Текст книги "«Андалузская шаль» и другие рассказы"
Автор книги: Эльза Моранте
Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
Андалузская шаль
Еще девочкой Джудитта перессорилась со всеми родственниками из-за своей любви к танцам: в этой приличной семье сицилийских торговцев профессия танцовщицы (даже если речь идет о серьезном. классическом танце) считалась преступлением и позором. Но Джудитта в этой борьбе повела себя героически: она училась танцевать тайно, несмотря на всеобщее негодование. И как только подросла, она оставила Палермо, семью, подруг и отправилась в Рим, где через несколько месяцев уже состояла в кордебалете оперного театра.
Итак, театр, который всегда представлялся Джудитте раем, принял ее! Окрыленная, она твердила себе, что это всего лишь первый шаг: Джудитта всегда считала себя великой артисткой, рожденной для славы, а ее молодой ухажер, музыкант из Северной Италии, вхожий в Оперу, всячески укреплял ее в этом убеждении. Джудитта вышла за него замуж. Он был красив, и все прочили ему большое будущее в искусстве. Но к сожалению, через три года после свадьбы он умер, оставив ее вдовой с маленькими двойняшками на руках – Лаурой и Андреа.
Сицилийские родственники, хотя и не одобряли ни профессии Джудитты, ни брака, тем не менее не отказали ей в приданом. На эти деньги, вдобавок к скудному жалованью балерины, вдова с детьми могла жить на широкую ногу. Карьера ее не особо продвигалась, но дома Джудитта Кампезе вела жизнь примадонны. Все в доме сверкало ее гордостью, талантами, величием, и в ее небольшой квартире все, казалось, говорило о том, что она звезда.
Однако скоро выяснилось, что ее страсть к театру, столь неподобающая для девушки из сицилийской семьи, нашла нового противника там, откуда Джудитта этого совсем не ждала. И в самом деле, этот противник родился и вырос среди театрального люда, а кто с самого детства дышит этим воздухом, казалось бы, не должен отличаться такими провинциальными предрассудками. Речь идет о сыне Джудитты, Андреа.
Мальчиком Андреа отставал от сестры в росте, но был не менее грациозен. Как сестра и мать, он был черноволос, но отличался от них глазами (которые, по-видимому, унаследовал от отца) – они были редкого небесного цвета. Эти небесные глаза, обычно подернутые поволокой, раскрывали свою сияющую сущность, только когда смотрели на Джудитту: стоило ей появиться вдалеке, как в небесных глазах вспыхивала вся их ликующая прелесть. И тем не менее с первых лет жизни, с тех пор, как Андреа научился говорить, он выказывал неизмеримую ненависть к профессии матери.
Вне своей работы вдова вела жизнь уединенную. И когда она не должна была ходить в театр, по большей части проводила свои вечера дома, одинокая и спокойная. В такие дни Андреа (который, как и сестра, ложился еще до заката) засыпал быстро и тихо рядом с Лаурой и спал крепким сном до утра. Но в те вечера, на которые была назначена репетиция или спектакль, сон Лауры, как всегда, ничто не тревожило, однако Андреа не мог сомкнуть глаз. Он чувствовал, что мать должна уйти из дома, хотя никто ему об этом не говорил. И тогда Андреа засыпал с трудом, капризным и ненадежным сном – чтобы проснуться внезапно, как будто от удара колокола, в тот самый момент, когда Джудитта уходила в свою комнату одеваться. Спустившись с кровати, он босиком бежал к комнате матери и, точно беспризорник, горько плакал у закрытой двери.
Драма, начавшаяся таким образом, могла разворачиваться по-разному. Иногда Андреа лил слезы под дверью все время, пока мать одевалась, но едва она открывала дверь, собираясь выйти, как сын стремглав бросался обратно в постель, прятать слезы под одеялом. Джудитта не собиралась проявлять жалость – чаще всего она уходила, прямая и непреклонная, делая вид, что не слышала ни плача, ни топота босых ног. Изредка, правда, она выказывала излишнее милосердие к нему, сама себя за это коря, и бежала за Андреа, пытаясь утешить его всякими ласковыми словами. Но сын закрывал глаза кулачками, давился всхлипами и отвергал все фальшивые утешения. Единственным утешением для него стало бы одно – чтобы Джудитта осталась дома, а не шла в театр. Но надо быть сумасшедшим, чтобы просить такое у танцовщицы!
