Текст книги "Среди тысячи слов"

Эмма Скотт
Среди тысячи слов

Благодарности

Я всегда говорю: «О боже, у меня нет времени! Как я справлюсь? У меня просто безумный график!» И было бы все нормально, если бы мой график был безумным только для МЕНЯ. Я должна успевать все в срок, и мое безумие нужно сдерживать, за исключением того маленького факта, что я не могу редактировать, перечитывать на предмет ошибок, форматировать или проверять рецензию на собственную книгу. Я могу написать книгу в срок, есть команда невероятных женщин, благодаря которым она существует в этом мире. Они из кожи вон лезут, чтобы поделиться со мной своим временем, творчеством, отзывами, встречая мою суету на работе улыбкой, поддержкой и бесконечной щедростью. Этот роман стал бы жертвой моего «безумного графика», если бы не следующие замечательные женщины:

Робин Рене Хилл, Сюанн Лакер, Мелисса Панио-Петерсен, Грей Дитто, Джой Крибел-Садовски, Анджела Шокли, Сара Торпи, Кеннеди Райан и Эми Бер Мастин.

Я благодарю вас, дамы, от всего сердца.

Спасибо моему мужу, который заботился о нашей семье и поддерживал ее, чтобы я могла закончить эту книгу. Он никогда не жаловался из-за того, что я ложилась поздно или что ужинала за своим рабочим столом, а не с детьми. Он водил наших девочек на прогулки, чтобы «у мамы было время на писательство», хотя ему нужно было справляться и со своей работой. И его вера в то, что я могу это сделать, была непоколебима… Лучшего партнера в жизни я и желать не могла. Спасибо, милый. Люблю тебя.

Спасибо читателям и блогерам, всем, кто попадает под определение «невероятных женщин этого сообщества». Я глубоко благодарна каждой из вас. Ваши помощь, поощрения и дружба – топливо, поддерживающее мою жизнь (и, конечно, кофе. Много, много кофе). Эта книга, в каком-то смысле, история о женщинах, поддерживающих друг друга. О лучших друзьях, протягивающих тебе руку со словами: «Я здесь, если нужно». Это сообщество – мое вдохновение. Спасибо вам.

Плейлист

«Violet», Hole

«Best Friend», Sofi Tukker

«Legendary», Welshly Arms

«I Feel Like I’m Drowning», Two Feet

«Til It Happens to You», Lady Gaga

«Imagination», Shawn Mendes

«World Gone Mad», Bastille

«Ophelia», Tori Amos

«&Burn», Billie Eilish

«Feeling Good», Nina Simone

Заметки автора

В Индиане есть город под названием Нью-Хармони. История этой книги происходит не в нем. Хармони в штате Индиана в моей книге – полностью выдуман, как и город Брэкстон. Но Нью-Хармони дал столько вдохновения, был так прекрасен, что остался в моем сердце после посещения, поэтому я не смогла изменить название города или перенести его в другой штат. Жители Нью-Хармони, штат Индиана, пожалуйста, считайте мой Хармони, несмотря на все недостатки, данью уважения вам.

Посвящение

Посвящается всем женщинам, которые когда-либо шептали, кричали, вопили или говорили другу слова «я тоже», и всем женщинам, что еще не произнесли эти слова вслух, но однажды они сделают это и будут услышаны. Эта книга для вас.

Посвящается Сюзанн, спасибо за все. Давай всегда будем самими собой.

Акт I

«Слова, слова, слова»

– Гамлет

Пролог

– Расскажи мне историю.

Бабушка улыбнулась сквозь сеточку морщин и убрала прядь волнистых светлых волос с моего лба.

– Еще одну? Трех книг не хватило?

– Не книжную историю. Одну из твоих историй.

– Уже поздно…

Голоса родителей внизу зазвучали громче, они спорили из-за папиной работы. Снова. Бабушка опять села на край кровати. Стеганое одеяло, розовое с красными цветами, она сшила сама. Мои любимые цвета.

– Как я могу отказать? – она коснулась пальцем ямочки на моей левой щеке. – Только короткую историю.

Я засияла и удобнее улеглась на подушке.

– Однажды жила-была Маленький Огонек. Она родилась на фитиле длинной белой свечи и жила среди тысяч других огней. Ее мир был полон золота, тепла и всего светлого. Огонек танцевала, мерцала, тянулась вверх. И она была счастлива…

– Пока что?

