Текст книги "Деяния любви"

– Ты рехнулся.

– Мне нужно поговорить с Джулией. Позволь мне увидеться с ней, – настаивал он.

– Надеешься, тебе удастся запугать ее, чтобы она солгала в твою пользу?

– Это был несчастный случай. Неужели ты не можешь понять этого? Неужели никто не может понять? За какое же чудовище ты меня принимаешь?!

– Не забывай, я тебя знаю.

– Это палка о двух концах, а? – выдохнул он раздраженно. – Слушай, мне плевать, что считаешь ты. Правда такова: Джулия набросилась на меня. Не знаю, о чем она думала, но она набросилась на меня. И ружье каким-то образом выстрелило. Должно быть, она сдвинула предохранитель, не знаю. Я знаю только, что все случилось именно так.

– Вранье.

– Дай мне поговорить с Джулией. Она испугана и смущена, вот и все.

Сэнди разглядывала его с недоверием.

– Почему ты так поступаешь со мной? – сердито спросил он.

– Я? Я никак не поступаю. Все это ты устроил сам. – Она наклонилась к нему. – Она была моей сестрой, Тед. Моей сестрой.

– Сэнди!

– Да?

– Передай девочкам, что я их люблю, ладно? Просто скажи, что я их люблю.

Она глянула на него безо всякого выражения, отвернулась и вышла.

– Не трудитесь вставать. К вам еще один посетитель, – сообщил ему охранник. – Вы какая-то знаменитость, да?

Вошел Гарри Фиск. Он был с портфелем из мягкой коричневой кожи, в костюме, который, как он надеялся, выглядел более дорогим, чем был на самом деле (он украдкой почитывал журналы мод для мужчин, разглядывал картинки, а потом прятал их среди бумаг, словно порнографию), со слегка распущенным галстуком – вскоре после окончания юридического факультета он решил, что такой стиль лучше всего демонстрировал, какой он трудолюбивый, деловой парень. Впервые он встретился с Тедом четыре дня назад, после того как Тед позвонил единственному знакомому адвокату, Стюарту Клейну, занимавшемуся его разводом. «Это мне не по силам, – сказал Клейн, – совершенно не по силам, Тед», и назвал ему имя Фиска и телефонный номер. Фиск, по общему мнению, подавал надежды. Было известно, что он занимался разными грязными делишками государственных чиновников в Олбани, донимавшими их женщинами, финансовыми махинациями, в которые они не хотели впутывать семейных адвокатов. Он был лучшим из так называемых ходатаев по темным делам, какого можно было заполучить в Хардисоне, штат Нью-Йорк. К счастью для Теда, Фиск счел, что это дело, которое будет вынесено на первые полосы газет, станет хорошей ступенькой в карьере. Их первая встреча свелась к простому обмену информацией, они присматривались друг к другу, пытаясь по шаткому карточному домику из фактов и теорий, выложенных на стол, разгадать, как играет другой.

Не успел Фиск войти, как Тед разразился громкой речью.

– Зачем мне было убивать ее? Вот о чем вы должны заставить их задуматься. Я хотел вернуть ее. Я любил ее. Я все еще ее любил. Черт, да мы всего за два дня до этого занимались любовью.

Фиск спокойно достал свой желтый блокнот, уселся и только тогда посмотрел на Теда.

– Вас кто-нибудь видел?

– Видел ли кто-нибудь, как мы занимались любовью? Вы что, ненормальный? – Тед выпрямил скрещенные ноги. – Нас видели в тот вечер вместе на школьном спектакле.

– Понятно.

– Эйли играла индейца.

Фиск, у которого детей не было, безучастно кивнул.

– Я говорил Джулии, – прибавил Тед.

– Вы говорили Джулии, что занимались любовью с Энн?

– Я говорил ей, что люблю Энн.

– Когда именно вы говорили Джулии об этом?

– Накануне вечером. Когда в воскресенье мы вернулись домой, мы собирались все вместе пойти поужинать. По-семейному. – Он опять уставился на трещину в стене, на слои светло-зеленой краски. – Не понимаю, что случилось. Просто все вышло не так.

