Текст книги "Непокорные"

3
Альта

Меня вывели из тюрьмы и повели через главную площадь деревни. Я попыталась вывернуться, спрятать лицо, но один из них сцепил мне руки за спиной и толкнул меня вперед. Волосы, распущенные и грязные, как у шлюхи, упали мне на лицо.

Я уставилась в землю, чтобы не встретиться взглядом с деревенскими. Я чувствовала их взгляды на своем теле, будто это были не взгляды, а руки. Мои щеки полыхали от стыда.

Желудок скрутило от запаха хлеба, и я поняла, что мы идем мимо пекарни. Я гадала, наблюдают ли за нами пекари, Динсдейлы. Как раз минувшей зимой я выходила их дочь после лихорадки. Я гадала, кто еще был свидетелем, кто еще был счастлив предоставить меня такой судьбе. Я гадала, была ли среди них Грейс, или она уже в Ланкастере.

Меня забросили в повозку так легко, будто я ничего не весила. Мул – бедное животное – на вид почти так же изголодался, как и я; его ребра выпирали из-под тусклой шерсти. Мне хотелось дотронуться до него, почувствовать пульсацию крови под кожей, но я не рискнула.

Мы отправились в путь, и один из сопровождающих дал мне глоток воды и краюху черствого хлеба. Я раскрошила его и сунула в рот, но почти сразу пришлось перегнуться через край телеги – меня стошнило. Тот, что был пониже ростом, рассмеялся, его зловонное дыхание обдало мое лицо. Я откинулась на спину и устроила голову так, чтобы можно было видеть проплывающую мимо местность.

Мы ехали по дороге вдоль ручья. Мои глаза все еще плохо видели, и ручей был лишь размытым пятном солнца и воды. Но я могла слышать его музыку и вдыхать его чистый, железистый запах.

Тот самый ручей, что поблескивает, изгибаясь, вокруг моего дома. Там моя мать показывала мне гольянов, выпрыгивающих из-под камушков, тугие бутоны дягиля, растущего по берегам.

Надо мной промелькнула тень, и мне показалось, что я слышу хлопанье крыльев. Этот звук напомнил мне о вороне моей матери. И о той ночи под дубом.

Воспоминание вонзилось в меня острым ножом.

Но прежде чем я погрузилась в темноту, мне подумалось, что я рада, что Дженнет Вейворд не дожила до сего дня и не видит свою дочь в таком положении.

К тому времени, как мы добрались до Ланкастера, я уже потеряла счет количеству раз, когда солнце всходило на небо и снова заходило. Мне не доводилось бывать в подобном месте; я даже никогда не покидала нашу долину. Запах тысячи людей и животных был настолько сильным, что я даже сощурила глаза, чтобы проверить, не смогу ли увидеть, как он витает в воздухе. И гул. Такой громкий, что мне не удавалось уловить ни единой ноты пения птиц.

Я села, чтобы оглядеться вокруг. Людей было так много: мужчины, женщины и дети заполнили улицы, женщины задирали юбки, перешагивая через кучи конского навоза. Какой-то мужчина готовил на огне каштаны: от запаха их золотистой мякоти у меня закружилась голова. Был яркий полдень, но меня била дрожь. Я посмотрела на свои ногти – они были синие.

Мы остановись возле огромного каменного строения. Даже спрашивать было не нужно, я и так поняла, что это замок, где проводятся ассизы. Он выглядел как место, где взвешивают жизни.

Меня вытащили из повозки и ввели внутрь, закрыв за мной двери, – будто проглотили целиком.

Солнце в зале суда ярко вспыхивало в окнах, освещая каменные колонны; они напомнили мне деревья, стремящиеся в небо. Я никогда не видела ничего похожего. Но эта красота нисколько не умерила мой страх.

Двое судей сидели на высокой скамье, будто были небесными существами, а не из мяса и костей, как остальные. По мне, они выглядели как два жирных жука – в этих черных платьях, отороченных мехом мантиях и чудны́х темных беретах. Сбоку сидели присяжные. Двенадцать человек. Никто не смотрел мне в глаза – никто, кроме мужчины с квадратной челюстью и горбинкой на носу. Он смотрел на меня мягко, возможно, из жалости. Я не смогла вынести этого взгляда. И отвернулась.

