Текст книги "Стёжки"

21

Первый раз я вышла замуж по расчету: два месяца поживем и потом разведемся. К моменту бракосочетания я уже точно знала, что нам не по пути. Отменить свадьбу было бы слишком смелым шагом, я струсила и пошла на сделку.

С Колей мы познакомились в круизе. В июне восемьдесят пятого я стала свободным человеком – закончила школу и бросила спорт. Надо было что-то делать, и мама решила, что лучшей сменой пейзажа будет трехнедельный речной круиз по Волге – из Ленинграда до Астрахани и обратно.

За 383 рубля у меня появилось место в самой дешевой каюте. Соседками оказались две умудренные опытом тетки, которые троллили меня всю дорогу на тему бесперспективности связи с официантом Колей. Возможно, они пытались уберечь вчерашнюю школьницу от греха, но мне казалось, что они обесценивают мою привлекательность.

Старые тетки, которым уже было почти под сорок, смеялись: «Он, дурочка, на тебе не женится».

Парень был интересный – старше меня на три года, имел вызывающе модный крашеный чуб и дизайнерские штаны производства «сампошив».

Коля жениться не планировал, он даже маме своей обещал, что до двадцати семи лет ни-ни.

На судно Коля устроился по нескольким причинам. Во-первых, романтика. Во-вторых, статью за тунеядство еще никто не отменял, а служба в речном пассажирском флоте позволяла работать четыре месяца в году. Основным же занятием молодого человека являлось познание. Нет, учебу в кулинарном техникуме по специальности «повар» Коля уже закончил, от службы в армии он как-то откосил, теперь его необыкновенно вдохновляли творческие встречи, во время которых он впитывал высокие духовные материи.

Все это я узнала, когда закончилась навигация. Пока же пароход курсировал между Валаамом и Астраханью, я караулила дни захода в Ленинград. В одну из таких коротких встреч на Речном вокзале произошла забавная история.

Дело в том, что Ника в младенчестве переболела пиелонефритом новорожденных, отчего была поставлена на диспансерный учет. Когда мы пошли в школу, ее сразу освободили от физкультуры и ежедневно выдавали молоко в треугольных пакетиках (что очень забавляло папашу. Мы были девками крупными, поэтому Ничка с молоком «для ослабленных» стала вечной мишенью его насмешек). До четырнадцати лет рецидивов у нее больше не случалось, и после обследования в Педиатрическом институте, куда я приходила навещать сестру, диагноз сняли как ошибочный. Ей особенно было обидно, что пришлось глотать шланг с лампочкой.

В одну из встреч с Колей, когда его теплоход зашел в Ленинград на пересменку, меня неожиданно скрутило. Боли случились такие чудовищные, что пришлось вызывать неотложку. Проход на судно посторонним воспрещался, Коля провел меня тайком, поэтому приезд кареты скорой помощи на причал был крайне нежелателен. Видимо, я чуть не умерла, потому что меня таки вынесли по трапу на носилках, а Коля отправился на ковер к капитану.

В больнице выяснилось, что почки, которые стали причиной колик, имеют давнишние рубцы.

– Ты раньше болела пиелонефритом, это точно, – сказал врач.

– Нет, я никогда не болела, а вот моя сестра… – и тут я осеклась в страшной догадке. Неужели нас перепутали, когда мы были младенцами?! Так кто же из нас Эля, а кто Ника?

Ленинградский речной вокзал (ныне не существует, ранее пр. Обуховской Обороны)

Там, где располагался Ленинградский речной вокзал, по документам 1500 года значилась деревня Койска на Неве. В петровские времена слобода Кайкуши, как она тогда называлась, принадлежала царевичу Алексею Петровичу – здесь даже стоял мазанковый дворец наследника.

Во времена Пушкина в трактире «Александрия» на берегу Невы по Шлиссельбургскому тракту подавали блюда из оленины и медвежатины, а в соседнем саду Куракиной дачи запускали воздушные шары.

В 1970 году на этом месте был введен в эксплуатацию речной вокзал, здание в стиле советского функционализма (арх. группа Попов, Кусков и Розенфельд).

Через четыре года за зданием вокзала возвели 16-этажную гостиницу «Речная». Гранитная набережная с причальной стенкой была соединена с вокзалом подземным переходом. На втором этаже гостиницы размещался ресторан с видом на Неву. В 2012 году вокзал и гостиницу снесли. На их месте в 2014 году был возведен 23-этажный жилой дом «Мегалит».