– Прежде всего, как несомненно известно даже человеку, читающему газеты лишь время от времени, любовь, еще меньше – секс, едва ли являются убедительным доказательством защиты в деле об убийстве. Напротив, не знаю даже, что хуже. – Фиск невозмутимо разглядывал его. – В общем, все сводится к вашему свидетельству против свидетельства Джулии. И не стоит объяснять вам, кому поверит большинство присяжных, выбирая между чистым личиком ребенка, оставшегося без матери, и… вами. Многие судачат о вашей вспыльчивости. Ваши соседи просто умирают от желания поведать полиции, насколько часто вы с женой ссорились из-за этого.

– Если бы каждую семейную пару в Америке арестовывали за ссоры, в этой стране оказалось бы чертовски много пустых домов.

– Вы здесь находитесь не за ссору с женой, друг мой. Вы здесь сидите за убийство. Уровень алкоголя у вас в крови превышал 300 единиц. По всему ружью остались отпечатки ваших пальцев.

– Разумеется, мои отпечатки были на ружье повсюду. Я же держал его, когда оно выстрелило, бог мой. Но оно бы не выстрелило, если бы Джулия не прыгнула на меня.

– Нам придется смягчать впечатление от показаний Джулии. Как вы думаете, почему она лжет?

– Она во всем винит меня. В том, что мы разошлись. Во всем.

– Этого мне недостаточно, Тед. Вспомните что-нибудь реальное, существенное. Что-нибудь, на чем я могу сыграть. Были у нее какие-нибудь трудности? Что-то такое, что мы можем использовать?

Тед с неприязнью посмотрел на своего адвоката.

– Это же мой ребенок.

– Я знаю, что ваш. И еще я знаю, что вы сидите в тюрьме в ожидании приличного срока. А уж отбывать его вам не придется в этом уютном флигеле.

Тед еще минуту неотрывно глядел на него. Когда он наконец заговорил, его голос звучал холодно и резко.

– Она ходила к школьному психиатру. У нее был тяжелый год. Она смышленая, не поймите меня превратно, но много предметов завалила. Обычно такого не случалось. Что-то произошло, не знаю что. Она ссорится с другими детьми, не слушается учителей. Может быть, она немного не в себе? Как знать, возможно, это так.

– Хорошо, – улыбаясь, произнес Фиск. – Вот это действительно существенно.

– Только вытащите меня отсюда. Я ничего не могу предпринять, пока торчу здесь.

– Слушание об освобождении под залог назначено на завтра.

Тед провел рукой по волосам и кивнул.

Редакция «Кроникл» располагалась в приземистом бетонном здании с плоской крышей в двух милях от города, на Дирфилд-роуд. Сотрудники, многие из которых до сих пор негодовали по поводу шестилетней давности переезда из белого викторианского особняка в центре города, именовали его Бункером, и он действительно выглядел так, словно был предназначен, чтобы выдерживать природные и искусственные катаклизмы. Этот переезд был частью плана развития, когда независимая корпорация выкупила газету у семейства, владевшего ею на протяжении трех поколений. В то время жители из пригородов Олбани переезжали в глубь территории округа, реклама подскочила в цене, и прибыль, казалось, была обеспечена. Однако за последние несколько лет, после того как закрылось два завода и снизились цены на недвижимость, надежды несколько потускнели. Однако «Кроникл» оставалась основным источником информации для большей части округа, где, как и в других северных частях штата, окруженных горами, люди не были склонны доверять прессе, выходившей за его пределами.

Сэнди припарковала машину на стоянке позади Бункера и быстро прошла через главную приемную, где Элла за своей конторкой следила за ее приближением с предвкушением, какое способна возбуждать неожиданная известность, чем бы она ни вызывалась. Она облизнула губы и подалась вперед, ожидая, когда Сэнди, как обычно по утрам, поздоровается с ней, пусть мельком, чтобы ей можно было, хотя бы определенным движением бровей, показать ей, что она сочувствует, что она все понимает, и таким образом заявить права на крошечный кусочек истории лично для себя. Но Сэнди прошла мимо, не поднимая глаз, и Элла, оставшись наедине со своим невостребованным участием, ответила на телефонный звонок отрывистым «Слушаю» вместо обычного «Доброе утро».