В зал вошел обвинитель. Это был высокий мужчина; над его строгой мантией возвышалось лицо, изрытое оспинами. Когда он занял место напротив меня, я ухватилась за деревянное сиденье скамьи подсудимых, чтобы успокоиться. Глаза у него были бледно-голубые, как у галки, но холодные.

Один из судей посмотрел на меня.

– Альта Вейворд, – начал он, поморщившись, будто мое имя могло осквернить его рот. – Ты обвиняешься в том, что практиковала злобное дьявольское искусство, называемое ведьмовством, и с помощью упомянутого ведьмовства злонамеренно вызвала смерть Джона Милберна. Признаешь ли ты себя виновной?

Я смочила губы. Мне казалось, что язык у меня распух, и я ужасно боялась, что подавлюсь словами, прежде чем смогу вытолкнуть их наружу. Но когда я заговорила, мой голос был чистым.

– Не признаю, – сказала я.

4
Кейт

В животе у Кейт все еще бурлит от страха, хотя она уже на шоссе А66, недалеко от Кроус-Бек. Чуть больше двухсот миль от Лондона. Двухсот миль от него.

Она ехала всю ночь. Она привыкла к бессонным ночам, но все равно удивлена своей бодрости; усталость начинает проявляться только сейчас – чувством ваты за глазными яблоками, стуком в висках. Она включает радио: живой голос ради компании.

Беспечная попсовая песенка заполняет тишину, и, поморщившись, Кейт выключает радио.

Она опускает окно. Внутрь вливается рассветный воздух вместе с запахом свежей травы, с привкусом навоза. Он так отличается от сырого серного запаха города. Незнакомый запах.

Прошло уже больше двадцати лет с тех пор, как она в последний раз была в Кроус-Бек, где жила ее двоюродная бабушка. Она была сестрой дедушки – Кейт едва ее помнит – и умерла в прошлом августе, завещав все свое имущество Кейт. Хотя этого имущества оказалось не так много: лишь маленький домик. В нем всего две комнаты, если ее не подводят воспоминания.

За окном восходящее солнце окрашивает холмы в розовый цвет. Телефон сообщает, что до Кроус-Бек осталось пять минут. «Пять минут, и я высплюсь, – думает она. – Пять минут, и я в безопасности».

Она сворачивает с трассы на сельскую дорогу, вьющуюся среди деревьев. Вдалеке мелькают сверкающие в утреннем свете башенки. Ей думается, что это, наверное, тот самый Ортон, где когда-то жила ее семья. Дедушка и его сестра выросли там, но потом их лишили наследства. Она не знает, почему. А теперь не у кого спросить.

Башенки исчезают, и тут она замечает кое-что еще. Кое-что, что заставляет сердце резко забиться в груди.

На заборе подвешена гирлянда из животных – наверное, крысы или, может быть, кроты, – связанных друг с другом хвостами. Машина катится дальше, и забор милостиво исчезает из вида. Просто безобидный камбрийский обычай. Она вздрагивает и трясет головой, но не может забыть это зрелище. Маленькие тельца, раскачивающиеся на ветру.

Дом прижался к земле, словно испуганное животное. Каменные стены потемнели от старости и заросли плющом. На перемычке над дверным проемом витиеватыми буквами высечено название: Вейворд. Странное название для дома[3]3
  Для Кейт (и англоязычного читателя) странность заключается не только в значении слова, но и в его написании. В оригинале Кейт продолжает размышлять: «Знакомое слово со странным написанием, так что слово будто вывернулось». Для Кейт это слово звучит как знакомое: Wayward («непокорный», «сбившийся с пути»), но написано Weyward, и от этого героине становится немного не по себе.


[Закрыть].

Входная дверь выглядит так, будто вот-вот развалится; темно-зеленая краска облупилась и висит лохмотьями. Большой старомодный замок зарос паутиной. Кейт нащупывает в сумочке ключи. Бренчанье прорезает утреннюю тишину, и что-то шуршит рядом в кустарнике, заставляя ее подпрыгнуть. Она не была в этом доме с самого детства, когда еще был жив отец. Ее воспоминания о коттедже – и своей двоюродной бабушке – весьма туманны. Но все же ее удивляет засевший внутри страх. В конце концов, это всего лишь дом. И ей больше некуда идти.

