Текст книги "Второй сын"

9 дней

Тень всегда была начеку, всегда следила, так что прошло целых девять дней, прежде чем Гисле снова удалось связаться с Хёдом. Когда она наконец позвала его поздно ночью, он сразу ответил, хотя и просил ее не отчаиваться, если он когда‐нибудь не откликнется.

Арвин не должен знать. Если я не отвечаю, значит, не могу. Только не думай, что я не хочу говорить с тобой.

Но до сих пор он ей всегда отвечал.

С каждым разом они все больше совершенствовали свою связь. Хёд сказал, что видит лишь то, о чем она поет, и даже тогда видит лишь в мыслях, не глазами. Так что она старалась сочинять для него песни, описывавшие ее жизнь.

Она всегда вызывала его песней – любой песней, хотя ей казалось, что гимны Сонгров действуют лучше всего и он четко видит образы, из которых они сотканы. Быть может, все дело было в их древних словах – или в мелодиях, которые пелись так много раз, что уже стали частью ветра, дувшего над Сейлоком. Эти гимны пропитались здешним воздухом и без конца обновлялись, то взлетая вверх, к облакам, то выпадая на землю дождем. А быть может, дело было в самой Гисле, в наследии, которое она хранила в своей плоти и крови, – наследии людей, что на протяжении долгих веков пели песни, передавали их из поколения в поколение, из уст в уста, через жизнь и смерть.

Им с Хёдом никогда не удавалось наговориться. Оба страшно боялись, что их раскроют. Дочерей кланов нарочно отделяли от мужчин Сейлока. Никто в храме не потерпел бы общения одной из девочек с юношей, даже живущим в далекой дали. А еще Гисла знала, что руна у нее на ладони и дар, благодаря которому их связь была возможна, принесут им обоим горе и несчастья.

У хранителей была работа, и руны, и их братское единение. От дочерей кланов ожидали такого же единения: их общение с внешним миром ограничивали и держали их вдали от всех, кроме хранителей, короля и, конечно, других дочерей. Всякий раз, когда на горе созывался совет, ярлы желали их увидеть, и девочек вели мимо них торжественным строем, словно скот, чтобы ярлы могли потом поведать у себя в кланах, что с ними все в порядке.

После одного такого парада Гисла пожаловалась Хёду:

– Ярл Лотгар говорит, что я похорошела и округлилась. Он так гордится, словно сам приложил к этому руку.

Ты была размером с птичку. Не могу себе этого представить. Покажи мне.

Гисла представила себе, как по загону при храме ходит упитанная овца, обросшая длинной зимней шерстью, и запела хриплым голосом, изображая могучего ярла Лиока. Башти передразнивала людей куда лучше, но и у Гислы тоже получилось.

 
Лиис из Лиока, как же ты выросла,
С тех пор как покинула свой бедный дом.
Я ущипну тебя за пухлые щечки,
Ты округлилась, словно овечка.
 

Хёд рассмеялся, как она и предполагала, но потом попросил во всех подробностях рассказать ему о совете.

– Больше я ничего не знаю. Нас приводят, на нас смотрят, иногда я пою, потом нас выводят. В разговоры мужчин нас не посвящают, хотя хранитель Дагмар и старается отвечать на все наши вопросы. Только он один это и делает.

Она пропела куплет, который посвятила Дагмару, его светлым глазам, тонким чертам лица, терпеливому характеру.

– Хранитель Дагмар напоминает мне тебя. Он мудрый и добрый. Таков его характер, хоть он и старается это скрыть.

Я помню. Хранитель Дагмар родом из Долфиса. Он дядя Байра, мальчика из храма, того, который охраняет принцессу, проговорил Хёд. Хёда очень интересовал мальчик из храма, и они часто о нем говорили: о его силе, его росте, его заикании. Казалось, Хёда утешало, что у столь выдающегося юноши имелась такая слабость.

