Текст книги "Стеклянный отель"

V
Оливия

Пасмурным августовским днем под навесом в Сохо, мимо которого проходили Винсент и Мирелла, стояла художница. На другой стороне улицы поблескивал в дымке желтый «Ламборджини». Машина сияла и казалась почти живой, сулила новые возможности, как вестник из будущего. Оливия пришла на эту улицу, потому что позади «Ламборджини» была дверь, в которую она вошла однажды в конце 1950-х, когда брат Джонатана Алкайтиса искал моделей. Летом 2008 года Оливия стояла через дорогу под красным навесом – вот-вот должен был хлынуть дождь; она ела шоколадное печенье, хотя из-за сахара могла заснуть в любой момент – на скамейке, в метро, в кинотеатре, где угодно, – и погрузилась в воспоминания. В 1958-м она быстрым шагом направилась к двери в новом тренчкоте, в котором, как ей хотелось думать, была похожа на кинозвезду из своего любимого французского фильма: в двадцать четыре года легко убедить себя в подобных вещах. Когда из домофона послышались скрипучие обрывки чьего-то голоса, она ответила: «Это я», – по ее опыту, такой ответ помогал попасть в любое здание – и преодолела четыре лестничных пролета, чтобы попасть в студию Лукаса.

Лукас Алкайтис бежал от типичной жизни в пригороде, как и все остальные, бежал от посредственности, бриолина и серых фланелевых костюмов, а Оливия повстречала уже достаточно фальшивых художников, чтобы отличить от них настоящего. В 1958-м Лукас работал над серией картин с обнаженной натурой: женщины и мужчины, в основном женщины, сидящие на диване цвета «Ламборджини», припаркованного у двери этого дома полвека спустя. Диван в реальности оказался куда грязнее, чем на картинах.

Картины были великолепны. Но сам Лукас, к удивлению и разочарованию Оливии, воплощал в себе все возможные клише: длиннющие, художественно взъерошенные волосы, белая майка с потеками краски, рабочие ботинки, тоже заляпанные краской, – вероятно, они были призваны подчеркнуть его артистическую натуру и тем самым впечатлить противоположный пол. Он смерил ее взглядом и запустил руку в волосы – наверняка репетировал этот жест перед зеркалом, подумала Оливия.

– Чем могу помочь? – спросил он.

– Я слышала, вы ищете натурщицу.

– Я надеялся, что вы здесь за этим. – Он оценивающе рассматривал ее с ленивой улыбкой. Это был глубоко самодовольный молодой человек. – Много заплатить я не смогу.

– На самом деле у меня есть встречное предложение.

– Да?

Вот еще о чем иногда думала Оливия – даже сейчас, будучи по другую сторону, в 2008 году, где она по-прежнему стояла под навесом, доедала уже второе шоколадное печенье и почти ощущала забытье; повышение уровня сахара в крови всегда напоминало ей падающий воздушный шар с корзиной, помутнение и головокружение перед стремительным падением. Нельзя ли дать совет всему поколению людей до тридцати, или лучше сорока – и мужчинам, и женщинам, – а именно: вовсе не обязательно каждый раз удивленно изгибать бровь, когда в разговоре звучит слово «предложение». «Я была бы признательна, – пробормотала она в 2008-м, – если бы люди перестали так делать».

По ту сторону экрана, в 1958-м, она ждала, пока бровь Лукаса опустится, прежде чем сказать:

– Не такого рода предложение, упаси боже. Платеж натурой.

Он выглядел смущенным.

– Меня зовут Оливия Коллинс.

Она ждала, пока ее имя возымеет нужный эффект на Лукаса. Оливия добилась определенного успеха, хотя и не сногсшибательного, но вполне достаточного, чтобы о ней слышали в богемных кругах к югу от 14-й улицы. Она выставлялась в галереях, чего нельзя было сказать о большей части этих щенков с длинными шевелюрами.

– Я художница, – добавила она зачем-то, – и ищу моделей.

– Ясно, то есть ты хочешь сказать…

– Ты рисуешь меня, я рисую тебя, – сказала она. – Я работаю над новой серией портретов.

