Текст книги "Ореховая роща"

Другая почти неразрешимая проблема была связана с соблюдением правил гигиены и санитарии. Евдокия Гавриловна сразу переставала быть ласковой Бабочкой Дусей, когда она как медсестра осуществляла контроль за соблюдением этих правил, когда в столовой, на кухне, в туалетах видела мух или других насекомых, когда в медпункт приходили дети с расчёсанными комариными укусами, когда при периодическом контроле находили вшей у школьников, и это при полном отсутствии каких-либо средств борьбы с такими напастями. Хорошо ещё, что была хлорка, горчица для мытья посуды, страшное на вид хозяйственное мыло, которого было совершенно достаточно, потому что им не пользовались местные жители, считая, что его делают на базе свиного жира, а это оскверняет мусульман. Медсестра всех затюкала своими требованиями, которые, конечно, были безусловно справедливыми, но трудновыполнимыми, и мальчики в своей уборной даже повесили шутливый лозунг: Здесь начинается культура!

Минимальные условия для выживания, учёбы, занятости были созданы, и Илья Маркович ставил новые цели: «Дети не должны забывать прошлое и перенесённые страхи, боли, потери, страдания. Но мы все должны жить полноценной жизнью, с надеждами и уверенностью в нормальном будущем, с возможностями своего выбора профессии, работы, с правами и гарантией безопасного проживания в любой точке страны. Уже сейчас мы должны научить детей радоваться жизни, уже сейчас мы можем дать им то, что они хотят, дать праздники, развлечения, подарки, а не только выживание в суровой реальности войны. Никто не знает, сколько времени продлится эта битва за свободу страны, но мы все уверены в нашей победе. Это будет самый большой наш праздник. А сейчас до конца года мы должны достойно подготовить и провести две даты – День 7 Ноября и Новый Год. Жду ваших предложений.» Таким образом жизнь вошла в нормальное рабочее русло, со всеми радостями, огорчениями и неожиданностями, а всего этого в коллективе, где сто разновозрастных детей и более двадцати взрослых проживают вместе, было предостаточно.

Ко всеобщей радости, начался процесс удочерения-усыновления. Первой взяли в семью Галочку, шестилетнюю тихоню из эвакуированного детдома. Парикмахер дядя Федя по договору должен был один раз в месяц работать в Ореховой роще. Детям с первого посещения дяди Феди было рассказано и показано всё об этой профессии, двое ребят очень заинтересовались этой работой и стали учениками парикмахера, который подарил им комплект необходимых инструментов, включая машинку для стрижки. Эти ученики несколько раз в неделю приходили к мастеру в парикмахерскую, где выполняли его задания. Дядя Федя и его жена Прасковья Семёновна были бездетные, уже в возрасте под сорок лет, местные и уже давно решили взять на воспитание ребёнка из детского дома, но не грудничка, а постарше, лет пяти. Вот Галочка и приглянулась им. Родители её еще до войны погибли в какой-то катастрофе, других родственников, которые хотели бы взять на воспитание девочку, не нашлось, и так она попала в детдом, а потом была эвакуирована. Илья Маркович очень серьёзно относился к вопросам удочерения, но эта семья ему безусловно понравилась, тем более, выбрав сироту Галочку, они решили было и её братишек (как все дети в детдоме называли друг друга), которые были учениками дяди Феди, тоже взять в семью, но они по документам считались не сиротами, а потерявшими родителей, поэтому существовала крохотная надежда, что родители могут найтись. На них оформили опекунство, и так образовалась полная семья, совершенно благополучная, как показало будущее.