Две стороны одного меча. Так всегда говорит Арвин.

– Он так силен, но едва может говорить. Его язык проклят. Я думала, может, ему… научиться петь, и тогда язык у него развяжется.

Ты должна его научить, настаивал Хёд. Но Гисла сомневалась, что ей представится такая возможность.

Расскажи мне еще.

– Дагмар – его дядя, зато про его родителей никто никогда не говорит. Юлия считает, что он сын Тора, и клянется, что однажды он убьет короля и снимет с Сейлока проклятие.

Юлия из Йорана. Дочь-воительница.

– Да. Она не хочет быть хранительницей. Думаю, ей и женщиной тоже быть не нравится. Байр научил ее метать копье, стрелять из лука и обращаться с мечом. Он всех нас пытался научить, но Далис еще так мала, что с трудом может удержать в руках меч.

Меньше, чем ты?

– Гораздо меньше. Я ведь расту, помнишь? А еще я злая. Эти два качества помогли мне в обращении с мечом.

Ты злая? Неправда. Ты просто раздражительная. Как Арвин. Он тоже весьма искусно владеет мечом, хотя я теперь частенько одерживаю над ним верх. Он говорит, что приведет ко мне нового учителя и тот научит меня тому, чему сам Арвин научить не может.

– Ты ловко управляешься с мечом? – ахнула Гисла.

Я владею мечом, копьем и луком, но воином мне не быть.

– Ты будешь хранителем. И однажды придешь сюда, на гору, как мы договорились.

Он затих, и на миг ей показалось, что связь оборвалась.

Арвин говорит, что хранителей из кланов не будут набирать, пока в храме живут дочери.

– Что?

Так постановил король. Пока не спадет заклятие, в храме не будет юношей-послушников. Я не… я не приду в храм в ближайшее время, хотя мне уже семнадцать и, значит, я мог бы попытаться.

От потрясения она не сразу ему ответила. Она не знала всех законов хранителей Сейлока и не замечала, что в храме теперь нет молодых послушников.

Раньше в храм каждый год отправляли по одному послушнику из числа тех, кто не принадлежит к кланам, и по одному от каждого клана. Не все они были молоды, но все хотели попасть в храм. В какие‐то годы новых послушников не посылали, ибо не находилось мужчин, желавших стать хранителями. Но с тех пор, как над Сейлоком нависло проклятие, мужчины всё чаще хотят стать воинами, а кланы утратили веру в хранителей и руны. И вот теперь король вовсе запретил набирать новых послушников.

– Но… что думает мастер Айво? Разве в том, что касается хранителей, его слово не сильнее, чем слово короля? – воскликнула Гисла. Хёд должен был прийти в храм.

Тебе это известно лучше, чем мне.

– Верховный хранитель не делится со мной своими мыслями.

Да… но ведь он твой учитель? Он тоже считает Байра богом? Сыном Тора? Он считает, что Байр снимет заклятие с Сейлока?

– Он любит Байра… и он, и другие хранители. Байр оказался в храме еще младенцем и вырос в нем. Он их ребенок, их единственное дитя, единственный сын, который у них когда‐либо будет. Он любим. Тень говорит, поэтому король его недолюбливает. Король ненавидит всех, кто хоть чем‐то угрожает его власти или его трону. Он хочет разогнать хранителей и вечно винит их в том, что в Сейлоке не родятся дочери. Он говорит, что они не сняли заклятие, не прогнали беду. Люди… и кланы, и ярлы… начали к нему прислушиваться. Мастер Айво боится, что однажды они выступят против хранителей и храм будет разрушен.

Если хранителей не станет, вся власть в Сейлоке сосредоточится в руках ярлов и короля. Равновесия больше не будет. Никто не сможет оспорить решения короля. Никто не будет больше использовать руны и охранять их.