В историях бабушки всегда было «пока». Проблема, все портящая, но показывающая персонажам то, что им действительно нужно или чего они больше всего хотят.

– Пока, – сказала бабушка, – сильный ветер не подул и не погасил остальные свечи. Одна в темноте Маленький Огонек прижалась к фитилю и выжила.

– Кажется, мне не нравится эта история, – сказала я, натягивая одеяло до самого подбородка, – мне не нравится быть одной в темноте.

– Маленький Огонек тоже была напугана. Но она смогла снова стать высокой и засиять.

– Одна? Она вечность находилась в темноте одна?

– Не вечность. Но достаточно долго.

– Достаточно долго для чего?

– Чтобы понять, что, может, она и была одним из множества огоньков, но в ней жило свое собственное пламя.

– Не понимаю. Она же была счастливее с другими огоньками.

– Да. Но среди них она не видела саму себя и не знала, как ярко горела. Ей пришлось попасть во тьму, чтобы увидеть свое собственное сияние.

Я нахмурилась. Искра понимания коснулась разума восьмилетней девочки.

Бабушка положила ладонь на мою щеку. Ее рука была сильной. Она еще не начала увядать под гнетом рака, который заберет ее год спустя.

– Однажды, Уиллоу, ты тоже можешь оказаться в темноте. Надеюсь, что такой день никогда не наступит. И если все же он придет, сначала тебе будет страшно. Но ты увидишь свое собственное яркое свечение. Свою собственную силу. И ты засияешь.

Я просила бабушку рассказать историю Маленького Огонька много раз. Она сказала, что это ирландская народная притча из ее детства. Годы спустя я пыталась найти ее в библиотеке. Я брала книгу за книгой кельтских легенд и преданий, но так и не смогла найти историю Маленького Огонька.

Вместо этого меня нашла тьма.

Через две недели после моего семнадцатилетия.

Фотография на мобильном, которую я вообще не должна была отправлять. Вечеринка в моем доме. Танец с парнем. Что-то, подмешанное в напиток.

Тьма была густой и удушающей, когда он, Ксавьер Уилкинсон, превратил мою собственную кровать в тюрьму. Немилосердный рот прижимался к моему, мешая дышать. Рука на горле. Меня придавливало его весом. Душило. Гасило.

«Одна в темноте Маленький Огонек прижалась к фитилю и выжила».

Я тоже держалась. Утром мой разум помнил только обрывки, в то время как душа помнила все. Я открыла глаза, и даже в ярком обжигающем солнечном свете я была в темноте. Все равно что чувствовать себя одинокой в переполненной людьми комнате. Чужой в новом городе. Навсегда отдельно, отбившейся от всего, кем я была и кем надеялась стать.

Я не видела света. Ни день спустя. Ни неделю. Недели накопились и стали месяцами.

Может, и никогда не увижу.

* * *

– Мы переезжаем, – объявил отец, разделывая мясо с кровью со спинной части говяжьей туши. Пюре в его тарелке порозовело от крови.

– Переезжаем? – спросила я, отталкивая свою тарелку.

– Да, в Индиану, – ответила мама.

Ее напряженный и гневный тон подсказал мне, что ей очень не нравится идея переезда из Нью-Йорка. Мне бы тоже стоило злиться. Нормальная девушка была бы в ярости. Нельзя переезжать в декабре посреди двенадцатого класса старшей школы[1]1
  Система школьного образования в США подразумевает прохождение двенадцати классов. В старшей школе (high school) учатся с 9 по 12 класс (14–18 лет).


[Закрыть]. Нельзя оставлять друзей, которых знаешь двенадцать лет, как и все, что знаешь.

Я не была нормальной.

– Почему туда? – спросила я. Почему не в Индию, или Тимбукту, или на чертову Луну? Мне было совершенно все равно.

Родители обменялись взглядами, прежде чем мама ответила:

– Твоего отца перевели в другой город.

– Мистер Уилкинсон хочет, чтобы я возглавил среднезападные операции Wexx. Они хотят, чтобы я разобрался с некоторыми беспардонными владельцами франшизы. Реорганизовал и обновил. Это очень прибыльное повышение…

Его слова поблекли, когда имя ударило по мне фантомной болью прямо в грудь. Бурный поток слов – больше, чем я произнесла за месяц, – вырвался из меня ручьем иррациональной ярости.

