Текст книги "Осколки. Возьми меня за руку. Любовь по чертежам"

Эльвира Смелик, Марина Тараненко
Осколки. Возьми меня за руку. Любовь по чертежам
Сборник повестей

Редактор Регина Данкова

Художественный редактор Алексей Иванов

Корректор Елена Плёнкина

Художественное оформление Валерий Калныньш

Иллюстрации Вера Коротаева

© Смелик Э. В., 2020

© Тараненко М. В., 2020

© «Время», 2020

⁂

Эльвира Смелик
Осколки
Повесть

Хотела бы сказать огромное спасибо моим друзьям-писателям: Марине Дробковой – за помощь в медицинских вопросах, и не только; Марии Евсеевой и Екатерине Горбуновой – за то, что они хоть и далеко, но всегда рядом; Ладе Кутузовой просто за все-все-все. Также хочу поблагодарить первых читателей истории и по совместительству бета-ридеров Маргариту Горбунову и Михаила Обевзенко. И конечно, мою семью – за поддержку, понимание и неиссякаемое вдохновение.

1

У него глаза бутылочного цвета.

Не уверена, существует ли бутылочный цвет, но его глаза именно такие. Совсем как то стеклышко, которое лежало на скамейке, когда я к ней подошла.

Не знаю, откуда оно здесь появилось. Может, ребенок играл, а забрать домой осколок ему не разрешили. И он пожалел выкидывать, положил на видное место. Вдруг еще кому-то понадобится. И я, когда садилась на скамейку, подхватила стеклышко в руки. Так и вертела его, рассматривала. А потом взяла и кинула за спину. Не глядя.

Оно упало неслышно, там газон и трава. Будто и не упало, а так и продолжало-продолжало лететь, в никуда, где его больше никто не найдет. Но я хорошо запомнила его цвет – холодный, прозрачно-зеленый.

Глаза были точно такими же: прозрачно-зелеными с холодным оттенком. И так же поблескивали. Мне даже захотелось подскочить с лавочки, найти это стеклышко, поднести к его лицу и сравнить. Но я не стала всего этого делать. Не потому, что выглядела бы тогда как дура. А просто потому, что на самом деле мне ничего не хотелось: ни вскакивать, ни бежать, ни искать. И если честно, мне абсолютно без разницы, какого цвета у него глаза.

Отворачиваюсь.

Я не просила его подсаживаться ко мне на скамейку. Надо было просто не обращать внимания, сделать вид, что ничего не расслышала и не заметила, а я зачем-то посмотрела, кто это. И сразу зацепилась взглядом за глаза. И зависла. Потому что они оказались цветом точь-в-точь как стеклышко, которое я совсем недавно держала в руках.

Мысли ходят по кругу. Замкнуло. И мир выглядит странно – будто я рассматриваю его через все тот же бутылочный осколок, – у него неестественные очертания и цвета.

Серо-зеленое небо становится плотным и опускается все ниже, сине-зеленый сумрак выбирается из густой тени и медленно затапливает округу. Бледные фонари делают вид, что пока еще не светят, а сами тайком наблюдают за тем, что происходит. Да только не происходит совсем ничего, никого нет. Меня как бы тоже нет, поэтому лучше не считать.

– Ты почему здесь сидишь? – прилетает со стороны. – Ждешь кого-то?

Пожимаю плечами.

Ведь я и правда не знаю, почему здесь сижу. Просто шла, просто увидела скамейку, просто села. Без мыслей. Может, потому, что идти надоело.

А вдруг я действительно кого-то жду, но пока не осознаю этого? Может, даже его.

Опять заглядываю ему в лицо. И в глаза. Они по-прежнему цвета бутылочного стекла.

Я жду – его? Да нет. Вряд ли.

Он мне не нравится. Почти совсем.

Нет, он не урод. Не чувствую ни жалости, ни отвращения. Но, если честно, вообще ничего не чувствую, даже не пытаюсь оценивать.

– Знаешь, не очень удачная идея.

Я замираю от его слов, перестаю дышать, а под кожей на щеках вспыхивает огонь. Первое предположение – он читает мои мысли. Несколько мгновений я верю, что подобное возможно, и только потом включается разум.

– Ты о чем? – уточняю, и он охотно поясняет.

