Текст книги "Куриный бульон для души. Прощение исцеляет. 101 теплая история о том, как оставить прошлое и начать двигаться вперед"

Выпускное кольцо

Вы не можете избирательно заглушить свой гнев, так же как не можете выключить весь свет и надеяться на то, что будет светло, как прежде.

– Шеннон Л. Алдер

С детства мама внушила мне два основополагающих правила жизни: никогда ни на кого не обижаться и никогда ни на кого не злиться. Я старалась следовать этим правилам, и в отличие от многих детей, пока росла (и даже в подростковом возрасте, когда многие проходят через период бунта) никогда не конфликтовала с родителями, да и вообще ни с кем не вступала в открытые конфронтации. Я была послушной и старательно прятала в себе обиду и гнев, если кто-то меня разочаровывал или злил.

Однажды произошло нечто, что заставило меня повнимательнее рассмотреть и маму, и ее важнейшие постулаты жизни. Случилось это в самый обычный день. Я смотрела телевизор, а мама нервно ходила по комнате, то и дело заглядывая в окно и проверяя, не идет ли уже домой ее муж, мой отчим. Он где-то задержался после работы, и мама нервничала. По ее лицу я видела, что в ней клокочет гнев, но она подавляет его. Когда же отчим наконец появился в дверях, мама встретила его с самым благодушным видом и весь остаток дня щебетала с ним как веселая птичка, будто ничего не произошло. С виду все выглядело идеально – никаких конфликтов, никакого недовольства. Но действительно ли мама испытывала те эмоции, которые демонстрировала мужу?

Нет! И я это очень хорошо поняла. Я заметила, что она подавила свои гнев и обиду. Но это не значило, что она не испытывала этих чувств! Была ли ее «приветливость» истинным прощением? В это мне тоже верилось с трудом. А если бы она высказала недовольство – означало бы это, что она затаила обиду?

Было очевидно, что ее слова расходятся с делом, и свои «благие постулаты» она сама же и нарушает, не замечая этого.

Из-за того, что мама вольно или невольно приучила меня не выражать открыто эмоции, я часто чувствовала себя подавленной и неудовлетворенной. У нас не было яростных ссор с криками и выяснением отношений. Напротив, внешне все выглядело пристойно и мирно. Но внутри я вся кипела от подавляемого гнева и из-за того, что мама меня всячески контролировала.

С семнадцати лет я уже начала серьезно встречаться со своим парнем (моим будущем мужем) и мечтала поскорее окончить школу, выскочить замуж и вырваться из родного дома, чтобы наконец избавиться от удушающей маминой опеки.

Перед моим выпускным мы с ней все же поссорились. Это был «благопристойный» конфликт, в котором никто ни на кого не кричал. Но этот инцидент запомнился мне на всю жизнь, потому что мамино «мягкое» давление нанесло мне серьезную обиду, которую я помнила и носила в себе много лет.

У старшеклассников Америки есть традиция на выпускной покупать себе кольцо на память о школьных годах. Я тоже хотела себе такое колечко. Очень милое, маленькое, с крохотным сапфиром.

– Мам, я знаю, с деньгами туго, но… – начала я свой разговор, когда принесла из школы каталог с кольцами, чтобы заказать кольцо до выпускного бала. – Что ты думаешь об этом?.. Оно стоит тридцать пять долларов.

Взглянув на кольцо моей мечты, которое я обвела красным маркером, мама холодно ответила:

– Нет. Мы не можем себе его позволить. У нас нет лишних денег на выпускное кольцо.

Тогда я мягко сказала, что могла бы попробовать заработать эти деньги – например, гладить соседям белье или выполнять для них какую-то другую работу по дому.

– Не смей даже приближаться к соседям! – строго сказала мама. – Зачем вообще тебе это кольцо? Ты же сразу после школы свадьбу планируешь. Вот и будет у тебя кольцо – обручальное. Муж тебе его и подарит. А это кольцо тебе ни к чему, – отрезала она.

– Мам, – попыталась я возразить. – Но я хочу это кольцо – в память о школе. Я буду единственная в нашем классе без кольца! Ну пожалуйста, прошу тебя, – умоляла я.

Но мама была глуха к моим мольбам. Она развернулась и пошла в свою спальню. Она уже приняла решение. Я была возмущена тем, что она отказала мне. Но свое возмущение я скрыла – я не скандалила, не пыталась отстаивать свое мнение, я молча сдалась, похоронив обиду глубоко в сердце. Ведь мне не позволялось ее показывать – вот я и спрятала ее внутри. Плюхнувшись на кровать, я взяла книжку, намереваясь почитать, но меня душили слезы, и из-за них я не могла увидеть ни одного слова.