Иной раз дерзость толкала Андреа именно на такое сумасшествие! Поплакав немного, как обычно, у комнаты матери, пока та одевалась, он вдруг начинал бушевать и лупить в дверь кулачками. Или же, сдержав рыдания, терпеливо ждал, когда разодетая мать выйдет, и, видя ее – она ступала походкой львицы, в маленькой гордой шляпке с черной вуалью, скрывавшей белое лицо, – хватался за полы ее одежды, обнимал колени и с безнадежным отчаянием умолял мать не ходить в театр, ну хоть сегодня остаться и побыть с ним! Джудитта гладила его, подбодряла и безрезультатно пыталась заставить его примириться с неизбежным. В конце концов она, потеряв терпение, грубо отталкивала сына и исчезала, хлопнув дверью. Андреа оставался сидеть на полу прихожей и плакать, как несчастный котенок, брошенный в корзине, в то время как кошка ушла гулять.
Джудитта надеялась, что все это лишь детский каприз, который он со временем перерастет. Напротив, шли годы, и каприз Андреа рос вместе с ним. Его отвращение к театру, как и его исступленная любовь к матери, проявлялась при любой возможности и развилась в его голове в какую-то непреодолимую враждебность. Андреа больше не унижался до мольбы или плача, как в три или четыре года. Он научился лучше владеть собой, но его ненависть, лишенная теперь тех детских выходок, становилась все более яростной.
Если не принимать во внимание эту его одержимость, в целом Андреа нельзя было назвать плохим сыном. Он никогда не врал, хорошо учился, был исключительно предан матери, за которой ходил по пятам, ловя любые проявления ее внимания с бурной и нежной готовностью, так что нередко, когда Джудитту занимали другие дела или мысли, она вынуждена была отталкивать его, столь назойливого. Когда Джудитте случалось (что на самом деле, бывало редко) вывести сына на прогулку, даже король, выехавший в карете со своей королевой, не мог бы выглядеть более гордым и внимательным, чем Андреа. Его глаза сияли полным светом с самого начала и до конца прогулки. Редкими вечерами, когда Джудитта оставалась с детьми, его лицо – обычно бледное – разрумянивалось. Он становился веселым, легкомысленным, шутил, резвился, хвастался. Безудержно смеялся любому мельчайшему домашнему происшествию (например, если кот охотился за молью или если у Джудитты не получалось расколоть орех) и рассказывал с драматическими интонациями сюжеты «Черного корсара», «Возвращения Сандокана», «Пиратов Малайзии»[1]1
Приключенческие романы итальянского писателя Эмилио Сальгари (1862–1911). (Здесь и далее прим. пер.)
[Закрыть] и прочих романов о капитанах и буканьерах, которые были его страстью. То и дело Андреа обнимал мать, как будто хотел навсегда приковать ее к себе; с Лаурой он был мягок и предупредителен, робко и внимательно прислушивался к их с матерью женским разговорам. Но стоило только вскользь упомянуть театр, или танцы, или Оперу, как его глаза темнели, лоб морщился, и домочадцы становились свидетелями необыкновенного преображения – словно у них на глазах голубь или петушок превращался в филина.
Порой сестра Лаура ходила на дневные спектакли в Оперу – это казалось ей настоящим праздником, и радости ее не было предела; она часто заглядывала к матери за кулисы, а иногда ее пускали даже в гримерные! Вернувшись домой (где Андреа, обрекший себя на добровольное отшельничество, проводил день совсем один), Лаура казалась сумасшедшей, настолько она была возбуждена, но, встретив ужасный взгляд брата, подавляла в себе желание рассказать об увиденном. И это вынужденное молчание настолько тяготило ее, что потом, ночью, она разговаривала во сне.
