Текст книги "«Андалузская шаль» и другие рассказы"

Эльза Моранте
«Андалузская шаль» и другие рассказы

Из сборника «Андалузская шаль»

Бабка

Оставшись в сорок лет вдовой, Елена обнаружила, что живет лишь наполовину, в безжалостной и безвыходной пустоте. Муж никогда не был ей близок. Она жила, а вернее, произрастала рядом с этим скупым торговцем, как сорняк, которому нужно совсем немного земли и влаги, чтобы не умереть. Но после того, как муж скончался, она почувствовала себя так, будто все это время лежала в летаргии и вдруг, словно разбуженная внезапным жестоким ударом, увидела зиму, которая окружала ее сон и которая теперь не могла дать пищу ее бодрствованию. Дом, оставленный ей мужем, был зажат в одном из тех темных ущелий, которые в городе встречались на каждом шагу. Город был построен народом торговцев и моряков на хребте холма, состоящего целиком из уступов и террас, так что одни дома вздымались ввысь, к солнцу, если смотреть из порта, другие были втиснуты между лестницами и проулками, где часто вспыхивали драки и где жадно раздутыми ноздрями ловили запах моря, донесенный ветром.

В комнатах с голыми стенами и высокими потолками была расставлена пошлая и безликая мебель, купленная по случаю или сделанная заурядными ремесленниками. В дырах гнездились мыши и тараканы, и Елена бродила по этим комнатам, как по дну колодца. Глазами она искала света, но ей все казалось, что она замкнута среди гладких, не имеющих выхода стен, через которые она постоянно и безуспешно пыталась пройти. Ее не отпускала какая-то тоскливая растерянность, и в конце концов она решилась уехать.

Муж оставил ей значительное состояние, но мысль, что она теперь свободна и богата, не могла сбить с нее привычку к тому одинокому покою, который всегда ее окружал. И вот она решила уехать в деревенский дом, которого никогда не видела, хотя тот и числился среди ее имущества. Она знала, что дом большой и тихий и что первый этаж сдан в аренду, а второй свободен и там вполне можно жить. Елена попыталась представить, как называется деревня, что за дом, какая в тех местах река, какая церковь, и от желания потрогать собственными руками все эти воображаемые вещи у нее перехватило горло, и она заплакала. Она долго плакала перед мутными оконными стеклами, за которыми лежал грязный проулок, и плечи ее не вздрагивали. У нее была высокая фигура, без округлостей, с рублеными, почти мужскими, но странным образом мягкими формами. Эту мягкость, возможно, придавала ей медленная и рассеянная походка, хрупкость запястий и прозрачных пальцев, и певучий голос, звучащий порой неожиданно звонко. На бледном вытянутом лице хотя и не было морщин, лежала усталость, словно бы желание отдыха и разложения, а глаза казались полными внутреннего света и особенно выразительными под темными, всегда неубранными волосами. Улыбка ее была нежной и мягкой, хотя зубы испорчены.

Она начала готовиться к отъезду со спокойной страстью, похожей на медленную лихорадку. Опустошала шкафы и ящики, время от времени останавливаясь, задерживая блуждающий бредящий взгляд на одежде. В огромном свадебном сундуке в углу комнаты хранились вещи для новорожденных, которые Елена сшила когда-то сама. В браке она была бесплодна, но желание иметь детей горело в ней в девичестве и в замужестве. И в бесполезном ожидании, чувствуя, как ее чрево иссушается этой безнадежной жаждой, она шила эти роскошные вещи и украшала слюнявчики и распашонки вышивкой, охваченная той же детской мистической радостью, с какой монахини расшивают ризы. Много дней своего замужества она провела за этим занятием, которое иногда умиляло ее, а иногда угнетало до боли. Она пробовала представить себе в этих пеленках живые, нежные тела и ночью вскакивала, почувствовав во сне, что в животе у нее шевелится ребенок. Теперь же она одну за другой вытаскивала из сундука эти одежки, взвешивала их в руках и гладила. На нее снова навалилось старое горе, и темная стена нависала над ней, как кошмар. Но она подумала, что должна ехать, и встряхнулась.

