Текст книги "Девочки"

Во время ужинов со всеми этими мужчинами я думала о Питере. Как они с Памелой спят в подвальной квартирке в каком-нибудь незнакомом орегонском городе. Странно, но моя ревность смешивалась с тревогой за них обоих, за ребенка, растущего внутри Памелы. Далеко не каждой девочке, я поняла, суждено быть любимой. Не как, например, Сюзанне, которая пробуждала это чувство одним своим существованием.

Мужчина, который матери понравился больше всех, был золотоискателем. Точнее, так представлялся сам Фрэнк – со смехом, с фонтанчиком слюны в уголке рта.

– Рад знакомству, детка, – сказал он в первый вечер и, притянув меня к себе огромной ручищей, неуклюже обнял.

Мать была навеселе, в приподнятом настроении, как будто золотые самородки валялись прямо в руслах рек или висели гроздьями прямо у подножий скал и их можно было срывать, как персики.

Я подслушала, как мать говорила Сэл, что Фрэнк вообще-то женат, но скоро разведется. Я в этом сомневалась. Такие мужчины, как Фрэнк, из семьи не уходят. На нем была рубашка с желтовато-белыми пуговицами и вышивкой на плечах – выпуклые красные пионы. Мать нервничала, теребила волосы, постукивала ногтем по зубам. Она посмотрела на меня, затем на Фрэнка.

– Эви очень умная девочка, – сказала она.

Она говорила слишком громко. Но все равно приятно было от нее такое услышать.

– В Каталине она будет блистать.

Так называлась школа, куда меня отправляли, хотя казалось, что до сентября еще сто лет.

– Хорошие мозги, – пророкотал Фрэнк, – путь к успеху, верно?

Я не поняла, шутит он или нет, и мать, кажется, не поняла тоже.

Мы сидели в столовой и молча ели рагу, я выбирала кусочки тофу и откладывала их на край тарелки. Мать, как я заметила, решила сдержаться и промолчать.

Даже несмотря на странную – очень уж женственную и пеструю – рубашку, Фрэнк был милым и умел развеселить мать. Не такой, конечно, красавец, как мой отец, но все-таки. Она то и дело дотрагивалась до его руки.

– Уже четырнадцать, значит? – спросил Фрэнк. – Наверное, мальчиков меняешь одного за другим?

Взрослые вечно поддразнивали меня насчет мальчиков, но в определенном возрасте это перестает быть шуткой – мысль, что мальчик и вправду может тебя захотеть.

– Угу, как перчатки, – ответила я, и мать вскинулась, услышав холодок в моем голосе.

Но Фрэнк, похоже, ничего не заметил, он широко улыбался матери, похлопывая ее по руке. Она тоже улыбалась, будто маску растягивала, взгляд так и метался – от меня к нему.

У Фрэнка были золотые прииски в Мексике.

– Там никаких нормативов, – говорил он. – И рабочая сила дешевая. В общем, не прогадаешь.

– Сколько золота вы выкопали? – спросила я. – В смысле – уже.

– Ну, как подвезем все оборудование, выкопаем целую кучу.

Он пил из винного бокала, оставляя на стекле жирные оттиски пальцев. Под его взглядом мать размякла, расслабила плечи, разомкнула губы. В тот вечер она выглядела моложе. Во мне шевельнулось странное материнское чувство, оно было неприятным, меня передернуло.

– Как знать, может, мы туда съездим, – сказал Фрэнк. – Все втроем. Махнем ненадолго в Мексику.

Цветы в волосах. – Он срыгнул на выдохе, сглотнул, и мать покраснела, завертела бокал с вином.

Матери он нравился. Она делала эту свою дурацкую гимнастику, чтобы хорошо перед ним выглядеть без одежды. Она умастила себя и украсила, ей так хотелось, чтобы ее полюбили. Об этом больно было думать – о том, что мать так отчаянно в чем-то нуждается, и я посмотрела на нее, думая улыбнуться, показать, как нам с ней хорошо, хорошо вдвоем. Но она на меня не смотрела. Нет, она была вся обращена к Фрэнку, чтобы взять все, что уж он там пожелает ей дать. Я сжала кулаки под столом.

– А как же ваша жена? – спросила я.