Собравшись с духом, она переступает порог.

Коридор узкий, с низким потолком. При каждом шаге от пола поднимается облачко пыли, будто приветствуя ее. Стены оклеены бледно-зелеными обоями, но их почти не видно: все увешано вставленными в рамки набросками насекомых и животных. Она вздрагивает при виде особо реалистичного изображения гигантского шершня. Ее двоюродная бабушка была энтомологом. Сама Кейт не очень понимает такое увлечение – она не слишком любит насекомых, как и все, что летает. Больше не любит.

В задней части дома она обнаруживает обшарпанную гостиную, тут же вдоль одной из стен располагается кухня. Над плитой, которая выглядит, будто ей не одна сотня лет, развешаны потемневшие медные кастрюли и пучки сушеных трав. Мебель красивая, но изношенная: прогибающийся зеленый диван, дубовый стол, окруженный стаей разномастных стульев. Каминная полка над разрушающимся камином захламлена странными артефактами: высохшие соты, переливающиеся крылья бабочек под стеклом. На потолке один угол так густо окутан паутиной, что кажется, будто ее развели там специально.

Она наполняет ржавый чайник водой, ставит его на конфорку и обследует шкаф в поисках чего-нибудь съедобного. За консервированной фасолью и банками с бледным маринованным не-пойми-чем она находит несколько пакетиков чая и невскрытую пачку печенюшек с кремовой начинкой. Она ест над раковиной, вглядываясь через окно в глубину сада – там в лучах восходящего солнца искрится золотым ручеек. Чайник поет. Захватив кружку с чаем, она идет обратно по коридору – в спальню; половицы скрипят под ногами.

Потолок здесь еще ниже, чем в остальном доме: Кейт приходится пригибать голову. В окне виднеются окаймляющие долину холмы в шапках облаков. В комнате тесно из-за количества мебели и книжных шкафов. На кровати с балдахином гора старинных подушек. Ей приходит в голову, что, вероятно, это та самая кровать, где умерла бабушка. Поверенный сказал, что она скончалась во сне, на следующий день ее обнаружила девушка из местных. С минуту она гадает, менялось ли с тех пор постельное белье и не лучше ли поспать на проваленном диване в другой комнате. Но усталость одолевает ее, и она попросту падает поверх покрывала.

Проснувшись, она немного теряется от незнакомых очертаний комнаты. На мгновенье ей кажется, будто она снова в стерильной спальне их лондонской квартиры, что в любую минуту Саймон окажется на ней, внутри нее… затем она вспоминает. Пульс успокаивается. За окном сизые сумерки. Она смотрит на экран «Моторолы»: 6:33 вечера.

С едкой волной страха она вспоминает об оставленном айфоне. Саймон вполне может просматривать его содержимое прямо сейчас… Но у нее не было выбора. И, в любом случае, он не обнаружит там ничего, чего уже не видел раньше.

Она не знает точно, когда он начал отслеживать ее телефон. Возможно, он делал это годами, а она и не догадывалась. Он всегда знал пароль, и она безропотно давала ему проверить содержимое, когда бы он ни спросил. Но несмотря на это, в прошлом году он вбил себе в голову, что у нее есть любовник.

– Ты встречаешься с кем-то, не правда ли, – рычал он, когда брал ее сзади, запустив пальцы в ее волосы, – в этой чертовой библиотеке.

Сперва она думала, что он нанял частного детектива следить за ней, но в этом не было никакого смысла. Потому что тогда бы он знал наверняка, что она ни с кем не встречается – она просто ходит в библиотеку, чтобы почитать, чтобы затеряться в вымышленных другими людьми мирах. Часто она перечитывала книги, которые любила в детстве, они были так знакомы – и это успокаивало: «Сказки братьев Гримм», «Хроники Нарнии» и свою любимую – «Таинственный сад». Иногда она закрывала глаза и оказывалась не в постели с Саймоном, а среди вьющихся растений поместья Мисселтуэйт, наблюдая, как розы покачиваются на ветру.

Возможно, именно в этом он видел проблему. Он мог контролировать ее тело, но не разум.

