Текст книги "Эмир Кустурица. Где мое место в этой истории? Автобиография"

– Скажи-ка, мой мальчик, ты когда-нибудь был влюблен?

– Только полтора раза.

Я уже понял, что жизнь в полуторакомнатной квартире оказала влияние на мою личную жизнь.

– Как можно влюбиться полтора раза?

– Можно. Первый раз я был влюблен в Снежану Видович и тайком целовал ее несколько раз. А второй раз была Невенка, я трогал ее грудь.

– Что ты делал?

– Просто трогал ее грудь. Ничего больше.

– Ничего больше?! Понятно. А теперь самое время сделать и то, и другое: влюбиться и трогать грудь, которую ты должен мять, подобно женщинам, замешивающим место для слоеных пирогов, и пойти до конца, сделать это.

– Что – это?

– Ну, когда все соединяется и становится одним, и первое, и второе, а половинка превращается в целое.

Я смутился и покраснел как рак, когда понял, что именно нужно делать.

– Фильм о любви должен быть современной историей. Или скорее классической историей, костюмы и сценография которой современны, а тема отражает вечную человеческую проблему. Двое любят друг друга, а третий мешает восторжествовать их любви. Влюбленные борются с ним, на их пути встает непреодолимое препятствие, но в итоге любовь побеждает. Как, например, у Ромео и Джульетты, Омера и Меримы. Все эти правила можно найти в книгах. Любая история должна иметь начало, середину и конец. Этому учат в институте.

Я был безгранично благодарен Сибе, поскольку он помог мне понять, что мое истинное призвание – стать режиссером. Я еще не до конца осознавал смысл этой профессии, но это было неважно. В ту пору меня уже беспокоило мое будущее. Порой я опасался потерпеть неудачу в своей попытке стать Кем-то.

Некоторое время спустя, когда мой отец и Сиба завершали вечер за бутылкой вина, последний заявил моему отцу:

– У твоего парня очень выразительные глаза, я дам ему маленькую роль в моем фильме «Вальтер», но пока ничего ему не говори. Подожди конца семестра.

Но уже на следующее утро, когда отец будил меня в школу, он не смог удержать язык за зубами:

– Если будешь хорошо учиться, Сиба возьмет тебя на роль в свой будущий фильм.

Меня не очень привлекала стезя актера, но я был счастлив, что Сиба так хорошо ко мне относится. На самом деле мне гораздо больше нравилось слово «режиссер», даже если я не имел ни малейшего представления о его истинном значении.

• • • •

Однажды после школы я отправился вместе с матерью в Храсни навестить бабушку. По пути мы разглядывали витрины магазинов, и я заметил в одном из них фотоаппарат. Это была русская модель «Зоркий», он стоял в сторонке, рядом с пятью другими моделями восточногерманской фирмы «Практика». Меня осенило: это могло бы стать моим первым шагом к режиссерской работе. В конце концов, фильм – всего лишь серия правильно соединенных фотографий.

– Сколько стоит вон тот, в углу? – спросила моя мать у продавца.

– По поводу этого фотоаппарата вам следует поговорить с Ухерком напрямую, – ответил мужчина. – Это его вещица. Он живет на улице Калемова.

Мы взяли номер телефона Ухерка и решили ему позвонить. Когда последний назвал цену, моя мать воскликнула:

– Ничего себе! Это стоит сумасшедших денег, сынок! Знаешь сколько всего можно купить на эту сумму?

– Если вы настроены серьезно, – предложил упомянутый Ухерк, – мы можем договориться о рассрочке.

Я смотрел на Сенку умоляющим взглядом, не зная, о чем они говорят.

– В данный момент мы на мели, у нас нет ни гроша, – сказала мне она. – Подожди начала месяца, прояви терпение. Тебе известно, что твой отец достанет для тебя луну с неба, если ты будешь хорошо учиться.

– А деньги от дедушкиного дома?

С недовольным видом она отрезала:

– Эти деньги отложены на «черный день». К счастью, он пока не настал. И не веди себя так дерзко.

• • • •

Ухерк оказался помощником режиссера, работавшим с операторами Сибы. Помимо подержанного «Зоркого» он выставил на продажу две большие круглые фотографические лампы. Разумеется, нашу встречу с ним организовал Сиба Крвавац.

