Текст книги "Непокорные"

15
Кейт

Прежде чем открыть сверток, Кейт делает большой глоток чая. Разворачивая ткань с белыми следами плесени, она ощущает слегка приторный сладковатый запах. Внутри пачка писем. Чернила выцвели до бледно-коричневого, пожелтевшая бумага помялась. Первое письмо датировано 20 июля 1925 года.

Моя милая Лиззи,

На минувшей неделе я никак не мог уснуть – из – за мыслей о тебе.

За окном лето в самом разгаре – яркое и зеленое, и даже юный Рейнхем ходит чуть ли не вприпрыжку. Но мне сложно вынести эти длинные дни. По правде говоря, я ненавижу их. Ненавижу каждый отдельный день, который отделяет «сейчас» от того момента, когда я снова увижу тебя.

Я ни в чем не могу найти успокоения, даже охота не позволяет мне забыться. Все, что я могу, – только хандрить и томиться ожиданием.

Я страстно хочу, чтобы ты оказалась со мною здесь, в Ортоне. Милая моя, я искренне верю, что ты будешь счастлива здесь – гораздо счастливее, чем в вашем промозглом домишке. Я пишу эти строки и смотрю из окна моего кабинета на сад. На цветущие розы, чья нежная красота не имеет равных в этом мире, если не считать твоего лица.

Ты можешь доверять моему суждению, потому что я действительно повидал мир. И я видел самых разных женщин, какие только бывают. Я видел восточных девушек с угольно – черными волосами и обсидиановыми глазами. Африканских принцесс, чьи лебединые шеи были сплошь обвиты золотом. Я видел столько лиц, достойных восхищения.

Но ни одно не сравнится с твоим.

О, твое лицо! Каждую ночь я представляю его. Кожу цвета слоновой кости. Губы, красные, как свежепролитая кровь. Темные дикие глаза. Каждую ночь я все глубже увязаю в этих мечтах, словно тону.

Ты должна быть моей.

Милая моя. Я поговорил с викарием, он сможет провести церемонию через две недели. Но до церемонии мы должны убедиться, что все в порядке, как мы договаривались. Мои родители и брат возвращаются из Карлайла в четверг. Полагаю, они доберутся к закату.

Теперь мы близки как никогда. Будь храброй и не подведи, ради нашего союза. Ради нашего будущего. Как сказал Макбет:

«Кто стерпел бы, в чьем сердце есть любовь и есть отвага явить ее?»[8]8
  В переводе М. Лозинского.


[Закрыть]

Прилагаю подарок – как символ того, что нами обещано. Это платочек. Я посылал за ним в Ланкастер, потребовав работу только лучшего качества для своей возлюбленной. Для своей невесты.

Я считаю дни до того, как ты станешь моей.

Твой навсегда,

Руперт.

Руперт и Элизабет – кто они? Может быть, предыдущие обитатели коттеджа. Но нет – Руперт упомянул Ортон. Имел ли он в виду Ортон-холл – старинное поместье ее семьи?

Мог ли он быть ее родственником?

Она просматривает остальные письма в поисках еще каких-нибудь деталей. Вот Руперт пишет о том, как впервые увидел Элизабет, – на Празднике мая в деревне. По его словам, он был «заворожен ее кожей цвета слоновой кости и волосами цвета воронова крыла».

В некоторых письмах Руперт предлагает встретиться – всегда на рассвете или в сумерках, там, где любовников никто не увидит. Между строчек чувствуется какой-то мрачный подтекст, будто пару преследует какая-то опасность или звезды сговорились против них. Для чего Элизабет нужна была вся ее смелость?

Кейт не может понять этого из писем. Как не может установить личности участников переписки. Руперт ни разу не подписался фамилией, и Ортон больше не упоминался.

На душе у Кейт становится тоскливо. Что-то в интонациях Руперта напоминает ей ранние сообщения от Саймона.

«Я все время думаю о тебе, – писал он после их третьего свидания. – Как будто мне снова шестнадцать».