Эти детские вещи были засунуты в баулы и уехали с остальным багажом.

Стояла осень, и вокруг ждавшей ее деревни расстилалась сероватая местность, на которую деревья с красной листвой были набросаны редкими пятнами. Дома были бурые, с красными и черными крышами, одни – приземистые, в один этаж, другие – узкие и длинные, с одинаковыми амбразурами окон. Иногда за распахнутой дверью виднелся горящий очаг, а вдоль улиц в склизкой грязи брели стада быков и лошади, везущие крестьян в зеленых плащах. На краю деревни бежала речка цвета мела, вспухшая от дождей, которая после неожиданного порога превращалась в стремительный поток и неслась дальше в кипящей ярости водоворотов. Через реку перекинулся узкий железный мост с легкими опорами, со стрельчатой аркой при входе. Недалеко от него виднелся дом Елены.

Он был простой, вытянутый, с двускатной крышей. В забранном плетнем огороде среди травы росло одно дерево с чахлым стволом – айлант, прозванный «райским деревом» из-за необычайной быстроты роста. Его крона достигала уже второго этажа.

Внизу дом окружала грубая колоннада, а с правой стороны на второй этаж вела внешняя лестница. Комнаты были просторными, мебели мало, и каждый шаг по кирпичному полу отзывался металлическим отзвуком. В плоскость беленных известью стен врезались ниши, двери, альковы, а из узких окон вверху наискось лился бледный свет. Вытянувшись на цыпочках к окну, Елена простояла так до ночи, глядя, как бежит речка, как проходят по грязной улице лошади и тускнеет небо.

Когда стемнело, она подумала, не оповестить ли о своем прибытии жильцов с первого этажа. И вот Елена спустилась в огород, где воздух стал уже колючим, и постучалась в дверь.

– Открыто! – ответил глубокий, певучий голос.

Елена ступила за порог и, ведомая ярким светом, который пробивался в коридор, прошла на кухню. Прямо над дверью висела лампа, бросающая белый мерцающий свет, а за столиком сидел человек, который ей только что ответил (Елене показалось, она знакома с ним давным-давно); ножом, изогнутым наподобие серпа, он вырезал на грубо обтесанном полене человеческие черты. Вообще-то Елена уже знала, что ее жилец – резчик, изготовляющий фигуры святых.

Ему было, наверное, лет двадцать пять, и при всей мужской крепости облика, лицо у него было женственное, почти незавершенное, как лица мальчиков, – с большими голубыми глазами и изогнутыми ресницами, с мягкими, сочными губами и рыжими волосами, вьющимися и растрепанными. Белый пушок на лице, вместо того чтобы делать его более грубым, напротив, придавал нежность медно-загорелой коже, а легкое движение его крепких запястий вокруг бревна имело таинственный и сказочный смысл, как в детских играх. На ногах у него были большие тапки, подбитые кожей.

После минуты замешательства он поднялся навстречу вошедшей Елене и, пробормотав приветствие, в одно мгновение покраснел, а его руки между тем не перестали колдовать над поленом.

– Я хозяйка дома, – сказала она уже с большей уверенностью и спокойствием. – Приехала сегодня.

– Ах да! – смущенно воскликнул резчик все тем же свежим и звучным голосом, каким ответил ей из-за двери, а потом крикнул куда-то в сторону: – Мама, здесь синьора!

Только тут Елена заметила, что в этой дымной и мутной кухне шевелится кто-то еще. Перед плитой, где жарилось что-то пахнущее свиным салом, склонилась на колени женская фигура, собирающаяся поворошить угли. Женщина резко обернулась на зов, и Елена почувствовала, как по ней скользнул черный взгляд. Через мгновение женщина поднялась на ноги и подошла недоверчиво, прижимаясь к сыну, как ребенок, который, увидев в траве гадюку, прячется за юбку матери.