Я провел весь день, придумывая свою историю, поскольку слышал, как Сиба говорил, что без хорошей истории не может быть фильма. Теперь мне следовало изложить Ухерку все, что я создал в своей голове во время уроков. Самым главным было увлечь его моей идеей, чтобы он согласился стать оператором моего первого фильма.

Я выдал ему всю свою историю на едином дыхании. Он смотрел на меня, не перебивая, наверняка думая, что перед ним какой-то сумасброд, до того самого момента, когда я принялся описывать, как главный герой садится на трамвай, который выезжает из центра города и едет к углу кондитерской «Оломан» – по направлению к театру на Дюро Дьяковича. Ухерк некоторое время озадаченно молчал, затем спросил меня:

– И как ты собираешься это снимать?

– Очень просто, – уверенно ответил я, – трамвай сходит с рельс возле «Оломана», продолжает ехать по асфальту и проходит по улице Васе Мискина, а когда прибывает к месту, герой спрыгивает с трамвая и мчится к театру. Там внутренний голос ему подсказывает, что за занавесом стоит балерина.

– Погоди-погоди, как, по-твоему, трамвай может сойти с рельсов?!

– Да без проблем! Это кино или нет? В фильме можно снять невозможное!

• • • •

Тем же вечером, когда Сиба пришел на «посиделки», он сообщил моему отцу:

– Твоему парню следует заняться режиссурой!

Судя по всему, Ухерк поведал ему о моем взгляде на невозможное в кино.

– Он настоящий шарлатан, но это как раз – самое главное! Только представь себе, он заявил Ухерку, что трамвай должен сойти с рельсов возле «Оломана» и продолжить свой путь до театра. Это, Муратик, хороший знак! Просто превосходный!

Сиба, которого называли мифоманом, поскольку он не жалел ни собственных сил, ни сил своего окружения, чтобы довести до ума хороший фильм, в подробностях поведал отцу о моей встрече с оператором и пересказал мои замечания о невозможном.

На следующий день Мурат велел Сенке:

– Сними деньги с нашего сберегательного счета! Я дополню сумму с тринадцатой зарплаты. Мы должны купить ему этот аппарат и лампы!

Два дня спустя обе круглые лампы важно возвышались на полках в моей комнате. Когда директор коммунального предприятия Юсуф Камерич увидел все это оборудование, он сказал моему отцу:

– Повезло тебе, Мурат, твой сын знает, чего хочет!

Это было неправдой, но звучало приятно. Я пока не имел ни малейшего представления о том, чего хочу, по какому пути собираюсь идти, но осветительные лампы и фотоаппарат несомненно придавали мне некоторый вес. Определенную значимость. Сравнимую с «Титаником», который я построил в детстве.

В лицее в конце концов узнали, что я собираюсь снимать первый любительский фильм для сараевской фильмотеки.

– Значит, ты подался в кино, Куста! – сказал мне один ученик, когда мы курили в туалете. – Если увидишь Неду Арнерич[28]28
  Известная югославская актриса того времени.


[Закрыть], передай ей, что у тебя есть приятель, который готов устроить ей фейерверк в постели совершенно бесплатно!

Я чувствовал, что мне завидуют, но меня это не смущало. Поскольку я осознавал, что моя жизнь только что сдвинулась с критической точки под названием «Никто»!

• • • •

В следующий раз, когда я встретился с Ухерком, он спросил меня:

– Какой фильм ты хочешь снять?

– Скажем, фильм на любовную тему. Молодой человек просыпается в своей квартире. Вообще-то он просыпается не сам, его будят колокола православной церкви, а затем – католической, а вслед за ними – резкие звуки башенных часов возле мечети. Так пишет Андрич[29]29
  Андрич, Иво (1892–1975), югославский прозаик и поэт, лауреат Нобелевской премии по литературе 1961 года. – Примеч. пер.


[Закрыть], – объяснил ему я.

– Погоди, а где ты думаешь все это снимать?

– В нашей квартире.

– Но ты ведь живешь не в центре?

– Почему? В центре, на улице Каты Говорусич, в доме 9 А.