Несмотря на то что я не одобряю архитектурный облик нового здания, именно здесь в 2013 году я купила квартиры для своей семьи, мамы и сына.

22

К началу октября навигация закончилась, и скрывать наши отношения уже было невозможно – я перестала приходить домой на ночь. Мама ахнула: как не стыдно, что скажут родственники?! Если вы такие взрослые, тогда женитесь!

В принципе, мне эта идея нравилась – хотя бы мысленно утереть нос тем соседским теткам. Как только мне стукнуло восемнадцать, мы подали заявление в ЗАГС.

Наша семья в это время разъехалась кто куда. Сестра месяцами пропадала на сборах, мама только что вышла замуж, а отец, крайне уязвленный, не хотел никого из нас видеть.

Так как именно мы настояли, чтобы мама решилась наконец выйти из тяжелых, давно изживших себя отношений («ради детей» – мы давно уже выросли, мама!), мы с отцом находились во враждебных лагерях.

Он занял трехкомнатную квартиру, которую наша семья получила после размена генеральской квартиры на Лесном, для нас же начался период «без жилья», бесконечный черед арендованных квартир.

Коля с родителями проживал в небольшом поселке под Колпино. Папу его я почти не помню, тихий скромный колхозник, а вот мама была такая большая «деревня», что попала в мою коллекцию типов людей. Она заявляла, что они «не деревенские, а полугородские», так как их поселок имел статус городского типа.

Городской поселок – так назывались все поселки городского типа в Ленинградской области СССР. В отличие от сёл, не менее 85 % жителей городских поселков должны быть заняты вне сельского хозяйства. Раньше такие поселения назывались посадами или местечками.

Коля, видящий себя среди поэтов и композиторов, стеснялся глупости и напыщенности матери. Поэтому мы зависали на каких-то квартирниках, ночевали у друзей, местных полугородских художников и музыкантов. Для меня это был новый пугающий мир под покровительством плана[5]5
  План – наркотик (марихуана, анаша, гашиш). План обычно курят, сворачивая «косяки», просто жуют или заваривают чай.


[Закрыть] и Led Zeppelin.

Среди разных съемных квартир была одна почти постоянная – однокомнатная на Удельной, мамин муж Сева снимал ее много лет для коротких встреч (у них были долгие отношения, в которых оба находили прибежище от своих неудачных браков). Так как началась учеба, мне приходилось рано вставать, дорога из рабочего поселка занимала больше двух часов. Мама, чтобы я могла высыпаться и вовремя попадать на занятия, отдала эту квартиру нам, будущим новобрачным.

До свадьбы оставалось три месяца, столько тогда требовалось ждать после подачи заявления в ЗАГС.

И тут начался ад, так как весь пригородный план и Лед Зеппелин переехали к нам, в город.

23

Коля пребывал в эйфории. Своя «хата» в Ленинграде, рядом метро. Круг друзей значительно расширился. Начался беспробудный тяжелый рок. Велись умные беседы, инсталлировались художественные перфомансы. Собирались поэты, музыканты и художники.

Дым стоял коромыслом. В кухне на газовой плите «вечный огонь» не выключался – в алюминиевом ковшике варили маковое молочко, цедили через марлю, вводили в вену. Добравшиеся «до вселенной» утихали, обмякнув в каком-нибудь свободном углу. Голодные рыскали по шкафам в надежде найти хоть крошку. Другие вели горячие споры о духовном. Обстановка была приподнятая, творческая.

Я была единственным чужеродным звеном. Коля старался найти оправдание невесте: училась на художника-модельера и лежала в дурке. Плюс у меня были деньги. Кроме стипендии я подрабатывала, шила маме и ее подругам одежду. У нас можно было «пожрать», картошка стоила десять копеек за килограмм, а квашеная капуста – шестнадцать. Пусть я не участвовала в оргиях и отказывалась от шприца («Эх, что ты понимаешь! Ты ж не бывала в космосе…»), но у меня всегда можно было взять пять копеек на метро.

Утром я пробиралась через тела, лежащие грудами на полу, в кухню, ставила чайник. Потом говорила «пока» осоловевшим друзьям, кто еще не ложился, и выходила на свежий воздух. Осень стояла морозная, но солнечная.

Восемнадцатого января мы поженились. Я сшила себе черное бархатное платье, Коля был весь в белом. Ехали на метро, пассажиры, до которых доходило, что это свадьба, ахали. Родители вскладчину оплатили стол в ресторане «Невский».