– Эви! – прошипела мать.

– Ничего страшного, – Фрэнк вскинул руки, – вопрос справедливый.

Он принялся с силой тереть глаза, потом положил вилку.

– Там все сложно.

– Чего ж тут сложного, – сказала я.

– Ты грубишь, – сказала мать.

Фрэнк положил руку ей на плечо, но она вскочила и с мрачной сосредоточенностью начала убирать со стола, поэтому он, озабоченно улыбаясь, передал ей свою тарелку. Вытер сухие руки о джинсы. Я не смотрела на него. Я теребила заусенец, потом с удовольствием его оторвала.

Когда мать вышла, Фрэнк прокашлялся.

– Зря ты злишь маму, – сказал он. – Она хорошая женщина.

– Не ваше дело.

Ранка возле ногтя кровоточила, я нажала на нее, чтобы прижгло болью.

– Слушай, – сказал он так запросто, словно хотел со мной подружиться, – я все понимаю. Тебе надоело сидеть дома. Во всем слушаться маму. Да?

– Убожество, – беззвучно прошептала я.

Он не понял, что я сказала, – понял только, что ответила не так, как бы ему хотелось.

– Грызть ногти – это гадко, – запальчиво сказал он. – Гадко и вульгарно, так только очень вульгарные люди делают. И ты такая же?

Мать снова возникла в дверях. Я была уверена, что она все слышала и теперь знала, что Фрэнк не такой уж и хороший. Она, конечно, расстроится, но я решила быть к ней добрее и чаще помогать по дому.

Но мать только поморщилась:

– Что тут происходит?

– Я просто сказал Эви, чтоб не грызла ногти.

– Я это ей тоже вечно говорю, – сказала мать. Голос у нее дребезжал, губы кривились. – Так недолго и заболеть, если грязь в рот тащить.

Я прокручивала в голове разные варианты. Мать просто тянула время. Прикидывала, как бы получше выставить Фрэнка вон из нашей жизни, сказать ему, чтоб не лез ко мне. Но когда она уселась с ним рядом и дала ему погладить себя по руке, даже полезла к нему обниматься, я поняла, чем все закончится.

Когда Фрэнк вышел в туалет, я думала, она хоть как-то передо мной извинится.

– Тебе эта майка мала в груди, – злобно прошептала она, – это неприлично, ты уже взрослая.

Я открыла рот, чтобы ответить.

– Завтра поговорим, – сказала она. – Обо всем поговорим.

Тут она услышала шаги Фрэнка и, еще раз глянув на меня напоследок, заторопилась к нему. Я осталась одна за столом. Падавший на руки свет от верхней лампы был резким и неласковым.

Они вышли на веранду, там у матери вместо пепельницы стояла консервная банка с русалкой. Из своей комнаты я слышала их несвязную беседу, которая затянулась допоздна, простой и бездумный смех матери. Сквозь сетку на окне просачивался дымок сигарет. Во мне вскипала ночь. Мать думала, что жить легко – прямо как золото с земли подбирать, думала, что у нее именно так все и будет. Конни не было рядом, некому меня утешить, я осталась с неподвижной удавкой собственной персоны, в безнадежной, бесчувственной компании.

Уже потом я стала кое-что понимать о матери. Что после пятнадцати лет с отцом у нее в жизни остались огромные белые пятна, которые она училась заполнять, – так после инсульта люди заново выучивают слова: машина, стол, карандаш. И как застенчиво она поворачивалась к зеркалу, будто за предсказанием – придирчиво и с надеждой, словно подросток. Как втягивала живот, чтобы застегнуть новые джинсы.

Когда утром я зашла на кухню, мать сидела за столом, перед ней стояла пиала, из которой она пила чай, – уже пустая, с крапинками заварки на дне. Губы у нее были поджаты, в глазах обида. Я, не говоря ни слова, прошла мимо нее и открыла пачку молотого кофе, лилового и бодрящего, мать им заменила “Санку”, которую любил отец.

– И что же вчера случилось?

Видно было, что она пытается говорить спокойно, но вышло все равно сбивчиво.

Я вы́сыпала кофе в кофейник, включила конфорку. Я все делала безмятежно, с буддистским спокойствием на лице. Это было мое самое действенное оружие, и я чувствовала, как она заводится.

