Текст книги "Куриный бульон для души. Прощение исцеляет. 101 теплая история о том, как оставить прошлое и начать двигаться вперед"

Картинки из детства

Прощать людей – не всегда значит давать им второй шанс. Прощать – это значит поставить точку на прошлом и двигаться в будущее.

– Соня Паркер

Припарковав машину в конце улицы, я решила дать себе время и прогуляться по Виа Сегундо, чтобы настроиться на встречу со своим прошлым. Район, в котором я выросла, навевал много воспоминаний – не всегда приятных, – поэтому я не спешила идти в сторону родного дома, где когда-то жила и из которого уехала много лет назад.

Захлопнув дверцу своей «Хонды-Цивик», я перешла под прохладную тень деревьев, растущих вдоль тротуаров. Аромат цветущих азалий кружил голову. Я и забыла, как прекрасен мой родной городок весной, в период буйного цветения деревьев! Улица оказалась гораздо уже, чем представлялась мне в детстве. Платаны, равномерно посаженные вдоль дороги, изящные и прямые, за время моего отсутствия вымахали на невероятную высоту, и теперь, чтобы посмотреть на их густые кроны, образующие арку надо мной, нужно было хорошенько задрать голову – в моей юности эти деревья были значительно ниже.

Я медленно шла по мощеному тротуару, чувствуя себя как во сне. Эти узкие, родные сердцу улочки мне и в самом деле снились ночами на протяжении многих лет. И вот я снова шла по ним… И это был не сон, а самая настоящая реальность! Все было знакомо, но и до неузнаваемости ново. Я пересекала перекрестки, читала названия на табличках: «Виа Примеро», «Виа Сегундо», «Анакапа», «Виа Лусеро»… (Первая улица, Вторя улица… Уже в раннем детстве я понимала, что означают эти названия на испанском.)

Наконец я свернула на свою родную Виа Ринкон (Угловую улицу) – она пряталась сразу за Виа Сегундо, и воспоминания нахлынули на меня, словно порыв сильного ветра ударил в лицо.

Проходя мимо первого дома, я вспомнила двух сестер, над которыми мы с моими подружками детства втайне посмеивались. Две одинокие старые девы вызывали у нас любопытство и страх. Они были странными – нас к ним тянуло, но в то же время в этом притяжении мы чувствовали что-то запретное. Мы их боялись и сочиняли про них разные небылицы, пугая друг друга, придумывая, например, как одна из сестер внезапно выскочит из дверей и потащит нас в свой дом, чтобы зажарить на ужин.

Бросив взгляд себе под ноги, я поискала глазами секретные отметины детства – кресты, которые означали «здесь ходить опасно», квадраты, наступив на которые гарантированно попадешь в «зону невезения». Все эти, сулящие беду, участки нужно было обойти или перепрыгнуть – и тогда тебя минуют неприятности…

Я прожила здесь двадцать лет! Моя родная Виа Ринкон не видела меня со дня моей свадьбы. Сколько же весен и зим прошло с тех пор?!

Дойдя до дома моей подруги детства и юности, я поискала глазами балкон, с которого нам бросали сладости в День Всех Святых. Все сейчас выглядело по-другому! Фасады неуловимо изменились, во дворах исчезли розовые кусты, внутренние пространства были перепланированы. Это был знакомый город – и одновременно незнакомый. Я улыбнулась поравнявшейся со мной женщине, которая вела за руку свою маленькую девчушку. Но женщина даже не взглянула на меня – прошествовала мимо, будто не заметила.

Я пошла дальше… И уже через несколько метров неожиданно наткнулась на свой родной дом – он появился внезапно, словно призрак выскочил из-за угла. Я остолбенела от удивления, не узнавая стен, за которыми прошло мое детство. Дом оказался меньше, чем я его запомнила, новые владельцы выкрасили его в коричневый цвет, пышные рододендроны, украшавшие лужайку перед входом, исчезли, но маленький гараж, построенный отцом, и узкая подъездная дорожка, на которой мы с сестрой любили играть в классики, совсем не изменились.