Были и другие признаки: например, их ссора перед Рождеством. Он каким-то образом узнал, что она искала авиарейсы до Торонто, навестить маму. Кейт сделала вывод, что он установил на ее айфон какую-то программу, которая позволяла ему шпионить за ней, отслеживая не только ее перемещения, но и историю поиска, электронную почту и сообщения. Поэтому, когда в прошлом августе ей позвонил поверенный насчет оставленного ей в наследство коттеджа, она удалила этот звонок из истории и приняла решение как-то раздобыть второй телефон. Секретный телефон, о котором Саймон не должен был знать.

Кейт копила необходимую сумму несколько недель (Саймон выдавал ей деньги, но она должна была тратить их только на косметику и нижнее белье) и в итоге купила эту «Моторолу». Только после этого она принялась планировать. Она поручила поверенному отправить ключи в абонентский ящик в Ислингтоне. Начала прятать наличные под подкладку в сумочке, еженедельно перечисляя их на открытый втайне от Саймона счет.

Но тогда она еще не была уверена, пойдет ли до конца, заслуживает ли она этого. Свободы.

Пока Саймон не объявил, что хочет ребенка. Его вот-вот должны были повысить на работе, так что пришла пора завести детей.

– Ты не молодеешь, – сказал он. И, усмехнувшись, добавил: – К тому же тебе все равно нечем заняться.

Услышав эти планы, Кейт внутренне содрогнулась. Одно дело, когда она терпит это, терпит его. Летящие в лицо плевки, горящие отпечатки его руки на ее коже. Нескончаемые жестокие ночи.

Но ребенок?

Она не могла – отказывалась – взять на себя ответственность за это.

Какое-то время она продолжала принимать контрацептивы, пряча упаковку с розовыми таблетками в свернутом носке в прикроватной тумбочке. Пока Саймон их не обнаружил. Он заставил ее смотреть, как он извлекает их из блистера, одну за другой, и спускает в унитаз.

После этого все стало намного сложнее. Она ждала, пока он уснет, а затем выскальзывала из постели, прокрадывалась в ванную и в голубом свете своего секретного телефона изучала старинные методы. Такие, чтобы он не мог ничего заподозрить. Лимонный сок, который она держала во флаконе из-под духов. Его жжение было почти приятным; он оставлял после себя ощущение чистоты. Ничем не запятнанной чистоты.

Пока она планировала побег, с облегчением приветствуя ежемесячные лепестки крови на нижнем белье, он все больше ужесточал контроль. Он бесконечно допрашивал ее о том, куда она ходила и что делала: не останавливалась ли она с кем-нибудь поболтать по пути, когда ходила забирать его рубашки из химчистки? Не строила ли глазки парню, что доставил им продукты? Он даже следил за тем, что она ест, пополняя запасы листьев салата и пищевых добавок, как будто она была призовой овцой, которую откармливали для разведения ягнят.

Но это не мешало ему продолжать причинять ей боль – наматывать ее волосы на кулак, кусать ее грудь. Она сомневалась, что он хотел ребенка ради ребенка. Его потребность обладать ею стала такой ненасытной, что ему уже было недостаточно оставлять отметины на ее теле.

Заполнить ее чрево своим семенем – это было бы предельной формой доминирования. Предельным контролем.

Поэтому она находила мрачное удовлетворение, глядя, как зеленые листья салата исчезают в водовороте унитаза точно так же, как и ее противозачаточные таблетки. В лукавых улыбках курьеру. Но эти небольшие проявления бунтарства были опасны. Он пытался подловить ее на лжи, расставляя словесные ловушки так ловко, будто был адвокатом, допрашивающим свидетеля на суде.

– Ты сказала, что заберешь вещи из химчистки в два часа, – говорил он, обдавая ее лицо своим горячим дыханием, – но на чеке указано три часа. Почему ты соврала мне?

Порой такие перекрестные допросы могли затянуться на час, иногда и дольше.

В последнее время он стал угрожать забрать у нее ключи, заявляя, что ей нельзя доверять, и мало ли что она делает, когда надолго остается одна в этой сверкающей тюрьме – в их квартире.

Ловушка уже почти захлопнулась. А ребенок навсегда привязал бы ее к нему.