Лукас подошел к заваленному хламом подоконнику, вытащил пачку сигарет, спрятанную между банками из-под краски, которые теперь служили вазами для чахнущих ромашек, постучал по коробке, достал сигарету, зажег ее, затянулся и выпустил дым под пристальным взглядом Оливии. Курильщики проделывают весь этот ритуал, чтобы потянуть время, когда не знают, что сказать, и вдобавок смотрят слишком много фильмов. И если можно отправить потомкам еще одно послание, то вот оно, специально для курящих: невозможно быть одновременно богемным неряхой и Кэри Грантом. Твои элегантные жесты с сигаретой в руках безнадежно испорчены твоей майкой и грязными волосами. Не самое привлекательное сочетание.

– Заманчивое предложение, – сказал он, – но я не позирую.

– Ну, тут нужна определенная смелость. – Оливия пожала плечами. В 1958 году в ее правила жизни входило убеждение, что никто и никогда не должен знать, наплевать ей на других или нет. – Не каждый сможет. – Судя по всему, Лукаса задели ее слова, как она и предполагала. – Может, передумаешь. – Она написала свой номер телефона на клочке бумаги, положила его на стол, кивнула, прощаясь, и развернулась. – Кстати, твои работы хороши, – сказала она в дверях в качестве финального выстрела.

В 2008-м к ней приблизились две девушки. Только что после шопинга, с кучей пакетов в руках, обеим лет по двадцать с небольшим, прелестные и дорого одетые, – таких девушек Оливия пятьдесят лет назад с легкостью бы соблазнила и тут же нарисовала. Они болтали о пустяках, обсуждали джинсы, которые хотели купить, но одна из них отвела взгляд в сторону, и Оливия заметила, что она смотрит на желтый «Ламборджини», блестевший в тусклом предштормовом свете.

– Я тоже его вижу, – проговорила Оливия так тихо, что ни одна из девушек не взглянула на нее, и обе они прошли мимо. Возможно, она даже не произнесла эти слова вслух. В небе раздались раскаты грома, полился дождь, и незнакомки пустились бежать.

Когда к ней пришел Лукас, она была не одна. Оливия уже несколько дней рисовала в разных ракурсах свою подругу Ренату. Хлопоты доставляли глаза Ренаты: когда она смотрела прямо, ее взгляд был встревоженным, как у боязливой лани, но хладнокровным и уверенным, когда она смотрела в сторону. Из-за этого казалось, что перед Оливией два разных человека. Какого же из них стоит показать?

– В общем, мне пришла в голову идея для истории о призраках, – сказала Рената. Иногда они играли в эту игру, когда Рената начинала скучать во время позирования, – обе с детства любили истории о призраках. – Парня сбивает насмерть машина, и потом на этом перекрестке появляется призрак, но не самого парня, а машины.

Оливия отошла от полотна, чтобы оценить масштаб бедствия с глазами.

– Значит, история про машину-призрак?

– Водитель так сильно переживает, что чувство вины воплощается в форме призрачной машины.

– Мне нравится.

В тот день в студии было холодно, и Оливия в основном работала над лицом и плечами Ренаты, поэтому на ней был надет халат, который она даже не потрудилась запахнуть. Оливия услышала в коридоре голос своего друга Диего, потом короткий стук в дверь и обернулась как раз вовремя, чтобы заметить, что Лукас уставился на грудь Ренаты и попытался замаскироваться приступом кашля.

– Тебе не мешает дым?

– Прямо в голову ударяет, – ответила Рената томным голосом, всегда звучавшим так, словно она была обкуренной – и зачастую так оно и было, но не сегодня.

– Рада, что ты пришел, – сказала Оливия Лукасу одну из своих тогдашних фирменных фраз. (Открытие, сделанное много позже: красота порой губительно влияет на человека. Можно год за годом полагаться на пару эффектных реплик и ослепительную улыбку, а ведь это время имеет определяющее значение для личности.) – Еще пара минут, и мы закончим.

Лукас смущенно стоял у двери. Она почувствовала, что он включился в игру. В ожидании его прихода Оливия расставила по всей комнате семь своих лучших портретов из недавних. Она экспериментировала с сюрреалистическим фоном: человек был нарисован по канонам реализма XVIII века – насколько она могла приблизиться к канонам реализма XVIII века, осознавая границы своих талантов и умений, – а фон взрывался безумием красного, фиолетового, синего цвета, интерьеры распадались на бесформенные фрагменты, пейзажи были странно, неестественно освещены. На последней законченной картине Диего сидел в расслабленной позе на красном стуле, опустив руку на спинку, но стул терял форму и растворялся в стене, а под ножкой стояла красная лужица, будто со стула стекала краска.

– Стул кровоточит? – спросил Лукас, кивком указав на портрет Диего.