– О, правда? Мистер Уилкинсон решил, что тебе стоит взять и уехать из города? Просто так? Перед Рождеством?

Мама прикрыла глаза унизанной кольцами рукой.

– Уиллоу…

– И конечно же, ты сказал «да», – продолжила я. – Не задавая вопросов, – я насмешливо отсалютовала ему. – Да, сэр, мистер Уилкинсон, сэр.

– Он мой босс, – ответил папа, его голос стал жестче – первый признак того, что короткий фитиль подожжен. – Это благодаря ему у тебя на столе еда, а над головой крыша. Не имеет значения, где эта крыша. – Он взглянул на маму. – Вы должны быть благодарны.

– Благодарны, – фыркнула я.

– С каких пор ты так ненавидишь мистера Уилкинсона? – требовательно спросил отец. – Что он тебе такого сделал?

«Не он, – подумала я. – Его сын».

– А его не беспокоит тот факт, что я меняю школу посреди учебного года? – заметила я.

– Это имеет значение? – спросила мама, помахав ложкой, словно надеялась поймать ответ в воздухе. – С августа ты совершенно изменилась. Ты больше не общаешься с друзьями. Ты перестала краситься, тебе все равно, как выглядят твои волосы или одежда…

Я закатила глаза, но внутри вздрогнула. Чтобы накраситься и приодеться, нужно посмотреться в зеркало, чего я почти не делала. А мои светлые волосы, слишком длинные, почти доходили до талии и были хорошим щитом, помогающим избежать зрительного контакта. Как, например, сейчас.

Я повернула голову, и волосы упали стеной между мной и мамой.

Она громко и тяжело вздохнула в своей обычной драматичной манере.

– Что с тобой происходит? Я так устала задавать этот вопрос и не получать ответа. Ты была отличницей. Ты строила планы на колледж Лиги плюща[2]2
  Лига плюща (Ivy League) – ассоциация восьми старейших университетов Америки: Гарварда (Harvard), Принстона (Princeton), Йеля (Yale), Брауна (Brown), Колумбии (Columbia), Корнелла (Cornell), Дартмута (Dartmouth) и Пенсильвании (Pennsylvania).


[Закрыть], а теперь мне кажется, что это заботит тебя меньше всего.

Я проигнорировала ее.

– Куда именно в Индиану? – спросила я отца.

– Индианаполис, – ответил папа. – Я буду работать в большом городе, но там, всего в нескольких километрах к югу, находится маленький городок под названием Хармони. Твоя мама права. Ты изменилась, и мы можем только подозревать, что ты связалась с плохой компанией. Вывезти тебя из Манхэттена в маленький городок кажется лучшим решением, вот почему я сказал «да», услышав о такой возможности.

«Бред».

Мы переезжали, потому что мистер Уилкинсон сказал папе переехать. Ко мне это не имело никакого отношения. Мои родители любили меня, как любят произведение искусства: предмет, который держат дома и восхищаются им в надежде, что когда-нибудь он станет ценным. С той самой вечеринки – вечеринки, которую я устроила без их ведома, – я стала для них бельмом на глазу.

Правда была в том, что без этой работы отец пошел бы ко дну. Он проработал в фирме Wexx Oil&Gas тридцать лет. Он укоренился в ней слишком крепко, чтобы начать заново в другой компании. В доме отец был строг и требователен, вымещал на нас недостаток контроля над другими на работе. Потому что в Wexx, когда Росс Уилкинсон говорил: «Прыгай», отец прыгал. В этот раз до самой Индианы.

– А ты, Уиллоу Энн Холлоуэй, – сказал папа, размахивая вилкой, словно король-тиран скипетром, – найдешь внешкольные занятия. И это не обсуждается. Твои заявления в колледж просто позор.

Я не ответила. Он был прав, но мне было просто плевать.

– Эти перемены пойдут нам на пользу, – объявил он. – Вместо этого таунхауса у нас будет огромный дом с тысячами квадратных метров земли. Большая территория. Больше, чем вы можете себе представить. И свежий загородный воздух вместо городского смога…

Он продолжал говорить, но я перестала его слушать. Слова перестали иметь для меня значение. Мне приходилось держать самые важные слова за зубами. Время рассказывать, что сделал со мной Ксавьер Уилкинсон, давно прошло. Как только я постирала простыни и сожгла одежду, стало слишком поздно. Если я сейчас расскажу правду, она станет жуткой бурей, которая сотрет в порошок карьеру отца и разрушит образ жизни мамы.