Зимой мне предложили путевку в санаторий-профилакторий, преподаватели посчитали, что я слишком болезненная. Я с удовольствием согласилась и вместо свадебного путешествия переехала в здание общежития рядом с техникумом.

Какое это было счастье! Я жила в отдельной комнате, вставала в 8:30 – получаса хватало, чтобы позавтракать в столовой и спуститься к занятиям. А кислородный коктейль? Еще меня отправляли на лыжные соревнования, нагружали созданием плакатов и стенной газеты, в общем, дел было столько, что за три недели ни я ни разу не съездила к мужу на Удельную, ни он ни разу не навестил меня на Звездной.

24

Я поднялась по лестнице на второй этаж и замерла: входная дверь была открыта настежь. Осторожно заглянула внутрь. Незнакомый мужик, жирный и неопрятный, склонился над моей швейной машинкой. Он откинул станину вверх и копался в ее механизме. Длинные сальные волосы обмахивали шестеренки, впитывая машинное масло. Меня затошнило – словно чужие грязные пальцы ковыряли мое собственное нутро.

Рядом на полу сидел одуревший тощий пацан, по-моему, я однажды его видела.

– Где Коля? – спросила я.

Они оторвались от своих дел и уставились на меня.

– В ванной! – махнул головой жирный.

Я потянула дверь. Интерьер аскетичный, пол кирпичного оттенка, стены в белую клетку. Коля, обнаженный, лежал в наполненной водой ванне. Пепел, упавший с выкуренной наполовину сигареты, высился на холодном полу горкой.

– Ты вернулась?

– Мы разводимся, Коля.

Он не верил. Не мог поверить, что все кончилось. Что нужно съезжать в Саблино, что ничего уже нельзя вернуть обратно. Приходил на работу к маме, просил ее повлиять. Передал стихи. Я прочла. Резануло «моя пастушка», в остальном не впечатлили. Хозяйка, которая в течение семи лет сдавала Севе квартиру на Удельной, неожиданно без объяснения причин отказала в продолжении контракта. Мы все оказались в Мурине, в доме, который построил дед.

Вот уж куда мама не планировала возвращаться, так это в родительский дом.

25

Сашко, голодранец с Украины, бежал в Петроград. Там в купеческом доме увидел четырнадцатилетнюю девчушку – хозяева взяли чухонку в услужение, качать младенческую люльку. Влюбился в гарну дивчину, увел из барского дома.

Чухонцами в Петербурге называли пригородных финнов. Владимир Даль особо подчеркивал честность чухонцев. И сегодня финны считаются самой доверчивой и надежной нацией в мире.

 
По мшистым,
топким берегам
Чернели избы
здесь и там,
Приют убогого
чухонца.
 

(А.С. Пушкин, «Медный всадник»)

Дети пошли, да война с голодом их уносили. Двух чужих Прасковья (так по-русски нарекли бабушку) в поле подобрала, не смогла выходить. Цыгане за деревней табор спешно собирали, погнали лошадей, не заметили, как малютка с телеги выпал. Двух месяцев не протянул, на руках умер.

После войны только зажили. Дом построили большой, крепкий, кур, свиней, овец развели, хозяйство. Пруд рядом с домом дед выкопал, карасей запустил, липы посадил. И сад вишневый вокруг дома, как наряд у невесты белый. Два сына и дочка, любимица Верочка. Все лучшее ей, красавице. Сапоги справить, платье пошить. К ней многие сватались, а она хохочет: «Нет, я замуж выйду за генерала!».

Им по семнадцать было, ехали в одной электричке. Она вышла в Мурине, ему на Кушелевку, там пешком до дома на Лесном. Красивая девушка, дерзкая. Искал ее потом и зимой, и летом. Приезжал на станцию, расспрашивал людей в деревне. А она пряталась, увидев его за стойкой универмага, где проходила практику: девчонки, прикройте, он меня разыскивает!

Ну, не генерал, генеральский сын. Поженились – двадцати лет не было. Выпорхнула птичка из отцовского дома, в город, в хоромы. Старики только счастья кровинушке желали, внучатам завсегда гостинцы слали. Сыновей обоих без времени похоронили, невестки с детьми жили тут же – дом был построен на три квартиры.

Лето восемьдесят пятого выдалось хлопотным. Мы окончили школу и прошли вступительные испытания, мама разошлась с отцом и вышла замуж, умер дед. Отдав нам с Колей свое гнездышко на Удельной, мама с Севой поселились у бабушки в Мурине, после похорон ей было нелегко.