– Молчишь, значит, – сказала она. – А вчера Фрэнку еще как грубила.

Я ничего не ответила.

– Хочешь, чтобы я была несчастна? – Она встала. – Я с тобой разговариваю. – Она резко выключила конфорку.

– Эй! – сказала я, но, увидев ее лицо, заткнулась.

– Ну почему же ты мне пожить не дашь? – спросила она. – Хоть один-единственный раз.

– Он ее не бросит! – Я сама вздрогнула от того, с каким жаром это сказала. – Он никогда не уйдет к тебе!

– Ты ничего в жизни не понимаешь, – сказала она. – Вообще ничего. А думаешь, что такая умная.

– А, ну да, – сказала я. – Золото. Точно. Его же ждет большой успех. Совсем как папу. Спорим, он уже и денег у тебя попросил?

Мать дернулась.

– Я так стараюсь, – сказала она. – Я столько сил положила на тебя, а вот ты и пальцем в ответ шевельнуть не хочешь. Посмотри на себя. Сидишь без дела. – Она покачала головой, затянула поясок халата. – Вот увидишь. Хлебнешь жизни, опомниться не успеешь, и знаешь что – тогда ты уже никуда от себя не денешься. У тебя ни характера, ни амбиций. В Каталине, может, из тебя что и выйдет, но там вкалывать надо. Знаешь, что моя мать делала в твоем возрасте?

– А ты вообще ничего не делала! – Внутри у меня что-то перевернулось. – Только о папе заботилась, и все. А папа ушел! – Лицо у меня пылало. – Прости, что не оправдала твоих надежд. Прости, что я такая плохая. Стоит, наверное, последовать твоему примеру – платить людям, чтобы они говорили мне, какая я распрекрасная. Почему же тогда папа ушел, раз ты так хороша?

Она рванулась ко мне, влепила пощечину – не сильно, а, впрочем, звук вышел громкий. Я улыбнулась точно умалишенная, разом ощерив слишком много зубов.

– Вон! – Шея в пятнах крапивницы, тощие запястья. – Вон! – снова еле слышно прошипела она, и я выскочила из кухни.

Я ехала на велосипеде по грязной дороге. Сердце ухало, голову изнутри так и сдавливало. Приятно было ощущать ожог материнской пощечины, аура доброты, которую она так старательно себе отращивала весь последний месяц – чай, босые ноги, – скукожилась в один миг. Отлично. Пусть ей будет стыдно. Не помогли ей никакие занятия, гадания и очищения организма. Как была слабачкой, так и осталась. Я яростно крутила педали, в горле что-то трепыхалось. Можно съездить на заправку и купить шоколадных звездочек. Посмотреть, что сегодня идет в кино, или пройтись по берегу жижистой речки. Мои волосы легонько развевались на сухой жаре. Внутри каменела ярость, и мне это почти нравилось, такой огромной она была, такой чистой и мощной.

От очередного яростного нажатия педаль вдруг резко провисла: соскочила цепь. Велосипед стал притормаживать. Завиляв, я соскочила в грязь возле грунтовой дороги. Я вспотела под мышками, под коленками. Сквозь дыры в плетеной кроне золотого дуба припекало солнце. Я старалась не плакать. Присела на корточки и попыталась надеть цепь, жгучий ветерок смахивал слезы с ресниц, пальцы были скользкими от масла. Цепь соскальзывала, и я никак не могла ее ухватить.

– Твою мать! – сказала я, потом сказала еще раз – громче.

Мне хотелось пнуть велосипед, что-то вырубить, но это будет уж совсем жалкое зрелище, пьеска с истерикой, которую никто не увидит. Я еще раз попробовала надеть цепь, но безуспешно, она все равно соскакивала. Я уронила велосипед в пыль и уселась рядом. Переднее колесо немного покрутилось, замерло. Я уставилась на распластанный, бесполезный велосипед. Его цвет назывался “студенческий зеленый”, в магазине мне сразу представился крепкий студент, провожающий меня домой с вечерних занятий. Слюнявые фантазии, дурацкий велосипед – я нанизывала разочарования одно за другим, пока они не превратились в плач о моей посредственности. Конни сейчас, наверное, с Мэй Лопес. Питер и Памела покупают комнатные растения в орегонскую квартиру, замачивают чечевицу для ужина. А я? Слезы стекали у меня по подбородку, капали в грязь – сладкое доказательство моих страданий. Пустоты́ внутри, вокруг которой я могла свернуться словно животное.