Вот почему вчера будущее, в котором маячил огонек свободы, казалось, улетучилось, когда она, сидя в ванной, смотрела, как окрашивается тест на беременность. Кафель холодил кожу. Жужжание бьющейся о стекло мухи, сливалось с ее собственным неровным дыханием, образуя подобие сюрреальной музыки.

– Этого не может быть, – сказала она вслух. Ответить на это было некому.

Двадцатью минутами позже она распаковала второй тест. Результат был тот же.

Положительный.

«Не думай об этом сейчас», – говорит Кейт сама себе. Но ей все еще не верится в то, что это случилось, – всю дорогу ее так и подмывало остановиться и открыть сунутую в сумку коробочку, просто чтобы убедиться, что эти две размытые полоски ей не привиделись.

Ведь она так старалась. Но, в конце концов, ничего не сработало. Он добился своего.

К горлу подкатывает тошнота, обдает горечью небо. Она вздрагивает и сглатывает. Пытается сфокусироваться на том, что происходит здесь и сейчас. Она в безопасности. Остальное неважно. Она в безопасности, но вся продрогла. Кейт идет в гостиную, проверить, в порядке ли камин. Рядом с камином лежит охапка дров, на каминной полке – спички. Первая спичка отказывается зажигаться. Вторая тоже. И хотя она в сотнях миль от него, его голос отчетливо звучит в ее голове: «Ты безнадежна. Ничего не можешь сделать как надо». Пальцы дрожат, но она пробует снова. Она победно хмыкает, когда видит маленькое голубое пламя и оранжевые искры.

От искр занимается огонь, и Кейт тянется к нему озябшими руками, но из камина внезапно валит густой дым. Задыхаясь, она хватает чайник и выливает воду на огонь. Огонь тухнет, а внутри у нее все холодеет. Возможно, этот голос прав. Возможно, она действительно безнадежна.

Но ведь она уже зашла так далеко! Она точно справится. Теперь, когда дыхание выровнялось и она способна размышлять, становится ясно: что-то блокирует дымоход. К камину прислонена кочерга. Идеально. Встав на четвереньки, со слезящимися от дыма глазами, она просовывает кочергу в дымоход и чувствует, что та во что-то упирается, во что-то мягкое…

Она вскрикивает, когда сверху падает что-то темное и плотное, и вскрикивает еще раз, когда видит, что это птичий труп. Пепел дрожит на перьях оттенка бензина. Ворона. Она отшатывается, но блестящая бусинка глаза будто следит за ней. Кейт не любит птиц с их хлопающими крыльями и острыми клювами. Она избегает их с детства. На мгновение она чувствует обиду на двоюродную бабушку, что та жила – из всех мест Божьих на этой зеленой земле – именно в Кроус – Бек.

Но эта ворона не может причинить ей вреда. Она мертва. Нужно найти пакет, какую-нибудь газету или что-то такое, чтобы избавиться от трупа. Кейт уже в дверях, когда чувствует какое-то движение в комнате. Оглянувшись, она с ужасом видит, что птица взлетает, воскреснув, будто какой-то вороний Лазарь. Кейт открывает окно и неистово размахивает кочергой, пока ворона не вылетает наружу. Кейт захлопывает окно и выбегает из комнаты. Но даже в коридоре ее преследует звук клюва, стучащего по оконному стеклу.

5
Вайолет

Следуя за Отцом и Сесилом из столовой, Вайолет разгладила руками зеленое платье. Она почти ничего не съела, и не только потому, что миссис Киркби приготовила пирог с кроликом (Вайолет жевала, стараясь не думать о шелковых ушках и нежных розовых носиках). Отец сказал, чтобы она прошла с ним в гостиную после ужина. В гостиной, драпированной в угнетающе темную шотландскую клетку, Отец после ужина обычно наслаждался бокалом портвейна и тишиной, и только голова горного козла, подвешенная над камином, наблюдала за этим процессом. Женщинам вход в гостиную был запрещен (за исключением миссис Киркби, которая разожгла в камине совершенно не подходящий ко времени года огонь).

– Закрой дверь, – сказал Отец, когда они оба зашли в комнату. Выполняя приказ, Вайолет поймала сердитый взгляд Грэма, оставшегося в коридоре. Его ни разу не приглашали в гостиную. Хотя, возможно, это было к лучшему. Обернувшись к Отцу, Вайолет увидела, что его лицо приобрело пепельный оттенок, а это обычно свидетельствовало о серьезном недовольстве. У нее свело живот.