Смутившись, Елена отвела глаза и уставилась в потолок, высокий и скрадываемый сумраком, отчего он казался недосягаемо далеким. Потом она, стосковавшаяся по человеческому теплу, снова посмотрела на две молчаливые фигуры. Женщина была невысокой и выглядела очень старой из-за тощего, обгорелого и покрытого морщинами лица, но с этим старушечьем обликом не вязались ее порывистые, быстрые и лихорадочные движения. Одета она была по-крестьянски: черные юбка и кофта, на плечах – просторная шаль с бахромой, вышитая красными узорами. Волосы спрятаны черной косынкой, завязанной под подбородком, в ушах деревянные серьги, наверняка работы сына. Очень маленькие ноги были обуты в щегольские блестящие сапожки с круглыми мысками, странно сочетающиеся с ее деревенским видом.

– Может быть, синьора согласится присесть и разделить с нами ужин?… – предложил сын.

Елена покраснела, словно ее уличили в какой-то оплошности. Старуху же, казалось, охватила паника.

– Да нет! – воскликнула она, не глядя на Елен у. – Дома же ничего нету! Нет ничего. – И она еще долго повторяла это «Ничего нету!», всплескивая руками.

Елена, растерявшись, постояла еще немного, чувствуя, что на глаза вот-вот навернутся слезы. С улицы донесся посвист ночной птицы, и Елене показалось, что она даже слышит хлопанье крыльев.

– Доброй ночи, – в конце концов торопливо пробормотала она и протянула руку.

Юноша стиснул ее в своей большой и горячей руке, старуха сверкнула глазами. Ночь была такой густой, что земля и небо сливались. Лишь на мгновение над головой промелькнул рассеянный отблеск – наверное, луна, – пробившийся сквозь толщу облаков.

Ночью Елене вдруг почудилось, будто она слышит, как что-то тихонько скребется в дверь, а затем крадущиеся, как у животных, приближающиеся шаги. И вот оно здесь, рядом с ее кожей, под нагретым одеялом, чье-то скрытное, мягкое, невесомое присутствие. Они были вместе окутаны общим горячим дыханием, и Елена вытягивала руки и размыкала сухие губы с тем ощущением изнуряющего отдыха, которое приносит лихорадка. Она подскочила и села. В комнате никого не было, а ее заливал пот.

Остаток ночи она провела в неподвижном бесстрастном сне. Проснулась с зарей и спустилась в огород. Половина неба была ясной, солнце еще не взошло, и влажно-ледяная луна проливалась на мир. Уже слышались лошадиные копыта и редкие звонкие голоса, соседи уже встали. Из-за неплотно прикрытой двери доносилось глухое невнятное пение на нечленораздельном детском языке. Это старуха тянула свой тоскливый напев. Потом дверь распахнулась, и на пороге появилась высокая фигура резчика. Елена вздрогнула, точно ее застали врасплох, но юноша казался еще более застенчивым, чем накануне. Глаза его отсвечивали какой-то утренней влажностью, а в чертах еще виднелась тающая бледность сна.

– Не хотите взглянуть на моих святых? – неожиданно пробормотал он, понизив голос.

Елена прошла по короткому коридору, он следом. Старуха у своей плиты перестала петь, бросая косые взгляды, как обычно подозрительные и испуганные, но ничего не сказала. Они повернули налево, и Елена оказалась в каморке с низким потолком, где возле зарешеченного окошка выстроились несколько фигур, высотой ей едва ли до пояса. Они были некрашеные и вырезаны с поистине торжественной твердостью. Мадонна с обернутой вокруг шеи тройной ниткой бус протягивала длинные точеные пальцы будто бы в мольбе, но лицо ее оставалось спокойным и бесстрастным. Давид – с обнаженным торсом, выступающими ребрами и волосами до плеч – смотрел прямо перед собой неподвижными глазами без зрачков, попирая ногой бесформенную голову с пока еще едва намеченными чертами. Суровый и статный ангел был облачен в длинные одежды, ниспадавшие ровными складками, а размах его крыльев казался огромным по сравнению с размерами тела. Елена молча смотрела на все эти идолы и не знала, что сказать. Маленькое оконце выходило на реку, и в свете нарождающегося дня через решетку проникали отраженные водой солнечные блики. Юноша склонился над статуями и бережно смахнул пыль с Давида, но тут дала о себе знать старуха, закричав из кухни умоляющим и не терпящим отлагательства голосом:

– Джу-зеп-пе! Джу-зеп-пе!