Я вспомнила, как в последний раз стояла на этом самом месте, глядя на дом и собираясь с духом, чтобы подойти к входной двери и нажать звонок. В течение шести лет мои родители отказывались разговаривать со мной, злясь за то, что я посещаю психотерапевта и говорю о них за их спиной. Для родителей не имело значения, что со мной творится и что я все чаще задумываюсь о самоубийстве. Они не видели, как мне тяжело и что их жестокое обращение со мной, пока я была ребенком, постоянно держало меня в напряжении и страхе и почти довело до психического расстройства. Они считали, что я предала их, раз отважилась осуждать, – восстала против их авторитета, осмелилась иметь свое собственное мнение.

В тот мой визит… когда я попыталась сделать шаг навстречу и помириться с ними, мы так и не поняли друг друга. Вместо ожидаемого мной сближения произошел окончательный и бесповоротный, болезненный разрыв. Навсегда. Отец и мать ясно дали понять, что больше не считают меня своей дочерью и не желают впредь видеть. Ни я сама, ни моя жизнь их не интересовали – они выстроили стену передо мной и смотрели на меня в тот мой визит, как на чужака, врага, незваного гостя, пробравшегося в их гостиную.

Хотя мой визит не изменил их отношения ко мне, он изменил мое отношение к ним. Впервые я увидела их не глазами испуганного ребенка, а ясным взглядом взрослого, который имел опыт настоящей любви, исцеления и прощения. С того дня я почувствовала к ним жалость и возрастающее сострадание. Я начала молиться за них – не об их наказании, а о том, чтобы Бог освободил их сердца от ненависти, которая завладела ими. В мои воспоминания и сны перестали вторгаться болезненные видения прошлого, когда родители заставляли меня испытывать чувство унижения и никчемности, ущербности и брошенности. И я стала представлять их себе такими, какими бы они могли быть, достраивая в воображении идеальный образ матери и отца, наращивая положительные качества и отсекая все, что искажало родные черты, которые я любила. И в конце концов мне удалось стереть из своего сердца весь негатив и вернуть к жизни нежность, заботу, щедрость и доброту, которые в идеальном мире они оба могли бы мне дать.

И отец, и мама давно умерли. Их реальные образы почти стерлись из моей памяти, и, стоя перед родным домом, я пыталась их воссоздать, сожалея, что больше никогда не увижу их лиц. Но во мне все же оставалась надежда, что в этот визит я смогу наладить с ними утерянную связь. Взглянув на окно своей бывшей спальни, которую мы делили на пару с сестрой, я представила пространство комнаты, в которой прошло мое детство: бледно-зеленые стены – молчаливые свидетели абъюзивного поведения моего отца, его домогательств; большой старый шкаф, в котором, заплаканная и до смерти перепуганная, я пряталась, затыкая уши, чтобы не слышать сердитых голосов родителей, их крик и ругань, доносившиеся из-за дверей.

Мне было грустно смотреть на мой дом. Печальные воспоминания детства захлестнули меня, но теперь я была взрослой – и жизнь научила меня управлять негативными состояниями. И я могла поместить на место горечи и разочарования – принятие, взглянув на картинки детвства глазами отстраненного зрителя. Я знала, что эти воспоминания всегда будут там, в дальнем уголке моего сердца, но за десятилетия жизни в любви пространства для печали в моем сердце стало значительно меньше. Я переросла старую боль и возродилась совершенно другим человеком. Я смотрела на дом моего детства не глазами брошенного ребенка, а глазами любящей матери и жены, глазами самодостаточной женщины, много добившейся в жизни и верившей в защиту Бога и потому не искавшей защиты у других людей. Я могла себе позволить быть щедрой и доброй, потому что меня распирало от чувства благодарности к жизни – и это чувство наполняло меня любовью, состраданием и прощением к моим матери и отцу.

В то раннее майское утро, стоя перед домом, в котором выросла, я горевала по своим родителям. Мне было больно за то, что они жестоко обращались со мной. Мне было больно за то, что они верили в ложь и догмы, которые ожесточили их, сделав невосприимчивыми к любви и прощению. Мне очень не хватало их понимания – я все еще мечтала о дружбе с ними, о той дружбе, которая была бы возможна, если бы мы использовали шанс, который давала нам жизнь.

Приятный свежий ветерок холодил мое лицо, запах цветущих азалий кружил голову, листья платана шептали над головой, убаюкивая мою память, навевая сны об идеальном детстве с идеальными родителями… Я подняла глаза к небу, взгляд мой остановился на зеленых ветвях, плавно раскачивающихся над головой, словно волны… Я предвкушала начало новой жизни. Рост, цветение, силу и мощь, которые ждали меня впереди.