– Ты не можешь снимать это там!

– То есть как это – не могу?

– По одной простой причине: там не слышно колоколов, тебе придется найти более подходящее место.

– Зачем искать другое место? Мы разбудим парня в моей комнате. Когда он встанет с кровати, мы снимем его возле фальшивого окна с видом на церковь. Окно разместим на балконе вблизи собора – и сцена готова!

– И где же оно, твое окно?

– Да найдем мы это дурацкое окно, не проблема! Мы временно прибьем его к балюстраде балкона.

Ухерк явно с трудом выносил мой упрямый характер.

– Погоди-ка, приятель, как ты собираешься все это освещать?

– А… это! Не знаю, я не оператор. Слышится… точнее, главный герой слышит колокольный звон. Нам даже необязательно показывать обе церкви. Мы покажем одну, а от другой будет слышен только звук колоколов. Так пойдет?

– Думаю, пойдет. Тебе нужно будет обсудить с монтажером, сможет ли он это сделать. Ты знаком с Веско Кадичем?

– Это еще кто?

– Монтажер, специализирующийся на любительских фильмах. Спроси у него, как лучше сделать.

Ухерк смирился с судьбой. Он понял, что имеет дело с тем, кто будет яростно защищать свою идею до конца. Независимо от того, хороша она или плоха, осуществима или нет.

• • • •

Фильм, который зародился в моей голове, не рассказывал классическую историю. Он был отражением моей собственной жизни.

– Итак, молодой человек просыпается в Сараеве, в окружении различных религиозных сооружений, как это описывает Андрич. Он живет своей жизнью, без цели и надежды. Это видно по тому, как он каждый день проходит по одной и той же улице. Мы будем повторять эту сцену, как повторяется куплет в песне. Так мы убедим зрителя, что жизнь молодого человека монотонна, что он чувствует себя потерянным. Он просто не знает, чего он хочет.

– А как ты это покажешь? – с сомнением спросил Ухерк.

– Путем повторения одной и той же сцены. Я буду настаивать на образе парня, бесцельно идущего по этой улице. Это может быть улица Штросмайера с собором на заднем плане. Его жизнь изменится, когда он найдет способ осуществить эту перемену. Разумеется, толчком к этому станет женщина. Та, которую он любит, а не проститутка, с которой он уже спал. Проститутку он избегает. А любит он женщину-идеал. Она не ходит на базар, не бранится, никак не связана с реальностью, но тем не менее она – женщина.

– Погоди, ты хочешь сказать, что ему не хочется переспать с этой женщиной?

– Дело не в этом.

– Как это? Ты только что сказал мне, что он ее любит, но не так, как проститутку, которую избегает и с которой занимался любовью?

– Ты не понимаешь. Она живет на сцене, спрятавшись за занавесом, – это балерина.

– Живет на сцене? Как это можно жить на сцене? Где? Как? Она что, палатку поставила, кровать принесла, и куда она в туалет ходит?

Этот Ухерк начал меня серьезно раздражать. «Вот кретин!» – подумал я.

– Да нет, ты меня не понял… или это я плохо объясняю. Мы не будем вдаваться в детали, живет она на сцене или нет.

– Хорошо, оставим, но ты не читал Пудовкина, тебе нужен хотя бы минимум кинематографического образования. Речь идет о поэтике кино.

– Какой еще поэтике?

– В фильме следует избегать штампов.

Ухерк словно вонзил мне в сердце нож. Это правда, мне следует учиться, подумал я, но зачем ты говоришь мне об этом сейчас? А он тем временем продолжил меня уничтожать:

– Зрители постоянно проверяют, насколько герои фильма реальны и правдивы.

– Я как раз и хочу избежать штампов, – возразил я, пытаясь найти решение, которое его убедило бы. – Мы покажем балерину на сцене, словно это происходит накануне генеральной репетиции. Она пришла репетировать в одиночестве. В конце мы поставим музыку Чайковского, воздействуем на зрителя экспрессивностью, – уточнил я, используя слова самого Ухерка. – Так зрители погрузятся в слияние образа и звука, и у них не будет времени задаваться вопросом, ходила ли она в туалет или что она ела и где спала.