Вместо этих трёх выбывших прислали двух – девочку и мальчика. Эту удивительную девочку звали Нина Серебряная. Удивительную, потому что она была похожа на красивую дорогую куклу, только очень грязную: большие голубые глаза с длинными ресницами поражали своей пустотой и спокойствием, аккуратный носик ровненько шёл от лба без всяких впадин. Переносица ведь очень часто формирует красоту, совершенство лица. Волосы были густые, светлые, явно давно немытые, кожа молочно-белая, ножки идеально ровные, обутые в красивые открытые туфельки, каких и до войны не было в магазинах, платьице было тоже не из товаров широкого потребления, как называли одежду для всех.

– Наплачетесь вы с ней, – сказала на прощание сопровождающая воспитательница из детприёмника.

Илья Маркович сразу передал девочку Марусе. В комнате гигиены, куда привела грязнулю Маруся, ни о чём не расспрашивая, она предложила ей:

– Радость моя, тебе не хочется вымыться и переодеться? Платье-то – не первой свежести, – говоря это, Маруся зажгла в железной буржуйке огонь. Так было заведено, что в комнате гигиены буржуйка всегда готова к использованию, достаточно поджечь бумагу – и загорятся дрова, а потом и уголь, и через несколько минут в большом пятилитровом чайнике будет горячая вода.

– Но у меня нет другой одежды.

– Давай подберём из того, что у меня есть. Вот новые трусики и маечка, а твои трусики и платье мы постираем и погладим, – Маруся уже выбрала, что ей предложить, и девочка серьёзно и молча рассматривала маечки и сарафанчики.

– Это мне не подходит.

– Но это же временно, пока твоя одежда не высохнет. Смотри, как разгорелась печка, какой жар от неё идёт: через 15 минут всё будет сухое, а там разберёмся, – мягко уговаривала Маруся. – А волосы ты сама можешь расчесать?

– Нет.

– А я могу тебе помочь?

– Конечно.

И они занялись делом: расплели косы и прядь за прядью терпеливо распутывали давно не чёсаные волосы. Маруся знала, что в детприёмник попадают разные дети, там должен быть санитарно-эпидемический карантин, но было не до правил: детей поступало столько, что их без задержки отправляли по детдомам. Поэтому приходилось принимать детей с педикулёзом, с болячками и только температурящих и явно инфицированных можно было отказаться брать. Волосы Нины расчёсывали специальным частым гребешком над белым полотенцем, и вши посыпались.

– Ты видишь? – показала ей Маруся.

– Это у меня? – опять спокойно, без всяких эмоций спросила девочка. Маруся кивнула головой и спросила:

– Ну и что будем делать?

– А что можно?

– У нас есть три возможности, – как со взрослой разговаривала Маруся с восьмилетней девочкой. – Состричь и сжечь волосы и отращивать в чистоте новые, или несколько дней вычёсывать паразитов вот этим гребешком, или один раз намазать волосы керосином на пару часов и сразу избавиться от них. Это, конечно, варварство, но зато эффективно. Думай, у нас время есть.

Вшей вывели керосином, которым щедро протёрли каждую прядь, туго завязали голову полотенцем, замочили одежду Нины мыльно-содовым горячим раствором в тазике, а пока обе, в длинных рубашках, сидели на табуретках и ели пирожки с картошкой, запивая их компотом. Это Назира позаботилась о них и принесла еду с кухни. За два часа, необходимых для этой процедуры, постирали одежду Нины, высушили над жаркой буржуйкой и тщательно проутюжили каждый шов. Между делами, Маруся начала рассказывать про себя, чтобы разговорить девочку: неизвестно, жив или нет её муж, сыновья в детдоме, здесь она работает и живёт, вместе с медсестрой и кастеляншей, потому что они все тоже эвакуированные, потеряли всех близких, сами, слава Богу, остались живы, но пока все без крыши над головой. Нина, вроде бы утешая Марусю, тоже стала рассказывать про себя: жила спокойно с папой, мамой Лизой и няней Надей, мама играла на рояле, а где работал папа, никто не говорил. За ним приезжала машина, он по нескольку дней мог не быть дома, а потом уехал совсем надолго. Когда начали бомбить, их должны были отправить в тыл, так сказали маме по телефону. Тыл – это место, где не было войны. Няня Надя не могла с ними поехать, у неё была ещё мама, двое детей и другие родственники, и всех взять не могли, а Надя не хотела их бросать. Мама с Надей всю ночь собирали вещи, а машина за ними не приехала. Тогда мама отправила Нину к Наде, они решили, что там будет безопаснее. Мама надела на Нину вот эту рубашечку и строго-настрого запретила её снимать, потому что она на ней незаметно вышила адрес, по которому она в любом случае может быть найдена, если потеряется. Три дня она пожила у Нади, причём она прятала её в сарае, даже родственники не видели её, а на третью ночь Нину потихоньку взяли двое мужчин, и не следующий день она была уже в группе эвакуированных детей в поезде. А дальше уже всё перепуталось, не запомнилось, а в детприёмнике её хотели постричь и поменять одежду, поэтому получился скандал.