Гисла не могла понять всего, что говорил Хёд. В конце концов, она ведь была всего лишь девчонкой из Тонлиса. От козней короля и хранителей голова у нее шла кругом. Но в тот миг ее занимала единственная мысль, бившаяся у нее в голове и наполнявшая ее безысходностью.

– Если ты не придешь в храм… мы с тобой никогда не увидимся.

* * *

В конце дня хранители часто пели одну песню, взявшись за руки. Правда, за руки они брали только друг друга, а дочерей, стоявших у них за спинами, лишь приглашали сделать то же самое. Гисла всегда отказывалась и сцепляла ладони, чтобы ее никто не касался. Прежде, когда ее семья была жива, они часто брались за руки и пели: так делали многие Сонгры, и ей не хотелось петь ни с кем другим. К тому же в глубине души она боялась, что Тень или одна из девочек нащупают шрам у нее на ладони. Это был глупый страх. Как Хёд и обещал, шрам почти слился с линиями, избороздившими ее ладонь. Но она все равно боялась.

С того дня, когда она во время молитвы довела всех до слез, другие дочери всегда старались встать рядом с ней, когда она пела. Правда, она опять почти перестала петь.

– Мы хотим тебя слышать, – объяснила Элейн, когда Гисла стала возражать против попыток сестер встать рядом с ней. – Пой громче, тогда нам не придется прижиматься к тебе.

Но Гисла продолжала отодвигаться от них, пока Тень не прекратила их перемещения, назначив для каждой дочери место, где ей полагалось стоять во время молитвы. Сама она теперь стояла последней, с самого края. В тот вечер Гисла отвлеклась, когда хранители затянули новую песню, и, когда Тень взяла ее за правую руку, не отдернула ладонь.

Песня, под которую хранители брались за руки, напоминала монотонный речитатив, бесчисленно повторявшееся хором слово «аминь», которое тянули и тянули, дабы сосредоточиться и успокоить разум. Порой хранители поднимались на несколько нот выше или спускались на несколько нот ниже, но единственное слово в их песне никогда не менялось.

– Аминь. А-а-аминь. А-а-аминь, – пела Гисла, не давая воли своему голосу и глядя прямо перед собой.

Если Тень и пела, Гисла ее не слышала. Но Тень не выпускала ладонь Гислы из своей руки.

– Я люблю его. Люблю. Но не хочу его любить, – сказала Тень.

Гисла изумленно взглянула на нее, но Тень одними губами произносила «аминь», переводя глаза с одного хранителя на другого. Хранитель Дагмар был на голову выше окружавших его стариков. Взгляд Тени замер на нем.

Разговаривать во время молитвы запрещалось, а Тень была не из тех, кто нарушает запреты… по крайней мере, на глазах у дочерей. Гисла снова запела, краешком глаза следя за Тенью.

– А-а-аминь. А-а-аминь, – пела Гисла.

Мне больно его любить, застучал в голове у Гислы голос Тени, хотя та ничего не говорила. Так же больно, как любить Альбу. Я полюбила ее с того мгновения, когда почувствовала ее у себя в утробе, и буду любить, пока не умру. Боюсь, что с Дагмаром выйдет так же. Что боль будет расти, а он никогда не станет моим. Так же как Альба никогда не станет моей. Порой мне кажется, что я этого не вытерплю.

Гисла снова дернулась, и Тень сердито взглянула на нее, не зная, что только что раскрыла перед Гислой свои самые сокровенные мысли.

Ох, Лиис. Такая странная и печальная девочка. Она так похожа на меня, подумала Тень, и Гисла, ахнув, выпустила ее ладонь, словно та ее обожгла.

– Лиис? – окликнула ее Тень. Голос ее больше не казался глухим и пустым. Он был едва слышен на фоне монотонного пения.

– Не хочу больше петь, – прошептала Лиис. Ноги у нее так дрожали, что она опустилась на ступени.

– Тебе нездоровится? – спросила Тень.

Хранители уже оборачивались на них и неодобрительно хмурились.