Андреа наотрез отказался переступать порог театра. Даже предложение посетить это место, которому он обязан был столькими вечерами боли и слез, заставляло его бледнеть от возмущения.
Несколько раз Джудитте случалось приносить из Оперы свои балетные платья, и она надевала их дома, чтобы покрасоваться. Однажды она нарядилась цыганкой, с полуоткрытой грудью, браслетами и монистами. Потом – лебедем с расшитым сверкающими камнями лифом, в чулках из белейшего шелка и в пачке из перьев. А как-то она предстала нереидой в переливающейся чешуе и рыболовной сети вместо плаща. А еще были Дух ночи и Восточная пастушка.
Ее тело слегка отяжелело с тех пор, как она была девочкой, но Джудитта оставалась красивой женщиной, с яркой выразительностью черт, с черными глазами и белой, как у испанки, кожей. Кроме дочери Лауры, любоваться ею дома доводилось служанке – приходящей горничной, да консьержке. Вот, пожалуй, и все поклонники Джудитты: по правде сказать, в театральной карьере она не продвинулась ни на шаг. Как и в первый день своей работы в Опере, Джудитта Кампезе была лишь безвестной балериной из кордебалета. Но в обожающих глазах своей домашней публики она, без сомнения, была великой театральной звездой.
Позволив полюбоваться ее костюмами, она переходила к танцам, чем вызывала бурные аплодисменты. И в этот момент ребяческими шагами, бегом пересекал коридор и появлялся на пороге комнаты Андреа. При виде Джудитты его распахнутые глаза начинали светиться неподдельной сияющей преданностью, но через мгновение он отворачивал от нее лицо. И, послав публике мгновенный враждебный взгляд, удалялся в угол между коридором и входной дверью, словно человек, который вынужден смотреть, как разграбляют его имущество, не в силах этому помешать.
Хористки, танцоры и прочие подобные персонажи, время от времени захаживавшие в дом, для Андреа были хуже диких зверей. Во время их визитов он, как обычно, прятался в глубине квартиры, в пыльной кладовке, едва-едва освещенной через маленькое окошко. Но если Джудитта с компанией там, в гостиной, показывала какие-нибудь сцены или танцевальные фигуры, то даже в этом заточении Андреа не удавалось защититься от своих кошмаров. Хотя он и старался не слушать, его слух, внезапно становившийся гораздо более чутким, чем обычно, проникал через закрытые двери и различал ноты граммофона, чужие, незнакомые голоса, размеренные хлопки, топот прыжков, скользящие шаги, дуновение пируэтов! В узнике боролись противоречивые чувства: гнев, зависть, искушение дойти до самого дна своих мучений, приняв участие в этом ненавистном представлении. И можно подумать, что какой-то соглядатай выдал его там – это его искушение, – вот уже сестра Лаура в качестве парламентера появилась перед его забранной решеткой дверью, чтобы позвать брата в гостиную от имени матери, расхваливая искусство танцовщиков. Оскорблениями и угрозами Андреа обращал парламентера в бегство, но от груза этих искушений становился еще мрачнее. Через минуту слышался его голос, громко и настойчиво зовущий мать.
Прибегала Джудитта, возбужденная и раскрасневшаяся от танцев. Окликала сына по имени – без ответа. Она звала его второй, третий раз, и наконец дверь открывалась. Балерина решительным шагом входила в кладовку и, смеясь над этим ужасным заключением, обнимала узника, целовала его волосы и лоб.
– Ты замерз! Боже мой, сердце мое! Этот мальчик с ума сошел! Самого себя сажать в тюрьму, когда в твоем распоряжении столько прекрасных комнат! Твоя мать произвела тебя на свет не для того, чтобы держать среди баулов и пауков! У тебя ведь такая прелестная комнатка, с балконом! И граммофон с музыкой, и такие артисты – они все про тебя спрашивают. Они, наверное, решили, что мой Андреуччо – горбатый или совсем урод, раз он никогда не показывается! Пошли, пусть все видят, какой замечательный сын у Кампезе! Почему ты так кривишься? Как будто тебя зовут в гости к Нерону! Там только друзья, коллеги по работе, господа и дамы, такие прекрасные, что словно из сказки. Люди деньги платят, только чтобы на них посмотреть! А они теперь пришли потанцевать для Лауретты и Андреа! Ну и потом, там ужин, с марсалой, и мы все хотим выпить за хозяина дома, за тебя! Давай, доставь нам такое удовольствие, милый мой улан, пойдем потанцуем с нами!