Выкупанную, вычищенную, переодетую во всё чистое и проутюженное Нину Маруся повела по Ореховой роще, чтобы она выбрала себе место для проживания здесь, если она захочет остаться. Познакомила с почтовой группой, которая вела всю переписку по розыску родственников, что чрезвычайно заинтересовало Нину. С разрешения Нины Маруся оставила этой группе адрес с рубашечки Нины, который был переписан ими перед стиркой. Через неделю она уже освоилась, все её дружелюбно приняли, а из взрослых она выбрала себе в наставники бухгалтера Софью Андреевну, которая восхищалась способностями Нины, интересом ко всем бухгалтерским действиям и говорила Илье Марковичу, что девочка видит поток и движение денежных средств, и если ещё сейчас по малолетству и недостатку опыта не может менять направление этих потоков, то в будущем она несомненно будет этим заниматься, для неё яснее ясного все ситуации, связанные с финансами, и пророчила, что из неё получится в будущем выдающийся экономист. Поскольку Нина выбрала для себя на будущее финансовую карьеру, она часто сидела с Софьей Андреевной в комнате администрации, выполняла её поручения и в доступной для себя форме получала информацию. Софья Андреевна начертила схему, выделила каждую статью бюджета: зарплата педагогов, питание, одежда, отопление, кружковая работа и т. д. Для Нины всё это звучало, как песня. Она поняла для себя, что экономика – это самое важное в жизни не только для государства, но и для каждой организации, для каждой семьи. Софья Андреевна была очень довольна такой ученицей и пророчила ей большое будущее, но даже в самых смелых своих мечтаниях она представить себе не могла, что на самом деле получит от жизни её юная помощница.

Софья Андреевна намеревалась даже удочерить девочку, хотя у неё своих было трое, но Илья Маркович ни на какие уговоры и просьбы не поддавался: пока у любого ребёнка не будет документов о смерти родителей и отсутствии других родственников, никакой речи о передаче детей в семьи не может быть. Только круглые сироты. А у Нины таких и вообще каких-либо других документов не было, кроме вышивки на рубашечке.

На субботу и воскресенье Софья Андреевна забирала Нину к себе домой, что, конечно, облегчало Нине пребывание в детском доме, что, судя по всему, было совсем для неё непривычным. Она бы выбрала себе в мамы Марусю, но у Маруси были свои два маленьких сына, а на роль третьей ей не хотелось, а точнее не моглось, если можно так выразиться, быть. Ещё до приёма детей в детдом Илья Маркович попросил женщин, которые со своими детьми вынуждены были жить здесь до получения жилья, чтобы дети называли своих мам по имени-отчеству, как и все остальные воспитанники, иначе это могло задевать некоторых детей, которые только-только потеряли своих мам и вообще всех родственников. Все с этим согласились, и только маленький Санечка долго не мог свою маму называть Марусей, как остальные дети. Потом он всё-таки нашёл компромисс и стал называть её мама Мауся, не выговаривая звук «р», а вслед за ним сначала младшая группа, которую она вела, стала так её называть, а после рождения Серёжи она уже для всех взрослых и детей стала мама Мауся. Даже иногда Илья Маркович на ежедневных пятиминутках мог сказать: «Это поручается маме Маусе», и поправиться после дружного смеха. Для Нины она тоже была мама Мауся, при встречах Маруся крепко прижимала её к себе, целовала непременно в голову, называя при этом нежными, ласковыми словами: радость моя, лапочка, умница-красавица. Больше никому Нина не позволяла целовать и обнимать её.