– Снимешь халат? – попросила Оливия Ренату вместо ответа. Та закатила глаза, но не стала возражать. Ее обнаженная плоть возымела желанное действие, и Лукас заткнулся. Он позабыл про кровоточащий стул. (Спустя годы, а потом и десятилетия, вплоть до 2008-го, ее беспокоил вопрос: было ли хорошей идеей изобразить кровоточащий стул? Насколько вообще хороши все ее художественные приемы? Последние полвека ее мучили бесконечные сомнения в себе.)

– Если хочешь прогуляться, – сказала Оливия Лукасу, – мы закончим через полчаса.

– Двадцать минут, – сказала Рената. – Мне надо забрать ребенка. Когда она ушла, Лукас занял ее место. После замечания про кровоточащий стул он не произнес ни слова.

– Ты чересчур разоделся, – сказала Оливия, но ее слова прозвучали мягче, чем ей хотелось, совсем не резко. Возможно, не такой уж дурной у нее характер, подумала она. В те годы она привыкла окружать себя броней. – Куртку снимешь?

Лукас пожал плечами и снял джинсовую куртку и майку. Он оказался тощим и болезненно бледным – явно комнатное создание. Он наблюдал за тем, как она приступает к работе. Оливия думала о его портретах, о чистых линиях и сдержанной манере. В чем-то он был несуразным, но под поверхностью скрывался серьезный человек, это было очевидно – серьезный человек, который очень много работал. Она писала в нетипичном для себя стиле, быстрее обычного – короткими отрывистыми мазками. Оливия надеялась, что, если ей удастся набросать поверхность портрета, она лучше его поймет, высветит в нем нечто, что станет основой для более глубокой работы. И в самом деле, когда она отошла от холста, то увидела тени на его лице, выражение, которое раньше замечала у других людей, неловкую позу, в которой застыли его руки.

– Разверни ко мне левую руку, – попросила она, показав на себе.

Он улыбнулся и остался сидеть неподвижно. Но она успела заметить одну деталь, когда он снимал майку, и добавила ее позже: на картине она изобразила его левую руку ладонью наружу, а на внутреннем сгибе руки лежали тени и виднелись синяки на венах.

Пять месяцев спустя на открытии выставки он загнал ее в угол у двери.

– Я бы мог тебя убить, – сказал он любезным тоном, так что со стороны можно было подумать, будто он хвалил ее картины. Два-три человека услышали его и из любопытства подошли поближе. – И не подумай, что я говорю с тобой как персонаж из комедий, типа, «сначала они ненавидели друг друга, а потом полюбили». Я абсолютно серьезно: при малейшей возможности я бы тебя убил.

– Кто с мечом живет, от меча и погибнет. – Оливия подняла бокал.

– Думаешь, ты такая классная? Заготовила свои сраные фразочки. Ты даже процитировала неправильно, – в его голосе послышались визгливые нотки, – ты чертова лгунья.

Но десять месяцев спустя он потерял сознание от передозировки за рестораном на Деланси-стрит. Она сходила посмотреть на картины Лукаса незадолго до его смерти, на групповой выставке в Челси. Мероприятие оставляло желать лучшего. Вечер выдался очень холодный, в выставочном ангаре все дрожали от озноба со стаканчиками дешевого вина в руках. Некоторые посетители узнали Оливию, и она заметила зависть на их лицах, спрятанную за улыбками, отчего почувствовала себя маленькой и жалкой и захотела тотчас оказаться у себя дома. В те годы в ее жизни бывали прекрасные вечера, но случалось, что из-под покрова будничности без особой причины рвалась наружу нестерпимая боль, и в такие минуты она понимала, почему Лукас и Рената брались за иглу. Она увидела Лукаса, сидевшего в углу с тремя картинами. Он работал над новой серией – уже не портретов, а изображений пустых безлюдных улиц. Это был некий абстрактный образ улицы; как показалось Оливии, улицы несуществующего города.

– Мне нравится, – сказала Оливия в качестве примирительного жеста. Вместе с Лукасом был ребенок, мальчик в кроссовках и джинсах с рубашкой навыпуск. Первое впечатление от Джонатана Алкайтиса сохранилось в ее памяти на годы вперед: что-то щемящее было в его незаправленной рубашке. Во всем облике мальчика словно читалось, что он приехал из провинции, но не стал заправлять рубашку, чтобы выглядеть небрежнее, по городской моде; ему не было еще и четырнадцати, и он отчаянно хотел сойти здесь за своего, а на ткани около талии остались глубокие заломы, потому что из дома он выходил с еще заправленной рубашкой.