И, схватив Андреа за руку Джудитта танцевальным шагом тащила его за собой по коридору. Но в середине коридора, увидев через полуоткрытую дверь движение в гудящей голосами гостиной, Андреа, будто его волокли к вратам ада, высвобождал свою руку из ладони матери и бежал обратно в свою темницу. И оттуда кричал матери:
– Иди отсюда! Уходи! Иди к своему быдлу!
Но, оставшись один, принимался плакать.
Так что Андреа расплачивался за свою ненависть, устраивая пытки самому себе. Однако, говорят, порой его ярость проявлялась и в другом виде. Например, однажды он перевернул лицом к стене, как будто в наказание, фотографии в рамках, красовавшиеся на полках в гостиной. Это были дирижеры, хореографы, прима-балерины и прочие известные люди: его мать дорожила фотографиями, особенно из-за автографов, адресованных ей, Джудитте Кампезе, с ее именем и фамилией.
А в другой раз, когда поклонник послал Джудитте в дар букет роз, Андреа выждал, пока она не уйдет из дома на обычную театральную репетицию, и в одно мгновение, на глазах у испуганной сестры Лауры, принялся ломать и раздирать на куски эти розы в диком гневе. А потом швырнул цветы на пол и растоптал. В этом случае Джудитта не сдержалась и назвала его негодяем и убийцей.
Вот в таких горестях проходило детство Андреа Кампезе.
Лет в десять, когда дети готовились к конфирмации и первому причастию, они провели две недели взаперти: Лаура – в школе у монахинь, Андреа – в монастыре у отцов-салезианцев. До этого никто не занимался их религиозным воспитанием, так что благочестивое пребывание в монастыре стало для брата с сестрой совершенно новым опытом. В жизни Лауры этот опыт и наставления в вере не оставили заметного следа, но в жизни Андреа они изменили всё. Увидев его после заточения, в день церемонии, Джудитта с удивлением заметила, что сын ее совсем не тот, каким был раньше. Вместо того чтобы страстно броситься ей навстречу, как можно было ожидать после такой долгой разлуки, Андреа принял полагающийся ему поцелуй сдержанно, почти сурово. Первая морщина, след раздумий, перечеркнула его лоб, придав лицу серьезное выражение, не вязавшееся с детскими чертами и ростом, слишком маленьким для его возраста. На многочисленные вопросы матери он отвечал с упрямым нетерпением.
Монахи, которые занимались его воспитанием и которые глядели на него с огромным удовлетворением, сказали Джудитте, что в течение их краткого курса религии он был самым внимательным и ревностным учеником и выказал редкий в его года интерес к божественным предметам. Такое впечатление, говорили они, что мальчик так жаден до хлеба небесного, будто его вплоть до этого мало кормили обычной земной пищей.
Легкое свидетельство мирского тщеславия проявилось в нем, когда настало время надеть новую одежду, которую мать привезла ему для церемонии, – курточку из темной турецкой саржи, с бархатным воротником. Андреа всегда был неравнодушен к одежде и не скрыл своего удовольствия, а когда нашел в кармане куртки маленький серебряный свисток на шелковом шнурке (что было знаком высшей элегантности согласно некоторым французским детским ателье), объявил с довольной улыбкой, что носить свистки вроде этого было делом обычным для пиратских капитанов. Тем не менее он, поборов немалое искушение, удержался от того, чтобы попробовать тут же звук этого воинственного инструмента. И после того как прошли эти несколько легких минут, всю церемонию конфирмации он выглядел таким внимательным и восторженным, что в конце концов епископ отметил его среди прочих детей и, погладив по голове, сказал:
– Ах, какой бравый маленький солдат Церкви!