Я выпалил это, глядя взволнованному оператору прямо в глаза, и подумал: «Все, Ухерк, больше ты не будешь мне надоедать».

– Итак, – продолжил я, – главный герой обнаруживает женщину своей жизни на этой сцене, в ситуации, которую я только что описал. В это мгновение слышится музыка Чайковского, финал «Лебединого озера», ты помнишь: «Нананаа…»

– Хорошо, согласен, если известно, что это действительно репетиция, тогда пойдет. Это неплохо, это даже классно… и выглядит очень экспрессивно.

– Да, может быть, я не очень хорошо все объяснил, но я вижу образы и точно знаю, как это будет выглядеть. Просто мне не хватает слов, то есть слова у меня есть, но я не могу их правильно связать, чтобы донести до тебя все, что я хочу. Нет, я, конечно, могу… уф! Я совсем запутался…

• • • •

На этот раз я был искренен, и Ухерк меня больше не смущал. Это была моя первая попытка высказать вслух то, что я собирался снимать, и, судя по всему, у меня получилось совсем неплохо. Все, что я сказал, звучало хорошо, даже описание сценария.

– Как называется твой фильм? – спросил Ухерк.

– «Часть правды».

– Хммм… а почему?

– Потому что это всего лишь моя правда. Я хочу, чтобы она была такой в фильме. Моя правда, понимаешь, только моя.

– Я понял, что это твоя правда, но почему тогда не взять название «Моя правда»? Конечно, это не так экспрессивно, но мне кажется, более точно.

– Мне не нужно, чтобы это было точным, я просто хочу показать, что правда не бывает единственной и неделимой.

Он охладил мой пыл своим замечанием о «Моей правде», но я не сдавался. Если я уступлю сейчас, сказал я себе, он будет командовать мной во время всех съемок. Сиба рассказал мне, что необходимо относиться к членам своей команды с бдительностью пастуха, присматривающего за своими овцами. «Следует быть строгим, но справедливым. Как товарищ Тито».

Вечером Сиба просмотрел сценарий.

– Хорошо! Очень экспрессивно, – сделал он вывод.

Хм… Это был не совсем комплимент, но главное, что текст показался ему живым.

• • • •

Слово «экспрессивный» часто использовалось в артистических кругах. Я видел в нем сходство со словом «интересный». И это мне не нравилось, потому что такой термин использовал один художник на вернисаже моего кузена. Было видно, что картины Эдо не вызвали у него энтузиазма, и тогда он сказал:

– Могу тебе сказать, Эдо, что твои картины интересные. – И поскольку Эдо молча смотрел на него, художник добавил: – И даже очень интересные.

Что означало: я не хочу тебя обидеть. Картины ему не понравились, он не солгал и не стал расхваливать творчество Эдо.

• • • •

По мере приближения съемок Сиба, внимательно наблюдавший за мной, заметил мое растущее беспокойство:

– Знаешь, Эмир, сегодня выходит множество фильмов, состряпанных на скорую руку. Некоторые люди считают, что могут мочиться на ходу и не заляпаться. Это все потому, что они не знают, насколько сложно создать хороший фильм. А знать это должен прежде всего главный представитель публики во время съемок – кинорежиссер. Нетерпеливые режиссеры снимают свой фильм за два месяца. И что потом? Ничего. Фильм никуда не годится. Они не успевают толком разогреться, как им уже пора заканчивать. Это можно сравнить с любовью, когда некоторым достаточно потрогать везде руками, поцеловать, и все. Но ты должен вести дело энергично до самого конца, как шахтер под землей. Только тогда другая сторона, твоя партнерша, оценит твою работу. То же самое с публикой: если ты не вызовешь у нее волнения, не будешь ее истязать и встряхивать, не утомишь ее, не заставишь смеяться, она отправится домой, словно в зале ничего и не было. Если какой-либо кадр тебе нравится во время съемок, на большом экране он будет в восемь раз лучше. Но если что-то тебя смущает и, следуя известному принципу наспех слепленных фильмов, ты лжешь самому себе, говоря «все хорошо, продолжаем», тогда как все это ломаного гроша не стоит, на большом экране изъян вырастет в восемь раз. Кадр будет в восемь раз хуже, чем во время съемок! Все, что ты пустишь на самотек в процессе создания фильма, унесется течением безвозвратно. Когда погаснет свет и завертится бобина с кинопленкой, ты будешь либо гостем, либо хозяином. Представь: в темном зале начинается фильм, наступает черед сцены большого авиационного праздника, для которой тебе потребовалась бы тысяча статистов. Публика об этом не знает, но она чувствует, что что-то здесь не так. Но ты же не можешь сейчас войти в зал и сказать зрителям: «Послушайте, друзья, здесь должна быть тысяча людей, но у нас не хватило средств». «Да пошел ты! – ответят тебе мужики с первого ряда, там, где самые дешевые места. – Пойди поищи их на улице и оставь нас в покое». Если ты не пригвоздишь зрителя к его креслу, если оставишь ему возможность думать о своем, все пойдет прахом. Нужно сделать так, чтобы люди чувствовали фильм на всем его протяжении, от начала и до конца.