– О том, что ты сидишь одна в такое время в таком месте. Ищешь приключений на свою… – не договаривает, лишь вопросительно вскидывает брови, а я опять пожимаю плечами.

Говорить мне совсем не хочется. Если только самой задавать короткие вопросы: что? зачем? почему? Ответов я все равно не знаю, не существует поводов для многословных фраз. Да никто и не нуждается в моих разговорах, особенно если в одиночку может болтать за двоих.

– На обдолбанную ты не похожа, – звучит задумчиво-сосредоточенное. – Хотя я поначалу подумал. Но все равно выглядишь странно.

– В каком смысле?

– Как будто ты здесь, но одновременно где-то еще. Чем тебе не угодила старушка-реальность?

Или он все-таки умеет читать мысли? Теперь это не кажется мне таким уж ужасным. Ну и пусть знает, о чем я думаю.

– Ты сам-то не обдолбанный?

– Ну… не в привычном смысле. – Он мечтательно улыбается. Не вижу, но слышу в интонациях. Ему нравится быть шизанутым, он этим гордится, он доволен. – Я по жизни такой. А ты – нет, – заявляет уверенно. – На тебе печать правильной девочки и отличницы.

– Не угадал.

Вру. Он почти прав. Я, конечно, не отличница, но учусь вполне. Ну и веду себя, наверное, тоже нормально. Учителя ко мне без претензий. Не сказать, что специально стараюсь, само получается. Значит, действительно, это у меня в характере. А возразила я только потому, что захотелось возразить.

Немного раздражает, когда с тобой слишком уж все очевидно. А он, похоже, догадывается, но не пытается спорить, приваливается к спинке скамейки, запрокидывает голову, смотрит вверх.

– Дождь начинается, – сообщает, и, подтверждая его слова, с неба падает капля. Прямо мне на ладонь. Застывает крошечным прозрачным бугорком между проступающими синими линиями сосудов. А потом еще одна – на колено. Мгновенно впитывается в ткань джинсов.

Больше я не успеваю отслеживать: сеет мелко, но часто. Небо небрежно расставляет многоточия. Миллионы продолжающихся историй, открытые финалы, незаконченные разговоры, долгое ожидание, многозначительное молчание вместо необходимых слов.

Он поворачивает ко мне лицо. Бутылочные глаза будто тоже намокли и блестят еще ярче.

– Останешься и дальше сидеть?

– А ты что-то предлагаешь?

Он поднимается.

– Идем.

Зовет взглядом, ободряюще и даже немного нетерпеливо: «Ну, давай же, шевелись!» Я тоже поднимаюсь, и мы оказываемся слишком близко друг к другу.

Стою перед ним, смотрю на маленькую бледную вмятину на его подбородке. Наверное, след от давнего шрама. Губы у него сухие, обветренные, по очертаниям какие-то детские: чуть припухлые, беззащитно-нежные и постоянно будто сжатые обиженно. Так трогательно.

Он вскидывает руки, касается моих плеч.

Хотя нет, не плеч. Берется за края капюшона, натягивает его мне на голову и повторяет уверенно:

– Идем.

2

Идем. И дождь тоже. Сначала капал, а теперь сыплет водяной пылью, словно из пульверизатора. Ее даже не видишь, но чувствуешь. Она холодит лицо и щекочет в носу, у нее свежий запах и огуречный вкус, она делает воздух тяжелым и осязаемым – его не вдыхаешь, а пьешь.

Капюшон резко суживает обзор, и я почти не вижу того, кто идет рядом, но знаю, что он идет. Шагаем медленно, никуда не торопясь. Асфальт постепенно меняет оттенок и начинает блестеть. Рука в кармане нащупывает монетку, и я кручу ее в пальцах, пытаясь угадать ценность. Судя по размеру, рубль или два.

– А у тебя есть имя?

Он спрашивает с такой интонацией, как будто и вправду не уверен в однозначном ответе, будто и вправду встречал людей без имени.

– Агата, – выкладываю без лишних обсуждений.

Он вытягивает губы трубочкой и громко выдыхает:

– Зашибись.

Меня не обижает его реакция, всего лишь интересно узнать:

– Считаешь – нелепо?

А он торопится возразить:

– Да нет, что ты? – И объясняет: – Просто не ожидал. Думал, Маша там. Или Даша. А я – Мир.