Они вздрогнули, и на сей раз резчик пошел впереди Елены на кухню. Там его мать, словно не замечая присутствия гостьи, сказала сыну укоризнен но:

– Ты забыл, что пора на мессу? – И направилась в угол, где взяла пару длинных блестящих сапог.

Парень без единого слова сел на набитое соломой кресло, а старуха опустилась перед ним на колени. Согнувшись, почти скрючившись, она осторожными и смиренными движениями сняла с него тапки и надела черные сапоги. Затем, пока он сидел неподвижно с какой-то спокойной улыбкой, она встала, чтобы повязать ему на шею шелковый платок, и, вытащив из кармана расческу, долго причесывала его светлые волосы, спутанные сном.

Наконец он легонько отодвинул ее рукой, поднялся и молча вышел. Елена, не в состоянии ни шага ступить и ни слова произнести, стояла у беленой кухонной стены, на которую теперь солнце отбрасывало красные отсветы. Старуха тем временем шагнула к очагу и сорвала с гвоздя четки. Она подошла к Елене так бесшумно и быстро, что та не заметила ее приближения и вздрогнула, почувствовав на лице ее дыхание. Старуха приблизилась к ней вплотную, и концы ее платка коснулись лица Елены. И Елена услышала, как стучат ее зубы. Лицо ее под сеткой морщин казалось перекрученным бурей.

– Ты мне его заколдовала, – забормотала она в лицо Елене со странной быстротой. – Горе тебе, коли украдешь его у меня.

Речь ее походила на рыдание. Елена хотела ответить, но старуха отправилась вслед за сыном своим бодрым шагом. Почти сразу же Елена увидела обоих в окно, они то исчезали за бугром, то вновь появлялись на извилистой, горбатой тропке. Казалось, что сын, высокий и крепкий, идет медленно, но матери приходилось ускорять шаг, чтобы не отстать от него. Ее голова доходила ему до плеча, черная юбка колыхалась вокруг ног.

Внезапно Елена решила тоже пойти в церковь и накинула на голову свой фиолетовый шарф. Не зная дороги, она вынуждена была следовать на расстоянии за этими двумя, но они уже успели уйти далеко, и она пустилась бегом. Каменистая тропка подымалась и спускалась, и Елена бежала так быстро, что дорога словно выскальзывала у нее из-под ног. Глаза ее не теряли из виду этих двоих впереди, но внезапно они исчезли из вида, и сердце Елены в смятении забилось. Дорога нырнула в балку, и она ускорила бег, прижимая к груди концы шарфа. И тут услышала медленный хор оргáна и голосов и поняла, что она уже возле церкви.

Ее поразила собравшаяся там, несмотря на такой ранний час, огромная толпа. Должно быть, деревенский люд был очень благочестивым. Несколько лошадей, привязанных за ногу к стволам деревьев, ждали в сторонке. Святое место было полно народу, и все они, по-крестьянски одетые и прижатые друг к другу, пели, широко разевая рты и не сводя глаз со священника, который отправлял службу. Неф был узким и длинным, стены голыми, а через высокие окна без витражей лился резкий солнечный свет. Он мешался с дымом ладана, таким плотным, что верующие словно плавали в искрящемся тумане.

Елена остановилась рядом с кропильницей и попыталась петь вместе с остальными. Но она так устала от бега и так была оглушена ладаном, что губы ее шевелились беззвучно. Едва она вошла, как увидела резчика и его мать. Чтобы не смешиваться с толпой, они держались у стены. Юноша пел, плечи его не двигались, глаза вперены в алтарь. Мать, скрестив руки под шалью, со зрачками, расширенными от экстатического обожания, следовала каждому движению его губ, как будто только в это мгновение она понимала слова гимна. Оба были настолько захвачены пением, что даже не заметили, как хор замолк, и несколько секунд только два их одиноких голоса звенели в церкви. Елена с удивлением услышала его голос, который, отражаясь от церковных стен, звучал так, словно исходил из оргáна.