Сэнди, сжимая сложенный номер газеты, проскочила основное редакционное помещение, где столы размещались параллельными рядами, а над ними безмолвно мерцал телевизор, настроенный на Си-эн-эн, и ворвалась в кабинет в конце дома. Не говоря ни слова, она швырнула газету на стол Рея Стинсона, сбив проволочную фигурку рыбака, бросающего леску.

– Будь добр, сообщи мне, чья это работа.

Прежде чем взглянуть на нее, ответственный секретарь поправил фигурку.

– Успокойся, Сэнди.

– С каких это пор мы превратились в «Нэшнл инкуайрер»?

Рей терпеливо смотрел на нее. Это был рыжеватый долговязый человек с немного косящими глазами за очками в черепаховой оправе, он разговаривал с запинкой, делая паузы перед словами, как заика, научившийся огромным усилием воли контролировать свою речь.

– Мне жаль твою сестру, но это крупное событие. Одно из самых крупных, какие знал наш округ, насколько я могу припомнить.

– Это не крупное событие. Крупное событие – это то, что влияет на жизнь людей. Изменение в попечительском совете школы. Законы об абортах. Отношение губернатора к смертному приговору. А это – обыкновенные сплетни.

– Разве не ты учила меня феминистскому принципу «Частное – вопрос политики»?

– Ты хоть на минуту задумался о девочках? – раздраженно продолжала Сэнди. – Задумался? Ты подумал о том, что им завтра идти в школу? Что им придется встречаться с друзьями? Ты подумал об этом, прежде чем ляпать все это на первую полосу?

Взяв статуэтку большим и указательным пальцами, он подвинул ее на миллиметр, так что она оказалась точь-в-точь на том месте, откуда Сэнди сбила ее.

– Это не мое дело.

Сэнди недоверчиво взглянула на него.

– Не твое дело? Потрясающе, просто потрясающе.

– И в твои обязанности журналиста это никогда не входило. – Он выдержал ее взгляд. Именно это полное отсутствие сентиментальности, насколько он мог заметить, и помогло ей стать таким ценным работником. Несмотря на то, что она выросла здесь, она никогда не обнаруживала обычных реакций на любые изменения в Хардисоне – структурные, политические, социальные, но, казалось, смотрела на каждое дополнение или изъятие, на каждую перемену одинаково ясным взором, что он находил одновременно и полезным и раздражающим. – Единственное, что мы можем сделать, – писать об этом честно, – добавил он.

– И это ты называешь «честно»? Что за брехня – «трагическая случайность»?

– Одно из возможных объяснений, вот и все. Уоринг имеет такое же право на справедливое разбирательство, как и всякий другой. А это подразумевает, что оно и в прессе должно быть справедливым, как и в зале суда.

– Ты собираешься и дальше поручить это Питеру Горрику?

– Да.

– Давно ли он закончил факультет журналистики, месяца три?

– Четыре.

– Он даже не местный.

– Точно.

– Сколько времени он провел на судебных слушаниях? А сколько расследований?

– Сэнди, я хочу, чтобы ты была от этого в стороне. Конфликт интересов. Между прочим, почему бы тебе не взять отпуск на пару недель. Ты заслуживаешь отдыха.

– Зачем? Мое присутствие здесь мешает тебе?

– Просто тебе сейчас туго приходится. Я слышал, ты взяла к себе детей. Назови это декретным отпуском, если угодно.

– Я всегда считала, что матери должны работать.

– Прекрасно. Тогда закончи серию статей о переработке отходов. Городской совет снова собирается в четверг. Сходи туда.

– Они собираются уже восемь месяцев, и до сих пор не могут договориться, в какого цвета ящики следует складывать пластик.

– Это твоя работа. Не нравится – уходи.

– Нравится, нравится, – Сэнди пошла к выходу. – Обожаю ее, доволен? Просто до смерти люблю.