Ничего себе!

– Вот прямо так? Мир?

– Ага. Вообще-то полностью Мирослав. Но это слишком длинно.

– А если Слава?

Он насмешливо кривится:

– И что? Суть сильно поменялась? Стало менее пафосно? По мне, так одна фигня.

Не знаю. Думаю о другом. О том, насколько все просто. Никакой безграничности времени и пространства, никакого бесконечного разнообразия форм, оттенков и воплощений. Горы, реки, леса, пески, океаны, планеты, звезды, галактики – е-рун-да.

Волосы не темные и не светлые, нечто среднее, челка на правую сторону, нос с горбинкой, обветренные губы, маленькая вмятина на подбородке. И бутылочного цвета глаза. Он меня старше, но немного. На год или на два. Вот и весь Мир.

На улице сумрачно и пусто, даже машины проезжают редко. Зато торжественно. Все блестит, украшенное стразиками дождя, вокруг фонарей – радужные ореолы. Улица упивается безлюдьем и покоем, окна подмигивают друг другу, трава высовывается из земли, тянется вверх, ловя момент, пока никто этого не замечает. Хотя подобные мелочи никто никогда не замечает.

Теперь спрашиваю я:

– А куда мы идем? К тебе?

– Ну-у-у, – неопределенно тянет Мир, – почти. – Но сразу подробно поясняет, он жутко любит пояснять: – Тут один дом ремонтируют. Днем. А ночью типа я его сторожу. Там краска, плитка, сантехника – всякие строительные материалы. Не уносить же с собой каждый раз. И вот, чтобы никто не спер. Ведь просто замо́к не удержит, если захотят.

– А ты разве удержишь?

– Я зато позвонить успею. А потом, знаешь, одно дело, когда просто закрыто, и другое, когда внутри кто-то есть. Больше смущает.

Наверное. Но дело даже не в этом.

Вспоминаю вдруг, как иногда просыпаюсь ночью в своей комнате. И вроде все нормально: комната моя, квартира моя, и входная дверь металлическая крепко заперта, и родители за стеной, и тишина самая обычная, разбавленная долетающими через открытую форточку звуками улицы. А все равно не по себе. И я едва сдерживаюсь от того, чтобы как в далеком-далеком детстве выбраться из постели, торопливо, почти не открывая глаз и не глядя по сторонам, проскользнуть в комнату родителей, устроиться у мамы под боком. Или хорошо бы она сама ко мне зашла, хотя бы на минуту. Или пусть бы рядом оказался кто-то еще.

– А тебе там не страшно ночью одному?

– Нет, – отвечает Мир коротко.

Я думала, он и сейчас примется пространно рассуждать почему, но он больше не добавляет ни слова, только бросает короткий взгляд, а через несколько шагов сообщает:

– Ну вот. Почти пришли.

Дом старый, с лепниной под крышей и каменными наличниками вокруг окон. Те расположены по фасаду не равномерно через одинаковые расстояния, а почему-то парами, отчего больше, чем обычно, походят на глаза. Да еще в очках. Дом смотрит, как мы приближаемся, и критично щурится.

Высокая дверь под двускатным металлическим козырьком, украшенным коваными завитушками. Но мы проходим мимо, сворачиваем за угол. Там еще одна дверь, поменьше.

Мир достает из кармана ключ, отпирает замок.

– Проходи.

Маленький закуток, длиной в один шаг, и следующая дверь, обитая на старинный манер каким-то клеенчатым материалом. Не помню его названия. Он порван в нескольких местах, и сквозь прорехи вылезает серая вата.

– Открывай, – снова командует Мир. – Там не заперто.

Тяну за ручку, эффекта – ноль. За спиной раздается насмешливое хмыканье.

– От себя.

Упираюсь рукой и толкаю. Клеенчатая обивка мягко проминается под ладонью, будто я дотронулась до живого существа. Дверь распахивается в темноту. Ощущение, что за ней ничего нет, только мрак и пустота, шагнешь – и провалишься в никуда.

Шагаю.