Внезапно она почувствовала напор толпы, которая с окончанием мессы стала давиться к кропильнице. В какой-то миг она еще раз увидела старуху и поймала на себе ее взгляд, быстрый и угрожающий, но вскоре та исчезла вместе с сыном в гуще людей. Церковь опустела, народ растекался по тропинкам. Лошади удалялись легкой рысью. На солнце, стоявшее уже высоко, надвигалась черная громада тучи, лучи били в эту грозовую тьму и, преломляясь в ней, падали на дно долины. Собирался дождь, и Елена ускорила шаг. Без труда, почти не задумываясь, она нашла обратную дорогу. Едва она подошла к калитке, как сумрачно мерцающий воздух понесся над землей порывом ветра, и вихрями взметнулась взвесь пыли и воды. И ударил ливень, слепящий и яростный.

Несколько дней Елена не видела своих соседей. Часто слышала голос старухи, что-то громко говорящий или зовущий сына с глухой монотонной интонацией. На самом деле как раз эти двое, словно по тайному сговору, избегали встречи с ней. У Елены создалось ощущение, что мать и сын очертили себя магическим кругом, который ей запрещено было переступать. И она оставалась за этой линией, зачарованная и запуганная. Но вместо того чтобы обрести мир, которого она ждала от деревни, Елена, как сомнамбула, шаталась по комнатам, терзаемая неясными страстями. Временами ее брала легкая дремота, от которой она пробуждалась, вздрагивая, оцепеневшая и ошеломленная, точно оказывалась вдруг в совершенно незнакомом месте.

После одного из таких резких пробуждений посреди дня Елена с изумлением обнаружила себя в потоке отраженного от реки света, хлещущего по стенам широкими переливающимися волнами. Казалось, ее, глухую и пьяную, принесло волной к далекому берегу, и только через несколько секунд она заметила Джузеппе. Он стоял перед ней на коленях, и его глаза, затуманенные каким-то детским обожанием, улыбались.

Елена вскочила в испуге.

– Это я, – пробормотал он.

Ее лицо стало бледнеть, по коже пробежал огонь, и обжигающий поток крови хлынул в грудь. Робкими и жадными руками он коснулся ее волос, и они на мгновение блеснули, тронутые светом. Потом он обхватил ее бедра и молча прижался губами к ее бесплодному животу.

Свадьба была назначена на Рождество. Как раз к этому времени кончался ее траур. В дни, что предшествовали свадьбе, они словно по взаимному молчаливому соглашению не говорили о матери. Та почти не выходила из дома и избегала Елены. Если им случалось столкнуться, старуха поспешно отворачивала перекошенное землистое лицо. Но однажды утром, в отсутствие Джузеппе, Елена услышала хриплый, нечеловеческий стон, исходящий из закрытой комнаты. Преодолевая сильное отвращение, она вошла и увидела в углу комнаты старуху: та стояла на коленях, упершись лбом в стену. Тело, закутанное в черную одежду, ей еще с усилием удавалось удержать неподвижным, но мышцы под кожей ходили ходуном, а внутри все было скручено рыданием. Старуха протягивала руки к стене и скребла по ней пальцами, словно искала опору, за которую можно ухватиться.

– Синьора… – пробормотала Елена в изумлении.

Но та не обернулась и не ответила, а с еще большим исступлением продолжала свои то ли проклятия, то ли мольбы.

– У меня украли его, моего ребеночка, – услышала Елена, – единственного ребеночка, сыночка…

На морщинистой блеклой шее вены вздувались так, что, казалось, еще немного, и они лопнут, а старуха побелеет и упадет замертво. С чувством мучительного стыда Елена вышла из комнаты. Непрестанные жалобы и брань старухи преследовали ее, она была напугана, будто бешеная собака гналась за ней по пятам.