Со всеми детьми Нина общалась мирно, всегда легко отдавала всё, что от неё хотелось получить другим. Правда, кое-кто говорил, что это от глубокого безразличия ко всем вместе и к каждому в отдельности, но в целом, даже если это было безразличием, оно было прекрасной базой бесконфликтных отношений с ней. Взрослых она умиляла своей серьёзностью, обстоятельностью и независимостью, а дети её любили: мальчики видели в ней принцессу и общались с ней по-рыцарски, а девочки принимали Нину без всякой зависти, что само по себе удивительно, и были готовы при первой возможности ей угодить. Она давала подружкам возможность одевать её, как куклу, а сапожник Рома только ей одной красил её обувь в разные цвета, подходящие одежде. В общем, она позволяла всем опекать её, и все – и она, и желающие опекать – принимали это как должное. Единственной заботой для неё была вышивка-запись с её данными на рубашечке. Она из неё быстро выросла, и Маруся аккуратно этот кусочек вырезала и накрепко пришила к новой маечке, конечно, с согласия Нины и в её присутствии.

Письма-запросы по поиску родителей или других родственников всех воспитанников детдома, в том числе и Нины, детская почтовая служба Ореховой рощи рассылала регулярно по всем возможным и невозможным адресам. Помимо этого, Илья Маркович неофициально данные об этой девочке сообщил всем своим друзьям, знакомым, которые хоть как-то могли донести информацию до заинтересованных лиц, а он хорошо знал эффективность такого участия иногда совершенно незнакомых людей. А пока Нина безмятежно и беззаботно, как казалось со стороны, жила в Ореховой роще. Из всех окружающих она только к одному мальчику относилась с некоторой заинтересованностью. Это был двенадцатилетний Дилмурод, который поступил в детдом на два дня позже Нины. Невозможно представить себе более разных людей, чем эти два ребёнка, хотя Дилмурода с большой натяжкой можно было ребёнком назвать. Она, беленькая, ухоженная, воспитанная, по всей видимости, в очень благополучной семье, и он, высокий для своих лет смуглый подросток, вообще никаким воспитанием не облагороженный и не отягощённый. Он ещё маленьким ребёнком понял, что много рассказывать о себе не стоит, хотя бы потому, что никому до него дела нет. Никому не нужен, никому не интересен. Поэтому про свои первые приюты он никому не рассказывал. Ещё маленького определили его в отдалённый от центра области дошкольный детдом, про который он ничего не помнил, потом в школьный. В это захолустье редко кто приезжал из надзирающих организаций, и царили там свои порядки, вернее беспорядки. Здание ещё дореволюционной постройки совершенно не было пригодно для проживания. Единственную более-менее приличную комнату отремонтировали и сделали директорским кабинетом. В остальных комнатушках глиняные полы застелили стёгаными ватными одеялами, старыми, свалявшимися, дурно пахнущими, на которых и спали более пятидесяти мальчиков. Девочек в такие детдома не направляли, от скандалов подальше. Директор едва умел читать-писать, никаких представлений о педагогике, да и вообще о совести, не имел, документацию никакую не вёл. Сам он и некоторые так называемые воспитатели показывались там изредка, наверное, когда нужно было получать зарплату.