Когда же ему пришла очередь получать причастие, его глаза, устремленные вверх, к чаше, сияли такой чистотой и радостью, что, увидев это, его мать прослезилась. Но Андреа, по-видимому, не слышал ее всхлипов. Приняв облатку, он закрыл глаза, и, казалось, капелла озарилась светом. Несколько минут он неподвижно стоял на коленях, закрыв лицо руками, и Джудитта, глядя на его склоненную голову с причесанными и напомаженными по такому случаю волосами, говорила себе: «Кто знает, какие там важные мысли сейчас, в голове этого ангела!» Наконец снова показались его прекрасные глаза, но все время, пока шла месса, они оставались прикованными к алтарю. «Даже не глянет на мать», – подумала Джудитта.
После церемонии Джудитта повела детей домой. Как только за ними закрылась решетка монастыря, легкомысленная Лаура стала мечтать поскорее вернуться к своим привычным играм. В длинном платье, похожем на подвенечное, в фате и венке на голове, она принялась весело носиться вдоль по улице, ведущей к дому, заслужив неодобрение некоторых прохожих, которые призывали ее вести себя соответственно одеянию.
Андреа, напротив, шагал сосредоточенный, не обращая внимания на мать и сестру, как чужой.
С этого дня он вел себя в доме так, как будто семейная жизнь и домашние события не имели больше к нему отношения. Его взрывы, его гнев и капризы закончились, но вместе с ними, казалось, ушла и любовь к матери. Если в его присутствии упоминали танцы или театр или намекали каким-нибудь образом на ненавистную профессию матери, на лице Андреа появлялась только тень презрения. Он по-прежнему избегал общества танцоров, актеров, певцов и старался отгородиться от мира друзей Джудитты, но его желание отстраниться от них не выражалось теперь так, как прежде. Даже когда гостей не было, он любил уединяться и больше не искал себе компании, не играл с сестрой и казался все время погруженным в мысли слишком серьезные для его возраста, так что Джудитта стала бояться, что сын заболел. Стояло лето, школы были закрыты, но Андреа часами читал книги, подаренные ему святыми отцами монастыря, куда он теперь часто наведывался. Отцы растолковывали наиболее трудные места прочитанных книг и рассуждали вместе с ним, восхищаясь его проницательностью. Морщина размышлений на лбу Андреа залегла еще глубже.
Как раз в это время в церкви их квартала каждый день говорил знаменитый проповедник. В толпе, собиравшейся на его проповеди, всегда присутствовал один его почитатель ростом чуть более метра, которого, если судить по бедной, поношенной одежде, можно было счесть беспризорным мальчишкой. Он не отрывал от кафедры голубых глаз, благодарных и жадных. Однажды, когда проповедник говорил о Страстях Христовых, его внимательный слушатель разволновался так, что у него стали прорываться безутешные рыдания.
Но рассказывают и о других, еще более замечательных эпизодах того святого лета Андреа.
В дальнем квартале города рядом с большой базиликой подымалась очень высокая лестница, называемая Святой Лестницей,[2]2
Святая Лестница – мраморная лестница в храме Санкта Санкторум рядом с базиликой Сан Джованни Латерано в Риме. Согласно легенде, ее привезли из дворца Понтия Пилата и именно по ней поднимался на суд Иисус Христос. По этой лестнице подняться можно только на коленях, сняв перед этим обувь.
[Закрыть] которую паломники, прибывавшие со всего света, обычно проползали на коленях, иногда сняв обувь, чтобы заслужить божественное прощение. На стенах, по бокам от лестницы, были фрески с изображением станций Крестного Пути, а над площадкой, которая венчала лестницу, сверкали золотом мозаик торжествующие святые и мученики. Казалось, что они ждут паломника там, наверху, чтобы поздравить его с окончанием покаяния.