Джузеппе шел ей навстречу с той растерянной улыбкой и детским румянцем, которые всегда появлялись у него при встрече с Еленой. Рядом друг с другом они не знали толком, о чем говорить, их охватывало неясное смущение, как двух путников, которые, не имея ничего общего, вынуждены идти одной дорогой. Но в гулко бьющемся пульсе, который только они двое могли расслышать, кровь одного вздувалась и подымалась волной навстречу крови другого, и две волны сливались с такой силой, что казалось, кровь разъела им вены. Елена хотела поговорить с ним о матери, но плач умолк, и в тишине закатный туман, внутри которого они были точно в нише, сросся с окружающим миром, так что казалось, что все пропитано им. Они вошли в дом, и Елена подумала, что, наверное, старуха уже спит.

Свадьбу сыграли в спешке и тайком. И для Елены началось странное время. Она ходила в состоянии между опьянением и сном, а тем временем вещи под ее взглядом будто бы стали рождаться из хаоса и от какого-то внутреннего толчка обретать формы. И вот из этих форм, чувствовала Елена, вещи начали просачиваться в нее саму, под ее кожу и в ее мозг, так что она уже могла узнавать их с закрытыми глазами. Вместе с тем на ее глазах происходили странные слияния: разница между предметами исчезала, устанавливалось тайное согласие между царствами природы, которые в конце концов начали перетекать одно в другое, и одно принимать участие в другом. Часто ей казалось, что камень, как трава, дышит и пускает в землю корни. Или же деревья перенимали оцепенелую жизнь камней, а их листья копошились, точно насекомые, животные же становились сгустками безразличной материи. Елена и сама чувствовала себя деревом, выбрасывающим почки с каким-то мучительным наслаждением. Даже простое прикосновение к чему-нибудь доставляло ей удовольствие до мурашек по коже, она гладила предметы, и ей казалось, что в этот момент она открывает их или, вернее, что все они тайно рождаются на свет. Глаза ее сияли, волосы стали мягче и будто бы искрились жизнью. Ее грудь, раньше плоская и чахлая, вздымалась, тоже рождаясь на свет, высокая, как у девушки, и ходила она теперь медленно и томно, с царственной грацией. С течением дней ее тело, словно по какому-то волшебству, обретало формы все более округлые и женственные, что изумляло ее саму.

Когда Елена поняла, что беременна, радость ее была такова, что она чуть не потеряла рассудок. В порывах благодарности ей казалось, что Бог телом и душой присутствует в ней, и она бросалась на колени, и слезы бежали по ее щекам. Внимательно прислушиваясь к происходящему в ней чуду, она не замечала, как сменяют друг друга дни и ночи, и легко и беспричинно разражалась то смехом, до плачем, как это бывает с детьми. Когда ей показалось, что она чувствует первые движения ребенка в животе, Елена не спала всю ночь, боясь пропустить их. Задержав дыхание, она сидела на постели с распущенными по полуголым плечам волосами и нетерпеливой улыбкой на лице. Нежными материнскими словами она звала Джузеппе, который спал рядом, и, если тот приоткрывал тусклые со сна глаза, спрашивала его:

– Ты счастлив? – И с коротким лихорадочным смехом прижимала его к груди. А потом долго смотрела на мужа, боясь упустить хотя бы самую мелкую черту его лица, и обшаривала его тело жадными напряженными руками, чтобы ребенок принял его формы. Часто они смотрели друг на друга, забыв обо всем, молча сжав друг другу руки, и в их объятиях прорывалось почти религиозное неистовство, как будто от тех объятий ребенок получал новый толчок к жизни.