– Тебе нехорошо? – настойчиво расспрашивала Тень, наклонившись к ней.

В ее серебристых глазах читалась тревога. Гисла увидела в двойном зеркале ее глаз свое отражение: короткие светлые волосы торчали в разные стороны, вокруг синих глаз пролегли черные круги. Она уже давно толком не спала и выглядела почти как умалишенная.

– Да… мне нехорошо, – пробормотала она, боясь, что это правда.

* * *

Она услышала мысли Тени. Уже одно это ее испугало. А суть этих мыслей совершенно сбила ее с толку.

Тень любила Дагмара – но это Гислу не удивило. Они вели себя очень осторожно, но никогда не теряли друг друга из виду, словно танцевали, не касаясь друг друга, или следили один за другим, не поднимая глаз.

Зато весть об Альбе Гислу потрясла. Ей пришло в голову, что Тень, возможно, говорила о ней в том же смысле, что и о других своих подопечных – дочерях Фрейи, дочерях храма. Что Альба была для нее всего лишь одной из девочек, составлявших их разношерстную группку. Но ведь Альбу редко включали в их число. Она была принцессой, не дочерью храма, и их всегда разделяла непреодолимая черта.

Глаза у Альбы были совсем не такими, как у Тени. И кожа тоже. Но теперь, когда Гисла принялась изучать Альбу в новом свете, она легко заметила сходство:

прежде она просто не знала, на что смотреть. У них были одинаковые волосы цвета луны и одинаковые рты, формой напоминавшие изогнутый дугой лук. На щеках от улыбки появлялись одинаковые ямочки. Тень не улыбалась почти никогда… лишь когда Альба была рядом.

Гисле не хотелось знать тайны Тени. Это знание ее страшило. Несколько дней она ни к кому не прикасалась и сердилась, когда кто‐то садился с ней рядом или клал руку ей на рукав. Она отказывалась держаться за руки во время молитвы и пела так тихо, что никто ее не слышал. Дочери кланов признали, что она думает только о себе, что ведет себя глупо, и стали о ней шептаться. Чтобы понять, что они болтают о ней, Гисле не требовался тончайший слух Хёда. Их болтовня ее сердила. Она пыталась их уберечь, а они на нее обижались. И вот как‐то вечером она запела чуть громче и вытянула руку, надеясь, что кто‐то возьмется за нее. Что ей за дело, если она во время молитвы узнает чужие тайны?

Но в голове Элейн гнездились одни тревоги.

Лиис страдает. Все мы страдаем. Вот бы она почаще пела. Если бы она пела… думаю, это бы нас утешало. Нам всем так страшно. Я скучаю по матери. Мне так хочется домой.

Терзаемая чувством вины, Гисла перестала петь и крепко зажмурилась, желая лишь, чтобы дверь захлопнулась.

Мысли Элейн, как и мысли Тени, лились бессвязным потоком, натыкаясь одна на другую. Но все они звучали голосом Элейн, и, пока Гисла пела, держа ее за руку, поток не прерывался. Так же было и с другими девочками. И она выслушала их всех, одну за другой.

Во время вечерней медитации, когда Тень ушла, оставив их в их спальне, Гисла подошла к Юлии и вытянула руки перед собой, словно прося прощения. Быть может, она и правда просила прощения – за то, что собиралась сделать.

– Я спою для тебя, – сухо сказала она. – Выбери песню.

– Ты знаешь песни рыбаков Йорана?

Она знала лишь песни рыбаков-Сонгров и спела одну из них. А заодно закинула свои сети и выудила сокровенные мысли Юлии.

Юлия хотела сбежать и мечтала, что Байр достанется ей одной. Мы пойдем в Йоран. Будем ловить рыбу вместе с дедушкой. Байр научит меня драться, и мы сбежим из этого храма, с этой горы и поселимся там, где захотим. И все будут нас бояться. Но почти сразу же Юлия сникла, вспомнив, что Байр ни за что на свете не бросит Альбу.

