоже, и весело. И вообще. Целоваться по-настоящему, ощущать то, что никогда раньше не ощущала, только представляла в тайных фантазиях.

А может, зря я Игорьку отказала? Ну переспала бы с ним, от меня бы не убыло. И вряд ли бы получилось прямо уж так совсем-совсем плохо. Я же за него замуж не собираюсь, на долгие годы, и ни к чему тогда душевная близость. Просто развлеклись бы, мы ведь реально уже не дети. Зато сейчас он был бы со мной.

Нет. Пошел он к черту! Зачем мне такой? Дня не прошло, а он уже нашел себе другую. И ладно, если бы совсем кого-то со стороны, совершенно незнакомую девушку, а то Соню Межибовскую. Даже ходить далеко не стал, заменил на первую попавшуюся, что под ноги подвернулась. То есть специально под ногами вертелась. Прекрасно же знал, как Соня ко мне относится. Урод. А у мамы все гораздо хуже.

Они с папой двадцать лет вместе прожили, поженились, еще и меня родили. Казалось бы, куда уж надежней и крепче. Не верится, что подобное вообще может разрушиться, да еще настолько легко. И никак не ожидаешь. Потому в миллион раз страшнее. И я на мамином месте так же бы валялась не вставая, разбитая на тысячи осколков. И каждый бы болел. Наверняка бы болел. Нестерпимо и неизлечимо. Потому что от физической боли помогают лекарства, а от такой – что?

Тренч я даже застегивать не стала, опять неслась по улице нараспашку. Но зато и потом с ним возиться не пришлось, просто сбросила и сразу в мамину комнату.

Она не лежит лицом к стене, наполовину сидит, приподняв подушку, но глаза все равно закрыты.

– Мам! Мам! С тобой все в порядке?

Она медленно поднимает веки, смотрит и молчит. А взгляд совсем ничего не выражает и лицо тоже.

Подлетаю к кровати, сажусь с краешка, но прямо не получается. Чувствую, что наклоняюсь, тянусь к маме все ближе и ближе.

– Ты как себя чувствуешь?

Накрываю рукой ее ладонь, лежащую поверх одеяла. Она вялая, но теплая. Живая и какая-то совсем-совсем беззащитная. Но я становлюсь увереннее от этого прикосновения.

– Мам! Ну и пусть! Да? У нас с тобой все равно все нормально будет. Обойдемся, правда? Ты поправишься. Обязательно поправишься. Ты только постарайся. Мы же с тобой вместе. И действительно все нормально будет.

Она на мгновение прикрывает глаза.

– Да, наверное, – соглашается послушно, а сама, наверное, не верит. Точнее, ей без разницы.

– Не наверное, а точно. Вот увидишь. Мы с тобой справимся и одни.

Произношу убежденно, но тут же понимаю: не хочу. И мама, мне кажется, подобное испытывает. Не хочу, чтобы мы справлялись одни. Не то что не уверена в наших с ней силах. Просто – не хочу!

Почему мы должны отдавать папу тете Юле, какой бы распрекрасной она ни была? Мы-то все равно лучше. И я, и мама: мы – его. И он должен находиться с нами. Всегда же так было. Почему все раскололось, разрушилось, развалилось.

Нет-нет-нет. Не само. Это папа – расколол, разрушил, развалил. Решил, что имеет право. Ради какой-то глупой школьной любви.

Как будто я не знаю, что она из себя представляет! Гормоны гуляют, и жутко хочется заняться сексом, даже не всегда важно с кем. Первые желания против двадцати лет жизни, рядом, в одной квартире, бесконечность ночей в одной постели. Настолько явно, что перевесит?

– Мам, ну правда ведь, все наладится. Вот увидишь.

До чего же неправдоподобно звучит. Что бы еще такое сказать? Простое, но реально убедительное, чтобы абсолютно никаких сомнений в его возможности, чтобы могло непременно произойти вот прямо сразу.

– А сейчас… сейчас… давай поедим.

Смотрю на маму умоляюще, и она отзывается виновато:

– Агат, да не хочется. Я чаю попила.

Не сердится больше, что я опять о том же, и не выглядит совсем уж безразличной.

– Чай – это не то. Это не еда. Мам, ну давай суп. Я сейчас принесу. Или знаешь… Лучше я кашу сварю. Рисовую. Как ты любишь. С курагой.

– Да ну, зачем? – Мама сопротивляется, но вяло. Я побеждаю.

– Ну затем. Я тоже такую хочу. Сейчас сварю. Подожди.

Решительно иду на кухню, достаю кастрюлю, нахожу в шкафу пакет с рисом. Даже курага у нас есть. Проблема только в том, что я понятия не имею, как варить эту чертову кашу. Представляю смутно, совсем смутно. В жизни ничего подобного не делала. Но у меня есть телефон, а в нем интернет, в котором можно найти любой рецепт.

Перебираю несколько, ищу самый простой и убеждаюсь, что с рисом простота не прокатит. Промыть, залить, сначала варить в воде и только потом добавлять молоко, опять варить. Вот я вляпалась. Еще и курагу, оказывается, надо промыть и залить. Как все сложно. Но пока вожусь с кашей, прямо умиротворение какое-то на меня нисходит, а после того, как курагу добавляю, еще и запах становится особенно аппетитным. И есть мне действительно хочется.

Не могу дождаться, когда остынет. Пытаюсь попробовать сразу, но, кроме раскаленного жара, во рту ничего не чувствую – только язык обожгла.

Раскладываю кашу по тарелкам, не жалея, побольше, несу маме. Она, оценив размер порции, слегка пугается:

– Агат, это слишком много.

– Нормально, – возражаю как можно мягче. – Нам надо сил набираться.

Хочу предложить «Давай поедим вместе», но не решаюсь. Мама еще подумает, что пытаюсь ее контролировать, и опять обидится, что я с ней как с маленькой.