Он повел ее в небольшой суши-ресторан в Шордиче. Кейт чувствовала себя не в своей тарелке среди других посетительниц с их идеальными прическами и дорогими украшениями. Она мучительно раздумывала, что надеть, отправляя университетским подругам различные варианты нарядов. Ей хотелось надеть что-нибудь простое, например, прямое темно-синее платье, которое выручало ее уже несколько лет, но одна из подруг, Бекки, уговорила одолжить у нее облегающий красный топ. Вырез был настолько откровенным, что открывал родинку между ее грудями – темно-розовое пятно, которое она ненавидела с самого детства.

Войдя в ресторан и обводя взглядом столики в поисках Саймона, она чувствовала себя ужасно неловко. Когда он заметил ее, он встал и улыбнулся, ослепительно сверкнув идеальными зубами. Потом она убедила себя, что все дело было в ее воображении, но в тот момент ей показалось, что в зале воцарилась тишина и все посетители смотрели то на нее, то на Саймона и думали: Она? В самом деле?

Но Саймон налил ей бокал вина и снова улыбнулся, так медленно и чувственно, как он умел. И постепенно нервозность отступила, сменившись бабочками возбуждения. Они говорили обо всем на свете, беседа текла так же легко, как и вино, которое Саймон то и дело подливал в бокалы, так что довольно скоро они выпили бутылку, а за ней и вторую.

Они рассказали о своих семьях – Саймон был единственным ребенком, как и она. Он признался, что практически не общается с родителями – вроде как он поссорился с ними несколько лет назад. Уже потом она поняла, что он не общался практически ни с кем из своего детства или студенчества. У него был талант начинать жизнь сначала, отбрасывая старые связи, как змея сбрасывает кожу.

Но тем вечером Кейт ничего этого не знала; она глядела в его глаза – такие голубые – и раскрывалась ему так, как никому раньше. Стеклянная стена, которую она выстроила вокруг себя, рушилась, и ей казалось, она практически видит, как это происходит: осколки перемигивались на свету, будто крошечные зеркала.

В действительности стеклянная стена просто сменилась на другую клетку. Ту, что сплел Саймон: Кейт попалась в невесомую паутину из его очарования и лести.

Теперь она задается вопросом: что, если она уже тогда знала об этом? Может быть, ее притянуло к Саймону отчасти потому, что после стольких изнурительных лет, когда ей приходилось запирать саму себя, нашелся кто-то, кто мог бы делать это за нее.

У них была абсолютно разная работа – он с большим наслаждением рассказывал об управлении инвестициями, о том, какие острейшие ощущения испытывает, когда покупает тонущую компанию. Он сравнивал свою работу с охотой, только вместо того, чтобы стрелять в лис или оленей, он захватывал активы и финансовую отчетность, избавляя компанию от мертвого груза, как тушу от плоти.

Его мир – с целым набором приводящих в замешательство правил и собственным жаргоном – был абсолютно чужд ей. И все же он внимательно слушал, как она рассказывала о своей работе в детском издательстве. О захватывающем чтении рукописей, о том, как она погружается в истории, которые еще никто не читал. Она рассказала ему даже о том, что после смерти отца чтение стало для нее убежищем, на самом деле – спасательной шлюпкой.

– Мне нравится твой энтузиазм, – сказал он, накрывая ее руку своей: волоски на его руке зазолотились при свете свечей. А затем с нежностью, от которой у нее выступили слезы, добавил: – Твой отец гордился бы тобой.

Ее преследуют и другие образы того вечера. Вот Саймон помогает ей сесть в такси, приглашает ее к себе пропустить стаканчик на сон грядущий. Вот она опускается на мягкий кожаный диван, мозг затуманен количеством выпитого вина…

– Ты гораздо красивее, когда улыбаешься, – сказал он, когда она рассмеялась над очередной его шуткой. А затем наклонился, убрал волосы с ее лица и поцеловал в первый раз. Первые прикосновения были осторожными, как к дикому животному, которое он боится спугнуть. Затем поцелуй стал глубже, и его пальцы крепко стиснули ее челюсть.

Ты должна быть моей.

На следующее утро она сказала самой себе, что это было очень романтично – то, как он расстегнул ее брюки, стянул с нее нижнее белье, вошел в нее. Сила его желания.