Я сама пойду в Йоран. Скоро. Скоро пойду. Когда я вырасту и стану сильнее, когда научусь обращаться с мечом.

Башти попросила песню-танец, но, пока Лиис пела, не сводила с нее мрачных глаз. Башти хотела во всем быть первой, и ей не нравилось, что на Лиис обращают такое внимание.

Я умею петь, танцевать, я могу всех развеселить. А Лиис только заставляет всех плакать. Но почти сразу эти мысли сменились восхищением, и Башти принялась раскачиваться из стороны в сторону, перебирая своими маленькими коричневыми ножками под пение Лиис, не выпускавшей ее ладоней из своих.

Не останавливайся, Лиис. Прошу, не останавливайся. Я хочу, чтобы ты пела мне целый день.

У Далис, единственной из всех девочек, мысли не облекались в слова. У нее в голове разливались краски, в пространстве двигались формы разного цвета – словно она, слушая пение Гислы, что‐то творила. Выпустив руки Гислы и умоляя ее петь дальше, Далис кинулась искать пергамент, чтобы запечатлеть на нем увиденное.

В ту ночь, в темноте кладовой, Гисла вызвала Хёди и призналась ему в том, что сделала.

– Я слышу их, Хёди. Слышу их всех.

О чем ты?

– Во время молитвы в конце дня я держала Тень за руку. Я пела… и вдруг, пока мы стояли рядом и пели, держась за руки, я услышала ее мысли… как будто она со мной говорила. Но она не говорила со мной.

Ты ее услышала? Его голос звучал потрясенно.

– Я сразу перестала петь и выпустила ее ладонь. После этого я ее больше не слышала.

Она тоже владеет силой песни?

– Нет. Хотя, мне кажется, в ней течет кровь рун. Она умеет влиять на животных. Ей подчиняются даже дикие звери. Я видела, как птицы ели у нее из рук, как олени шли рядом с ней.

Она тоже слышала тебя… так же как я?

– Нет. Думаю, я бы… услышала, что она… слышит меня. – Это прозвучало слишком запутанно, но она почувствовала, что Хёд ее понял. – Так было не только с Тенью. Я проделала то же с Элейн, Юлией, Башти и Далис, – поспешно призналась она. – Я должна была понять, правда ли это работает только с Тенью. Но нет. Когда я пела, держа их за руки… я их всех слышала.

Гисла…

– Все дело в руне? – спросила она.

В семье они часто брались за руки, когда пели, но никогда не слышали ничего, кроме музыки, срывавшейся с их губ.

Возможно. Но я думаю, скорее… это ты. Тот, у кого нет твоего дара, не смог бы так использовать руну. Ты обводишь руну, чтобы их услышать?

– Нет. Мне достаточно касаться их, когда я пою.

Руны раскрывают в нас самые разные вещи. Вот почему мы их изучаем. Вот почему ими нельзя злоупотреблять, нельзя использовать не по назначению. В дурных руках… они могут принести много зла.

– А что, если мои руки дурны? – простонала она. – Что, если я принесу зло? Я не хочу знать то, что услышала.

Что ты услышала?

– Тень любит Дагмара.

Но ведь в этом нет ничего дурного?

– Нет, нет. В этом нет. – В животе у нее что‐то оборвалось. – Но это не все.

Гисла?

– Покойная королева – не мать Альбы. И я не уверена, что ее отец – король Банрууд.

* * *

Гисла никогда еще не вызывала Дагмара на разговор. Обычно она лишь наблюдала, слушала и ждала, пока все вокруг зададут свои вопросы. Лишь после этого она спрашивала сама. Но теперь ее мучила тревога, куда большая тревога, чем когда‐либо прежде.

У нее было множество вопросов, и она жаждала ответов.

– Дагмар? – окликнула она, подходя к склонившемуся над свитками хранителю.