– А как это сделать?

– Используя все свои возможности и знания. Разве можно остановить растущее дерево? Нельзя. С фильмом должно быть то же самое.

– А что делать, если пленка порвется?

– Хватит острить! Вы только посмотрите на этого шутника! «Что делать?» Склеиваешь пленку и продолжаешь!

• • • •

Пока я переделывал нашу гостиную – гордость Сенки – в киностудию, я не мог предположить, что непредвиденные жизненные обстоятельства отменят съемки моего первого фильма. Только мы договорились с Мирзой Тановичем, городским клоуном, что он сыграет главную роль, когда на наш дом обрушилась новость, сделавшая невозможным любое начинание, даже более простое, чем съемка фильма.

• • • •

Семнадцатого июня 1972 года Ханифа Нуманкадич начала свой день так же, как в последние двадцать пять лет своей жизни. После утренней терапии она отправилась в гости к своей «родственнице», как она любила называть одну из своих соседок. Пожилая женщина поднялась на восьмой этаж в квартиру госпожи Малович на чашечку кофе. Она выпила свой кофе, пожаловалась на ревматизм, заметила новый ковер на полу и выразила восхищение его цветом. Затем отправилась в ванную и закрыла за собой дверь. Учитывая слабое здоровье пожилой дамы, госпожа Малович забеспокоилась из-за ее долгого отсутствия. Вдруг ее гостья упала в обморок? Она позвала Ханифу. В ответ тишина. Тогда госпожа Малович постучала в дверь. Ей никто не ответил. Она принялась стучать сильнее. Поскольку ее призывы по-прежнему оставались без ответа, она решила сломать дверь. Ванная оказалась пуста. Задрожав от страшного предчувствия, госпожа Малович вскрикнула. Она выглянула в окно и увидела ужасную сцену: на тротуаре, у входа на лестницу, лежало распростертое тело. А пока сосед с первого этажа накрывал несчастную женщину одеялом, шаль Ханифы уносило ветром к новостройкам квартала Храсни, словно крылья ее души. Эта шаль из кашемира, подарок сына на день рождения, которая согревала больную женщину в течение долгих лет, была воплощением ее благородной натуры. Она так и осталась летящей в нашей памяти, постоянно напоминая нам о хрупкости человеческого существа, которое в любое мгновение может открыть окно в смерть.

• • • •

Среди множества историй о покойной особенно часто вспоминали, как она воспитывала своих детей. «Твой сосед важнее, чем твоя собственная мать, запомните это, дети!» Я слышал тысячу историй об отношениях с соседями в Боснии, и каждая из них подчеркивала значимость этой фразы. Вероятно, родители настаивали на этой точке зрения, потому что на практике чаще всего было по-другому. Жест мужчины с первого этажа, который накрыл одеялом бедную жертву, был тому наглядным примером. Он сделал это не для того, чтобы избавить соседей от шокирующего зрелища – мертвой старухи, распростертой на асфальте. Накрыть мертвое тело до приезда медиков, пока они не увезут останки, считается в порядке вещей. Но в данном случае, как только его дети вернулись домой из школы, не заметив накрытого тела старухи, он снял покрывало с несчастной и бросил его в стиральную машину.