В первые дни их отношений она снова и снова возвращалась к этому воспоминанию, сглаживая все шероховатости ложью, в которую сама почти поверила. Прошло несколько лет, прежде чем она вспомнила слово, которое прошептала, – разум и тело плохо повиновались ей после выпитого, – когда Саймон навис над ней.

Подожди.

Неожиданно вид писем становится ей противен. Она складывает их в стопку и отодвигает в сторону.

Крепко сжимает чашку с чаем, согревая ладони. Снаружи дождик зарядил уже основательно, окна украсились разводами. Теперь ей не виден сад, но ей кажется, что она слышит, как ветки платана скребут по крыше, склоняемые ветром.

Желудок сжимается от тошноты. Это пока единственный признак беременности, кроме того, что грудь стала чуть тяжелее. Интересно, нормально ли чувствовать, что кишки подступают к горлу, и не является ли это ощущение признаком не слишком раннего срока? Прошло почти два месяца с последних месячных, со знакомой скручивающей боли в матке, с мазка крови на нижнем белье. В первый день это всегда был цвет ила или почвы, будто этот след оставила земля, а не ее собственное тело.

Саймон терпеть не мог кровь, если только не он был причиной ее появления. Он коллекционировал расцветавшие на ее коже синяки, словно трофеи, с гордостью прикасаясь к ним. Но менструальная кровь вытекала из ее тела, повинуясь собственному ритму, а не его прихоти, и потому он терпеть ее не мог. Он ненавидел ее – слизистую и волокнистую. Запах. Пахнет животным, сказал он. Или тухлятиной. Поэтому раз в месяц у Кейт была целая неделя, когда ее тело принадлежало ей самой.

А теперь она делится им.

Кейт представляет комок клеток, прицепившийся к ее внутренностям. Даже сейчас они делятся, преобразуются, растут. В их ребенка.

Интересно, будет ли это мальчик, который вырастет и станет таким же, как Саймон? Или девочка, которая станет такой же, как она?

Она не уверена, что из этого было бы хуже.

16
Альта

Было так странно снова видеть Грейс. Странно думать, что начиналось все с того, что мы росли вместе, бок о бок, а закончилось тем, что между нами зиял зал суда. Она – в аккуратном платье, и я – в кандалах. Обвиняемая.

В темнице было тихо, лишь вдалеке завывал ветер, а может, души тех, кого осудили на смерть. Я искала паука, заглядывая под солому, и мое сердце болело от мысли, что он убежал, бросив меня на произвол судьбы. Но в тот момент, когда, оставив всякую надежду, я свернулась калачиком на земляном полу, он коснулся мочки моего уха. Мне так хотелось увидеть его – блестящие глазки и хелицеры, но ночь была слишком темна: за решетку не проникал даже серебряный свет луны. Было так темно, что мне казалось, я уже в могиле.

Если у меня вообще будет могила. Я не знала, что случалось с ведьмами после того, как они попадали на виселицу. Интересно, кто-нибудь их хоронит? Похоронят ли меня?

Мне бы хотелось, чтобы меня похоронили. Я думала, что, если уж мне суждено расстаться с этой жизнью, пусть я буду жить в земле: пусть я буду кормить червей, питать корни деревьев, как моя мама, а до мамы – ее мама.

На самом деле я боялась не смерти. Я боялась умирания. Самого процесса, боли. Смерть всегда представлялась чем-то умиротворенным, когда о ней говорили в церкви: возвращение агнцев в лоно, обретение царствия небесного… Но я слишком много раз видела смерть, чтобы верить в это. Я видела, как печать смерти касается старика, женщины, ребенка. Как лицо искажается гримасой, как руки отчаянно хватают воздух. Ни в одной смерти я не видела умиротворения. И, похоже, не найду умиротворения в своей.

Я заснула и во сне увидела себя с затянутой на шее петлей. Увидела, как дыхание вылетает из меня облачками белого пара. Увидела, как извивается на ветру мое тело.

Казалось, они закончили с Грейс. Но я увидела ее среди зрителей, когда на следующее утро меня вели к скамье подсудимых. Конечно, этого следовало ожидать. Какая женщина не захочет узнать, что ждет обвиняемую в убийстве ее мужа?

Когда в зал суда вошли судьи, мы встали. Я видела, что один из судей, прищурившись, смотрел на меня, как на гниль в сердцевине яблока, как на язву, которую нужно вырезать.