На обратном пути она оставила дверь распахнутой, так как знала, что ему это будет неприятно, и снова прошла через отдел новостей, избегая встречаться глазами с коллегами, украдкой поглядывавшими на нее из-за столов. Наклонив вперед голову, она при самом выходе из комнаты с изумлением обнаружила, что его прочно загородил Питер Горрик. Чуть старше двадцати лет, в твидовом костюме из шотландской шерсти, с красивым и свежим лицом, он с первого дня в редакции напустил на себя этакий беззаботный и небрежный вид, лишь изредка его выдавало то, что когда он волновался или расстраивался, то быстро дотрагивался языком до щербинки на переднем зубе. Иногда, отвлекаясь от компьютера, Сэнди замечала, как он наблюдал за ней, сосредоточенно прищурившись, сложив перед собой руки с длинными тонкими пальцами, прикусив розовый влажный кончик языка.

– Сэнди? У тебя найдется минутка? Я подумал, может, мы сумеем пробежать кое-какой материал насчет, ну ты знаешь…

Она сердито глянула на него и, пробормотав «Я занята», ловко обошла его ноги, а шестеро остальных сотрудников, сидевших в комнате, отвели глаза.

Он сделал шаг вслед за ней.

– Это займет всего минуту.

Она обернулась к нему.

– Воображаешь себя важной шишкой, да? – спросила она.

– Что-что?

– А, черт, отхватил интересный материальчик, верно?

– Я просто взялся за то, что мне поручили.

– Подумать только.

– В чем дело, Сэнди? Не мог же Рей поручить это тебе.

– Да просто терпеть не могу лощеных мальчиков из «Лиги плюща», вроде тебя, которые приезжают сюда ради того, чтобы накропать несколько заметок, а расхлебывать все дерьмо достается кому-то другому. Гастролер, вот ты кто.

Хотя Горрик и был уязвлен, он сохранял внешнюю невозмутимость. На самом-то деле он не попал ни в один из колледжей «Лиги плюща», куда подавал заявление, и ему пришлось поступить в маленький бостонский колледж, который специализировался на «средствах коммуникации» и кишел актерами и теле-диск-жокеями. Четыре года он старался обособиться от них и мечтал о временах, когда он сможет догнать и превзойти тех, кому повезло больше.

– Я репортер, такой же, как ты, – ответил он.

– Ты ничего не знаешь обо мне, – сказала она и быстро вышла.

Горрик смотрел ей вслед с задумчивым видом, рассчитанным на окружающих. Только усевшись на свое место, он позволил себе расслабиться и сменить выражение лица. За те четыре месяца, что он состоял в штате «Кроникл», он пытался наладить отношения с Сэнди – расспрашивал ее об истории города, о его жителях, приносил ей кофе, хвалил ее работу, но она, хотя была с ним неизменно вежлива, решительно пресекала всякие попытки дальнейшего сближения. Ему оставалось внимательно изучать ее материалы, отмеченные острой наблюдательностью, которой он решил подражать.

Едва выйдя из редакции, Сэнди увидела Джона, который направлялся к ней через автостоянку.

– Что ты здесь делаешь? – спросила она, прежде чем он успел поцеловать ее.

– Умеешь же ты дать понять человеку, насколько он кстати.

– Извини. Видел сегодняшнюю газету?

– Да.

– И это все, что ты можешь сказать, да?

– Куда ты так летишь? – спросил он.

– За продуктами.

Он посмотрел на нее недоверчиво.

– За продуктами?

– Не могу же я вечно держать Джулию и Эйли только на йогурте и «сникерсах», – язвительно пояснила она.

– А где же девочки?

– Я завезла их в школу, там у них после уроков какое-то мероприятие. Я подумала, может, им так легче будет войти в колею.

Джон кивнул.

– Можем мы пойти куда-нибудь поговорить?

– О чем? – спросила она.

– Не здесь.

Сэнди пожала плечами.

– Поедем со мной в супермаркет.

– Хорошо. – Джон смотрел, как она садится в машину, потом поспешил к своей, припаркованной через несколько автомобилей.

Он ехал вслед за ее «хондой», мчавшейся со скоростью, на десяток миль выше положенной, к супермаркету «Гранд Юнион». Однажды, когда она затормозила перед светофором, он подъехал и встал рядом, услышал музыку, рвавшуюся из ее радиоприемника, но не смог поймать ее взгляда. Он спрашивал себя, когда придут слезы, скорбь, печаль; он думал, долго ли еще она сможет цепляться за вспышки гнева, который не давал проявляться горю. Даже их любовные объятия превратились в яростную, безрадостную схватку, стаккатто, отгонявшее призраки, которых он не мог разглядеть.