• • • •

Сенка примчалась на место трагедии и обнаружила разбитое тело своей матери, и эта картина осталась с ней на всю жизнь. В таких случаях невозможно найти слова утешения, и Сенка знала, что причиной ухода Ханифы была вовсе не болезнь, с которой та давно и успешно боролась. Ее мужа больше не было с ней, и она не видела смысла в своей жизни.

• • • •

Съемки моего фильма были отложены на неопределенный срок. Они не могли начаться, пока не успокоится наша боль, боль всех родных и близких благородной старой дамы, и не пройдет шок от этой невероятной трагедии ее самоубийства.

Первый этап съемок начался, когда в нашей памяти притупилась боль утраты. Подобно тому как со временем с черно-белых фотографий исчезает глянец, и в итоге остается лишь матовая поверхность, неизбежно унося событие в объятия вечности.

МОЯ ЖИЗНЬ

В 1973 году фильм «Часть правды» был показан на фестивале любительского кино в городе Зеница. Жюри зажгло мою звезду на закопченном небосводе этого города: фильм получил первый приз. Не то чтобы это произведение представляло огромный прорыв в мировом кино: никто не считал, что «Часть правды» станет классикой. Но присуждение приза подтверждало фразу, произнесенную ранее Камеричем, другом моего отца: «Повезло тебе, Мурат, твой сын знает, чего хочет!»

Я отправил «Часть правды» в пражскую Академию изящных искусств. Экспрессивность фильма стала достаточным основанием для комиссии, чтобы пригласить потенциального студента в Прагу для сдачи устного экзамена.

Вместе со мной в Прагу отправилась компания из нашей гостиной – все те, кто принимал участие в наставлении на путь истинный заблудшего лицеиста. Под эгидой Сибы Крваваца мы с отцом и Омерицей высадились в Праге.

• • • •

Путь, ведущий в Академию, был расчищен тетей Бибой. После Варшавы и хеппи-энда в истории с семейством Райнвайнов, которые в итоге съехали из ее квартиры на площади Теразие, она четыре года вместе с дядей Любомиром прожила в Праге. Тетя снова работала в Институте международного рабочего движения, в то время как ее муж по-прежнему был корреспондентом агентства ТАНЮГ. Между тем на смену телетайпу пришел телефакс, и теперь дядя Любомир мог посвящать больше времени своему любимому занятию: теннису. Именно так он познакомился с Вацлавом Ицхой, секретарем Академии изящных искусств. Тетя Биба сумела принять нового гостя как подобает и рассказала ему обо мне множество красивых историй. Вернувшись в Белград, тетя не теряла связи с Ицхой и прочими пражскими деятелями. Я пришел к ней в гости на площадь Теразие, где она встретила меня как принца, бранясь на семью своего мужа:

– Эти немецкие свиньи забрали аккордеон Славенки!

– Нет, тетя, они не немцы, Райнвайны родом из Австрии.

– Это то же самое, мой Эмир! С Любомиром и семейкой Райнвайнов следует всегда быть начеку. Даже когда спишь, нужно следить краем глаза и слушать вполуха.

– Неужели они так ужасны?

– Райнвайны? Ты даже не представляешь, мой Эмир, с кем я живу!

– Если тебе что-нибудь понадобится, обращайся ко мне, ты же знаешь, что я твой защитник, готовый на все! – заверил я ее.

Я хотел, чтобы она знала, что может на меня рассчитывать.

– Ах, ты мое солнышко! – воскликнула она, прослезившись.

• • • •

Поступить в Академию изящных искусств было делом непростым. Все кандидаты, мечтавшие об артистической карьере, опасались, что в напряженной обстановке экзамена не смогут достойно донести свои мысли до приемной комиссии.

Накануне экзамена я сидел один в своем номере отеля «Люцерн» и повторял материал. Всякий раз, делая передышку, я отправлялся в номер к членам нашей пражской экспедиции. И тогда отец, Омерица и Сиба быстро меняли тему разговора. Омерица заказал пражской ветчины. Бросив взгляд на молоденькую официантку, выставившую напоказ глубокое декольте, он произнес:

– Вы заметили, с каким вожделением малышка смотрит на Эмира?