Еду готовил один раз в день пожилой повар, который кидал в огромный котёл всё, что иногда завозили в детдом, да некоторую добычу, которую дети воровали с окружающих полей. Полная свобода всех устраивала. В таком детдоме прожил Дилмурод несколько лет.

Но однажды случилось неизбежное ЧП. В детдом привезли ещё одного мальчика, белобрысенького заморыша лет 6-7. В один из приходов на службу директор вызвал мальчика к себе в кабинет. На это никто не обратил внимания, пока мимо двери директорского кабинета не прошёл Дилмурод и не услышал крики и рёв пацана. Он стал руками и ногами колотить в дверь кабинета, сбежалась почти вся эта хорошо организованная банда, побили стёкла в окнах, взломали дверь и вытащили перепуганного насмерть директора на площадку, где стояли самими ребятами сколоченные столы и скамейки. Директора били чем только могли и хотели кастрировать, то есть просто отрезать его детородные принадлежности, но вступился повар, который как раз раздавал вечернюю еду. Он умолял разгневанных парней оставить директора в живых, не портить своё будущее тюрьмой или расправой односельчан, которых уже давно достали вечно голодные детдомовцы своими набегами.

По команде Дилмурода все остановились. Повар погрузил директора на ишачка, на котором приезжал на работу в детдом, и быстро-быстро погнал его домой. Детям не впервой было распределять (а то и готовить) еду большим черпаком, всё прошло, как всегда. Никто не беспокоился о последствиях, все знали: хуже не будет. Директору сломали нос и несколько рёбер, синяков и ссадин не сосчитать, но остался жив. Детдом расформировали, кто-то сбежал в надежде найти лучшее, остальных распределили по другим детдомам. Дилмурод после двух-трёх детдомов, где он никак не приходился ко двору, попал в Ореховую рощу. По предварительной договорённости Ореховая роща была приютом только для эвакуированных детей, но ни один директор детдома, даже самого отдалённого, не соглашался брать к себе этого своевольного бунтаря, и пришлось руководителю народного образования лично просить Илью Марковича принять парня, обещая за это приравнять нормы питания детей к нормам так называемых лесных школ, где оздоравливались дети с недостаточным весом, то есть совершенно измождённые. За счёт этого в меню включался полдник – стакан молока с двумя печенюшечками. Парню-то ведь было всего 12 лет, а Илья Маркович любил людей с характером. Такой человек нужен был и для детей, перепуганных и голодных, ещё не пришедших в себя от всех мерзостей войны.

У директора отдельного кабинета не было. Вся администрация – Илья Маркович, Руфа Тимофеевна, Хашим Умарович, Софья Андреевна – помещались в одной комнате с табличкой на двери: АДМИНИСТРАЦИЯ.

Дилмурод ещё плохо говорил по-русски, но всё понимал и мог довольно успешно общаться, но на первую беседу с ним был приглашён Хашим Умарович. Маруся как секретарь всегда присутствовала на приёме детей, протоколировала беседу, и этот протокол был одним из первых документов в новом личном деле.

– Что скажешь, фея-прорицательница? – в шутку, улыбаясь одной половиной лица, спросил Илья Маркович Марусю после беседы с новеньким, который ушёл с Хашимом Умаровичем знакомиться с новым местом обитания. В Ореховой роще было принято показывать новичку всё, что его будет интересовать, ответить на все вопросы, если они будут, дать три дня на знакомство с людьми и правилами проживания и только потом помочь ему занять своё место в этой уже сложившейся системе, по возможности безболезненно для себя, в первую очередь, и для всех остальных тоже. – Мальчик местной национальности, 12 лет, переведён из другого детдома после драки, закончившейся поножовщиной. У него есть или была семья в другом городе – отец, мать, братья, сёстры, но он почему-то был в детском доме с четырёх лет. В то время это было необычно, детей местные никогда в детдом не сдавали.

У Ильи Марковича был принцип – ничего из прошлого не тащить хвостом за собой. Переступил порог у проходной Ореховой рощи – и началась новая жизнь в другом измерении и пространстве.