О старухе теперь совсем позабыли. Первое время она сидела в своей комнате, замкнувшись в негодующей враждебности. Но потом, не в силах сопротивляться обстоятельствам, вновь появилась со своими косыми мимолетными, почти смущенными взглядами. Джузеппе теперь едва ее замечал. Он иногда позволял матери причесывать себя или обувать, но все это с безразличным, отсутствующим видом. И достаточно было ей услышать даже эхо голоса, даже шаги Елены, чтобы она насторожилась и повернулась на этот звук. Старуха превратилась в подобие нищенки – она выпрашивала у сына хотя бы взгляд, хотя бы одно слово в качестве знака их былого единства. Но напрасно она бодро крутилась вокруг, скрипя своими сапожками, напрасно кокетливо прихорашивалась, оправляя платочек вокруг лица, на котором глаза ее горели ненавистью. Он всегда был настороже, словно заяц в лесу. И мать в конце концов очерствела и стала как те деревянные статуи. Забившись в одну из ниш этого дома, она сидела там на низкой табуретке или устраивалась прямо на ступеньках, скрестив руки под складками шали, пожирала глазами этих двоих, жадно следила за каждым движением этих двоих, за их нежным и лихорадочным перешептыванием. Иногда они ловили на себе ее иступленный взгляд, в котором за яростью скрывалась мольба о жалости, как у бешеной собаки. Но они уже не обращали на старуху внимания. Та принималась бормотать какие-то невнятные скороговорки, мольбы или проклятия, к которым муж и жена иногда прислушивались с суеверной опаской и с явным отвращением, считая старуху сумасшедшей. И она в одиночестве свертывалась клубком в углу своей комнаты, утонув в широких складках черной одежды, и плакала взахлеб, пока у нее не перехватывало дыхание, опустошенная и дряблая, как тряпка. Но если сын входил к ней, приближался, улыбался ей, гладил ее по руке, она отвергала мрачным взглядом эту ласку и забивалась в свой угол.

Так что даже эти скупые проявления сыновней любви вскоре прекратились. Иногда у старухи разыгрывалось воображение. Ей казалось, что она на самом деле смогла пробраться ночью в соседнюю комнату и мгновение постоять над спящим сыном. Посмотреть, например, выросли ли его ресницы, не появилось ли ранних морщин, по-прежнему ли свежа кожа. Возможно, она даже набралась бы смелости и погладила его рукой. Но тут старуха вдруг вспоминала, что там, в одной кровати с сыном, под одним теплым одеялом лежит другая женщина. И ее начинала бить дрожь. Так проходили дни.

И вот под конец лета, днем, Елена родила двойню – девочку и мальчика. Остаток дня после родов прошел в таком радостном изумлении, что исчезновение старухи заметили только к ночи. Елена спала в глубине гостиной, в полутьме, которая заволокла белые стены, и два младенца спали рядом с ней на одной подушке – маленькие, почти одинаковые головки. Джузеппе, не сводивший с них глаз, вдруг спохватился и вспомнил о старухе. Он постучал в дверь ее комнаты и, не получив ответа, обнаружил, что она пуста. Тогда, встревоженный, он стал приглушенным голосом звать ее по всем комнатам, которые казались необычно холодными и заброшенными. И только потом заметил кривые буквы, выведенные углем на стене, возле печи: «Я ухожу». Тогда Джузеппе вышел на улицу, держа в руке фонарь, и крикнул в ночной ветер, ворошивший его волосы:

– Мама! Мама!

Он еще надеялся, что сейчас увидит, как она выходит из переулка, затем решил порасспросить, не видел ли кто ее случайно, – ему ответили, что действительно много часов назад мать поспешно спускалась с узлом в руках, ни с кем не разговаривая. Это было чуть раньше, чем смолкли крики Елены и послышался плач младенцев.

Поднявшись в комнату, Джузеппе, понизив голос, скупо сообщил об этом Елене. Та ничего не сказала, она была измождена, но во взглядах, которыми они обменялись, читалась одна и та же мысль. Не слишком усердные поиски, предпринятые в последующие дни, ни к чему не привели. И мало-помалу, с течением дней и месяцев, супруги почти поверили, что забыли о старухе. На самом деле, когда много лет спустя они вспоминали о времени, что прошло между ее уходом и возвращением, то отмечали ту быстроту, с которой выскользнули эти годы, словно само время неслось навстречу старухе. Конечно, было счастье, из-за которого казалось, что время пролетело так быстро. Не успели отцвести мандарины и черешни, как легли на горы первые снега. И едва рассеялись осенние тучи, а уже летний воздух сжигал траву и иссушал ручьи.