Если они вообще мне поверят.

– Уилкинсоны тоже переезжают в Индиану? – спросила я.

– Конечно, нет, – ответил папа. – Главный офис все еще здесь. Я буду руководить их среднезападным филиалом. А так как Ксавьер все еще в Амхерсте…

– Можно мне выйти?

Не дожидаясь ответа, я взяла тарелку с едой, к которой едва притронулась, и отнесла ее на кухню. Кинула все в раковину и поспешила в гостиную. Она была украшена к Рождеству: торжественно возвышалась сверкающая, элегантно декорированная искусственная елка. Когда бабушка была жива, она настаивала на том, чтобы у нас в комнате стояла живая елка, наполняющая ее запахом хвои и теплом. Здесь висели гирлянды из попкорна и глиняные украшения, которые я делала в начальной школе. Но теперь бабушки не было, и наш таунхаус казался похожим не на дом, а на магазин, украшенный к праздникам.

Я побежала наверх, а имя Ксавьера Уилкинсона преследовало меня.

Я пыталась не позволять себе думать о нем. Для него у меня не было даже имени. Он его не заслужил. Имена для людей.

Крест. Вот кем он был. Крестом отмечают какое-то место. Если бы я рисовала себя, он все еще был бы на мне: рост метр шестьдесят сантиметров, длинные, густые, волнистые светлые волосы, голубые глаза, ямочка на левой щеке, которую любила бабушка, и большой черный «X», которым я была перечеркнута. «X» отмечает место, на мне и матрасе, как на пиратской карте. То, что разорили. Разграбили. Изна…

(Мы не думаем об этом слове.)

Я закрыла дверь и бросила покрывало с кровати на пол. Я не спала на кровати с ночи вечеринки. На ней тоже был черный «X». Я и на полу немного спала. Жуткие ночные кошмары регулярно мучили меня, и я просыпалась парализованной. Не могла дышать. Призрачное давление на мой рот, руки на моем горле и тело, вжимающее меня в матрас, давящее меня, пока мне не начинало казаться, что меня погребают заживо.

Завернувшись в обычный серый плед на полу из твердой древесины – Крест испортил красивый бабушки плед, – я лежала на боку, уставившись на стопки книг, наваленные на полу, стоящие на полках, на подоконнике. Когда мне было необходимо сбежать, я бежала на их страницы. Там я могла побыть какое-то время кем-то другим. Прожить другую жизнь.

«Возможно, этот переезд не так плох, – подумала я, проводя пальцем по корешкам. – Новая история».

Рукав задрался, когда я потянулась, чтобы коснуться книг. Я закатала его еще больше и посмотрела на маленькие черные «X», волнистой линией тянущиеся от изгиба локтя до кисти. Словно насекомые. Я потянулась за черным перманентным маркером, который прятала под подушкой, и добавила еще несколько «X».

Крестом отмечается место.

Надежда, что Хармони даст мне что-то лучшее, умерла. Пока я главная героиня, моя ужасная история останется неизменной.

Пока.

Глава первая
Айзек

Я проснулся, дрожа, завернутый в слишком тонкое одеяло. Ледяной свет падал на кровать, не грея.

Чертов трейлер. Живешь словно в треснутой скорлупе.

Я сбросил покрывало и прошелся в жилую часть трейлера. Батя вырубился на диване, а не в своей комнате позади кухни. Пятая бутылка виски Old Crow, пустая, стояла среди банок из-под пива на расшатанном запачканном кофейном столике. Дым все еще вился над пепельницей, переполненной окурками.

Однажды я получу тепло, которого так желаю, в виде пламени от одной из батиных сигарет.

Его храп наполнял трейлер, я подошел к обогревателю. Нам нужно быть осторожными с термостатом – я следил, чтобы он был установлен на восемнадцать градусов, – но в трейлере была дерьмовая изоляция и никакого фундамента. Я помахал рукой перед вентиляционным отверстием. Обогреватель был включен и работал, впустую тратя наши деньги и не помогая. Под нами свистел холодный январский ветер. Я чувствовал его через пол.