– Хочешь что-то рассказать о себе? – обычно спрашивали новичков. Хотели – рассказывали, не хотели – ну и не надо, всё равно ведь всё узнается. И Илья Маркович, и Хаким-ака видели, как изменилось вдруг выражение лица Маруси во время беседы с новичком, как она перестала записывать, а прикрыла глаза и как будто ушла в себя. Её первоначальное удивление сменилось недоверием и любопытством.

– Так что скажешь?

– Угадайте с трёх раз, – предложила ему Маруся, всё ещё пребывая в своём каком-то мире, задумчиво улыбаясь.

– Что-то положительное – это несомненно. Да, и из ряда вон выходящее – тоже несомненно. Так что же?

– Илья Маркович, вы же сами цитировали мне изречение из Торы, из Старого завета Библии: «Убей прорицателя!». Но Вам я скажу. Когда вошёл этот мальчик я увидела как картину, как фотографию: на фоне большой группы людей стоят трое – высокие крупные мужчины. Они наделены властью, полномочиями. Они отвечают за события мирового значения и осознают весь груз этой ответственности. Они делают судьбу народов. Один из них – этот конопатый. Больше я ничего не могу сказать.

Илья Маркович тоже обратил внимание на редкую особенность смуглокожих людей: у Дилмурода были тёмно-тёмно-рыжие, почти чёрные волосы, чёрные глаза и мелкие, почти незаметные пятнышки-конопушки.

– Да, так редко бывает, чтобы у смуглокожих людей были такого цвета волосы и веснушки, – вслух подумал и сказал Илья Маркович, как будто это было самое главное в её словах. Он снова помолчал и потом продолжил: – Ну, что ж, будем выращивать политика мирового уровня. Или это были учёные?

– Нет, точно политики.

Судьба у Дилмурода была необычная, как, наверное, у всех остальных, просто так ведь дети в детдом не попадают. Но он оказался в приюте при живых родителях. Только года через два навестила его мать. Дилмурод категорически отказался общаться с ней, даже ушёл из Ореховой рощи. Мать плакала, и утешала её, конечно, Маруся за чашкой чая в кастелянной. Чтобы разговорить её, Маруся стала ей рассказывать о своей жизни: так сложилось, что и её двое детей тоже в детдоме. Мало-помалу женщина рассказала свою историю. Она рано, как все местные девушки, была выдана замуж, мужа полюбила и одного за другим родила двух детей, мальчика и девочку. Жили безбедно, муж работал в конторе по заготовке продуктов животноводства – мясо, шерсть, шкуры и т. д. В таких конторах было так много возможностей из государственных закупок урвать что-то себе, что удержаться было невозможно. Это даже и воровством не считалось – просто своя доля в деле. Директором конторы был Мавашев Абрам, который давно понял, что если хочешь чего-то получить, ты должен быть местной национальности, без этого директором базы не станешь. Он привёл все свои документы в соответствие со своими запросами, тем более что и внешность у него была типично восточная. Так он стал местным руководящим кадром. Муж матери Дилмурода работал бухгалтером под его началом и очень скоро соблазнился немалыми деньгами, которые пообещал ему директор за участие в махинациях с документами и сырьём, заготавливаемым конторой. Вскрылось всё это достаточно быстро. За групповое преступление наказание было более строгим, поэтому Усманов Рахим взял всё на себя, а Мавашев посодействовал, чтобы правоохранительные органы этому поверили. Бухгалтер получил 6 лет лишения свободы, а Мавашев обещал своему компаньону позаботиться о его семье и материально возместить моральный ущерб. Ну и позаботился: детей устроили в детский сад, а жену взял на работу в заготконтору, а вскоре принял и к себе в постель. Она сразу же забеременела, причём не знала, от кого: от мужа, с которым были разрешены свидания один раз в месяц, или от директора. Все девять месяцев она со страхом ждала, на кого будет похож ребёнок.