Услышав ее голос, он удивленно поднял голову.

– Можно с тобой поговорить? – спросила она.

– Конечно. Что тебе нужно, Лиис? – Он протянул ей руку, но она ее не взяла. Прямо сейчас она боялась коснуться кого бы то ни было.

– Ты говоришь, что мы – дочери – спасение Сейлока, – выпалила она.

– Да, – ответил он, не опуская руки. Глаза у него забегали.

– В чем… именно… заключается спасение Сейлока?

– Без женщин Сейлок рано или поздно… погибнет, – мягко ответил Дагмар.

– Но ведь… если нас будут держать в храме, ни одна из нас не станет матерью.

Глаза у Дагмара широко раскрылись, а рот скривился, словно столь юному существу не дозволялось думать о подобных вещах. Сложив руки на груди, он откинулся на спинку кресла.

– Так вот что тебя волнует. Для этого, Лиис, еще много времени. Ты все еще ребенок.

– Мне пятнадцать! – выпалила она. – И скоро будет шестнадцать.

Он недоверчиво нахмурился. Она никогда еще не говорила, сколько ей лет на самом деле, но сейчас злые, горячие слова сами вылетели у нее изо рта. Она больше не ребенок. Ей недолго довелось побыть ребенком.

– Кто решит, что со мной будет? Ярл Лотгар, король Банрууд? Или верховный хранитель? – настойчиво спросила она.

Казалось, ее вопросы потрясли Дагмара. От этого она разозлилась еще сильнее. Неужели хранители ничего не понимают?

Она смерила его холодным взглядом, ожидая ответа.

– Не знаю, – прошептал он. – Я не знаю, кто это решит.

Она так и думала. Хорошо хоть, что он не соврал.

– А что станет с нашими детьми?

– О чем ты?

– Их заберут у нас так же, как нас забрали? – Так же, как Альбу забрали у Тени? Она не произнесла этих слов. Эти слова ей не принадлежали. Но они мелькнули у нее в голове.

– Дитя… – потрясенно сказал Дагмар. – Откуда все эти мысли?

Она повернулась, собираясь уйти, но он окликнул ее, когда она уже была возле двери.

– Лиис. – Голос его звучал резко.

Она остановилась.

– Моя сестра Дездемона, мать Байра, чувствовала то же, что и ты. Что у нее не было выбора. Я не смог защитить ее, хотя должен был. Но я сделаю все, что смогу, чтобы защитить тебя.

Она ему верила. Но и в стенах храма, и за его пределами им повсюду грозила опасность. Оставалось лишь ждать. Ждать, пока пройдет время, пока всемогущие решат, что будет дальше. Их судьбу будут вершить боги, короли и хранители. И с этим она почти ничего не могла поделать.

* * *

Хёд уже не надеялся, что когда‐нибудь снова услышит, как поет Гисла. Но однажды она вдруг вернулась, и у него в голове зазвучал ее голос.

Даруйте мне обитель надежды, укажите, куда идти, даруйте мне веру, что никогда не погаснет.

Руна у него на правой ладони – начертанное им отражение руны на ладони у Гислы – запылала, и он вышел из пещеры, к закатному солнцу, чувствуя его свет у себя на коже, и поднял голову, чтобы лучше слышать.

Арвин вышел следом за ним, но Хёд махнул ему:

– Тут просто новая птичка, мастер, – и Арвин, заскучав, ушел обратно в пещеру, к своему ужину.

Несколько минут был лишь голос. Ни образов. Ни цвета. Один только голос, словно она пела с закрытыми глазами. Но этого ему было достаточно, и он стоял и зачарованно слушал. Он ликовал. Потом песня закончилась, и он услышал ее слова. Он услышал, как она задает вопрос, но говорила она с кем‐то другим.

Почему на меня никто не смотрит? – спросила она.