Сначала я его услышала и только потом увидела: по дороге, грохоча, вздымая колесами пыль, катил черный автобус. Серые заляпанные окна, внутри – мутные фигуры людей. На капоте автобуса было намалевано сердце с жирными ресницами, будто глаз.

Из автобуса вылезла девочка в мужской рубашке и вязаной безрукавке, тряхнула тусклыми рыжими волосами. За стеклами кто-то двигался, слышались голоса.

Белое лицо в окне: смотрит на меня.

У девочки оказался певучий голос.

– Что случилось? – спросила она.

– Велик… – сказала я. – Цепь соскочила.

Девочка попинала колесо сандалией. Не успела я узнать, кто она, как спустилась Сюзанна, и сердце у меня подпрыгнуло. Я вскочила, принялась отряхивать колени. Сюзанна улыбнулась, но как-то отстраненно. Я поняла, что она не помнит, как меня зовут.

– Магазин на Ист-Вашингтон, – сказала я. – Позавчера.

– А, точно.

Я думала, она скажет что-нибудь, какое, мол, странное совпадение, мы опять встретились, но она будто заскучала. Я все посматривала на нее. Мне хотелось напомнить ей о нашем разговоре, о том, как она сказала, что я человек думающий. Но мне никак не удавалось поймать ее взгляд.

– А мы видим, ты тут сидишь, и думаем, капец, вот бедняжка, – сказала рыжая. Потом я узнала, что ее зовут Донна. Видок у нее был тронутый, бровей совсем нет, и от этого лицо казалось инопланетно-пустым. Она присела, осмотрела велосипед. – Сюзанна сказала, что тебя знает.

Втроем мы попытались надеть цепь. Поставили велосипед на подножку, запахло их пóтом. Когда я уронила велосипед, то каким-то образом погнула шестеренку, и теперь зубцы торчали в разные стороны.

– Твою мать. – Сюзанна вздохнула. – Тут хрен разберешься.

– Тут, не знаю, какие-то плоскогубцы нужны, – сказала Донна. – Так не починим. Тащи его в автобус, потусуешься с нами.

– Подбросим ее до города, – сказала Сюзанна. Обо мне она говорила деловито, как о беспорядке, который нужно прибрать. Но я все равно была рада.

Привыкла уже думать о людях, никогда не думавших обо мне.

– У нас праздник солнцестояния, – сказала Донна. Мне не хотелось возвращаться к матери, к собственному жалкому обществу. Я чувствовала, что если сейчас отпущу Сюзанну, то больше уже никогда ее не увижу.

– Эви хочет пойти, – сказала Донна. – По глазам вижу. Небось любишь поразвлечься, а?

– Да ладно тебе, – сказала Сюзанна, – она еще маленькая.

Я вспыхнула от стыда.

– Мне шестнадцать, – соврала я.

– Ей шестнадцать, – повторила Донна. – А Расселл велит нам быть гостеприимными. Думаю, он расстроится, если я ему скажу, как негостеприимно мы себя повели.

Мне не показалось, что Донна угрожает, поддразнивает – и только. Сюзанна поджала губы, но потом все-таки улыбнулась.

– Хорошо, – сказала она. – Велик сзади положишь.

Автобус был выпотрошен и полностью переделан, внутри грязно, полно всякой пестроты, как тогда любили, – полоски посеревших от пыли восточных ковриков на полу, сплющенные, бугристые подушки с блошиных рынков. Воняло ароматическими палочками, призмы пощелкивали по стеклам. Полусвязные воззвания на кусках картона.

В автобусе были еще три девочки, они обернулись ко мне с жадным, звериным интересом, который я сочла лестным. Пока они оглядывали меня с головы до ног, у них в пальцах тлели сигареты – в воздухе царило какое-то праздничное безвременье. Мешок позеленевшей картошки, клеклые булки для хот-догов. Ящик мокрых, перезрелых помидоров.