Этот платан, что привлек мой взгляд, был моим старым другом. Осенью я собирала его опавшие лисья, летом пряталась за ним, когда мы играли в прятки. Тротуар под ним в некоторых местах вздыбился от пробившихся из-под земли корней – с каждым годом дерево моего детства разрасталось все сильнее, становилось более мощным и могущественным. Так и я вместе с ним набирала свою силу…

Подойдя к нему ближе, я положила ладонь на шершавый ствол и почувствовала в сердце нежность и тепло. Старая кора на стволе кое-где отслоилась, обнажив гладкую живую древесину… Поддавшись импульсу, я отломила маленький кусочек коры на память. Мне захотелось увезти с собой что-нибудь в знак прощения, потому что я знала – это мой последний визит к родному дому. Больше я сюда не вернусь, мои дела здесь были окончены.

Последний раз бросив взгляд на окна детской, я повернулась и пошла вниз по улице, не оглядываясь и сжимая в ладони хрупкое доказательство того, что жизнь сильна и щедра и все, что происходит в ней – происходит нам на благо, при условии, что мы стремимся к добру.

 Джудит Ингрэм

Патриарх

Внутреннего покоя можно достичь, лишь практикуя прощение.

– Джеральд Ямпольски

Моему отцу предстояла операция на головном мозге. Человек, всю жизнь муштровавший нас, требовавший беспрекословного послушания, идеального выговора и безупречных манер, воспитывавший нас исключительно ремнем и гневными окриками, сейчас был прикован к больничной койке и практически обездвижен. Кардиомонитор отслеживал слабое биение его сердца, через капельницы непрерывно в его вены поступали лекарства, а через катетерную трубку выводилась моча. Говорить отец не мог, правая нога у него отказала – немощный и слабый, опутанный трубками и проводами, подключенный к датчикам, теперь он полностью был в нашей власти.

Он очень устал, и похоже, его мало волновало то, что, мы, его дети, окружившие его больничную койку, наблюдали его наготу и слабость. Боль и близость смерти беспокоили его гораздо сильнее. Он пытался делать вид, что унизительное положение его не смущает, но я-то знала, каково ему и что он чувствует в этот момент из-за своей обездвиженности и беспомощности.

Пошарив слабой рукой под простыней, отец попытался поправить мочевыводящий катетер, но сил не хватило. Моя младшая сестра бросилась ему помогать: откинув одеяло, поправила катетер и, устранив дискомфорт, снова прикрыла медицинской сорочкой худые бедра отца и набросила на ноги одеяло. Отец расслабленно откинул голову на подушку и с удовлетворенным вздохом закрыл глаза.

Сегодня мы все четверо собрались в палате – я, два моих брата и наша младшая сестра. Все мы приехали из разных мест поддержать отца перед предстоящей операцией. Ведь он все еще был нашим патриархом – главой семьи, предводителем клана. Мы словно преданные вассалы с почтением склонили перед ним головы, отдавая дать уважения старости и немощности бывшего тирана. Мы развлекали его разговорами, гладили бледные руки, массировали ступни, чтобы их не сводило судорогой. В благодарность за заботу отец слабо улыбался. Веки его дрожали, бледные ввалившиеся щеки слегка розовели – наше присутствие его радовало. Мы старались продемонстрировать отцу свое участие и заботу, говоря с ним о том, какой он сильный, напоминая ему, что любим его, обещая непременно быть рядом, когда он очнется от наркоза. Он слушал нас с отрешенным видом. Он не стонал, не жаловался, не отвечал нам – он не мог говорить. Но я чувствовала, что у него внутри!

Сестра время от времени поправляла его подушки, помогая принять удобное положение. Старший из двух моих братьев обсуждал с врачом детали предстоящей хирургической процедуры, оперируя информацией не хуже высококлассного специалиста. Младший брат «поддерживал общий эмоциональный фон», стараясь разрядить тяжелую обстановку шутками, забавными каламбурами и анекдотами.