Отец подошел к барному столику – хрустальные графины поблескивали в свете камина. Он налил себе большой бокал портвейна и опустился в кресло. Кожа скрипнула, когда он положил ногу на ногу. Он не предложил ей сесть (хотя все равно второе кресло в комнате, суровое, с высокой прямой спинкой, стояло слишком близко к огню – и Сесилу, чтобы на нем сидеть).

– Вайолет, – сказал Отец, поморщив нос, будто ее имя чем-то раздражало его.

– Да, Отец? – Вайолет терпеть не могла, когда ее голос звучал так тонко. Она сглотнула, гадая, что она сделала не так. Обычно он беспокоился о ее воспитании, только когда рядом был Грэм. В остальное время он практически не обращал на нее внимания. Во второй раз за день она вспомнила случай с пчелами и вздрогнула.

Он наклонился раздуть огонь, и дунул так сильно, что бледный пепел посыпался на узорчатый турецкий ковер. Сесил взвизгнул, затем зарычал на Вайолет, полагая, что именно в ней причина недовольства хозяина. На виске у Отца запульсировала жилка. Он молчал так долго, что Вайолет начала думать, не стоит ли ей выскользнуть из гостиной, а он и не заметит.

– Нам необходимо поговорить о твоем поведении, – сказал он наконец.

Щеки Вайолет запылали от охватившей ее паники.

– Моем поведении?

– Да. Мисс Пул сказала мне, что ты… лазила по деревьям, – он выговорил последние два слова медленно и отчетливо, как будто не мог поверить, что вообще произносит их. – Оказывается, ты порвала юбку. Мне сказали, что ее… не заштопать.

Он уставился на огонь, нахмурившись.

Вайолет сцепила руки, которые уже были мокрыми от пота. Она даже не заметила, что ее шерстяная юбка порвалась – по всей длине, – пока няня Меткалф не понесла ее в стирку. В любом случае, юбка была старая, слишком длинная, с ужасно вычурными складками. Втайне она была рада избавиться от нее.

– Я… Мне жаль, Отец.

Он нахмурился сильнее, морщины изрезали лоб. Вайолет посмотрела в окно, забыв про задернутые шторы. Там в отчаянном поиске внешнего мира муха билась о ткань своим крошечным тельцем. Жужжание ее крыльев заполнило уши Вайолет, и она не расслышала, что еще сказал Отец.

– Что? – спросила она.

– Простите, Отец, я не расслышала.

– Простите, Отец, я не расслышала, – повторила Вайолет, все еще наблюдая за мухой.

– Я говорил, что у тебя есть последний шанс показать, что ты умеешь вести себя подобающим образом, как полагается моей дочери. Твой кузен Фредерик в следующем месяце приедет с фронта в отпуск и остановится у нас.

Отец сделал паузу, и Вайолет приготовилась к проповеди.

Отец часто рассказывал о своем участии в Великой войне. Каждый ноябрь он заставлял Грэма полировать его медали – в преддверии Дня перемирия, когда он выстраивал всех домочадцев в парадной зале на минуту молчания. После минуты молчания он произносил одну и ту же речь о доблести и самопожертвовании, которая, казалось, с каждым годом становится все длиннее.

– Ничего он не знает о настоящих сражениях, – услышала однажды Вайолет недовольное бурчание садовника Динсдейла, обращенное к миссис Киркби после особенно долгой речи. – Готов поспорить, он провел большую часть времени в офицерской столовой с бутылкой портвейна.

Когда в 1939 году снова объявили войну, Отец чуть ли не ликовал. Он немедленно отправил Вайолет и Грэма собирать шишки с конских каштанов, которые росли вдоль подъездной дороги. Круглые, блестящие, словно рубины, семена были якобы нужны для производства бомб, которые должны были взорваться по всей Германии и «отправить фрицев на тот свет». Грэм собрал несколько сотен шишек, но Вайолет не могла смириться с мыслью, что такие прекрасные семена закончат свою жизнь так плачевно. Поэтому она тайком закопала их в саду, надеясь, что они прорастут. К счастью, вскоре Отец потерял военный энтузиазм – от призыва на фронт его удерживало больное колено и «забота о поместье» – и забыл о выданном задании.