Они везли переполненную тележку по широким проходам между полками, залитым неоновым светом. Сэнди рассеянно брала упаковки и банки одну за другой и бросала в тележку на верх все увеличивающейся груды. Прежде они с Джоном ходили вместе за покупками только когда собирались устраивать совместный завтрак или ужин; это было романтическое приключение, игра, где каждая деталь наполнялась сокровенным смыслом, очарованием и соблазном, этими первыми признаками близости. Сейчас она схватила первые попавшиеся под руку коробки со сладкими хлопьями.

– Я думала, не сможешь ли ты в субботу взять Джулию и Эйли с собой в магазин, – сказала Сэнди, добавляя в тележку еще одну коробку. – Они могли бы помочь тебе на складе, убрать обувь или еще что-нибудь в этом роде.

Джон поставил три коробки хлопьев обратно на полку.

– Ты же знаешь, существуют законы об использовании детского труда.

– Ты мог бы назвать их неофициальными консультантами. Черт возьми, да они наверняка гораздо лучше тебя знают, что именно хотят купить дети.

– Ты уже все рассчитала, да? – Он быстро шел впереди нее.

– Просто подумала, что для них это было бы неплохо, вот и все. Некоторая последовательность. Кроме того, мне кажется, им это понравится. Просто потому, что от одной мысли о прогулке у меня мурашки бегут по коже.

Она нахмурилась, когда он обошел полку и на мгновение исчез из вида.

– Что-нибудь не так? – спросила она, догоняя его.

– Ничего.

– Ладно.

Он посмотрел на нее в упор и собрался было что-то сказать, но потом раздумал.

– Это же всего лишь идея, – заметила она. – Не понимаю, в чем проблема. Ты хотя бы поразмыслишь об этом?

Он отступил на шаг.

– Я думал, мы с тобой собирались в субботу съездить на тот аукцион в Хаггернвилле.

Одно из колес тележки развернулось боком, и Сэнди наклонилась поправить его, задержавшись в этом положении дольше, чем было необходимо. Она медленно выпрямилась и нарочно пошла впереди него, взяла пятифунтовый пакет риса и с шумом бухнула в тележку.

– Я не могу вот так взять и оставить девочек на весь день. – Она склонилась над полкой с замороженными овощами, разглядывая аккуратно уложенные, красочные коробки.

– Конечно, нет.

– Так о чем ты хотел поговорить со мной.

– Насчет Теда, – осторожно ответил он.

Она обернулась.

– И что же?

– Его выпустили под залог.

– Что? Как это могло случиться?

– Наверное, сочли, что риск здесь невелик.

– Ага, точно такой же, как если залезть в ванну с электроодеялом.

– Он всегда был хорошим отцом. Что бы ни случилось, вряд ли он сбежит и бросит детей.

– Да если он только попробует приблизиться к ним…

– Я заполнил документы о запрете на свидание. Тебе нужно только сходить в полицию и подписать их.

– Ты заполнил?

– Да.

Она внимательно смотрела на него; это было дурацкое, тревожное и незнакомое ощущение, когда есть кто-то, кто заботится о тебе, о твоих делах. Она покатила тележку в кондитерский отдел и взяла три упаковки печенья.

– По-моему, нам хватит, – сказал Джон, откладывая два пакета назад.

Четыре года назад в средней школе Хардисона образовалась группа для детей, родители которых работали, и им больше некуда было деваться. За последний год Эйли и Джулия изредка ходили туда, если Энн не могла перенести дежурство в больнице, но эти случайные посещения оставляли их в неведении относительно быстро менявшихся привязанностей и пристрастий в группе. Эйли с радостной готовностью, которую, как она до сих пор считала, вполне естественно разделят другие, немедленно затесалась в самую гущу детской толпы, и теперь было видно, как она стояла там, тревожно улыбаясь шуткам, которые не совсем понимала.