Раньше у Севы все было: яхта, дача, машина с водителем и шикарная квартира. Теперь ничего не осталось, его выставили из дома с одним тощим портфелем со сменой белья: влюбленным и в шалаше рай. Из партии тоже поперли, его бывшая жена и дочь бегали по парткомам и комитетам с жалобами. «У меня украли папу!» – писала дочурка во все инстанции, забыв, что ей уже тридцать четыре. У Севы, добрейшего интеллигентного человека, не выдержало сердце, второй инфаркт за два года.

В феврале я рассталась с Колей, мне ничего не оставалось, как переехать к ним в дом. Деревенская жизнь меня совсем не пугала. На колонку за водой мы и в детстве ходили, когда приезжали в Мурино в гости, дрова и печка были на Севе, а скотины со смертью деда почти не осталось.

В мае, в один из дней, когда я после занятий приехала к маме на работу (она работала буфетчицей в кафе-мороженое), к ней забежала подруга поболтать. Покупателей было не много, мама попросила постоять за прилавком. Мы часто подменяли ее, варить кофе и взвешивать ровные сливочные шарики научились давно.

Покупатель, молодой человек лет тридцати, дождавшись, когда очередь иссякнет, устало облокотился на стойку, внимательно оглядел меня и неожиданно спросил:

– Ты где живешь?

26

Миша жил в Купчине, в одной из комнат шел ремонт. Каждый день приходил мастер укладывать штучный паркет. Я часто бывала одна и, чтобы себя занять, помогала – парень любил свое дело и делился со мной секретами. Этот настоящий дубовый паркет остался в моей памяти единственным светлым воспоминанием того лета. В остальном моя жизнь превратилась в дурной сон. Все началось с обычной ангины и пошло все хуже и хуже. В этот раз уши не болели, да и горло не так чтобы саднило, но через неделю я поняла, что нужно вызывать скорую, – рот опять не открывался. Я написала Мише на листочке: «Вызови врача 03». – Горло болит уже неделю, а сейчас она не может говорить и просит помощи. Вы в таких случаях приезжаете? – спросил он диспетчера. Если это шутка, то она ему не нравилась. Высокий желтый реанимобиль был у нашей парадной через пять минут. Меня отвезли в больницу и той же ночью вскрыли абсцесс. Утром, когда я так наделась услышать ободряющее «ну чудно, теперь идем на поправку», мне снова подставили ко рту железную кювету и произвели ревизию места вскрытия – так называют разведение краев раны для последующего выскабливания. Боль была такая, что мне ее сравнить не с чем, разве что с лечением пульпита в зубном кабинете пионерлагеря «Восход». Через неделю меня выписали. Доктор осмотрел горло, набросал несколько строк в справке и отправил домой: – Ну вот, теперь все позади. Холодного не пей. Через день рот опять не открывался. Я вызвала такси и поехала в больницу. Поднялась в палату, моя койка оказалась занятой. Я постучалась в ординаторскую.

Больница Святого Петра

(в советское время – имени Мечникова).

В честь 200-летия Петербурга было принято решение о строительстве больницы, для этого был объявлен конкурс, комиссию которого возглавил Леонтий Николаевич Бенуа (последний частный владелец «Мадонны Бенуа»). Победителем стал проект в «голландском стиле», характерном для Петербурга петровской эпохи.

В 1914 году больница приняла первых пациентов. К 1929 году было возведено шестнадцать изолированных павильонов (корпуса в больничных комплексах Петербурга традиционно называются павильонами) на 2000 коек. Всего территория «Зеленого круга», как назывался проект, включала 50 зданий.

До ВОВ больница Мечникова была самым крупным медицинским учреждением страны, имела собственные земли, на которых выращивали землянику, малину, смородину, крыжовник, яблоки, лекарственные травы, а также пасеку, оранжерею, теплицу, свинарник, коровник, конюшню и овощехранилище.

На центральной аллее комплекса сохранился гранитный постамент, авторы проекта задумывали его для памятника Петру I. В 1936 году на постамент был установлен бронзовый памятник И. И. Мечникову. На граните высечено: «Нет в мире непонятного, многое не понято». Таких памятников скульптор Шервуд выполнил три – второй из них установлен на родине Мечникова, третий на территории Пастеровского института в Париже.

Мне довелось лечиться в больнице Мечникова в 1986 году. В те годы (как, впрочем, и сейчас) больница не пользовалась славой и любовью среди жителей Петербурга.