После выходных, в начале следующей недели, мне уже нужно было сдать деньги, и потому я решила предпринять еще одну попытку и днем, в воскресенье, снова заговорила с мамой о кольце. Я хотела повести этот разговор в шутливом тоне, но мама жестко оборвала меня:

– Я же тебе сказала – никакого кольца. У нас нет свободных денег!

Подавив гнев и обиду, я отправилась в свою комнату. А вечером случилось кое-что, что меня уже по-настоящему разозлило: отчим заявился домой как всегда поздно и, подойдя к маме, протянул ей пятидолларовую купюру. Я преисполнилась надежды, все еще веря, что она изменит решение по кольцу. Но оказалось, мама потратила эти деньги на пиво отчиму – причем сама отправилась купить его, когда отчим об этом попросил.

Именно тогда я решила, что вправе испытывать гнев! С тех пор я разрешила себе обижаться на людей столько, сколько посчитаю нужным. Я позволила себе признать, что могу злиться. И разрешила себе не носить фальшивую маску благодушия и всепрощения, тогда как на душе у меня скребут кошки. Я сказала себе: мне все равно, что обо мне подумают, но по крайней мере с самой собой я буду честна.

Как оказалось, я не была единственной в классе, кто отказался покупать выпускное кольцо. И мама была права: через несколько месяцев после окончания школы я уже носила на пальце помолвочное кольцо с бриллиантом. Но все же… тот случай со скромным колечком с синеньким камушком часто вспоминался мне, когда я невольно бросала взгляд на свои руки, если мыла посуду, ставила цветы в вазу или меняла узорчатую скатерть на столе.

По мере того как шло время, у нас с мамой установились самые чудесные отношения, какие только бывают между матерью и дочерью. Она была прекрасной бабушкой, души не чаяла во внуках и часто проводила с ними время.

Дети выросли. Я развелась. И мама, и я стали старше.

Как-то однажды днем мы сидели у меня за кухонным столом и пили кофе, обсуждая жизнь и нашу устоявшуюся систему убеждений. Мама признала, что совершила много ошибок в моем воспитании.

– Мам, ты проделала хорошую работу, – сказала я. – Но теперь я по-другому смотрю на то, чему ты меня учила. Гнев и ненависть – это, конечно, страшные и сильные эмоции. Но мы не должны ставить себе запрет на проявление этих чувств и отрицать, что испытываем их. Это как белое и черное – ты же не можешь отрицать, что черный цвет не существует наравне с белым? Просто нужно соблюдать баланс. Все испытывают негативные чувства – и дети, и зрелые люди, и дряхлые старики. Отрицательные эмоции нужно не заглушать, а учиться управлять ими.

Выслушав мой монолог, мама покачала головой, явно выражая несогласие с моими словами.

– Проявлять обиду – значит разрушить себя! – воскликнула она весьма возбужденно. – Я всегда учила тебя…

– Знаю-знаю, – перебила я ее. – Ты все верно говорила. Но ты, похоже, и сама не понимала, что держать негатив в себе – это тоже разрушительно. Мам, подавить негодование – непросто! Это не колечко на палец надеть, заменив одно кольцо другим.

Я изобразила соответствующее движение, будто снимаю одно кольцо и надеваю другое. (Я очень надеялась, что мама поймет, о каком кольце говорю. И не подумает, что я имею в виду свой распавшийся брак.)

Кивнув, мама опустила глаза и ненадолго задумалась. Потом снова посмотрела на меня и спросила:

– Ты все еще обижаешься за свое выпускное кольцо?

Она попыталась объяснить мне свою позицию, но мою позицию она так и не услышала – она не приложила усилий, чтобы понять, о чем я говорю.

– Да ладно, мам, все в порядке. И я не обижаюсь на тебя уже. Я пытаюсь сказать тебе о другом – о том чувствовать злость – это нормально. Ненормально носить злость, спрятав ее у себя в душе. Нужно уметь признавать свои эмоции, а не подавлять их.

Этот разговор с мамой все равно оказался полезным. Не знаю, осознала ли что-то она, но я хотя бы озвучила те мысли, которые долго вынашивала в себе. И снимая тем вечером кольца со своих пальцев, прежде чем намазать руки кремом, я почувствовала, что мне действительно стало легче, я словно сняла с себя десятилетия боли, которую ощущала из-за того, что спрятала внутри себя гнев за маленькое колечко – драгоценность, которой меня когда-то лишили, но которое, как оказалось, было очень дорого мне, потому что благодаря ему я познала, что такое прощение.