– Спасибо, – равнодушно ответил Лукас.

– С тобой сегодня юный друг?

– Мой брат. Джонатан, познакомься с Оливией. Оливия, это Джонатан.

– Очень приятно, – сказал Джонатан Алкайтис и широко распахнул глаза, как будто чувствовал себя не в своей тарелке. – Вам не нравятся картины моего брата?

– Я же сказала, что они мне нравятся.

– Актриса из тебя ужасная, – сказал Лукас. – Даже ребенку ясно, что они тебе не понравились.

Оливии в самом деле не пришлись по вкусу новые картины Лукаса. Они были явно вдохновлены Эдвардом Хоппером и донельзя очевидны по смыслу, не хватало разве что надписи красными буквами: «ОДИНОЧЕСТВО».

– Ты прав, – сказала Оливия Джонатану. – Мне не очень понравились картины твоего брата.

Джонатан нахмурился.

– Тогда зачем вы сказали, что они вам понравились?

– Просто из вежливости, – ответила она. – Прошу меня извинить.

Она не понимала, чего добивался Лукас, но видела, что с ним происходит; его лицо стало мрачнее прежнего, в нем проступила мертвенная бледность, и она не увидела для себя никакой выгоды в том, чтобы воспринимать его всерьез. (Так она рассуждала в свои двадцать лет: «Я не вижу для себя выгоды». Позже она стыдилась подобного образа мышления.) На нем уже лежала печать смерти. Любому было заметно, что он не жилец. Позже она вспоминала, что испытала жалость к его брату, который остался единственным ребенком в семье.

Похороны Лукаса прошли в узком кругу рядом с домом его семьи в Гринберге. Она узнала о его смерти только через месяц. Теперь она даже не была уверена в том, что помнит его, ведь он был лишь одной из многих жертв безумного и стремительно промелькнувшего десятилетия; но спустя сорок лет – сорок лет безденежья, отсутствия покупателей, мучительных телефонных звонков сестре Монике с просьбой помочь с арендой, сорок лет временных мест работы, каждый раз в новом офисе, ярмарочной торговли украшениями для фирмы Диего, которая занималась импортом серебра, сорок лет в пустыне – проходила ретроспективная выставка модных художников 1950-х, там выставили и картины Оливии, и ее полотна вдруг вызвали внезапный, хотя и краткий всплеск интереса, а работу «Лукас и Тени» продали за 200 тысяч долларов, немыслимую для нее сумму.

– Тебе нужно их во что-то инвестировать, – сказала Моника. Тем летним днем они сидели в Монтичелло на заднем дворе дома, который теперь снимала Оливия. Не в знаменитой усадьбе Монтичелло в Виргинии, а в пригороде штата Нью-Йорк со скучной главной улицей, гигантским супермаркетом Walmart, бюро по призыву на военную службу, магазинами протезов и гоночной трассой. Оливия арендовала маленький домик на окраине, который раньше был частью колонии бунгало. Пускай он крохотный, а крыша явно прохудилась, приятно сбежать сюда из города. Стояла тропическая августовская жара, во влажном воздухе буйно расцвела зелень, и в утренние часы, сидя во дворе дома с Моникой, Оливия чувствовала, что вот-вот заснет. Она узнает о том, что у нее понижен уровень сахара в крови, только через год, но уже заметила связь между употреблением углеводов и сонливостью через час-два после. Оливия даже начала пользоваться своим открытием, чтобы с удовольствием подремать в шезлонге в послеобеденные часы. Но на этот раз она запаслась холодным крепким чаем, пытаясь взбодрить себя кофеином и льдом, потому что пару лет назад Моника пожаловалась, что Оливия ее плохо слушает и из-за этого она чувствует себя лишней. Оливия вспомнила слова сестры только после того, как съела булочку, и ощутила угрызения совести от того, что намеренно погрузила себя в сонливость.

– Как это делается… как надо инвестировать? – У Оливии было туманное представление обо всем, что связано с деньгами, зато Моника раньше работала юристом и куда лучше разбиралась в практических вопросах.

– Ну, можно по-разному, – ответила Моника. – Лично я недавно вложилась в инвестиционный фонд, которым владеет знакомый по клубу моего друга Гэри.