Обвинитель вызвал для дачи показаний лекаря – доктора Смитсона. Я знала, что так и будет.

Его приводили ко мне в деревенскую тюрьму. До того, как меня забрали в Ланкастер. Хотя я с ума сходила от голода и усталости, я все отрицала. Меня спрашивали, посещала ли я ведьминские шабаши, питались ли от меня фамильяры и ложилась ли я с животными. Отдавалась ли я Сатане как его невеста.

Убила ли я Джона Милберна.

Нет, прохрипела я, хотя горло осипло от жажды, а желудок свело от желания поесть. Нет. Все мои оставшиеся силы ушли на то, чтобы исторгнуть это слово. Чтобы заявить о своей невиновности.

В тот момент я все еще держалась за надежду, как за камень в руке.

Но когда в тюрьму привели доктора Смитсона, я испугалась, что все кончено.

Теперь я наблюдала, как он клянется на Библии. Он был стар; на его щеках красной сеточкой проступали вены. Будь моя мать здесь, она бы непременно сказала, что все дело в выпивке. Он баловался ей так же часто, как прописывал. Впрочем, это был наименее опасный из всех его способов лечения. Я смотрела на него и вспоминала маму Грейс, Анну Меткалф: ее молочно-белое лицо, из которого пиявки высосали весь цвет.

Обвинитель начал задавать вопросы.

– Доктор Смитсон, помните ли вы события первого дня этого, 1619 года от Рождества Христова?

– Да.

– Можете ли вы рассказать о них суду?

Лекарь говорил уверенно. В конце концов, он был мужчиной. У него не было причин думать, что ему не поверят.

– Я проснулся как обычно, на рассвете. Накануне я допоздна задержался у пациента, так что его семья дала мне несколько яиц. Я помню, тем утром мы с женой завтракали этими яйцами. Мы едва успели закончить трапезу, как раздался стук в дверь.

– Кто был за дверью?

– Это был Дэниел Киркби.

– И чего хотел Дэниел Киркби?

– Помню, я подумал, что он чересчур бледен. Так что первой мыслью было, что он, должно быть, заболел, но затем он сказал мне, что произошел какой-то несчастный случай на ферме Милбернов. С Джоном Милберном. По лицу Киркби я понял, что дело плохо. Я надел пальто, взял сумку и отправился вместе с мальчиком на ферму.

– И что вы обнаружили, когда прибыли на место?

– Милберн лежал на земле. Его травмы были очень серьезными. Я сразу понял, что он мертв.

– Будьте любезны, доктор, опишите суду эти травмы.

– Была раздроблена большая часть черепа. Поврежден один глаз. Сломана шея, переломаны кости рук и ног.

– И что, по вашему мнению, могло послужить причиной таких травм, доктор?

– Его затоптали животные. Дэниел Киркби сказал мне, что господина Милберна затоптали собственные коровы.

– Спасибо. Как лекарь, встречали ли вы ранее в своей практике подобные травмы?

– Встречал. Меня регулярно вызывают оказать помощь на фермы, где произошел несчастный случай; в здешних краях такие случаи нередки.

Обвинитель нахмурился, как будто бы доктор дал не тот ответ, который он хотел услышать.

– Можете ли вы рассказать суду, что произошло дальше, после того, как вы осмотрели тело мистера Милберна?

– Я зашел в дом, поговорить с вдовой.

– И она была одна?

– Нет. С ней была обвиняемая, Альта Вейворд.

– Можете ли вы описать суду, в каком состоянии застали вдову, Грейс Милберн, и обвиняемую, Альту Вейворд?

– Как и следовало ожидать, госпожа Милберн была очень бледная, ее трясло.

Обвинитель кивнул; последовала пауза.

– Можете ли вы сообщить суду, – продолжил он, – ваше мнение об Альте Вейворд?

– Мое мнение? В каком отношении?

– Скажем по-другому. Вы знали ее много лет, можете ли вы описать суду, как вы к ней относились?

– Я сказал бы, что она – как ее мать до нее – раздражала меня.

– Раздражала?

– Несколько раз до меня доходили сведения, что она посещала пациентов, которые уже находились под моим наблюдением.