Я все знаю, все понимаю. Отлично представляю реакцию тех, кто мог бы меня сейчас видеть, и их слова, наполненные праведным негодованием: «Что она делает? Она совсем дура? Мало того что пошла куда-то с незнакомым парнем, так еще и заходит с ним в дом! Ей же наверняка объясняли родители. Ей же рассказывали на уроках ОБЖ. Пусть он даже не извращенец, не маньяк, не убийца. Кто знает, что у него на уме? А если внутри поджидает еще кто-то? А если… а если… а если…»

Мир щелкает выключателем. Под потолком загорается лампочка. Сначала совсем тускло, потом постепенно раскаляется, сияет все ярче и ярче, наполняет комнату светом.

Здесь просторно и много всего: не нового, видавшего виды, потертого, поношенного, наверное принесенного сюда из разных мест. Пестрое сборище путешественников разного возраста с разных концов света, забредших отдохнуть на огонек.

Обеденный стол, покрытый клеенкой в крупный цветочек и несколько разномастных табуреток. Еще один стол, кухонный, с выдвижными ящиками. А на нем плитка, микроволновка и электрический чайник. Диван с деревянными полированными подлокотниками, застланный пестрым клетчатым пледом со свалявшимися кистями, теперь больше похожими на дреды. И даже холодильник.

Заканчиваю осмотр и делаю вывод:

– У тебя тут все удобства.

Мир мотает головой:

– Это не у меня. Днем здесь все обедают. – Продолжает без перехода: – Куртку снимай. – Включает обогреватель и машет рукой в сторону дивана: – Устраивайся. – А сам направляется к холодильнику, интересуется на ходу: – Пиво будешь?

Никогда не пила пиво.

– Буду.

Он достает две бутылки. Небольшие, с высокими горлышками. Зеленые. Открывает и тоже идет к дивану, одну протягивает мне.

– Держи.

Держу. Крепко обхватываю пальцами, ставлю на колено.

Мир усаживается поодаль, откидывается на спинку и пьет прямо из бутылки. Вижу, что ему нравится. А я по-прежнему держу.

Стекло холодит пальцы, но быстро нагревается и становится влажным. Как ладошка от волнения. Заглядываю внутрь. Оттуда пахнет кисло и терпко. Не очень приятно, но, наверное, так и должно быть. Перевожу взгляд на этикетку, читаю надписи, изучаю цифры. Мир смотрит на меня, замечает мою нерешительность и спрашивает:

– Может, тебе чего погорячее?

Пялюсь на него непонимающе. А в мыслях начинает процарапываться нечто неприятное и, наверное, в первую очередь отражается во взгляде.

– Я имею в виду, чаю? – Губы Мира растягиваются в насмешливой улыбке.

Отвожу взгляд, чувствуя смущение.

– Мне не холодно.

– У! – произносит Мир с пониманием, вскидывая подбородок.

Ладно. Сама же сказала, что буду.

Подношу бутылку к губам, делаю осторожный глоток, ожидая какой угодно гадости. Но вроде ничего. Немного горчит, немного напоминает вкус хлеба, а еще почему-то елки. Отхлебываю еще чуть-чуть, судорожно сглатываю и опять вижу зеленые глаза Мира. Предугадываю: сейчас он снова о чем-нибудь спросит. И точно.

– А может, ты есть хочешь?

Мотаю головой.

Почему он такой? Включил обогреватель, заговорил про чай, потом про еду.

Зачем он привел меня сюда, я примерно предполагаю. И пиво вполне сочетается с этим. А вот все остальное…

При чем тут: холодно мне или тепло? голодна я или нет? Если даже близких и хорошо знакомых подобное давно не интересует.

Тоже откидываюсь на диванную спинку, запиваю мысли пивом. То ли мне кажется, то ли оно действительно горчит все меньше. Быстро привыкаю к его вкусу. Мне уже почти нравится. Только пить из горлышка не очень удобно, надоело облизывать стекло. А еще… сто лет уже никто не интересовался у меня, хочу ли я есть. И чаю не предлагал. Но это же, в общем-то, не так уж и важно. Я же спокойно и сама могу сделать бутер, налить заварки и кипятку в чашку. Я…

Мысль с разбегу разбивается о вопрос:

– Ты чего ревешь?

– Я? Реву? – переспрашиваю в недоумении и только тогда начинаю осознавать. А ведь действительно: в носу хлюпает, ресницы стали мокрыми и тяжелыми – я их чувствую.