Оливия не считала себя чересчур суеверной, но она всегда верила в послания свыше и обращала внимание на знаки и совпадения. То, что Моника вложилась в фонд брата Лукаса, не могло быть чистой случайностью.

– Вы, наверное, меня не помните, – сказала она, позвонив Джонатану, и сразу пожалела о сказанном. Эти слова производили должное впечатление, когда она была молода, потому что в то время она была красива и к тому же вела себя жестко и расчетливо, находя подобную манеру привлекательной. Тогда само предположение, будто о ней могли забыть, звучало насмешкой: «Да уж, кто запомнит эту обаятельную девушку, молодую талантливую художницу, чьи работы выставляют в галереях?» Но недавно она обнаружила, что в ответ некоторые тактично молчат, и осознала, что порой люди и в самом деле ее не помнят. (Готовый сюжет для рассказа о призраках: женщина стареет, теряет чувство времени и понимает, что стала невидимой.)

– Мы встречались в галерее вместе с Лукасом, – мягко ответил он. – В тот день шел снег.

В тот день шел снег, повторила про себя Оливия, и неожиданно ее глаза наполнились слезами. Она не плакала, узнав о смерти Лукаса. Новость ее немного огорчила; разумеется, она не была бездушным монстром, но ее мысли были заняты чем-то другим, да и они были едва знакомы. Однако спустя десятилетия ее охватила печаль: в ее воображаемой версии Нью-Йорка, столь далекой от реальности, что он мало напоминал настоящий город, она холодной ночью переступала порог сияющей галереи; обиталище мелочной зависти, грязи и отчаяния преображалось в дворец искусства, средоточие блеска, где стены поражали яркостью красок, художники светились творческим гением и молодостью и где ее ждали Лукас – такой юный, но такой талантливый и обреченный – и маленький Джонатан, которому едва исполнилось двенадцать.

– У вас превосходная память, – заметила она.

– Ну, вас трудно забыть. Вы та красивая женщина, которой не понравились картины моего брата.

– Я жалею, что об этом сказала. Нужно быть добрее. – Внезапно, повинуясь импульсу, она выпалила, хотя и собиралась лишь пару минут поговорить с ним по телефону: – Не откажетесь со мной пообедать? У меня появились деньги, и я бы хотела посоветоваться насчет инвестиций.

– С удовольствием, – ответил он.

В последующие годы они встречались несколько раз. Иногда она проходила мимо его офиса, или они ужинали вместе. Эти встречи неизменно доставляли ей огромную радость; он был доброжелательным, внимательным человеком, интересным собеседником и всегда платил за двоих. Он любил говорить о Лукасе и хотел, чтобы она делилась с ним любыми подробностями о его загадочной жизни в Нью-Йорке, которые только могла припомнить.

– Брат был старше меня на десять лет, – сказал он. – Я любил его, но в детстве разница в десять лет – это как две разные галактики. Я никогда не знал его по-настоящему.

– Если честно, – призналась она, – у нас с сестрой разница всего три года, но мне кажется, я до сих пор толком не знаю, что она за человек.

– Такое часто случается с самыми близкими людьми. Но я уверен, что вы знали моего брата лучше, чем я.

– Печально, если так, – сказала Оливия. – Надеюсь, в его жизни были люди, которые знали его по-настоящему.

– Я тоже надеюсь. Но все-таки вы достаточно узнали его, чтобы нарисовать.

– Да, мы позировали друг другу.

– Значит, он вас рисовал? Мне давно было интересно у вас спросить.

– Да. – В смутных воспоминаниях Оливии жарким июльским днем она сидела обнаженной на желтом диване в его комнате. – Я понятия не имею, что стало с моим портретом, а вы не знаете?

Он улыбнулся.

– Правда?

– Правда. Он закончил мой портрет за один день и продал его через пару месяцев на каком-то вернисаже. Это была небольшая картина, может, тридцать на тридцать, вряд ли он выручил за нее много денег. Но я не знаю, кто ее купил.

– Значит, она может быть где угодно, – предположил он. – Она могла оказаться в доме любого, кто придет вам на ум.

– Моей любимой голливудской актрисы, – сказала она, охотно откликнувшись на эту идею.

– Конечно, почему бы и нет?

– Что ж, спасибо, Джонатан, тогда я буду наслаждаться мыслями о том, что мой портрет висит в гостиной Анджелины Джоли.

– Мне нужно вам кое в чем признаться, – неожиданно сказал он.

– И в чем же?

– Я купил ваш портрет Лукаса.