– Не могли бы вы привести пример, сэр?

Лекарь помедлил.

– Не далее двух месяцев назад я лечил пациентку от лихорадки. Дочь пекаря, десяти лет. У нее был дисбаланс гуморов: слишком много крови. Это привело к избытку тепла в ее организме, поэтому возникла лихорадка. По этой причине ей нужно было сделать кровопускание.

– Продолжайте.

– Я назначил лечение. Посоветовал поставить пиявки на одну ночь и один день. Вернувшись на следующий день, я обнаружил, что родители сняли пиявок раньше времени.

– Они объяснили причину?

– Поздно вечером их навестила Альта Вейворд. Она посоветовала вместо пиявок отпоить девочку бульоном.

– И как себя чувствовал ребенок?

– Девочка выжила. К счастью, пиявки простояли достаточно долго для того, чтобы большая часть избыточного гумора была выведена.

– Подобное уже случалось прежде?

– Несколько раз. Похожий случай был, когда обвиняемая была еще ребенком. Они с матерью лечили мою пациентку, болевшую скарлатиной. Покойную тещу Джона Милберна, если быть точным. Анну Меткалф. К несчастью, миссис Меткалф скончалась.

– Что, по вашему мнению, послужило причиной смерти?

– Мать подсудимой. По злому умыслу или нет – не берусь сказать.

– И на ваш взгляд, – сказал обвинитель, – какую роль подсудимая сыграла в смерти миссис Меткалф?

– Не берусь сказать наверняка, – ответил лекарь. – В то время она была ребенком.

Я снова услышала шепотки. Я посмотрела на Грейс, сидевшую в конце зала. Она была слишком далеко от меня, чтобы я могла рассмотреть выражение ее лица.

– Доктор Смитсон, – продолжил обвинитель, – знакомы ли вы с характеристиками ведьм, изложенными его королевским величеством в его «Демонологии»?

– Конечно, сэр. Я знаком с этой работой.

– Вы что-нибудь знаете о том, имелись ли у Альты и Дженнет Вейворд животные-фамильяры? Фамильяры, – обвинитель повернулся лицом к суду, – это свидетельство договора ведьмы с дьяволом. Ведьмы позволяют этим чудовищным бесам – которые носят личину созданий Божьих – сосать их грудь. Так они кормят своим молоком самого Сатану.

Когда прозвучал этот вопрос, мое сердце забилось так громко, что я подумала: неужели обвинитель не слышит? Доктор Смитсон никогда не бывал в нашем коттедже.

Но у нас побывало столько других людей. Столько людей могли видеть черную лоснящуюся ворону, сидевшую у мамы на плече, или пчел и стрекоз, которых я носила в волосах, когда была маленькой.

Не рассказал ли ему кто-нибудь?

В зале суда стало тихо, все глаза устремились на доктора Смитсона в ожидании его ответа. Лекарь слегка поменял положение, вытер лоб белым платком.

– Нет, сэр, – наконец ответил он. – Никогда не видел ничего подобного.

Облегчение разлилось по моим венам, сладкое и пьянящее. Но уже в следующий момент на место вернулся холодный страх. Потому что я знала, каким будет следующий вопрос.

Обвинитель помолчал.

– Очень хорошо, – продолжил он затем. – А была ли у вас возможность за время знакомства с обвиняемой обследовать ее на предмет ведьминских меток? Неестественного соска, из которого мог сосать дьявол и его слуги?

– Да, сэр. Я провел обследование в тюрьме Кроус-Бек, в присутствии ваших людей. На ее грудной клетке есть метка, чуть ниже сердца.

– Почтенные господа судьи, – сказал обвинитель. – Я хотел бы попросить разрешения суда осмотреть тело обвиняемой, чтобы продемонстрировать, что на ней есть ведьминская метка.

Толстый судья проговорил:

– Просьба удовлетворяется.

Один из стражников направился ко мне. Меня, как была, в кандалах, потащили на помост перед присяжными. Меня замутило от страха, а затем я почувствовала, как грубые пальцы развязывают шнуровку на моем платье и стягивают его с меня через голову.