– Мы тут сходили в продуктовый рейс, – сказала Донна, но я так и не поняла, что она имела в виду.

Голова у меня была занята другим – моим внезапным везением, струйками пота под мышками, за медленным движением которых я внимательно следила. Я все ждала, когда меня раскусят, вычислят самозванку, которой здесь не место. Слишком чистые волосы. Уступки нормам и приличиям, до которых, похоже, никому не было дела. Пряди моих волос взлетали от ветра, перекрывая вид из окон, из-за чего общее ощущение сдвига, резкого перемещения в этот странный автобус только усиливалось. С зеркала заднего вида свисали перья и связка бус. На приборной доске – пучок выцветшей от солнца лаванды.

– Она едет с нами на солнцестояние, – прозвенела Донна, – на летнее солнцестояние.

Было начало июня, я знала, что солнцестояние в конце месяца, но промолчала. Первое из многих моих молчаний.

– Она будет нашим подношением, – сообщила Донна остальным.

Хихиканье.

– Мы принесем ее в жертву.

Я посмотрела на Сюзанну – наше знакомство, пусть и краткое, казалось, оправдывало мое здесь присутствие, – но она сидела в стороне, не отрывая взгляда от ящика с помидорами. Надавливала на кожицу, выискивала гнилые. Отмахивалась от пчел. Уже потом до меня дойдет, что только Сюзанна не прыгала от радости, повстречав меня на дороге. Держалась со мной как-то формально, отстраненно. Пыталась защитить, других версий у меня нет. Сюзанна разглядела мою слабость – зримую, очевидную; она знала, что бывает со слабыми девочками.

Донна представила меня остальным, я старательно запоминала имена. Хелен казалась моей ровесницей, хотя, может быть, только из-за прически – двух хвостиков. Она была по-свежему хороша, как королева красоты в маленьком городке, – вздернутый носик, несложное личико, хоть и с явным сроком годности. Руз. “Уменьшительное от Рузвельт, – сообщила мне она. – Ну, знаешь, Франклин Дэ”. Она была самой старшей. Круглолицая, розовощекая, как персонаж из книжки со сказками.

Как звали высокую девочку за рулем, я вспомнить так и не могу: после того дня я ее больше ни разу не видела.

Донна подвинулась, похлопала по комьям вышитых подушек.

– Иди сюда, – сказала она, и я уселась на кусачую горку.

Донна казалась странной, даже немного придурковатой, но мне она понравилась. Вся ее жадность и мелочность были как на ладони.

Автобус тряско катился по дороге, внутри у меня все сжималось и подпрыгивало, но когда мне передали кувшин дешевого красного вина, я взяла его, расплескав часть на руки. У всех были счастливые, улыбающиеся лица, то и дело девочки принимались что-то напевать, словно туристы вокруг костра. Я подмечала детали – как они безо всякого стеснения держались за руки, как легко роняли слова вроде “гармония”, “любовь” и “вечность”. Как по-детски вела себя Хелен, которая теребила свои хвостики и разговаривала высоким голоском, как стремительно она вдруг нырнула на колени к Руз, будто хотела обманом втереться к ней под крылышко. Руз не жаловалась, она казалась надежной, хорошей. Потом, впрочем, я стала думать, что там была не столько хорошесть, сколько хорошо замаскированная пустота.

Донна расспрашивала меня о моей жизни, и остальные тоже – бесконечный поток вопросов. Конечно, мне было приятно оказаться в центре их внимания. Непонятно почему, но я им как будто нравилась, и эта мысль была до того новой и бодрящей, что я решила не разглядывать слишком уж пристально столь не слыханный дар. Даже молчанию Сюзанны я придумала оправдание, решив, что она просто такая же, как я, – застенчивая.

– Миленько, – сказала Донна, потрогав мою рубашку.

Хелен тоже оттянула рукав.

– Ты прямо куколка, – сказала Донна. – Расселлу ты понравишься.

Она обронила его имя вот так, запросто, словно и представить не могла, что я не знаю, кто такой этот Расселл. При упоминании его имени Хелен захихикала, с наслаждением повела плечами, будто карамельку сосала. Увидев, что я растерянно заморгала, Донна расхохоталась.