Она перестала есть салат и осторожно положила вилку, опасаясь выронить ее из рук.

– Так это были вы?

– В прошлом месяце. Я нашел покупателя на аукционе, и он согласился мне ее продать. Сначала было тяжело на нее смотреть, он ведь выглядит на ней таким болезненным, с этими синяками на руках. Я присматривался к картине и понял, что она мне нравится. Вы изобразили его как раз таким, каким он мне запомнился. Теперь она висит в моей квартире на Манхэттене.

– Я рада, что она оказалась у вас, – произнесла Оливия. Она не ожидала, что признание Джонатана настолько ее тронет.

Примерно в 2003-м он пришел на ланч без обручального кольца. Он был уже давно женат на Сюзанне, несколько десятилетий, но Оливия никогда ее не видела. Когда же она видела Джонатана в последний раз? Она вдруг поняла, что с их последней встречи прошло больше года.

– У вас нет кольца, – заметила она.

– А. Да. – Он помолчал. – Я решил, что пора его снять. Тон его голоса и взгляд, брошенный на безымянный палец, дали понять Оливии, что Сюзанна умерла.

– Сочувствую, – сказала она.

– Спасибо. – Он улыбнулся слабой, вымученной улыбкой и вернулся к меню. – Прошу прощения, но мне пока тяжело об этом говорить. Вы не пробовали здесь палтус?

За три месяца до ареста Джонатан Алкайтис пригласил ее на прогулку на яхте. Шел сентябрь 2008-го. Они отправились из Нью-Йорка в Чарльстон. Оливия познакомилась со второй женой Джонатана, Винсент, которая оказалась элегантной и дружелюбной молодой женщиной и отличалась талантом готовить коктейли.

– Она восхитительна, – сказала Оливия Джонатану, когда они остались вдвоем на палубе после обеда. Винсент ушла за напитками. В небе догорал закат.

– О да. Я очень счастлив.

– Где вы ее нашли?

– В баре отеля в Британской Колумбии, – ответил он. – Она работала барменшей.

– Должно быть, поэтому у нее так хорошо получаются коктейли.

– Думаю, у нее бы хорошо получилось все, за что бы она ни взялась.

Оливия не нашлась, что ответить, и просто кивнула, и они какое-то время стояли молча, слушая шум волн и мотора. Яхта проплывала мимо безлюдного побережья Северной Каролины, на суше мелькали редкие огни.

– Какая удача, – сказала наконец Оливия, – когда хорошо получается все, за что ни возьмешься.

Сама она была хороша только в одном деле – и то не была до конца в этом уверена. После «Лукаса и теней» она продала еще несколько картин. Работами, созданными после 50-х, никто не интересовался, и надо признать, она уже давно забросила рисование. Она страстно увлекалась живописью годами, десятилетиями, но теперь не испытывала такого интереса, как прежде, – а может, и сама живопись уже не испытывала интереса к ней. Все когда-нибудь заканчивается, твердила она себе, однажды последняя картина становится по-настоящему последней, но если она теперь не художница, то кто же? Этот вопрос не давал ей покоя.

– Я подошел к бару и увидел ее, – рассказывал Алкайтис, – и подумал, что она очень хорошенькая.

– Она потрясающая.

– Потом я обнаружил, что мне нравится с ней разговаривать, и подумал, почему бы и нет? Зачем быть одиноким, если можно найти себе пару?

Оливия не знала, что сказать: сама она почти всю жизнь провела в одиночестве.

– Что интересно, – продолжил он, – у нее есть особая способность.

– И какая?

– Она действует, как того требуют жизненные обстоятельства, она адаптируется.

– Так она актриса? – Оливии становилось не по себе от этого разговора. Джонатан будто описывал женщину, которая растворилась в его жизни ему в угоду. Фактически исчезла.

– Она не то чтобы играет. Скорее она прагматична и может проявить силу воли, когда нужно. Она решила стать человеком определенного склада, и ей это удалось.

– Интересно, – сказала Оливия из вежливости, хотя едва ли находила хоть что-нибудь интересное в натуре хамелеона. Винсент мила и привлекательна, но недостаточно серьезна, заключила Оливия. Еще с ранней юности она привыкла делить окружающих на две категории – серьезные люди и все остальные. Теперь трудность для нее заключалась в том, что она не знала, к кому причислить себя саму. Винсент вернулась на палубу с коктейлями. Позади скрылись огни на побережье Каролины.