И наконец, дни были настолько просты и похожи друг на друга, что сливались один с другим. Джузеппе теперь вырезал для ребятишек деревянных кукол и, чтобы придать им подвижность, связывал суставы проволокой. Дети завороженно следили, как он вырезает. Айлант между тем становился все выше.

Как и некоторые растения, которые, достигнув зрелости, приносят один цветок, а затем, истратив силы на этот дар, чахнут, эфемерное цветение Елены закончилось, ее тело с ленивой сытостью сдавалось времени, а в потухшем лице от внутреннего лихорадочного жара осталась только животная ревность, с которой она следила, как растут дети. Двойняшки походили друг на друга почти до полной неотличимости, только у девочки фигура была более округлая, а в глазах виделась особая, почти ангельская кротость. Кроме того, различались они и цветом волос, у сына – темно-каштановые, почти черные, у дочки – рыжие, но у обоих длинные, блестящие, с красивыми локонами, как у матери. Глаза у детей были большие и ясные, почти круглые, словно распахнутые от изумления, а щеки и ладони полны и нежны, точно венчик цветка. Ребятишек наряжали в добротную вельветовую одежду с кружевными воротничками и лентами и разноцветные гольфы, доходившие им до розовых коленок. Ходили они всегда взявшись за руки, с маленькими осторожными пробежками, и, хотя еще не говорили вполне на языке людей, общались на своем собственном, составленном из бормотания и криков, что-то среднее между языком кошек и птиц. Часто двойняшки смеялись или плакали по какой-то лишь им одним понятной причине, тайной, недоступной для взрослых, и смех их, как и плач, был всегда внезапен и неудержим. Иногда, охваченные своим детским горем, брат с сестрой расставались, но тут же, после потерянного замешательства, наплакавшись в одиночестве, вновь спешили друг к другу, и в их красных, распухших от слез глазах читалось изумление. Они спали, точно неоперившиеся птенцы в гнезде.

Дети первыми увидели старуху, когда та, возвратившись, встала у калитки и уставилась на них. Брат с сестрой в удивлении рассматривали ее, а когда она заковыляла в огород, мелкими шажками пошли следом.

– Мама! – крикнул Джузеппе, заметивший старуху в окно, и, сбежав по лестнице, крепко ее обнял. Та зарыдала, ее руки ходили ходуном на груди сына, она безуспешно пыталась выдавить из перекошенного рта хоть слово. Пошатываясь, старуха вошла в дом, ничем не показав, что заметила присутствие Елены, но глаза ее на мгновение опустились, а зрачки блеснули из-под покрасневших век.

Елена, побледнев, прижала малышей к ногам, а муж пододвинулся к ней, так что они касались друг друга бедрами. Старуха сидела перед ними, неожиданно робкая и одинокая, на краешке стула, который сын предложил ей. Ее сапожки блестели, как новые. Она наверняка берегла их все это время и не надевала до дня своего возвращения. Ее одежда превратилась в лохмотья, а весь облик утратил человеческие черты: старуха напоминала скорее какую-то птицу. Вздувшиеся вены на руках походили на переплетенные веревки, морщины на лице сложились в какие-то странные, недобрые знаки, насечки и кресты. Губы стерлись, серые спутанные волосы падали на лицо из-под истасканного платка. Но дети были в восторге.

– Это ваша бабка, – смущенно сказал наконец Джузеппе тихим голосом.

И тогда диковинная птица словно закрылась своими изувеченными крыльями, окинув семейство мутными, как со сна, глазами. Но скоро в них показались слезы, из углов воспаленных век они катились по неподвижному лицу. Затем ее рот перекосился и сморщился, как у ребенка.