Однажды около полудня вокруг базилики прогуливались две балерины из Оперы, жившие по соседству. Это было пустынное время летнего зноя, и, проходя мимо Святой Лестницы, девушки заметили, что у ее подножия, где верующие, разувшись к началу восхождения, обычно оставляли обувь, стояли два одиноких сандалика, потертые и пыльные. Подняв глаза, они увидели высоко-высоко маленького паломника, который босой продвигался по лестнице на коленях и уже почти достиг вершины. Детский размер сандалий и рост их кающегося владельца изумил балерин: вообще-то, как правило, только взрослые исполняли такие трудные обеты. Увиденное позабавило девушек, и они, будучи нрава легкого, задумали шутку. Забрав маленькие сандалии, они спрятались за стенку лестницы, ожидая спуска одинокого пилигрима. В своем укрытии балерины томились довольно долгого, и наконец он спустился. С удивлением артистки узнали в ребенке сына танцовщицы Джудитты, которая состояла в кордебалете Оперы и чей дом они обе часто посещали как коллеги по работе.
Вернувшись к основанию лестницы, он обратил мокрое от пота лицо к далекой теперь верхней площадке и, осенив себя крестным знамением, положил в карман маленькие серебряные четки. Потом повернулся, ища свою обувь, и, не найдя ее, обвел площадь гневным, полным ярости взглядом еще не отвыкшего от своих повадок волка, оказавшегося в опасном лесу. Площадь, обожженная солнцем, была пустынна, и он повернул голову, оглядывая ближайшие ступени лестницы. После чего, не ища больше своих сандалий, развернулся одним прыжком и убежал босиком.
Две танцовщицы, умирая от смеха, выскочили из своего укрытия и закричали во весь голос: «Кампезе! Кампезе!» Андреа остановился и, узнав балерин, которые держали его сандалии, вспыхнул лицом.
– Мы тут сандалии нашли, – сказала балерина постарше невинным тоном. – Не твои?
Мальчик взял сандалии и, не потрудившись застегнуть их, всунул туда ноги, как будто это были копыта.
– Ну вот, – возмутилась девица, – что за характер! Я тебе нашла сандалии, а ты даже поблагодарить не хочешь?
– Хотя бы не забудешь – вмешалась вторая, – прочитать за нас «Аве Мария»?
Но на эти слова Андреа не ответил ничего, только посмотрел на танцовщиц исподлобья так. что эти две чудачки, к своему собственному удивлению, почувствовали смущение. Затем он развернулся к ним спиной и, волоча по земле расстегнутые сандалии, быстро удалился.
После этого случая, а также других ему подобных друзьям Джудитты и всей округе скоро стало известно о призвании Андреа. Все знали, что сын Кампезе отказывается от удовольствий и развлечений, что он раздарил и свой серебряный свисток, и кремень, и компас, и прочие милые сердцу вещи, – чтобы заслужить такими жертвами милость Бога. Против воли матери он соблюдал пост, отказывался от еды, которая раньше ему нравилась, а иной раз ночами подымался с постели, где с раннего детства спал бок о бок с сестрой Лаурой, и сворачивался калачиком на голом полу: ведь так делали великие святые, чьи жития он читал. Темная конура, где Андреа когда-то прятал свое возмущение, стала его любимым убежищем, и однажды, когда он забыл закрыться там на ключ, Джудитта застала его коленопреклоненным на полу, с молитвенно сведенными руками и глазами, полными слез; сын зачарованно глядел на окошко, как будто за пыльным стеклом видел божественные образы. Он стоял так уже больше часа: колени его покраснели и воспалились.
Единственной христианской добродетелью, которую Андреа пока не воспитал в себе, было смирение. Напротив, ко всем людям (не состоящим служителями Господа) он стал выказывать презрение и гордо глядеть на них свысока. Но, видя в ребенке эту гордыню, люди скорее потешались, чем сердились.