 Линда ОʼКоннелл

Письмо умершему отцу

Прощение – это работа сердца, после которой происходит исцеление.

– Джеральд Ямпольски

Отец умер, когда я еще училась в колледже. В течение многих лет после его смерти я старалась не думать об этой потере. Я загружала себя самыми разными делами – преподаванием, писательством, личными отношениями – только бы не возвращаться к боли, которую ощущала всякий раз, когда думала о нем.

Отец был очень одаренным человеком, с большим музыкальным талантом. Когда он заканчивал Джулльярдскую школу[4]4
  Одно из крупнейших американских высших учебных заведений в области искусства и музыки. Расположена в нью-йоркском Линкольн-центре.


[Закрыть] по классу скрипки, ему пророчили как исполнителю успешную карьеру. От него я унаследовала талант к музыке – сначала (пока училась в школе) обучалась игре на фортепиано и флейте, а позже, как и он, окончила Джулльярд.

Несмотря на то что отец любил музыку, дома он почти никогда ее не слушал, и на скрипке играл совсем редко. Иногда, по утрам, в воскресенье, я слышала, как из его комнаты доносятся мучительные стенания смычка, скрипка вскрикивала, плакала, взывала к кому-то, прося не то пощады, не то помощи. Было такое чувство, будто это отец (в обыденной жизни человек холодный, угрюмый и бесчувственный) рыдал о чем-то, чего не мог высказать вслух не только всем нам, его близким людям, но и самому себе.

Жизнь сложилась так, что ему пришлось оставить музыкальную карьеру. Он рано завершил концертную деятельность, потому что «люди, с которыми он работал, были недостаточно хороши». Казалось, музыка совершенно перестала его волновать, – и когда он нуждался в работе, то искал ее в каких угодно сферах, только не связанных с творчеством. И наотрез отказывался идти на прослушивания, если я находила для него интересные объявления в газете, о том, что какой-то оркестр ищет вторую скрипку.

Вторым отец быть не хотел.

По мере того как семья росла и расходов прибавлялось все больше, он осел на второсортной административной работе, для которой требовалась одна шестнадцатая доля его способностей и где он с трудом переносил ограниченность своего начальника и сослуживцев.

У отца было два способа общения с домочадцами: унизительное высмеивание, от которого невозможно было защититься, и холодное молчание, вымораживающее весь дом и порой разбавляемое непредсказуемыми вспышками гнева. Мы жили в постоянном эмоциональном напряжении. Брат как правило прятался в своей комнате, а мама с головой уходила в домашние дела. В редкие минуты, когда она вступала с отцом в противоборство (а вернее, мягко выговаривала ему свои претензии, но так, чтобы и я могла ее слышать), я обычно принимала противоположную ей сторону.

– Он устал, – говорила я. – Просто покорми его – он же только что пришел с работы.

Правда, отец даже не догадывался, что я его защищаю (он был полностью сосредоточен на себе – никого не слышал и ни с кем не вел душевных разговоров). Если я приходила к нему с каким-нибудь вопросом, делом или радостной новостью, он ворчал, что я досаждаю ему своими проблемами и глупой болтовней, и утыкался взглядом в экран телевизора или просто шел спать, чтобы его никто не доставал.

Спустя годы после его смерти, когда в рамках тренинга личностного роста «Разобраться со своим прошлым» я проходила проработку внутренних конфликтов и анализировала нерешенные проблемы во взаимоотношениях с отцом, я в качестве упражнения написала ему письмо, в котором наконец-таки высказалась начистоту.

Начало письма далось мне не сразу, но по мере того как я выливала на бумагу свои обиды и задавала вопросы, которые не решалась обсудить с отцом при его жизни, писать становилось значительно легче. Из меня буквально хлынул поток эмоций, копившихся на протяжении многих лет. Обида, боль, невысказанная любовь, печаль, гнев – всему этому нашлось место в моем письме.

«Дорогой папа!