Слизываю с губ растекающуюся по ним большую каплю. Она соленая на вкус. А еще пряная. Странно.

– Ага, ревешь, – подтверждает Мир и в доказательство прикасается рукой к моей щеке, размазывает мокрую дорожку, а потом внимательно рассматривает ставшие влажными кончики собственных пальцев, словно по виду слез пытается определить, чем они вызваны. – Рассказывай, чё у тебя там.

Что у меня? Жизнь. Просто жизнь.

3

Воспоминания накатывают. Они даже более реалистичны, чем настоящее. Помню до мельчайших деталей, до точных слов, до оттенков эмоций.

Когда и с чего конкретно все началось, трудно определить, потому что обычно все начинается незаметно. Не придаешь значения, даже не представляешь, во что каждое конкретное происшествие может вылиться, какой лавиной обернется случайно брошенный крошечный камушек. Вот попался под ногу, пнешь его на автомате и мгновенно забудешь. Потому что фигня это, не стоит внимания. А он потянет за собой цепь событий, и закрутится-закрутится снежный ком, вырастет в огромную глыбу и свалится точно тебе на макушку, оглушит, раздавит, разобьет. На миллион осколков.

Родители рядом. Есть они – и всё. Вроде бы живые, но даже не задумываешься, что и у них что-то происходит.

Да ну. Ничего у них не может происходить. Они же взрослые. Полная стабильность и закостенелость. Работа, дом, дети. Чувства в комплект не входят. Проблемы, наверное, тоже. Они ведь живут уже не меньше динозавров, должны точно знать, что делать в любой ситуации.

Я не замечала, до последнего. Ничего. Хотя я за родителями и не наблюдала особо. Да вообще никак не наблюдала. Делать мне больше нечего? А у них и было все в порядке: никаких скандалов и ссор. Папа часто на работе допоздна задерживался. Всегда так было. И дома с мамой они особо не общались. Они же уже столько лет вместе, могут и без слов друг друга понимать, ну и обо всем на свете давно уже переговорили.

Мне кажется, у всех так. Норма. День за днем, день за днем – без перемен. И вдруг:

– Я ухожу.

Мама ужин готовила, а папа встал в дверях кухни. А я как раз из комнаты вышла. По делу. И услышала про «ухожу». И маму услышала.

– Куда? – спросила она.

Если стояла у плиты, то наверняка обернулась. Мне ее не видно было, не возьмусь утверждать. Может, и не обернулась. Тоже подумала, что фигня, что как обычно. Не ожидала, что в ответ прозвучит:

– Не в том дело. Я совсем ухожу.

И только тут я заметила большой чемодан в прихожей. Обычно мы ездили с ним в отпуск. А чего он сейчас там делает? Зачем мама его с антресолей спустила? Пыль решила стереть?

Мама на кухне молчит, тоже задумалась над чем-то. И папа повторяет. Для нее. И для меня, получается, тоже, потому что я никак не въеду в его слова.

– Ухожу. Совсем.

С кухни доносится звон. Словно ложка падает. И мамины восклицания:

– Это все из-за Юльки? Да? Из-за Юльки? Ты сбегаешь к ней?

О ком она говорит? Какая еще Юлька? Тетя Юля, что ли?

Когда-то они с мамой учились в одном классе, были лучшими подругами. Как мы с Вишней. Но после окончания школы Юля уехала куда-то далеко, вроде даже за границу. А не так давно опять вернулась в наш город. С семьей. Мужем и дочкой. Они с мамой встретились и типа опять подружились. Но папа-то здесь при чем?

– Это не имеет никакого значения, – заявляет папа.

Я слышу напряжение в его голосе и недовольство. Ему не хочется объяснять. Просто уверена, что ему не хочется объяснять и продолжать разговор больше не хочется.

Со мной тоже подобное бывает. Я тоже считаю, что в некоторых ситуациях окружающие обязаны все понимать с полуслова. Потому что самой мне тяжело говорить на некоторые темы.

Неужели так сложно самим правильно додумать? Не заставлять меня мучиться, подбирать и выдавливать слова, которые вслух произносятся с трудом.

Вот и папа сейчас желает, чтобы мы додумали сами. А у меня не получается. Ничего не понимаю. Словно он разговаривает на каком-нибудь китайском. А мама сердится, в ее голосе холод и колкая отчаянная насмешка:

– Серьезно? Не имеет значения? Так, может, тогда и уходить не стоит? Раз нет значимых причин. Что ж ты тогда собрался?