Андреа стали считать едва ли не святым, и многие матери завидовали Джудитте. Однако если поначалу она относилась к истовой набожности сына лишь как к причуде, то теперь стала испытывать временами глухое раздражение, видя, что все помыслы у него заняты только Раем и что он напрочь забыл о матери. Теперь, когда Джудитта оставалась одна вечерами, Андреа (который раньше радовался таким вечерам как величайшему празднику) мог оставить ее на кухне с Лаурой, а сам уйти в свою комнату или кладовку. Днем, когда Лаура уходила к подруге, случалось даже, что он оставлял мать дома одну и шел к своим любимым монахам! А однажды, когда Джудитта позвала его погулять, он – который когда-то встречал такие предложения с величайшей радостью – согласился холодно, без всякой благодарности. И всю прогулку имел вид надутый и отвлеченный, как будто со своей стороны делал матери огромное одолжение, тратя на нее время.
Уязвленная, Джудитта больше не приглашала его. «Если ему надо, – думала она, – сам меня попросит вместе прогуляться». Андреа так никогда ее и не попросил. Несколько раз, когда она, выходя из дома, прощалась с ним, Джудитте показалось, что она заметила в его глазах вопросительный и испуганный взгляд, но, возможно, это ей только почудилось, – в конце концов он, похоже, вообще перестал замечать и присутствие, и отсутствие матери. Когда она прощалась на пороге с сыном, тот бормотал ответ безразличным тоном, не отрывая глаз от книги.
Куда девалась его нежность? где его восторженное обожание? Андреа не отвечал на ласки матери и, более того, избегал ее. И если Джудитта сетовала, что сын к ней несправедлив, он смотрел на нее с этим новым выражением пренебрежительной отчужденности, словно говоря ей: «Чего ты хочешь? Чтобы я до сих пор опускался до этих детских ужимок и жеманства? Это время уже ушло, дорогая моя. Теперь мои любовь и преданность направлены совсем на другое, и в моей душе нет места для пошлой балерины вроде тебя. Займись своими делами и не мешай мне». У Андреа был дневник, куда, как замечала Джудитта, он время от времени подолгу что-то записывал, сосредоточенно, нахмурив брови. Джудитта тайком достала этот дневник и принялась листать его – тетрадь оказалась заполнена стихами вроде этого:
ГОСПОДЬ ГОВОРИТ С КАИНОМ
Что ты наделал, подлый Каин? Жестокое ты дело совершил!
Ты брата своего, невиннейшего Авеля убил!!!
Теперь Авель в Раю, завистник же презренный —
Его когтями тигры рвут в пустыне, он хуже, чем прокаженный.
Но говорит ему Господь: «Не плачь, мой бедный сын.
Смотри на Океан, сияет парус там! На высокой рее виден флаг один!
А вон и моряки. Смотри скорей на них!
Архангелы и серафимы, и Капитан при них,
Он вечного Рая Великий Герой!
Вперед, мои сыны! Не тратьте время зря! Пусть Он ведет вас за собой!
Джудитта не была искушена в литературе, чтобы обращать внимание на ритмические и грамматические вольности поэтической композиции. После чтения этих виршей она едва сдерживала слезы. Она была уверена, что перед ней явное доказательство гениальности и выдающихся талантов Андреа, и осознание этого заставило ее пуще прежнего скорбеть о том, что она больше не царит в его сердце. Но с другой стороны, Джудитте было стыдно, что она пытается тягаться за сына с более счастливыми соперниками, которыми были, ни много ни мало, небесные покровители. И кроме того, отныне на ее карьере можно было поставить крест – эта трагедия занимала все ее мысли, не оставляя ни времени, ни сил подумать о материнских горестях. Все эти годы Джудитту не покидала надежда в конце концов как-нибудь выделиться из танцовщиц Оперы и, по крайней мере, получить сольные партии, а затем, возможно, и стать примой. Вместо этого ее неожиданно уволили из Оперы. Она уверяла, что всему виной заговор завистливых товарок, но в театральных кругах поговаривали, что дело в недостатке таланта, который все уменьшался, вместо того чтобы расти. К тому же она подурнела, ноги стали слишком жилистыми, бока пополнели, всю ее слегка разнесло, так что кордебалет она теперь отнюдь не украшала.