– И он тебе понравится, – сказала она. – Он не такой, как все. Честно. Рядом с ним прямо улетаешь, по-настоящему. Он как солнце, типа того. Огромный и правильный.

Она посмотрела, слушаю ли я ее, и явно обрадовалась, увидев, что слушаю.

Она сказала, что там, куда мы едем, люди понимают, как им жить. Расселл учил их, как найти путь к истине, как выпустить на волю подлинную сущность, которая сжалась в комочек у тебя внутри. Она рассказывала про какого-то Гая, который раньше был сокольничим, но потом стал жить с ними и теперь хочет быть поэтом.

– Когда мы с ним только познакомились, у него были какие-то странные закидоны, он ел одно мясо. Считал себя дьяволом, типа того. Но Расселл ему помог. Научил его любви, – сказала Донна. – Каждый может любить, может выкарабкаться из этого фуфла, но нас столько всего останавливает.

Я даже представить не могла себе Расселла. У меня были довольно скудные представления о мужчинах, и все они ограничивались отцом или мальчиками, по которым я сохла. Но эти девочки говорили о Расселле совсем иначе, их любовь была более земной, без понятного мне игривого, девчачьего томления. Их вера в него была незыблемой, и они говорили о магии и могуществе Расселла как о чем-то общепринятом – о земной орбите, влиянии Луны на приливы и отливы.

Донна сказала, что Расселл не такой, как все люди. Что с ним общаются животные. Что он может исцелить человека наложением рук, вытянуть из тебя всю гниль начисто – будто опухоль.

– Он видит тебя до последней клеточки, – добавила Руз.

Точно это было что-то хорошее.

Мысль о том, что меня кто-то оценит, затмила любые вопросы или подозрения, которые у меня могли бы возникнуть насчет Расселла. В том возрасте я была в первую очередь предметом оценки, и только, поэтому в любом общении сила всегда была на стороне моего собеседника.

Когда они говорили о Расселле, по их лицам проскальзывал отблеск секса, трепет школьниц перед выпускным балом. Об этом никто прямо не говорил, но я поняла, что они все с ним спали. Поняв это, я вспыхнула, ужаснулась про себя. Но кажется, никто никого не ревновал.

– Сердцу ничего не принадлежит, – звенела Донна. – Любовь – это другое. – Она сжала руку Хелен, они переглянулись.

Сюзанна почти всю дорогу молчала и сидела поодаль, но даже у нее лицо менялось, стоило кому-нибудь упомянуть Расселла. В ее глазах появлялась супружеская нежность, которую и мне захотелось ощутить.

Как знать, может, я улыбалась собственным мыслям, глядя, как мимо проносятся знакомые городские очертания, как автобус едет сквозь тень и солнце. Я здесь выросла, я изучила этот город так глубоко, что даже названий улиц почти не знала и ходила, ориентируясь на зрительные или памятные приметы. Угол, где мать, одетая в сиреневый брючный костюм, подвернула ногу. Рощица, при виде которой мне всегда смутно думалось, что там собираются злые силы. Аптека с рваным навесом. Мне – в окне незнакомого автобуса, с колючим ковром под ногами – город виделся начисто лишенным моего присутствия. Уехать отсюда было легко.

Они обсуждали праздник солнцестояния. Хелен – стоя на коленях, привычными, бойкими рывками затягивая хвостики. Взахлеб говорили о платьях, в которые они переоденутся, о дурацкой песенке, которую в честь солнцестояния сочинил Расселл. Какой-то Митч дал им денег, хватит на выпивку. Непонятно, почему, но Донна произносила это имя очень многозначительно.

– Ну, Митч? – повторяла она. – Митч Льюис? Про Митча я не знала, но о его группе слышала – видела их по телевизору, они выступали в студии под софитами, на лбах пузырился пот. Фоном служила лохматая мишура, сцена вращалась, и все музыканты крутились на ней, будто балерины из музыкальной шкатулки.

Я сделала вид, что мне все равно, но надо же: оказывается, он и вправду существует, этот мир, в котором известных музыкантов зовут просто по имени.