– Я не могу тебя оставить, сегодня на приеме другой стационар. Нужно было вызвать скорую, тебя отвезли бы в дежурную больницу. Ну давай, показывай, – вздохнул бывший лечащий врач. – Иди в процедурную.

После вскрытия мне разрешили полежать пару часов на кушетке в коридоре и попросили ехать домой. Я побрела к троллейбусу, села на место у окна в последнем ряду – меня лихорадило. Вышла на одну остановку раньше, чтобы зайти в аптеку за таблетками. Ноги еле держали, высокая температура сожрала последние силы.

– Этого препарата нет, – сказала продавец в аптечном окошке.

Я села на стул, по лицу потекли слезы. Говорить не могла.

– Я посмотрю, вдруг в запасах что-нибудь завалялось, – откликнулась добрая женщина. Достала пачку, пробила чек. – Выздоравливайте, дай бог поможет!

Я верила в лекарство еще несколько часов, пока ночью меня не увезли в больницу Мечникова. Я снова сидела в операционной и держала в оцепеневших руках железную кювету.

Через сутки, которые я плохо помню, нарыв в глотке в пятый раз за две недели (и шестой за всю жизнь, если считать абсцесс после похода в 1980 году) был рассечен. Ужаснее, чем лор с железными цапками у твоего горла, нет ничего. Мне наложили бинтовую повязку методом «уздечки», который применяется при обширных ранениях головы, и поставили капельницу. В таком виде меня и нашла бабушка Клава. Она приехала с целью проверить, точно ли причина в горле или что пострашнее, ведь в больницу с ангинами не кладут.

В мире столько всего бывает удивительного, о чем мы даже не подозреваем.

Ко всем этим бедам добавился Миша. Он забрал меня из мороженицы и заточил в квартире, где меняли паркет. Все случилось быстро, я и не заметила, как превратилась в пленницу. Он считал, что меня надо «ломать и воспитывать», и подвергал необходимым для этого унижениям и ограничениям.

Изможденная болезнью, я не могла сопротивляться насилию. Мне было восемнадцать лет, но не было дома, куда я могла убежать. У меня была семья, но не было никого, с кем можно поделиться. Не попался на пути человек, который бы сказал: беги, дуреха, у тебя вся жизнь впереди! Казалось, я извлечена из жизни. Накрывало ощущением ненужности и обреченности. Наверное, так же чувствует себя дачный домик в конце сезона, когда съезжают постояльцы – лето кончилось, впереди только лютое вечное забвение.

Однажды Миша привел Катю, подцепил где-то на улице. Не больше четырнадцати, в косичках бантики.

– Познакомься, это моя сестра, – сказал он ей. Он всем так говорил. Мне было легче думать, что он хотя бы обманывает не меня.

Как обычно, я закрылась в кухне, поставила чайник. Через некоторое время Миша проводил школьницу и открыл дверь. Облокотившись на косяк, долго и пристально смотрел на меня, испепеляя молчанием.

– Старуха! – наконец процедил он сквозь зубы, не дождавшись реакции.

Я не видела никакого выхода.

Осенью началась учеба. Квартира, где меняли паркет, оказалась съемной – пришлось съезжать. Я переехала в Мурино, в маленькую комнатку к бабушке. Миша, наверное, снял другое жилье, иногда приезжал ненадолго, иногда пропадал на несколько недель. Я вернулась в семью, но при этом была абсолютно одинока. Замкнулась в себе, не ждала сочувствия или помощи извне, искала способ вернуть внутренние силы.

Неожиданно меня осенило – я могу родить ребенка! Своего, родного, единственного. Ради него жить. Мой близкий друг, любимый маленький сын. Это казалось так просто и чудесно, как навестить свой домик снежной зимой – откопать дверь, затопить печку и пить горячий чай с пряниками.

На Новый год Миша приехал. Куранты, оливье, снежки с соседями.

– В этом году у нас будет ребенок.

Миша отвернулся, не сказав ни слова.

Три дня он делал вид, что меня нет. Проходил мимо не глядя, вопросов не слышал. Я с удивлением заметила, что меня это уже не ломает, не трогает.

– Если с этим ребенком будет кому сидеть, – начал монолог Миша утром четвертого января, – если этому ребенку будет где жить, если этому ребенку будет на что жить… рожай!

Даже если бы он вообще не сказал ни слова, это ровным счетом ничего бы не изменило.