Я осталась в одной только грязной сорочке, дрожа от стыда, что все и каждый видит меня вот так. А затем пальцы вернулись и сорочки не стало. Моей кожи коснулся сырой воздух. В зале суда поднялся гвалт, и я закрыла глаза. Обвинитель обошел вокруг моего тела, рассматривая мою обнаженную плоть, как фермер свою скотину.

Я бы помолилась, если бы верила в Бога.

– Доктор, – продолжил обвинитель, – можете ли вы указать нам на метку?

– Я больше не вижу ее, – ответил доктор Смитсон, слегка нахмурившись. – Увы, то, что в сумраке тюрьмы я принял за ведьминскую метку, оказалось простой болячкой. Возможно, блоха укусила. Или это был прыщ.

Обвинитель на мгновение замер, его холодные глаза пылали от ярости. Гнев придал его и без того красным щекам багровый оттенок.

– Очень хорошо, – сказал он, придя в себя. – Можете одеть ее.

17
Вайолет

Вайолет казалось, что теперь ее волосы пахнут одеколоном Фредерика – после того, как она упала в его объятья.

Отец посмотрел на них с таким выражением, будто обнаружил, что Фредерик взял у него что-то без разрешения. Затем это выражение растворилось, будто облако под солнцем, и он только кивнул им. После этого стрельба закончилась довольно скоро, потому что Фредерик заявил, что у него болит плечо («спасибо фрицам»), и предложил после обеда вздремнуть, а затем прогуляться по парку.

Вайолет решила, что она погуляет с Фредериком. Она покажет ему любимые места в парке и, конечно, бук. Возможно, он захочет забраться на него вместе с ней? Тут Вайолет одернула себя. Какая она глупая! Ей следует вести себя как леди. Если бы она залезла на дерево в присутствии гостя, Отец впал бы в ярость. И вообще, она не хотела, чтобы Фредерик считал ее… ну, ребенком.

Послеобеденное солнце уже отбрасывало длинные тени на долину, когда Вайолет спустилась вниз, чтобы встретиться с остальными. Отца с Грэмом еще не было, но Фредерик уже ждал в холле. Когда она спускалась, он поднял глаза, и от прикосновения его взгляда к ее телу у нее слегка закружилась голова. Жар волной окатил шею. Когда она шагнула на последнюю ступеньку, он подал ей руку, как в любовных романах, будто помогая ей выйти из кареты.

– Миледи, – сказал он, целуя ей руку. Прикосновение его губ было сродни удару тока. Она не могла решить, понравилось ей оно или нет.

– Ага, – раздался голос Отца сверху лестницы. Вайолет подняла голову: за Отцом по пятам неохотно плелся Грэм. – Рветесь в бой, как видно?

Долина была залита лучами вечернего солнца. В наполненном сладковатыми ароматами воздухе мерцали мошки.

– Фу, – сказал Фредерик, проведя ладонью по лицу. – Должен сказать, я не слишком жалую мошек. Не вижу никакого смысла в существовании этих проклятых тварей.

– О, но как же! – воскликнула Вайолет. – Конечно, смысл в их существовании есть. На самом деле мошки – крайне важный источник пищи для жаб и ласточек. Можно сказать, что летом от них зависит целая долина. И, мне кажется, они довольно красивые и немного похожи на волшебную пыль, особенно в таком освещении, тебе так не кажется?

Волшебная пыль? Она отругала себя. Ведь собиралась же выглядеть взрослой в его глазах. Начало вышло не очень удачным.

– Хм… Не уверен, что сумел бы вообразить такое, – ответил он, нахмурив брови. – Хотя они гораздо лучше ливийских москитов, надо сказать. И если мне суждено погибнуть от укуса насекомых, я предпочел бы, чтобы это были английские сукины дети.

Услышав подобное ругательство, Вайолет покраснела. Отец не слышал: они с Грэмом шли впереди, сопровождаемые Сесилом. Изредка обрывки их беседы долетали до Вайолет с Фредериком – было похоже, что Грэму читают нотацию за его стрельбу.

– Ужасно извиняюсь, – сказал Фредерик. – Я отвык от приличной компании.

– В Ливии нет девушек?