– Гисла? – шепнул он, боясь, что Арвин его услышит. И двинулся вниз по тропинке, к пляжу. Ему нужно было приглушить голос – расстоянием, пространством, шумом воды.

Он почти бежал по тропинке, хотя тому, кто не видит, небезопасно бегать даже по хорошо знакомым местам. Он двигался куда быстрее, чем следовало, – в конце концов, он ведь не слышал камней у себя под ногами. До пляжа он домчался без злоключений, но уже на песке споткнулся и упал.

– Гисла? – сказал он громче, боясь, что она опять пропала.

Хёд? Ее голос прозвучал совсем слабо, но он закричал ей в ответ:

– Гисла! Я слышал, как ты пела. Я слышал твои песни, и они были прекрасны.

Хёд? Ладонь у него еще горела, и он снова крикнул, не зная, что сказать, от радости и неверия.

И вдруг он услышал ее голос так ясно, будто она стояла рядом, и упал на песок, обратив лицо к небу.

В тот день он заставил ее пообещать, что она снова использует руну, что вызовет его, когда сможет, и с тех пор она так и делала – много, много раз.

Ей не надоедали его расспросы, и она никогда не отказывалась спеть ему.

Она подарила ему так много песен.

В песнях Гислы он увидел Элейн из Эббы, ее рыжие волосы и спокойные манеры. Он не только увидел ее, он ее узнал. Узнал их всех.

Он узнал Башти: увидел темное тепло ее кожи, яркий сполох ее ума. Она чудесно умела изображать все на свете – и голосом, и всем телом, – и ей часто удавалось рассмешить Гислу. Смех Гислы тоже был чудом. Он раздавался нечасто, но, едва услышав этот заливистый смех, Хёд словно разом забывал, как дышать. Хёд любил Башти за то, что она смешила Гислу.

Он знал темноглазую малышку Далис, видел все ее краски. Когда Далис рисовала, Гисла сочиняла песни, показывая Хёду ее рисунки.

В песнях Гислы, что звучали у него в голове, танцевала Юлия со своими неизменными мечом и щитом. Юлия била и нападала, и он радовался ее выходкам, хотя они с Гислой часто не ладили.

– Она меня не понимает, – сказала Гисла. – И я не знаю, как сделать так, чтобы она меня поняла. Мы совсем разные.

– Я думаю, что вы скорее… одинаковые, – осторожно предположил он. – Вы обе воительницы. Вы бойцы. Просто боретесь по‐разному.

– Я не всегда знаю, с кем борюсь. Кто мой враг. Я знаю лишь, что ты, Хёди, мой лучший друг.

– А ты мой.

– Я бы не выдержала без разговоров с тобой.

Хёд часто думал о том, как жил до того, как ее вынесло к нему на берег. Когда Гисла пела, он видел весь мир. Ее сестер, хранителей, замок и короля. Он видел сады, и ворота, и стену, отделявшую храм от Сейлока. Он видел море и небо, деревья и горы. И даже видел себя.

Этот мир был прекрасен, хотя он и знал, что Гисле и другим дочерям кланов жизнь не всегда представляется прекрасной. Порой в песнях Гислы царили серые тени. Порой от отчаяния и одиночества образы, что она создавала для него, колыхались, словно песок под волнами прибоя.

Но она все равно пела, а он все равно слушал, стараясь как можно лучше ее поддержать, подарить утешение ее душе.

Он не упоминал о том, как скучает по ней, как страдает, когда она не может с ним поговорить. Не жаловался, что его утомляет тьма. Не признавался, что боится будущего и не верит, что жизнь в Сейлоке рано или поздно наладится. Не рассказывал, как борется с отчаянием, как не видит, кем ему суждено стать. Не открывал ей, что не понимает, зачем живет на свете, и каждый день молит богов объяснить ему смысл его существования.

Всякий раз, едва услышав ее голос, он приветствовал ее, лучась от радости, и просил обещать, что она никогда не сдастся.