Я был смущен, поскольку на самом деле это я пялился на официантку. Я понял, что Омерица просто пытается сменить тему, поскольку только что они разрабатывали план ночной охоты на чешских красавиц. Мой отец тут же включился в игру, забыв, что я был таким же герцеговинцем, как они, и умел приходить к логическим заключениям кратчайшим путем.

– Почему бы ей на него не смотреть? Он высокий, привлекательный и умный – полная противоположность нам!

Разумеется, это был отвлекающий маневр, чтобы не проболтаться о своей вечерней эскападе. И я совершенно не удивился, когда вечером они отправились «поразмять ноги».

• • • •

Гостиничные номера не относились к моим любимым местам. Холодильник беспрестанно гудел, а матрас на кровати был продавлен посередине, что свидетельствовало о том, что до меня здесь спали тысячи других людей. А сколько пар, должно быть, занималось любовью на этой кровати! Здесь наверняка побывали гуляки всех мастей, которые видели в чешских женщинах идеальное сочетание домохозяйки и проститутки. Неоновый свет рекламы отеля напротив ритмично мигал, отражаясь на стене прямо над моей головой. Я ощущал этот свет, как невыносимый звук. Сколько себя помню, не знаю почему, я не только что-либо вижу, но одновременно и слышу это. Пока трамвай с грохотом пересекал Вацлавскую площадь, мне в голову пришла мысль, что способность чувствовать свет как звук представляет собой преимущество для будущего режиссера.

Моим единственным убежищем в этой неприятной комнате, скорее враждебной для кандидата на обучение кинорежиссуре, было погружение в литературу. Чтение рождало во мне чувство, похожее на то, что я испытывал в ту пору, когда строил свой «Титаник». Все тяжелые моменты, которые время и пространство навязывали человеку, отходили на второй план. Это ощущение было особенно сильным, когда в свой мир меня уносил Чехов. Его истории о «маленьком человеке», одновременно простые и фантастические, напоминали мне мою собственную жизнь. Мой отец был готовым персонажем рассказов Чехова. Его желание маленького человека участвовать в большой истории полностью совпадало с чаяниями чеховских героев. Едва перевернув первую страницу книги, я наткнулся на персонажа, который меня очаровал. Внезапно мне захотелось упростить свою жизнь, подобно этому учителю географии. Он строил свое видение внешнего мира исключительно на очевидных вещах. Он никогда не шел на риск и не произносил ничего, в чем не был бы уверен на сто процентов. «Лучше всего для человека зимой, когда стоят холода, свернуться клубочком в теплой комнате возле печки», – говорил он. Его находчивость приводила меня в восторг, когда он заявлял: «Когда солнце палит слишком сильно, человеку лучше спрятаться в прохладной тени».

Компания, отправившаяся «поразмять ноги», вернулась в отель лишь под утро, а я уснул на рассвете с рассказами Чехова на груди и мыслями об учителе географии.

• • • •

Члены приемной комиссии были похожи на большинство киношников, с которыми мне уже доводилось встречаться. Мужчины в бархатных костюмах с кожаными заплатками на локтях. Один даже пришил их к своему кашемировому свитеру. Они выглядели строгими, но я их не боялся. На вопрос одного из них – требуется ли больше соцреализма современному искусству? – я ответил, резко перейдя от эпохи Чехова к происходящему в аудитории: «Разумеется, соцреализм занимает важное место в социалистических обществах, в жизни горожан, крестьян и рабочих!» Суровые члены комиссии покатились со смеху. Вероятно, от тона, каким я произнес эту фразу. На самом деле я был неспособен объяснить должным образом, что такое соцреализм, но я знал, что роман «Мамаша Кураж» Бертольда Брехта был одним из его примеров. И что Максим Горький, творчество которого я тоже ценил, также был его представителем. Все прыснули со смеху, словно зрители, хохочущие при виде актера, который против своей воли вызывает веселье в зале в разгар трагедии.

• • • •

Одновременно с этим кинематографическим эпизодом в моей жизни произошло новое важное событие. На меня свалилась любовь и встряхнула подобно землетрясению.

В первый раз, когда я встретил Майю Мандич на горе Яхорина, я еще не знал, что это она. Некоторое время спустя, когда я увидел ее во второй раз на улице Тито, где она выгуливала своего щенка, сомнений не оставалось: это была она.