– Таких, как ты, – нет, – ответил Фредерик, и Вайолет снова покраснела. Некоторое время они шли молча. Теперь они приблизились к ее буку. Солнце искрилось на зеленых листьях и окрашивало ветви золотым, и Вайолет подумала, что бук выглядит очень величественно. Она ожидала, что Фредерик что-нибудь скажет про это, но он молчал. Они пошли дальше.

– Интересно, – начала Вайолет, – как так получилось, что мы кузены, но никогда прежде не встречались?

– На самом деле встречались, – сказал Фредерик. – В детстве я приезжал сюда в гости с родителями. Но ты вряд ли это помнишь, ты тогда только-только научилась ходить.

– Но почему вы приехали только один раз? – спросила Вайолет. – Мне бы так хотелось, чтобы у меня был кузен, с которым мы росли бы вместе. А так есть только Грэм, и мы… уже не так близки, как раньше. А когда он уезжает в школу, я совсем одна.

– Если честно, это было так давно, – ответил Фредерик. – И я не хочу тебя обидеть, но кажется, дело было в твоей матери.

– В моей матери? Я практически не помню ее.

– Ты очень на нее похожа, – сказал Фредерик. – У нее были такие же черные волосы. И она была… своеобразной. Разговаривала будто служанка. Мама говорила, что она была просто деревенская девушка. И папе, мне кажется, не нравился этот факт. Он говорил, что будь их родители живы, они ни за что не допустили бы такого союза. Как-то так. Прости, сегодня я тебя уже обидел несколько раз и не хочу обижать еще больше.

– Нет… Пожалуйста, – сказала Вайолет, ухватившись за тему разговора. – Пожалуйста, расскажи мне о ней побольше. Отец никогда ничего не рассказывает. Ты сказал, что она была своеобразной? Что ты имел в виду?

– Ну, она… не знаю, была не совсем в порядке. Во-первых, у нее на плече вечно торчала эта плешивая птица. Что-то вроде ворона – или, может, это была ворона, я не помню, но птица явно болела: у нее на перьях были мерзкие белые прожилки. Ну так вот, твоя мать звала эту птицу… как же?.. О, точно: Морг. Очень странная кличка. Моя мама была в шоке.

Тут Фредерик сделал паузу, чтобы посмотреть на Вайолет. Она сохраняла нейтральное выражение лица, боясь, что если он увидит, какой эффект производят на нее его слова, то не станет рассказывать дальше.

Ворона с белыми прожилками. Могло ли то перо, которое она нашла, принадлежать Морг? Сердце Вайолет пело. Ее мама. Получается, она тоже любила животных, как и предполагала Вайолет.

– Она не могла нормально есть с нами, – продолжил Фредерик. – Она садилась с нами за стол, но в какой-то момент ни с того ни с сего начинала отпускать странные замечания… «Я расскажу им», – могла сказать она угрожающе. Никто из нас понятия не имел, что это значит, хотя, возможно, она и сама не понимала, бедняжка. Ну так вот, тогда твоему отцу приходилось отводить ее в ее комнату. И тогда она принималась бушевать, кричать… часто ему не оставалось выбора, как только запереть ее.

– Запереть ее? – спросила Вайолет.

– Понимаешь, это было для ее собственной безопасности, – пояснил Фредерик. – Она сидела взаперти, пока не приходил доктор. Она была… опасна для самой себя. И для малыша.

Вайолет вздрогнула.

Она никогда не видела сумасшедших. В ее воображении возник образ бестелесной фигуры в белом, несущей тарабарщину, как Офелия в «Гамлете».

Возможно поэтому Отец никогда не говорил про маму? Потому что не хотел, чтобы Вайолет знала, что она была сумасшедшей? Возможно, он пытался защитить память о ней. Вайолет нахмурилась, затем снова повернулась к Фредерику.

– Ясно… Можешь рассказать о ней еще что-нибудь? Например… была ли она доброй?

Фредерик фыркнул.

– Уж точно не ко мне. Она почему-то невзлюбила меня – это было очевидно. Я часто замечал, что она смотрит на меня и что-то бормочет. И – что же – наш визит прервался довольно неожиданно.

– Что случилось?