Я не делала ничего – только наблюдала. Драматическое действо, разворачивающееся вокруг меня, занимало меня не меньше остальных, но каждый из присутствующих играл какую-то роль в этой пьесе – я же выбрала для себя роль зрителя. Я смотрела на беспомощного незнакомца на больничной койке и пыталась узнать в нем отца, вспоминая, каким он был в нашем детстве. К счастью, от того человека не осталось и следа, он исчез. А этот, за которым я внимательно следила, ничем его не напоминал.

Поймав мой безучастный взгляд, сестра, вероятно, пожелала продемонстрировать свою заботу еще активнее и, наклонившись к отцу, ласково спросила:

– Пап, может, немного поднять кровать?..

Мы все очень надеялись на его выздоровление – по крайней мере на то, что он будет ходить и говорить, как это было неделю назад. Чего-то большего ожидать было трудно – мы все понимали, что вряд ли отец после операции сможет сохранить мыслительные способности на прежнем уровне. Мы не задавали себе вопрос: каким он будет после того, как удалят опухоль. Никто из нас не желал поднимать эту тему.

Но что мы точно знали, так это то, что завтра утром ему обреют голову, надрежут фрагмент кожи, вскроют череп и удалят ту загнивающую массу, сгусток крови (не важно, как по-научному называется та субстанция, что украла его способности говорить и чувствовать себя сильным), и его жизнь пойдет по новому витку.

А сейчас отец нуждался во внимании и заботе врачей и медсестер, но гораздо больше ему нужны были мы – его отпрыски, которыми он всю жизнь управлял как собственными подданными, лепя из них тех людей, какими, по его мнению, они должны были стать. Вероятно, он все же добился своего, раз сейчас все мы собрались возле него и по-настоящему были обеспокоены его состоянием. Он был напуган – мы тоже. Нам было жаль его. И мы сочувствовали ему, даже несмотря на то, что в нашем детстве к нам он никогда не проявлял жалости. Все мы уважали его старость. И с почтением относились к его статусу патриарха, сердечно проявляя к нему свою любовь, выказывая преданность и сострадание. Он мог гордиться нами.

Мы все хотели, чтобы он благополучно перенес завтрашнее испытание и пошел на поправку. Я тоже этого хотела. Я хотела, чтобы он жил и чтобы отвечал взаимностью на ту любовь, которую мы все пытались ему дать. От себя же лично я надеялась на прощение – прощение не со стороны отца, а с моей стороны по отношению к нему. Я бы хотела простить его за чувство неуверенности, за постоянный страх и сомнения в себе, за тревогу и разочарование, которые уже при его жизни получила от него в наследство и которые несла на себе как тяжелое бремя с детских лет, поскольку была старшей дочерью.

После того как отца выписали из больницы в реабилитационное отделение, мы четверо по очереди продолжили за ним уход. Мы вели записи о его состоянии, постоянно обсуждали информацию, полученную от врачей, медсестер и прочего персонала, – трудились дни напролет, помогая отцу восстановиться. А через шесть недель перевезли его в дом престарелых, договорившись между собой, что каждый из нас будет по двое суток дежурить у его постели. Мне достались понедельник и вторник. Я приезжала к нему, мы вместе гуляли (я катала его на инвалидном кресле по прилегающим к дому престарелых дорожкам), мы смотрели телевизор – шоу Энди Гриффита или шоу Лоуренса Уэлка, – а иногда я приводила к нему в гости своего двухлетнего внука, который развлекал прадедушку своим детским лепетом и песенками, вызывая на наших лицах улыбку.

Я училась по-новому общаться с отцом. Я держала его за руку, смотрела ему в глаза, улыбалась в ответ на его улыбку – я не хотела видеть в его взгляде печаль и страх. Я болтала с ним преувеличенно бодро и оптимистично. И порой понимала, что перебарщиваю, когда чувствовала, что отец, сжимает мне пальцы, словно желая сказать: «А теперь потише».

Порой мы надолго погружались в тишину, которая сначала ощущалась как небольшой дискомфорт, но потом становилась приятной и необходимой. В эти минуты мы думали каждый о своем. И это, как ни странно, нас объединяло. Отец гладил мои пальцы, ловил мой взгляд… Я помогала ему есть, поддерживая трясущуюся руку, сжимавшую ложку, и направляла ее к его рту. Когда он ел с аппетитом – это меня радовало! И сердце мое переполнялось благодарностью за то, что отец все еще жив. Солнце за окном жарко припекало. Солнечные зайчики скакали по белой салфетке на груди отца. Он щурился на солнечный свет, потом привлекал мое внимание, крепко сжимая мою ладонь, и, глядя мне в глаза, едва заметно шевелил губами: «Прости меня. Мне очень жаль».