Пожалуйста, увидь меня. Заметь меня. Поговори со мной. Ты всегда так занят своей работой! Ты все время раздражен, злишься на окружающий мир и своих родных. Я никогда не понимала, что с тобой. Что тебя угнетало? Ты все время жаловался на усталость и выглядел уставшим, хотя только и делал, что смотрел телевизор или спал…

Пытаюсь вспомнить, сколько раз за свою жизнь я видела твою улыбку. Знаешь, сколько? От силы раза три. Один раз – во время твоего отпуска, когда мы с тобой заметили, как поле пересекли двое оленят. Второй раз – когда на наш задний двор забрались соседские дети и играли там, за кустами акации. А третий раз – когда ты одарил своей улыбкой лично меня (это воспоминание мне особенно дорого).

Мне тогда было девять. Случилось это в воскресенье, когда у нас дома были гости. Вы с мамой поехали их провожать, а я осталась одна. На кухне и в гостиной после застолья был страшный беспорядок – грязная посуда, испачканные скатерти и салфетки, недоеденная еда, замызганный и усеянный крошками пол…

Пока вас не было, я навела повсюду порядок: вымыла грязные тарелки, кастрюли и сковородки, помыла полы, вытерла столы, собрала грязные салфетки и скатерти…

Когда со всем было покончено и я уже домывала раковину после грязной посуды, домой вернулись вы с мамой. Увидев повсюду порядок, вы оба удивились, совсем не ожидая от меня такого сюрприза. Я помню, ты вошел тогда в кухню, увидел меня перед раковиной, в резиновых перчатках и с губкой в руках, и спросил:

– Это ты все одна сделала?

– Да, – ответила я.

И тут ты мне улыбнулся.

Это была твоя третья – и последняя – улыбка из тех, что мне довелось видеть за всю твою жизнь.

Ты мне сказал тогда:

– Какая ты молодчина!

И эта похвала пролилась бальзамом на мое сердце. Я до сих пор ношу в глубине души память о тех твоих словах и твоей улыбке. Это была первая и единственная похвала, которую я получила от тебя за всю жизнь.

Но в основном ты всегда был угрюм, зол на весь мир, раздражен на маму, брата и меня. Тебя не удовлетворяли мои достижения в музыкальной школе, мои оценки по обычным предметам, ты был недоволен моим внешним видом, тем, как я одевалась, как говорила, о чем говорила, с кем дружила, какие вопросы тебе задавала.

Большую часть времени ты меня игнорировал. А когда не игнорировал – критиковал. Ты вечно находил во мне какие-нибудь изъяны.

Посмотри на меня сейчас. У меня все сложилось отлично, я много достигла. Я молодчина! Я все еще хорошая девочка. Ты мог бы гордиться мной.

Или нет?

Знаешь, пап, мне очень жаль, что всю свою жизнь ты сторонился меня, и у нас не было возможности сблизиться. Ты не выражал заинтересованности во мне. А жаль. Я бы очень хотела узнать тебя лучше. И ближе познакомиться с тобой. Но мне это так и не удалось.

Хотя… был один случай. Я тогда училась на первом курсе колледжа, мы с тобой пошли вместе на концерт – только ты и я. Это был единственный раз, насколько я помню, когда мы пошли куда-то вместе. Я была счастлива в тот день! Я чувствовала себя по-настоящему взрослой. На высоких каблуках, в нарядной одежде, с крохотными сережками в ушах… Я чувствовала себя маленькой женщиной. Леди, удостоившейся твоего внимания… Мы встретились с тобой у Карнеги-холла. А до этого я спешила к тебе после лекций в колледже, и пока ехала в переполненном вагоне метро, представляла себе, как все пройдет. Перед концертом мы зашли с тобой в кафешку. Купили по гамбургеру, заказали картошку фри… И вот там, в той кафешке, мы с тобой впервые по-настоящему поговорили. Я уже не помню точно, о чем тебе рассказывала – о своей ли учебе или о друзьях, но, сидя напротив меня за столом, ты внимательно слушал. И твой взгляд был такой… Такой заинтересованный. Словно ты впервые в жизни меня увидел. В ответ на мои рассказы ты тоже немного открылся и поделился воспоминаниями о своих занятиях музыкой.

Тот концерт, на котором мы с тобой были, потряс меня, хотя я и не помню, что в тот вечер играли. Главное впечатление было связано с тобой. Меня переполняли чувства от того, что мы сидим рядом и слушаем музыку! Время от времени я посматривала на тебя – на твое лицо, на полуприкрытые веки. Мне казалось, прекрасные звуки удивительным образом преобразили твои черты.

Карнеги-холл мы покинули, когда на улице уже стемнело. В воздухе пахло тополиными почками и мокрым асфальтом. Мы доехали до вокзала, сели в наш поезд, идущий до нашего пригорода, и отправились домой…

Но, к сожалению, тот вечер, начавшийся так прекрасно, имел тяжелое завершение.