Вообще-то мне интересно послушать, что они скажут дальше, чтобы хоть чуть-чуть разобраться в происходящем. Но мне просто до ужаса хочется в туалет, и я не могу больше терпеть: и так тянула до последнего. Я, собственно, и из комнаты выползла только для того. Ну реально не могу терпеть.

Исчезаю за белой дверью, шпингалет щелкает как-то уж слишком звонко и с долгим отзвуком, заглушая голоса снаружи.

Через пару минут я опять в состоянии участвовать. Или хотя бы присутствовать, слушать. Но дома царит тишина. Папы уже нет. Только доносится дребезжащий хлопок металлической двери на лестничной площадке и размеренное гудение лифта. Он поднимается. Или опускается. А я иду на кухню.

По дороге ловлю мысль, а вдруг мама тоже ушла, побежала следом. Потому что тишина как-то уж слишком подозрительно тихая и всеобъемлющая – пустая. Но действительно нахожу ее на кухне. Она стоит у окна, спиной ко мне, держится рукой за занавеску, словно никак не может решить, задернуть ее или отдернуть.

– Мам! А что это только что было?

Мама медленно оборачивается, смотрит на ме-ня с негодованием, будто я полная дура и вопрос мой идиотский. А потом произносит патетично, как плохая актриса из дешевого сериала, всплескивая руками:

– Он нас бросил!

И я не верю. Это же не кино, это же жизнь.

Но мама продолжает:

– Ушел… к своей первой и самой большой любви.

Господи! Она может говорить нормально?

Может. Смотрит в пол, мнет собственные пальцы, бормочет, не обращая внимания на то, слышит ее кто или нет.

– Я так и знала, так и знала. Чувствовала, что не к добру она вернулась. А ведь считала ее подругой. До конца не верила, что она способна на такое. Я бы никогда с ней так не поступила. Я же и тогда, в школе, чувства свои задавила. Только чтобы им не мешать. Терпела. Рядом была, но терпела. Даже не пыталась его увести. Думала, что, раз мы подруги, иначе просто нельзя. А она…

Мама поднимает глаза, смотрит растерянно, с надеждой и спрашивает – у меня:

– Агата, ну как же так?

Она действительно полагает, что вот сейчас я ей все разъясню? Я? Разъясню? Прекрасно понимаю, что надо сказать что-то успокоительное, но абсолютно не представляю что. Потому как по-прежнему не верю в реальность происходящего.

Да ну, ерунда какая-то. Этого не может быть. Потому что не может быть – и все. Какие еще разъяснения?

«Папа ушел и больше не вернется», – произношу про себя и только сильнее убеждаюсь: фигня полная.

– Ужинать будешь? – не дождавшись от меня никакой реакции, интересуется мама. Эмоций в голосе ноль. Я вообще сомневаюсь, что она понимает, о чем говорит, нужные слова вылетают на автомате, срабатывает стойкая ассоциация: вечер, кухня, плита, запах еды. – Все готово, – добавляет и с чувством выполненного долга уходит в комнату.

Я, тоже на автомате, подгребаю к плите.

И это называется «готово»? Котлеты пожарены, с ними все в порядке – лежат на сковородке. А вот макароны хоть и сняты с огня, но не слиты, преют в кипятке. Мне кажется, я даже замечаю, как их раздувает с каждой секундой. В голове у меня творится примерно то же самое. Она пухнет от бесконечно добавляющихся вопросов, а я не знаю, в каком порядке на них отвечать, мысли бестолково мечутся.

Есть не скажу что очень уж хочется, но рот наполняется слюной.

Наверное, надо слить макароны, потом переложить их на сковородку, пожарить. Но возиться лень.

Беру кусок хлеба, кладу на него котлету, наливаю чай. Сажусь за стол, жую. Пробую разложить мысли по полочкам.

Кто-то усиленно замазывает серой краской мир за окном, широкими плотными мазками рисует тучи на небе, не замечая – в упоении, смахивает солнце. Оно падает-падает, проваливается за край.