И я отвечала:

– Я знаю. И мне жаль. Я люблю тебя, папа. И прощаю тебя.

Сью Армстронг

Всего лишь человек

Простить – значит освободиться от негатива, который удерживает внутри нас боль.

– Кристина Лауреано

Сколько себя помню, пока я росла, мы с мамой наслаждались обществом друг друга и были словно подружки – обожали посмеяться, поболтать о всякой всячине, провести день в торговом центре или позагорать на пляже. Мы могли развлекаться как угодно, но при одном условии – если мама хорошо себя чувствовала.

Всю жизнь она страдала от тяжелой формы бронхиальной астмы. Задыхалась и кашляла почти все время. Весной, когда цвели деревья, летом, когда воздух был перенасыщен пыльцой или тополиным пухом, осенью, когда от влажности в помещениях активизировалась плесень, зимой, когда легкие раздражал холодный морозный воздух. Мама чувствовала себя хорошо в очень редкие моменты – если погода была более-менее благоприятной. Вот тогда-то мы и отрывались на полную катушку – радовались жизни, пока эту радость снова не обрывала астма.

Когда мне исполнилось двадцать, мама стала чувствовать себя чуть легче. Промежуток между приступами начал увеличиваться, и, казалось, болезнь ненадолго стала отступать. Огромную помощь приносили некоторые новые лекарства и рекомендации диетолога, благодаря которым мамины легкие начали лучше справляться с нагрузкой и ее выносливость повысилась. Вскоре она почувствовала себя еще лучше. И все чаще я стала видеть ее энергичной и полной сил. Меня радовало то, что мама перестала зависеть от своей болезни, и теперь мы могли чаще встречаться и устраивать совместные путешествия и прогулки в любое время. Иногда даже ездили вместе в отпуск. Нам было очень весело в те времена!

Но вскоре я забеспокоилась, заметив, что с мамой творится что-то не то: уж очень она стала энергичной для хронического астматика. Как-то в одной из поездок я обнаружила, что не поспеваю за ней на экскурсии. Она была просто неутомима! «Что-то здесь не так», – подумала я. Мне было двадцать, я не жаловалась на здоровье (могла пройти за день несколько миль), но мамин энтузиазм заставил меня заподозрить неладное.

– Откуда у тебя столько энергии? – спросила я в шутку, когда мы вернулись в отель. – Ты сегодня практически пробежала весь маршрут.

Вынув из своей дорожной сумки пузырек с таблетками, мама потрясла им, точно погремушкой, и, смеясь, ответила:

– Это все благодаря им! – Она имела в виду стероидные препараты, которые врач назначил ей от приступов астмы. – Я просто принимаю чуть больше обычной дозы. Энергии в разы прибавляется.

«Так вот в чем дело!» – призадумалась я.

– Ты уверена, что не навредишь себе? Мне кажется, раумнее все-таки придерживаться точной дозировки, – заметила я, стараясь не показать тревогу.

– Доктор сказал, я могу при необходимости чуть увеличивать дозу, – ответила мама, беззаботно махнув рукой. – Он сказал: ничего страшного в этом нет. Просто, когда почувствую себя лучше, нужно сразу вернуться к прежнему количеству таблеток.

– Ну хорошо, – кивнула я (мне очень хотелось ей верить). – Раз доктор так говорит, значит, вероятно, знает, что делает…

Но все равно у меня появилось какое-то неспокойное чувство и мучительно засосало под ложечкой. Я была не уверена в разумности маминых действий и разумности врача, который дал такой совет.

Шли годы, а мама продолжала следовать своей, казалось бы, такой безобидной привычке принимать лекарство в соответствии со своими потребностями. Теперь мы жили в разных местах – я переехала в собственный дом и вышла замуж. Мы стали видеться реже, хотя по-прежнему оставались близки. У меня была своя семья, за мамино здоровье я волновалась теперь намного меньше, потому что мне казалось, что она с каждым годом чувствует себя лучше, хотя иногда и жалуется на усталость.