Джулия в одиночестве сидела на холодной металлической скамье в углу игровой площадки и читала путеводитель по Милану. Она брала их в библиотеке, все, какие там имелись, – путеводители по Восточной Европе, по Майами, Франции, Австралии, Сан-Франциско, и запоминала маршруты, рестораны, кварталы, историю. Само по себе путешествие туда-сюда ее не интересовало, если иметь в виду возвращение с кучей фотографий – путешествие как эпизод. Она искала ни больше ни меньше как новое местожительство, новый путь, в который она пустится, как только будет свободна. Она примерялась к каждому городу, к каждой стране, проверяя, насколько он бы подошел ей, представляя, на какой бы поселилась улице, какую бы нашла работу (всегда оценивая все с практической точки зрения, она тщательно изучала местную промышленность), как могла бы одеваться; она заучивала наизусть, как произносятся основные выражения. В данный момент она читала статью о полиграфии Милана, известном своими книгами, столь же богатыми и роскошными, как и искусство, которое они представляли. Она воображала, как ежедневно едет на работу на мопеде по извилистым мощеным улочкам в темных очках и с шифоновым шарфом.

Стоило ей почувствовать на себе взгляд одноклассников или услышать приближающиеся шаги, как она утыкалась лицом в книгу, шумно переворачивала страницу, и они поспешно отходили прочь. У Джулии и до недавних событий была репутация несколько опасного человека. В прошлом году она швырнула свою металлическую коробочку с картотекой прочитанных книг в голову учительнице, после чего с ней месяцами никто не разговаривал. С тех пор ее буйство проявлялось словесно, язвительными выпадами по поводу умственных способностей, причесок, характеров одноклассников, пока, в конце концов, все не начали обходить ее стороной. А ей только того и было надо. Но, держась от всех на расстоянии, она скрупулезно изучала популярность – кто ею пользуется, как ее приобретают и как поддерживают. Она видела все ее выгоды, и хотя для нее самой уже было поздно, именно этого ей хотелось для Эйли. Ее вечерние уроки часто сосредоточивались на том, с кем дружить, с кем рядом сидеть, как правильно закатывать джинсы, как смеяться. Джулия была уверена, что популярность можно разбить на отдельные элементы и преподавать Эйли, как алгебру. Она перешла к разделу архитектуры Милана и подчеркнула в нем абзац о Миланском соборе.

Эйли напряженно улыбалась, дожидаясь, чтобы ее взяли играть в мяч, но тут рядом с ней возникла Тереза Митчелл, откинув со лба белокурую челку и, фыркнув, сказала:

– Ну и что же твоя сестрица сделает нам, если мы не примем тебя, застрелит?

По мере того как ее слова доходили до Эйли, улыбка сползала с ее лица.

– Замолчи.

– А что, ружье все еще у вас дома? А что, твой отец стреляет в тебя, если ты не сделаешь домашнее задание?

– Брось, Тереза, – робко и неубедительно предостерег Тим Варонски.

– Спорим, тут сейчас летают привидения, – продолжала Тереза. – У-уууу, у-уууу. – Она неистово замахала руками над головой Эйли, а остальные дети неуверенно захихикали, понимая, что это нехорошо, но ведь они слышали разговоры родителей, старших братьев и сестер, и если и не знали точно, какое именно позорное пятно лежит на ней, тем не менее чувствовали, что оно есть.

Эйли кинулась на Терезу, схватила собранные в хвост волосы и дернула.

– Замолчи. Я же сказала, замолчи.

Джулия подняла голову и увидела, как толпа сомкнулась, головы склонились к центру, и среди них – голова Эйли, и она подбежала, хватаясь за чьи-то руки, отпихивая одного за другим, пока не пробралась к распростертой на земле сестре и не вытащила ее наружу. Остальные дети недовольно расступились, но они побаивались Джулию, их пугала ее выдержка, ее одиночество, ее причастность к действиям с ружьем. Джулия поволокла Эйли прочь.

– Идем, – нарочно громко заявила она, – пошли отсюда. Незачем тебе играть с этими идиотами.

Они вместе пошли с площадки, а Тереза Митчелл крикнула им вслед «Паф. Пиф-паф», и остальные засмеялись.