Голые ветки деревьев раскачиваются от ветра и пытаются смести всю эту мрачноту, а получается – только сильнее развозят. Еще и дырок случайно понаделали, и в них начинает просачиваться ночь. А бутер с котлетой – ничего так. Практически те же макароны. И это, похоже, действительно правда – то, что недавно произошло. Но я никак не могу себя с ним соединить. Словно оно тоже за окном и я наблюдаю со стороны, не могу проникнуться и окончательно убедиться не могу.

Отмываю в раковине ставшие маслеными пальцы, споласкиваю чашку, иду в свою комнату и там сразу хватаюсь за телефон. Потому что он горестно вздыхает, сигнализируя об очередном оповещении. Их накопилась целая куча – Вишня желает общаться. Настрочила уже везде где могла.

Вишня – моя одноклассница и лучшая подруга. Вообще-то по-настоящему ее зовут Маша Вишнякова. Вполне адекватное имя. Но у нас в классе три Маши и, чтобы сразу становилось понятно, о какой из них идет речь, обычно используют фамилии. А для удобства их сокращают. Вот моя Маша и превратилась в Вишню, и ей даже понравилось.

Она теперь так и представляется, а кое-кто даже не сомневается, что это ее реальное имя. Есть же в штатах Хэлли Берри. Так почему у нас не быть Вишне? Некоторых родителей и круче заносит с именами для их детишек.

Начинается все прозаически: «Ты геометрию сделала? Скинь. Пожалуйста!!!» Дальше проникновенная история с оправданиями: «А то маме крышу сорвало. Евгеша ей наябедничала. Типа учителя жалуются, что я домашку не делаю. Особенно математичка. И мама угрожает, что станет мои тетради проверять. Скинь. Я перепишу и ей подсуну, чтоб отвязалась. А то она скоро припрется. Опять начнет мозг выносить».

Отвечаю: «Я еще не делала. Лень было».

Вишня строчит: «Ну сделай. Ну пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста!» Прямо слышу, как она это произносит, скороговоркой, делая большие круглые глаза, страдальчески выгибая брови и складывая ладони в умоляющем жесте.

«Жди. Сейчас».

Открываю учебник, нахожу нужные номера. Ерунда же. И чего Вишня тупит? Давно бы сама решила.

Фотографирую готовое задание и пересылаю ей. Вишня засыпает меня сердечками и воздушными поцелуями. Пропадает на время – переписывает. А потом снова выдает сообщение за сообщением.

Просто болтаем. У Вишни обычно две темы: или терки с родителями, или Сашечка. У меня уже сформировался набор универсальных ответов на все ее восклицания. Набиваю их, не задумываясь, и после каждой фразы хочется приписать: «А от нас папа ушел» – и посмотреть, что скажет Вишня. Но так и не решаюсь.

Почему-то думаю, что она даже не заметит, скользнет взглядом и не поймет, о чем речь, или решит, что я прикалываюсь, будет дальше рассказывать про свои страдания.

Наверное, и правильно. И мне не стоит заморачиваться. Ну что на самом деле за «Санта-Барбара?» Не мог папа так.

Первая любовь, еще со школы? Да ведь с тех пор прошло жуть сколько лет. Не верю. Не сомневаюсь, что он вернется. Прямо сегодня. Погуляет, выветрит обиды и вернется. Старательно отгоняю мысли про большой чемодан, который исчез из прихожей.

Когда ложусь спать, папы еще нет. Ну и что? Он не маленький, ему разрешается бродить по темноте.

Ворочаюсь с боку на бок и прислушиваюсь. В любой момент может звякнуть ключ в замке. Лифт шумит. Вот сейчас обязательно хлопнет дверь на площадке. Или в следующий раз.

Чувствую, что вырубаюсь, и встревоженно вздрагиваю. Потом успокаиваюсь: если он вернется, я точно услышу, я очень чутко сплю. А он обязательно вернется.

4

Утром папы тоже нет.

Значит, все правда? Он ушел и не вернется? Реально. Теперь нас всегда будет только двое: я и мама. Вроде просто и понятно и уже очевидно. Но все равно до меня никак не доходит.

Глаза у мамы припухшие и покрасневшие, но держится она как обычно. Как во все предыдущие дни. Ворчит на меня:

– Агата! Ну что ж такое? Опять ты копаешься. Опоздаешь.