Но скоро я снова начала замечать, что мама то и дело хватается за ингалятор. Когда я однажды спросила ее, все ли хорошо, она бодро ответила:

– Все нормально. Это просто возраст. Ты же знаешь, с годами я не становлюсь моложе.

Однако через пару месяцев после этого разговора я по-настоящему испугалась, когда случайно увидела мамины руки, сплошь покрытые фиолетовыми синяками.

– Что это?! – воскликнула я.

– Это побочный эффект от лекарств, – призналась она и объяснила, что после многих лет неправильного употребления стероиды начали атаковать ее организм. Лекарства, от которых она зависела ради сохранения здоровья, теперь начали убивать ее.

В жизни мне не раз приходилось наблюдать, как некоторые мои друзья, знакомые или члены семьи борются с серьезными болезнями. Кое для кого (в том числе и для мамы) эта борьба обернулась долгим, печальным путешествием к финишу. Мы пропустили момент, когда мамино здоровье постепенно стало разрушаться. Слабея, мама год от года делалась все более немощной, пока в конце концов полностью не начала зависеть от меня. Я сопровождала ее на каждом шагу: возила на приемы к врачам, ухаживала за ней, когда она лежала в больницах, катала на прогулки в инвалидном кресле, купала и кормила. Я была с мамой до самого горького конца, пока она не умерла.

Все эти годы, в течение которых я ходила за ней, я подавляла свою досаду. И в конце концов в какой-то момент обнаружила, что моя сдерживаемая злость сильнее меня, и я уже не могла ею управлять. Я думала тогда, что имею полное право злиться на маму за то, что она так безответственно распорядилась своей жизнью и в результате погубила не только себя, но и угробила меня.

Я состарилась и даже не заметила, как это произошло! Когда я смотрела на себя в зеркало, то видела седые волосы, осунувшееся лицо, угрюмый взгляд, опущенные уголки губ. Конечно же, это меня не радовало, а злило! Я пропустила огромный отрезок жизни, ухаживая за мамой и выполняя для нее роль сиделки! Я бросила все и всех, чтобы заботиться о ней. Мои друзья больше не приглашали нас с мужем в гости, потому что знали, что у меня не найдется времени для них. Да и с мужем мы почти перестали куда-то выезжать, гулять вместе – все мое время было отдано маме.

И все из-за того, что она так сильно хотела жить, но все равно умерла раньше времени из-за своего легкомысленного отношения к собственному здоровью!

Долгое время мне было трудно примириться с тем, как сложилась моя жизнь. Я была разочарована и очень зла. Дошло до того, что я не могла без гнева видеть мамины фотографии, если они попадались мне на глаза. Мне хотелось разорвать их в клочья! Все, что напоминало мне о ней, приводило меня в ярость. Я даже отказалась готовить ее любимые блюда, потому что от них обострялась моя боль. Я выбросила ее одежду, а украшения раздала родственникам. Я не хотела, чтобы в моем доме хоть что-то напоминало о ней.

Как-то раз, просматривая старые папки, я наткнулась на нашу общую фотографию, сделанную в один из совместных отпусков. Мы стояли рядом и улыбались. За нашими спинами расстилалась гладь океана. Это был чудесный солнечный день, я очень хорошо его помнила! За несколько часов до того, как был сделан этот снимок, мы с мамой смеялись до коликов в местном магазинчике, когда примеряли откровенные купальники, надеть которые на публике у нас никогда бы не хватило смелости. А позже мы также весело провели время в ресторане, в котором угощались креветками на гриле и свежей зеленью. Это был один из самых лучших дней нашей общей жизни! И, возможно, он бы никогда не случился, если бы не мамино безрассудство – не ее злоупотребление лекарствами.

И тут я словно прозрела!

Взяв эту фотографию, я написала внизу: «Я прощаю». А вслух сказала:

– Я прощаю тебя, мама! Я прощаю тебя за то, что ты так сильно хотела наслаждаться жизнью и делала единственное, что тебе было доступно, чтобы достичь этой цели. Ты была всего лишь человеком, который очень хотел жить. Я прощаю тебя.

А после этого я простила и себя за все пережитые мною месяцы гнева и горечи. Я простила себя за то, что тоже была всего лишь человеком…

 Моника А. Андерманн