– Митч однажды позвал Расселла на запись, – сообщила Донна. – Он обалдел от Расселла.

И снова это благоговение перед Расселлом, эта убежденность. Я завидовала этой вере – в то, что кто-то может снизать воедино пустые куски твоей жизни и ты ощутишь под ногами сеть, в которой один день соединен с другим.

– Рассел будет знаменитым, так-то вот, – прибавила Хелен, – он уже и контракт на запись альбома подписал.

Она как будто сказку рассказывала – впрочем, даже лучше, ведь она знала, что это все случится на самом деле.

– А знаешь, как Митч зовет Расселла? – Донна мечтательно всплеснула руками. – Чародей. Скажи, кайфово?

Освоившись на ранчо, я заметила, что тут все говорят о Митче. О том, как Расселл вот-вот запишет альбом. Митч был святым-покровителем, слал на ранчо ящиками молоко, чтобы детишки получали кальций, поддерживал деньгами. Всю историю я узнаю гораздо позже. Митч с Расселлом познакомились на Бейкер-Бич, на какой-то сходке хиппи. Расселл пришел в кожаных штанах, с мексиканской гитарой за спиной. В окружении своих женщин, которые клянчили мелочь с видом библейских нищенок. Холодный темный песок, костер, у Митча передышка между записями. Какой-то мужик в круглой шляпе готовит мидий в котелке.

Я узнала, что у Митча дела тогда шли неважно – ссоры из-за денег с директором, бывшим к тому же его другом детства, отмазанный арест за хранение марихуаны, – но Расселл, наверное, показался ему гражданином куда более реального мира. Он заставил Митча еще острее чувствовать вину из-за его золотых пластинок, из-за огромного бассейна, который для вечеринок накрывали оргстеклом. Расселл, со свитой из юных девочек, с обожанием опускавших глаза, стоило ему заговорить, сулил Митчу таинственное спасение. Митч пригласил всех к себе домой, в Тибурон, распахнул перед ними свой холодильник, разрешил пожить в гостевой комнате. Они хлебали бутылками яблочный сок и розовое шампанское, залезали на кровать в грязных ботинках – ни о чем не задумываясь, будто солдаты-оккупанты. Наутро Митч отвез их на ранчо, и к тому времени Расселл уже обольстил Митча вкрадчивыми разговорами о любви и истине – вещах, столь притягательных для богатых искателей.

В тот день я поверила всему, что девочки мне наговорили, захлебываясь и раздуваясь от гордости всякий раз, когда речь заходила о гениальности Расселла. О том, что скоро он и по улице спокойно пройти не сможет. О том, что скоро он расскажет всему миру, как быть свободным. И да, Митч действительно однажды позвал Расселла на запись. Надеялся, что его студия клюнет на энергетику Расселла, сочтет его модным и интересным. Уже потом, гораздо позже, я узнала, что запись прошла не просто плохо, а по-настоящему провально. Это было еще до того, как случилось все остальное.

Люди, пережившие катастрофу, иногда начинают рассказывать о случившемся не с того, как они услышали предупреждение о торнадо или объявление капитана о поломке, а с того, что этому предшествовало: они уверяли, будто и свет в тот день был каким-то не таким, и простыни как-то уж особенно наэлектризовались. Что на пустом месте поссорились с женихом. Словно предчувствие беды уже вплелось во все, что было до нее.

Может, я не заметила какого-то знака? Какого-то внутреннего укола? Ползающих блестящих пчел в ящике с помидорами? Необычно пустой дороги? Я вспомнила, как в автобусе Донна спросила меня – небрежно, будто эта мысль только что пришла ей в голову:

– Ты вообще про Расселла слышала?

Я не поняла вопроса. Не сообразила, что она пытается разузнать, какие слухи могли до меня докатиться: оргии, бешеные кислотные трипы, сбежавшие подростки, которых заставили прислуживать взрослым мужикам. Собаки, принесенные в жертву на берегу в полнолуние, гниющие в песке козлиные головы. Дружи я с кем-нибудь, кроме Конни, может, и услышала бы на вечеринках болтовню о Расселле, какие-нибудь перешептывания на кухне. Может, знала бы, что нужно быть настороже.

Но я только головой помотала. Я ничего не слышала.