А чувств в словах нет – словно запись на автоответчике. Или объявление в транспорте про следующую остановку. Вот и еду привычным маршрутом. Сначала на лифте вниз, потом прочь из подъезда под жизнерадостную песенку домофона, и дальше – до школы.

Серая краска, еще с вечера размазанная щедрой рукой, стекает с неба – на дома, деревья, асфальт, на шагающих по улице людей. Почему все одеваются либо мрачно, либо блекло? Почему никто не любит яркие цвета? Боятся выделиться? Боятся привлечь лишнее внимание?

Я тоже, я тоже как все. Юбка черная, и туфли черные, хоть и играют лаковыми бликами, сумка темно-коричневая, укороченный тренч бледно-бежевый. Одна Вишня порхает в лазурном бомбере с нежно-розовыми цветочками. Подлетает ко мне.

– Ты не обижаешься, что я вчера так резко наш разговор оборвала?

О чем она? По-моему, мы с ней все, что только можно, обсудили. Я бы и раньше остановилась, если бы Вишня перестала засыпать меня сообщениями, восклицательными знаками и стикерами, а так – приходилось отвечать.

– Почему я должна обижаться?

– Ну, я так резко замолчала, – искренне кается Вишня и докладывает многозначительно, с чувственным придыханием: – Просто мне Саша написал.

Ну да, это, конечно, причина, которой можно объяснить все, что касается Вишни. Стоит нарисоваться Сашечке, в реале или виртуале, и остальное обесценивается, иногда вообще перестает существовать. Хотя я так и не могу понять, что же у них за отношения. На трезвую голову точно не разберешься.

Саша Нестеров учится в нашей же школе в параллельном десятом, и еще в начале учебного года Вишне не было до него никакого дела. Возможно, подруга и не подозревала о его существовании. Лично я действительно не подозревала, а все знакомые у нас с Вишней общие.

А началось все с того, что их вместе отправили от школы на турслет в загородный лагерь. Не двоих, а наверное, человек десять. Но не факт, что присутствие прочих в данной ситуации что-нибудь да значило.

Я, кстати, тоже собиралась поехать. Зачем упускать шанс потусоваться на природе, когда остальные страдают на уроках в школе? Но не вовремя заболела.

Так и не поняла толком, что там между Вишней и Нестеровым произошло. В ее рассказах трудно отделить правду от вымысла. Но по крайней мере, по возвращении подруга сияла, как отразившее солнце окно. С тех пор и понеслось.

Причем в реальности их общение сводится к минимуму: несколько фраз при случайном столкновении, а в основном – улыбки и помахивание ручкой издалека. Зато в инете они могут переписываться часами. Сашечка изливает душу, делится проблемами, рассказывает о случившемся, а Вишня изо всех своих душевных сил сочувствует и поддерживает. На расстоянии.

Хорошо, хоть на меня она не вываливает потом все его откровения. Как высокопрофессиональный психотерапевт держит диагнозы пациента в тайне.

Почему-то мне кажется, что то, какой Нестеров на самом деле, и то, каким его видит Вишня, две совершенно разные личности. Несопоставимые. Я его почти не знаю, но сильно сомневаюсь, что он та самая тонкая, ранимая натура, о которой постоянно с нежностью и восхищением рассказывает Вишня. Вот даже не близко.

Он спокойно встречается с другими девушками, а Вишня закрывает на это глаза. Защищается тем, что все равно никто не поймет его лучше и вообще сейчас не время для серьезных отношений, а все эти короткие влюбленности совершенно ничего не значат.

Я бы так не смогла. А Вишня живет этим, дышит и сейчас сообщает мне, лучась восторгом:

– Представляешь, мы переписывались до двух часов.

Очень даже представляю, такое уже не в первый раз.

– И что?

Вишня непонимающе пялится на меня, хлопает ресницами и повторяет, растягивая слова и четко расставляя ударения:

– Мы переписывались до двух часов ночи.

Словно гвоздики вбивает. Чтобы до меня, бестолковой, дошло.

А до меня никак не доходит. Смысл в чем? Это реально такое невероятное счастье: болтать, не видя друг друга, пусть даже о чем-то сокровенном, только представлять, как могло бы быть на самом деле, но ни фига не происходит, и полностью довольствоваться иллюзиями? Это и есть настоящая чистая любовь?