В поезде, пока мы ехали, у тебя случился приступ. Это были первые тревожные аккорды твоей тяжелой, затяжной болезни, которая свела тебя в могилу. Всю дорогу ты сдерживал стоны, пытаясь справиться с болью. А я ничем не могла помочь. Только смотрела на твои мучения – это было тяжело. Сейчас, когда я пишу это письмо, я словно бы снова слышу твои стоны…

Когда мы добрались до дома, ты принял какое-то лекарство, и оно временно помогло. Но уже через неделю случился новый приступ, еще более сильный. Он настиг тебя в ванной – ты упал прямо в душевой кабине, ударившись головой о стеклянную дверь. Мы обнаружили тебя лежащим на полу без сознания…

Несколько последних лет своей жизни ты особенно тяжело боролся с болезнью. Эта битва тебя измотала. Но я уверена, что все могло быть по-другому. Твоя болезнь не пришла бы к тебе, если бы ты не раздражался на те обстоятельства жизни, которые то и дело выбивали тебя из колеи.

Теперь я знаю и понимаю, почему ты выбрал жить в низких вибрациях гнева, разочарования, печали, депрессии и неудовлетворенности. Это был вагнеровский мотив твоей жизни – нереализованный дар, неисполненное обещание, растраченный талант.

Я прощаю тебя за это. Прощаю за боль, которую ты причинил сам себе. И прощаю за боль, которую ты причинял нам, членам твоей семьи.

Но и ты прости нас. Прости меня за то, что я вторглась в твою жизнь, вынудив тебя отказаться от призвания, и тебе пришлось зарабатывать деньги на ненавистной работе, а твои усилия при этом не были оценены по достоинству. Прости меня за то, что тебе пришлось свернуть с твоего истинного пути, и ты был вынужден размениваться на рутинные, скучные дела, вместо того чтобы делать карьеру в музыке, которую ты так любил.

Теперь я осознаю, скольким вещам научилась, благодаря тебе.

Я научилась твоей силе и стойкости, твоей мощи и страсти, твоей любви к музыке. И хотя сама я сейчас не играю, я каждый день что-нибудь слушаю. Любовь к музыке – это твой бесценный дар, доставшийся мне в наследство.

Я люблю все, чем я занимаюсь. Я вкладываю страсть в каждое свое увлечение, в каждый творческий проект, в каждое новое произведение, которое пишу. Эта страсть наполняет меня силой, энергией и вдохновением – каждое утро, просыпаясь, я чувствую в себе радость творчества.

Я училась у тебя ответственности и настойчивости. Да, это ты показал мне пример того, как тщательно надо выполнять работу и доводить ее до конца (даже если кто-то из коллег тебя разочаровывает). Я стремлюсь к совершенству, как и ты. Да, это правда, я замечаю в себе перфекционизм, который был свойственен и тебе. И это качество мне помогает, когда я редактирую свои работы и скрупулезно проверяю каждый факт, каждую деталь, каждый знак препинания, прежде чем отдать свое новое творение в печать. Я оставляю горы черновиков и выбираю только самые лучшие свои идеи. По крайней мере, на сегодняшний день я сохраняю именно такой подход к работе.

Я, как и ты, не люблю бездельников и халтурщиков и требую полной отдачи от тех, с кем работаю.

Как и ты, я ценю качество и оригинальность – и выбираю лучшее, будь то музыкальные инструменты, машины или люди. Я не соглашаюсь на подделку.

Я научилась твоей безжалостной честности и смело задаю вопросы, если хочу докопаться до истины.

Пап… ты мог бы быть лучшим отцом на свете! Как бы я хотела познакомиться с тобой ближе. Я бы хотела дружить с тобой…

Я люблю тебя. И прощаю за все».

Я писала это письмо в течение часа, не замечая ни того, что нахожусь в душной комнате, наполненной чужими людьми, не замечая того, что сижу на жестком, неудобном стуле, не замечая того, что слезы текут по моим щекам и я забываю их вытирать… Я была один на один со своим отцом. Этот откровенный разговор, которого при его жизни не случилось, был важен для нас двоих. И когда он был окончен, броня негодования и невыраженной печали, сковывающей мое сердце, разбилась. Во мне проснулась любовь.

Вытерев слезы и сложив письмо, я почувствовала облегчение и огромную благодарность за всё чему научилась у отца. И я была благодарна себе за то, что наконец-то осмелилась на этот откровенный разговор.

 Ноэль Стерн