Мой друг Труман предложил Майе роль в любительском фильме. Впоследствии этот фильм, посвященный проблеме социальной справедливости, был снят в моей постановке, но без Майи. Ее ответ был лаконичным: если делишь с человеком жизнь, не следует делить с ним фильмы.

• • • •

До нашей первой встречи моя мать и Мисо, отец Майи, каждое утро встречались на улице. Они тоже были знакомы, не зная об этом. В течение двадцати лет Сенка, поднимаясь по тропинке Косева, и Мисо, спускаясь по ней, проходили мимо друг друга, направляясь на работу. Сенка шла на факультет гражданского строительства, а Мисо – в Префектурный суд. Они ни разу не обмолвились ни словом и все же были старыми знакомыми.

• • • •

Майя Мандич не снялась в моем первом фильме, но впоследствии сыграла главную роль в моей жизни.

• • • •

Когда я увидел ее как-то после обеда в кафе «Сеталист», я не поверил своим глазам. Судьба привела меня из Пятого во Второй лицей Сараева, который носил имя народного героя Огнена Прицы. «Сеталист» находился в тридцати метрах от лицея. Майя разгадывала кроссворд в компании подруги Лили Брцич. Когда она подняла на меня взгляд, мне показалось, что в «Сеталисте» погас свет и сияют только ее глаза. Поняв, что путь свободен, я помахал рукой и показал на кроссворд.

– Два по вертикали: домашнее животное, – произнес я. – Какие у нас есть буквы? О, Р, В. Значит: «корова»!

Я без труда договорился о свидании: следующим вечером в баре отеля «Белград».

• • • •

Когда я оказался в этом баре, от остроумного оратора из «Сеталиста» не осталось и следа. Оратор нуждался в своей публике, чтобы очаровывать аудиторию. «Ну что, слабо сейчас покрасоваться, умник? Давай покажи себя в деле!» На этой чужой территории отсутствие поддержки зрителей и восхитительное чувство страха перед прелестным противником спутали все карты смельчака из кафе «Сеталист».

Мы сидели в баре отеля «Белград», словно Адам и Ева на ветке дерева, согнувшегося под тяжестью плодов, и наши ноги не касались дешевого плиточного пола. Они свешивались над пропастью, и я дрожал от страха при мысли, что при малейшем неосторожном движении могу рухнуть в эту пропасть. Я не знал, куда мы упадем. Со времен Адама и Евы представление о рае и аде сильно изменились. Думал ли Бог о Нью-Йорке, когда изгонял Адама и Еву из Эдемского сада в ад?

Наше молчание в отеле «Белград» продолжало то молчание, которое начали Мисо и Сенка на аллее Косева. Я ничего не мог сказать Майе о любви, даже если возбуждение, которое вызывал во мне женский взгляд, начинало меня серьезно беспокоить.

• • • •

Мы, парни из Горицы, никогда не были искренними, когда речь заходила о любви. Мы соревновались, кто громче и убедительнее докажет, что любовь – всего лишь «небескорыстное развлечение». Поскольку мы презирали бездействие, любовь казалась нам бесполезной тратой времени. Все наши представления о любви сводились к американским фильмам, в которых герои всегда делали две вещи. Прежде всего, они регулярно ходили в общественный туалет и, пока мочились, вели важные разговоры. Далее, в другой сцене, они по крайней мере пару-тройку раз произносили: «I love you». Ни одно из этих действий нам не нравилось. Поскольку если ты мочишься, то уж мочись, а если ты кого-то любишь, зачем об этом говорить? Мы понимали лишь ту любовь, которая заставляет страдать и плакать. Как у Паши, который часто плакал из-за Мирсады. Своей высшей точки любовь достигала, когда кто-нибудь с окровавленной физиономией вываливался из кафе на асфальт Горицы. Когда речь заходила о женщинах, лишь страдание что-то значило в наших глазах. Остальное было простой порнографией. Но мы все же осознавали, что отношения между мужчиной и женщиной были крайне деликатной темой. Но при этом никто не мог нам объяснить, что же такое любовь. Я сам был вынужден искать оригинальные ответы на этот вопрос.