– Вот, – сказала Джулия по дороге, – посмотри. – Она передала Эйли путеводитель, раскрытый на странице с репродукцией «Тайной вечери» Леонардо. – Она находится в церкви Санта Мария делле Грацие. Написана пятьсот лет назад.

Она заглянула в книгу через плечо Эйли. Руки Иисуса ладонями вверх. Опущенные ресницы. Ученики, указующие и шепчущиеся по обеим сторонам от него. Она забрала у Эйли книгу и захлопнула ее. Джулия не очень верила в Бога, но имела определенные взгляды на добро и зло и разделяла всех, кого знала, в соответствии с этими представлениями.

– Я возьму тебя туда, – пообещала она, когда они завернули за угол и школа исчезла из вида. – Вот увидишь.

Они вчетвером сидели за круглым столом на кухне у Сэнди, настороженно прислушиваясь к звукам, которые производил каждый, глотая, жуя, прихлебывая – непривычным, вызывающим неловкость. Для них пока еще не существовало семейного языка, беспорядочного нагромождения слов и жестов, которые сталкиваются и накладываются друг на друга, языка, на который не обращают внимания, пока он не исчезнет, и они украдкой поглядывали друг на друга, отыскивая общий ритм.

Сэнди посмотрела на крепостной вал из фасоли, который Эйли возвела по краям своей тарелки – ровный, влажный круг.

– Ты мало ешь.

– Мне не хочется.

– Я понимаю, что вся эта стряпня для меня в новинку. Завтра вечером мы попробуем что-нибудь другое, идет? Что бы тебе хотелось? Суфле из жвачки? Омлет с драже «Эм энд эм»? Спагетти под шоколадным соусом?

Эйли даже не улыбнулась.

– Мне нездоровится, – тихо сказала она. – По-моему, мне не стоит завтра ходить в школу.

Сэнди приложила тыльную сторону руки ко лбу Эйли, холодному и гладкому.

– Что-нибудь случилось сегодня?

Эйли добавила к фасолевой стене еще один стручок, потом вдруг неожиданно вскочила и выбежала из кухни, опрокинув табуретку. На мгновение Сэнди, Джон и Джулия замерли, глядя на ее опустевшее место. Джулия откусила еще кусок от своего гамбургера. Сэнди отодвинула тарелку и последовала за Эйли.

– Джулия? – вопросительно сказал Джон, поднимая с пола табуретку.

– Просто она еще ребенок. Почему ее не оставят в покое? Она ничего не сделала.

– Кто ее обидел?

Джулия взглянула на Джона, на его крепкую шею, выступавшую из ворота рубашки, слева – след от бритвы, прядь светло-каштановых волос, несмотря на все его старания, спадавшую ему на правый глаз.

– Никто. Все в порядке. – Она взяла гамбургер и снова откусила, стараясь не испачкать пальцы кетчупом.

Наверху Сэнди сидела на кровати, зажав Эйли между колен, а та плакала, теплая плоская грудь содрогалась от рыданий под ее руками.

– Ш-шшш, ничего. – Сэнди гладила ее волосы, которые, словно распустившись от слез, прядями разметались по ее лицу. – Ничего. Ш-шшшш.

– Куда они ее унесли? – наконец спросила Эйли осипшим от слез голосом.

– Кого?

– Мою маму. Я видела, как ее забирали. Куда они ее унесли?

– Ох, моя милая. Ее нет. Извини. Ее просто нет.

– Я знаю, что она умерла, – сердито сказала Эйли. – Я не дурочка. Но куда они унесли ее?

– Мы ее похоронили, ты это знаешь.

Эйли неловко смахнула слезы с лица тыльной стороной рук.

– Я была на кухне. Джулия знает, что я была на кухне.

– Я знаю, дорогая.

– Сэнди?

– Да?

– А папы тоже нет? Я когда-нибудь увижу его опять?

– Ох, Эйли.

– Увижу?

Сэнди вздохнула.

– По-моему, на сегодняшний день это не самая удачная мысль.

– Мне завтра придется идти в школу?

– Боюсь, что да.