– Однажды ночью в моей постели оказалась жаба. Живая. Я до сих пор помню, как она прикоснулась к моей ноге. Холодная и склизкая. Кошмар, – его передернуло от этого воспоминания. – Мой крик, наверное, был слышен в Лондоне. Ну так вот, потом прибежала моя мама и увидела жабу… и она вбила себе в голову, что это твоя мать положила ее туда. У нее случилась истерика. Твой отец пытался ее успокоить, говорил, что это сделал кто-то из слуг, что твоя мать весь вечер не выходила из комнаты, потому что дверь была заперта, но мои родители в самом деле завелись. Они погрузили наши вещи в машину – тогда у нас был маленький зеленый «Бентли», помнится мне, новинка того года, – и мы уехали посреди ночи.

– Ох, – сказала Вайолет.

– По дороге домой мама твердила, что у твоего отца после Великой войны не все в порядке с головой… а потом еще наши дедушка с бабушкой и дядя Эдвард погибли в этой ужасной аварии… И тогда мой отец сказал…

Фредерик отвлекся, чтобы согнать мошку с плеча.

– Что же сказал твой отец? – затаив дыхание, спросила Вайолет.

– Что дядю Руперта околдовали.

Вайолет не знала, верить или нет тому, что рассказал Фредерик. Она не могла вообразить, зачем бы ему было лгать. И все же… было нелегко поверить во все эти ужасы, которые он сказал о ее матери. Ей было не по себе от мысли, что мама могла быть буйной, что ее приходилось запирать, и самое ужасное, что ей не нравился Фредерик. Может быть, она вовсе не хотела напугать его жабой? Вайолет не отказалась бы обнаружить жабу у себя в постели. По правде сказать, они ей очень нравились.

Но затем ей вспомнились слова Отца.

Возможно, там они смогут что – то сделать, чтобы ты не стала такой же, как она.

Может быть, поэтому у нее какое-то нехорошее чувство в животе?

Холодало. Вайолет слышала, как перекликаются между собой сверчки. Она посмотрела на идущего рядом Фредерика. В сумраке смуглые черты его лица и длинные шаги наводили на мысли о пантере.

Несколько минут они шли молча. Вайолет гадала, считает ли Фредерик и ее такой же «своеобразной», как ее мать. Ей придется быть более внимательной, чтобы он не заметил, что она то и дело смотрит на него. Она хотела, чтобы он сказал что-нибудь. Над долиной медленно садилось солнце, окрашивая небо в такие разнообразные цвета, что Вайолет не смогла бы назвать большинство из них, но Фредерик не сказал об этой красоте ни слова.

– Ты слышишь это? – спросила она. – Такой чудесный звук.

– Что это?

– Сверчки.

– О. Ну, наверное, этот звук чудесен, – она услышала его низкий бархатистый смех.

– Что в этом такого смешного? – спросила она.

– Ты необычная девушка. Сначала мошки, теперь сверчки… Никогда не встречал девушку, да и парня тоже, которая бы так увлекалась насекомыми.

– Просто они кажутся мне очень интересными, – сказала она. – И красивыми. Но жизнь у них очень коротка, и это так грустно. Например, ты знал, что поденки живут всего один день?

Однажды на берегу ручья она видела целый рой поденок. Огромное сверкающее облако, пульсирующее над поверхностью воды. Вайолет показалось, что они танцуют, и она сильно смутилась, когда узнала от садовника Динсдейла, что на самом деле они спаривались. Ей представилась эта картина, и тут же ее щеки вспыхнули. Что бы сказал Фредерик, узнав, что ее посещают столь неподобающие мысли? Хорошо, что она не заговорила об этом.

– Представь себе, – продолжила она, поспешно меняя тему, – что всему на земле осталось жить один день. Я даже не знаю, как бы я выбирала между тем, чтобы сесть на поезд до Лондона и увидеть Музей естественной истории, или… просто весь день проваляться у ручья. Провести последний день с птицами, насекомыми и цветами…

– Я знаю, что бы сделал я, – сказал Фредерик. Они как раз проходили мимо куста шиповника. Вайолет осознала, что она не знает, куда делись Отец с Грэмом: возможно, они уже вернулись домой. Поучающий Грэма голос Отца («Сын, ты должен как следует навести ружье»), уже давно пропал.