Поначалу всё вроде обошлось, она даже пару раз ездила с ребёнком на свидания с мужем. Младенец есть младенец, тем более рассматривать его просто не было времени, и проблемы не сразу возникли. Но как только вылез чёрный пушок, с которым он родился, новые волосы стали расти тёмно-рыжие, и никто бы на это и внимания не обратил, если б такие же волосы не были у единственного человека – у Мавашева, да ещё улыбался малыш с совершенно очаровательными ямочками, вообще невиданными у местных, но зато присутствующих у Мавашева. Сам директор уже начал седеть, коротко стригся, и цвет волос уже не бросался в глаза, а вот фамильные ямочки-то не спрячешь. Цвет глаз у Мавашева и Усманова был практически одинаковый, разве только у Мавашева они были более тёмными. А когда мальчика стали отдавать сначала с двух лет в ясли, а потом в детский садик, соседи и знакомые без сомнения определили отца ребёнка. На свидания к мужу Закия брала уже только старших детей, но рано или поздно всё должно было открыться: среди соседей, которые всё давно обсудили, нашлись «добрые» люди, которые до мужа донесли такие новости. А Закия была снова беременна, но точно знала, что от мужа, потому что связь с Мавашевым прекратила.

Мавашев проявил себя как настоящий мужчина. Уладив скандал у себя дома, он поехал на свидание с заключённым. Там, в тюрьме, было относительно безопасно в присутствии охраны выяснять отношения. Он повинился, покаялся, клялся-божился, что это было только один раз, что виноват он один.

– Жизнь так устроена, что, если рядом одинокая симпатичная женщина, любой мужчина будет настойчиво добиваться сближения. Могло быть наоборот, я в тюрьме, а ты помогаешь моей жене с таким же интересом и результатом. Не я, так твой старший брат был бы на моём месте.

Закия с детьми жила тогда после конфискации дома и всего имущества в семье старшего брата мужа, и все знали, что он проявлял к ней особое внимание. Свекровь обвиняла её в нескромности, хотя в глубине души знала, что невестка без мужа старалась быть вообще незаметной. Может, страх перед деверем и толкнул её к Мавашеву. Вот когда она забеременела, все оставили её в покое, тем более все знали, что она ездила на свидания к мужу.

Зная местные обычаи, Усманов в глубине души был согласен с ним. Мало-помалу перешли к поиску решения. Согласились на том, что Усманов, подальше от пересудов и сплетен переедет в областной центр. Мавашев покупает ему дом, передает его долю денег, которые они сделали в конторе, решает вопрос с трудоустройством, а с семьёй Усманов разберётся сам. Вот он и разобрался сам. Закия об этом не рассказывала, и так всё было ясно. Хорошо, что хоть насмерть не забросали камнями неверную жену, как это делали мусульмане, но досталось ей и её сыну Дилмуроду по полной программе. Бил муж Закию нещадно, до тех пор, пока она по его требованию не отдала сына в детский дом подальше от семьи с полным запретом навещать его. Как похоронили его: ни слуху, ни духу. Тут уж ни о какой возможности встречаться с семьёй даже речи не было. Закия жила в постоянном страхе, чувствовала себя виноватой и угождала во всём своему Усманову.

Маруся сидела, обнимая и поглаживая Закию.

– Закия, закрой глаза, – начала тихо и размеренно говорить Маруся более или менее успокоившейся женщине. – У твоего сына замечательное будущее. Ты будешь гордиться им и благодарить судьбу за то, что с тобой произошло. Дети вырастут, будут жить своими семьями, у тебя будет много внуков. А с мужем ты будешь жить долго и счастливо и будешь знать, что он любит тебя, и никто в жизни – ни дети, ни внуки – никто не будет так нужен ему, как ты. Ты его любишь и будешь любить, поэтому всё терпишь. Запомни это. И открывай глаза.