В тот же вечер, когда девочки легли спать, Сэнди и Джон сидели на диване, положив ноги на журнальный столик, голова Сэнди покоилась в ложбинке между шеей и плечом Джона.

– Я бы лучше сама пошла в школу вместо них, – сказала она.

– Дети жестоки друг к другу. Так было всегда.

– Хорошая подготовка к взрослой жизни. Джулия что-нибудь рассказала тебе, пока я была наверху?

– Нет. По-моему, она мне еще не доверяет.

– По-моему, она не доверяет никому. – Сэнди помолчала, поерзала. – Джон, сегодня утром в торговом центре кое-что произошло.

– Что же?

Она подняла на него глаза. Его славное мальчишеское лицо, его упрямая вера в то, что при отсутствии выдающихся способностей человеку необходимы упорный труд и настойчивость, чтобы добиться успеха – именно это ей было нужно, во всяком случае, она задумала испробовать эту преданность и надежность. Однако в последнее время это ей часто виделось как предостережение против излишнего сближения. Она отвернулась. Ей страшно хотелось взять сигарету, хотя она уже давно бросила курить.

– Ничего. Пустяки. – Она откинулась на диван. – Мне кажется, она меня не слишком любит.

– Разумеется, она тебя любит.

– У детей любовь к взрослым не возникает автоматически, как и у взрослых друг к другу. Может быть, дело вовсе не в симпатии. Мне кажется, она ко мне относится не слишком одобрительно. Вчера вечером я как раз об этом и говорила…

Джон беспокойно постучал ногами по полу.

– Можно для разнообразия поговорить о чем-нибудь другом? – прервал он ее на полуслове.

Она посмотрела на него, поджав губы.

– И о чем бы ты хотел поговорить?

– О чем угодно. О новостях. О погоде. О нас.

Она выпрямилась и ничего не ответила.

Он положил ей руку на спину и начал уверенно массировать ее.

– Почему бы нам завтра вечером не отправиться поужинать? Вдвоем, – предложил он.

– А как же девочки?

– Они достаточно большие и могут посидеть одни несколько часов.

– Не знаю, – неуверенно произнесла Сэнди.

– Тогда пригласи няню.

В его голосе прозвучала резкость, заставившая ее остановиться и проглотить готовое вырваться слово, лучше всего подходившее к ее ощущениям: «подавленная» – детьми, смертью, им самим; подавленная выбором, которого она никогда не делала, и сомнениями, с которыми не могла справиться.

– Я подумаю об этом. – Она подалась вперед. – Ну вот. Газета поручила вести дело этому новому парню, приезжему. Питеру Горрику.

– Что тут особенного?

– Просто мне не нравятся подобные типы, больше ничего. Я слишком много таких повидала. Приезжают сюда, чтобы за год накопить статей за своей подписью, которые потом можно показать в городе, в любом городе, и навсегда забыть об этом.

– Ты бы тоже могла так сделать, если бы захотела.

– Может, мне бы и следовало.

– Что же тебя удержало?

– Если бы я знала, что. – Сэнди иногда казалось, что ей не хватило мужества сделать выбор между бесчисленными возможностями, открытыми перед ней за пределами Хардисона, которые она так увлеченно подсчитывала в три, четыре часа утра, или, может быть, просто не хватило честолюбия. Еще возможно, что именно то, что более всего подталкивало ее к отъезду, в конце концов, и удержало ее: возможность создать самое себя, освобожденное от давления места, и положения, и прошлого. – Что мешало тебе переехать в Олбани или Сиракузы и открыть сеть магазинов «Спортивные товары Норвуда»? Я не сомневаюсь, что ты мог бы достать средства на это.

– Ничего не мешало. У меня никогда не возникало такого желания. Мне нравится здесь. Это дом. Это моя родина. – Он мало рассказывал ей о том, как на раннем этапе решительно боролся с банками, добывая деньги на открытие собственного магазина, о своем шатком положении в первые несколько лет, о том, как он гордился тем, что в итоге преуспел. Не в его характере было жаловаться или хвастаться, и хотя он сознавал, что его сдержанность иногда приводит к обвинению в самодовольстве, он не видел никакой необходимости изменяться.