Лето кончилось, в школах начался учебный год. И когда Андреа заявил о своем желании пойти в семинарию, куда брали мальчиков, собиравшихся стать священниками и где отцы-покровители могли гарантировать ему место почти бесплатно, Джудитта решила, что это дар небес. Дело было в том, что она решила закрыть дом. Наступало время скитаний из города в город вслед за миражом какого-нибудь объявления или за бродячими труппами. Лауру поместили на пансион к старой школьной учительнице, которая взялась помогать ей в занятиях. Андреа, решив стать священником, поступил в семинарию городка О., расположенного в одной из провинций Центральной Италии, ближе к югу.
Джудитта навещала сына, когда это ей позволяла беспорядочная жизнь. Одетая всегда с большим достоинством, почти аскетично (как это всегда было вне театра), она производила впечатление почтенной, благородной синьоры. Подобно многим женщинам, в чьих жилах течет сицилийская кровь, Джудитта старела быстро и преждевременно, но не желала признавать и видеть этого, как не желал видеть и сын.
Ее маленький священник встречался с ней в приемной, одетый в сутану из черной саржи, – он стал слишком быстро расти, и рукава уже не закрывали его тонких запястий. Всякий раз Джудитта находила, что он еще больше вытянулся и похудел. Его лицо, ранее округлое, теперь истончилось, так что большие глаза, казалось, захватили его целиком, а над морщиной размышлений, залегавшей между бровями, теперь появилась еще одна – складка строгости. При встречах с матерью Андреа всегда держатся сурово и отстраненно, и, если она, поддавшись женской слабости, выказывала ему знаки былой любви, он глядел на нее твердо, подняв брови, или же отворачивался с насмешливым выражением на лице. Его больше совершенно не интересовала ее жизнь. Однажды, когда она стала намекать, что для нее есть надежда (впоследствии оказавшаяся тщетной) поступить в кордебалет миланской «Ла Скалы», Андреа презрительно поднял брови и скривил губы, выказывая безучастность и отвращение. На тысячи вопросов Джудитты он отвечал скупо и неохотно, и их разговоры обычно на том и заканчивались, потому что он со своей стороны ни о чем не спрашивал, разве только в редких случаях справлялся о сестре Лауре. Словом, Андреа считал свою мать чем-то вроде призрака чего-то давно отвергнутого, что жило в нашем сердце в наивном возрасте и что больше не значит для нас ничего.
Однако Джудитта слишком хорошо уже знала своего сына, чтобы не добиться во время их бесед кое-какого дипломатического успеха. Чутье и природная хитрость иногда подсказывали ей нужный довод, удачную фразу, благодаря которым на лице Андреа вновь появлялась его детская зачарованная безоружная улыбка. В эти редкие моменты ее переполняло счастье и на сердце становилось легко.
Однажды Джудитта появилась в семинарии, сияя радостью, и объявила Андреа, что она взяла отгул на целый день, чтобы провести этот день с ним. Она уже получила у отца-префекта разрешение погулять с сыном по городу, и теперь весь день в их полном распоряжении: потому что, сказал префект, достаточно, чтобы она привела Андреа обратно в семинарию до заката. Услышав такое предложение, Андреа помрачнел и отказался.
– Как, ты не хочешь пойти погулять со мной?
– Да, я не хочу идти с тобой!
– Да ладно, брось! Ну, святой мой сыночек! Это ты нарочно так говоришь, чтобы меня обидеть. Я столько проехала ради такой чести, погулять с моим маленьким преподобным. И ты хочешь мне в этом отказать? Давай же, мой кавалер, не расстраивай свою мать. Может, ты считаешь, что она стала совсем некрасивой и больше тебя недостойна? Скорее, Андреуччо, не будем терять времени. Пойдем прогуляемся по крепостным стенам, посмотрим на бастионы, сядем в кафе, мороженого купим. А потом будем развлекаться, посмотрим афиши кинотеатра, там вечером показывают фильм… погоди, как же он называется? Ах да, что-то морское, про корсара…
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?