– Что это было? – открывая глаза, приходя в себя, спросила Закия. – Я всё это видела!

– Вот и хорошо. Теперь всё будет по-другому.

Этот разговор состоялся года через два, после зачисления Дилмурода в контингент Ореховой рощи. А тогда, когда Дилмурода привели в детдом из детприёмника, Нина сидела в комнате администрации, выполняя задание – сортировала счета из магазинов, где детдом по безналичному расчёту закупал школьные принадлежности. Она стала невольным свидетелем процедуры приёма новичка. Пока ждали директора, который был на территории, они не сводили глаз друг с друга. Дилмурод вообще никогда не видел таких девочек. В его детдомах были только пацаны, в ближайших посёлках царили строгие мусульманские порядки: девочек, смуглых, черноволосых, с тёмными глазами, держали на женских половинах, а если они и встречались случайно, то сразу закрывали лицо рукавом и немедленно убегали от чужих глаз подальше.

А тут такое чудо – светленькая, с совершенно белыми волосами, огромными голубыми глазами и, как ему показалось, ослепительно красивая. Нисколько не смущаясь, строго, просто и открыто смотрела на него. Он был на голову выше её, с совершенно чёрными глазами, очень худой, но крепкий. Новичок улыбнулся ей, на щеках сразу появились ямочки, которые она никогда не видела.

– Привет, сестрёнка, – только и успел он сказать с заметным акцентом. Появился Илья Маркович, и она, так сказать, стала третьей лишней. Зашли и быстро вышли сопровождающие мальчика люди, пришла Маруся. Нина, конечно, ушла.

Дилмурод, увидев Марусю, вообще был сражён. Нина была как кукла, как сестрёнка, а Маруся – просто слов нет. Просто, существо из другого мира – эта молодая, красивая женщина. Дилмурод был отчислен уже из двух детдомов, практически таких же, как его первый школьный приют, и там таких людей не было, и другого опыта общения тоже не было. Он сразу решил: «Останусь здесь!» Ожидал наказания за драку, а наказание в том детдоме было одно. Постоянно все дети слышали: «У тебя одна дорога – в тюрьму» и даже перестали на такие угрозы реагировать. Тюрьма так тюрьма.

И вдруг вместо наказания – такой рай: все приветливые, спрашивают, чего он хочет, дети довольные, кормят три раза в день (а с приходом Дильмурода – четыре), девочки свободно общаются со всеми. В его словарном запасе, может, даже таких слов не было, но смысл был такой.

Хашим-ока шёл не спеша с Дилмуродом по дорожке, рассказывая о порядках в детдоме.

– Сейчас первая смена из школы придёт, ребят встретим и пойдём обедать.

Для Дилмурода всё было необычно: дети, весёлые и шумные, свободно подбегали ко взрослым, встречающим их, обнимались и целовались, потом расходились по своим местам. К Хашиму Умаровичу тоже подбежали два мальчика, которых он обнял и прижал к себе, и девочка, которую он видел в администрации. Она непринуждённо поздоровалась с Хашимом Умаровичем, серьёзно при этом разглядывая Дилмурода.

– Я Нина, а ты кто?

– Дилмурод, можно просто Мурод, так меня все называют, – немножко растерянно ответил Дилмурод, растерянно от того, что в его опыте общения ещё никогда девочка, да ещё такая необыкновенная, не только не начинала первая разговаривать с ним, но и вообще просто молча убегала от него. – Что ты на меня так смотришь?

– Научи меня делать такие ямочки, – неожиданно попросила Нина, – это так красиво. Я никогда ни у кого такого не видела.

Мурод стал смеяться и вроде бы просто поднёс руку к носу и ко рту, а на самом деле по привычке прикрыл свои ямочки, которые он считал не только неподходящими настоящему мужчине, но и уродующими его. И вообще он первый раз в жизни услышал, что в нём есть что-то красивое.