Но сегодня никакой проповеди на тему войны не последовало.

– Я жду, что пока здесь будет Фредерик, ты будешь вести себя наилучшим образом, – продолжил Отец вместо этого. Вайолет такое продолжение показалось очень странным. Она не могла припомнить, чтобы при ней упоминали кузена Фредерика – и вообще какого-либо кузена, если на то пошло. Отец никогда не заговаривал о родственниках – в том числе и о своих родителях и старшем брате, которые погибли в результате несчастного случая еще до того, как она родилась. Эта тема тоже была под запретом: однажды, спросив об этом, она получила три увесистых удара по руке. – Считай это… проверкой. Если ты не сможешь вести себя подобающим образом во время его визита, тогда… я буду вынужден отослать тебя отсюда. Ради твоего собственного блага.

– Отослать?

– В пансион. Ты должна научиться приличным манерам, чтобы у тебя был хоть какой-то шанс на хороший союз. Если ты не сможешь показать мне, что умеешь держать себя как надлежит юной леди, есть несколько учреждений, которые могут справиться с такой задачей. И где не позволят бегать по окрестностям, собирать грязные листья и ветки и прочее, подобно какой-то дикарке. – Он понизил голос. – Возможно, там они смогут что-то сделать, чтобы ты не стала такой же, как… она.

– Она? – Сердце Вайолет забилось. Он имел в виду ее мать?

Но отец проигнорировал этот вопрос.

– Это все, – сказал он, в первый раз за все время посмотрев прямо на нее. – Спокойной ночи.

Его лицо приняло странное выражение. Как будто он смотрел на нее, а видел кого-то другого.

Вайолет дождалась, пока окажется в безопасности собственной спальни, и только тогда заплакала. Слезы тихо катились по щекам, пока она переодевалась в ночную рубашку и ложилась в постель. Немного погодя она попыталась выровнять дыхание, но не слишком успешно. В ее маленькой комнате было душно, и уже не в первый раз у нее возникло чувство, что она так же неуместна в этой усадьбе, как рыба в небе. Ей ужасно хотелось крепко обнять бук, ощутить свежий ночной ветер на своей коже.

Фраза из подслушанного в детстве разговора звенела у нее в ушах:

– Так похожа на молодую леди, не только внешне.

Чувствовала ли ее мать то же самое? Звала ли природа ее сердце так же, как зовет сейчас сердце Вайолет?

И что могло быть в этом такого плохого?

Вздохнув, она откинула одеяло. Погасив лампу, она прокралась к окну, отодвинула в сторону ужасную штору, не пропускающую света, и открыла створку.

Луна, словно жемчужина, сияла в сумрачном небе, высвечивая контуры холмов. Дул легкий ветерок, и Вайолет слышала, как шелестят и качаются деревья. Она закрыла глаза, улавливая уханье совы, хлопанье крыльев летучей мыши, шуршанье барсука, спешащего к своей норе.

Это был дом. Не Ортон с его мрачными коридорами, клетчатой обивкой и страхом встретить Отца за каждым углом.

Но если ее отошлют отсюда… она может никогда больше ничего этого не увидеть. Ни сов, ни летучих мышей, ни барсуков. Ни старый бук, который она так любила, и его колонию насекомых.

Вместо этого ее запрут и заставят изучать всевозможные бесполезные навыки светских бесед и правила этикета. И все для того, чтобы отец предложил ее какому-нибудь престарелому барону, будто она вещь, которую можно обменять на услуги.

Или вещь, от которой нужно избавиться.

Но нет, он не отошлет ее. Она ему не позволит. Она покинет Ортон-холл (тут она представила, как она пробирается сквозь джунгли, едва касаясь папоротников, кишащих жуками) только по собственному желанию. Не по желанию Отца, ни еще по чьей-либо воле.

Когда придет зима и посрывает листья с деревьев, она будет здесь, поклялась себе Вайолет, а не в каком-то ужасном пансионе. Она даже не будет выходить из дома, если это необходимая цена. Только до конца визита бестолкового родственника. Это покажет Отцу, как хорошо она способна себя вести.