За лобовым стеклом под покровом белизны раскинулась свалка. Наша заправка под брендом Wexx сегодня была закрыта. Не то чтобы у нас бывали клиенты. На улице было тихо и спокойно. Метры ржавых машин стояли белыми холмами, чистыми и нетронутыми над сплетением металла. Кладбище.

Весь Хармони казался мне кладбищем, местом, которое тебя похоронило. Но туристам нравилось. Летом они приезжали отовсюду, чтобы покинуть свое время и попасть в США примерно 1950-х годов. Центр Хармони состоял из шести квадратных кварталов с архитектурой викторианской эпохи, цветными фронтонами, одним магазином мороженого и бургеров, музыкальным автоматом и постерами Элвиса и Джерри Ли Льюиса[3]3
  Джерри Ли Льюис (англ. Jerry Lee Lewis) – американский певец, пианист, композитор, один из основоположников и ведущих исполнителей рок-н-ролла.


[Закрыть] на стенах. Один светофор висел над главной улицей, и у нас был магазинчик мелких товаров по пять и десять центов, в котором продавались сувениры гражданской войны. В зеленых холмистых полях между Хармони и следующим настоящим оплотом цивилизации Брэкстоном была какая-то большая битва. Туристы приезжали сюда ради истории и молочных коктейлей, а затем уезжали. Спасались.

Я глянул на батю. Пятьдесят три года, а выезжал он из Хармони, наверное, дважды. Однажды – в больницу в Индианаполис, когда я родился, и в ту же больницу, когда мама умерла одиннадцать лет назад.

Он был похож на машины, которые мы сдавали в лом, и заправку, на которой он иногда работал, – постарел раньше срока, разорился и пах своим любимым бензином. Он не собирался убираться из Хармони, но я, черт побери, намеревался это сделать.

Когда-нибудь.

Я положил ладонь на холодное оконное стекло. Ледяные щупальца ветра пробирались через трещины по подоконнику. Я все лето копил деньги на окна получше – подрабатывая тут и там для Мартина Форда в Общественном театре Хармони, если не работал на заправке. Когда октябрь проскочил мимо, батя пообещал добраться до магазина технических товаров за новыми окнами. Но я отдал ему деньги, и он потратил их на выпивку.

Вот что приносит доверие.

Батя пошевелился и, моргнув, проснулся.

– Айзек?

– Да, это я. Хочешь завтракать? – я направился на маленькую кухню, дуя на свои замерзшие пальцы.

– Сосиску, – сказал он и зажег полуистлевшую сигарету Winston.

– Сосисок нет, – сказал я, насыпая две миски хлопьев. – Я зайду в магазин по пути домой из школы. Перед сегодняшним вечерним спектаклем.

– Черт возьми, зайдешь.

Он, кряхтя, поднялся с дивана и побрел к стулу и складному картонному столу, который служил нам обеденным. Я сел напротив него и пытался игнорировать, как он, хлюпая, ел хлопья между затяжками сигаретой.

Батя склонился над миской. Вес самой его жизни тянул его вниз. На нем висел груз долгих лет борьбы и бедности, суровых зим, разбитого сердца и алкоголя. Небритые щеки обвисли, мешки под водянистыми глазами. Немытые волосы падали на лоб серой соломой. Я опустил глаза, решив закончить завтрак за десять ложек и выбраться отсюда ко всем чертям.

– А что сегодня вечером? Спектакль? – спросил батя.

– Ага.

– Какой в этот раз?

– «Царь Эдип», – ответил я, слово он не шел уже две недели и мы не репетировали его четыре недели до этого.

Он проворчал:

– Греческая трагедия. Я не совсем тупой.

– Знаю, – ответил я. Волосы на загривке поднялись дыбом. Он еще ничего не пил, так что злоба еще спала. Она приходила обычно только по ночам – это его Джекил[4]4
  В данном случае Айзек сравнивает своего отца с героем готического романа шотландского писателя Роберта Стивенсона «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда».


[Закрыть], – и я изо всех сил старался держаться подальше, пока она не пройдет.

– И какую роль исполняешь ты?

Я вздохнул.

– Я Эдип, бать.

Он фыркнул и засунул ложку хлопьев в рот. Молоко потекло по щетине на подбородке.

– Этот Мартин Форд и впрямь заинтересовался тобой, – он тыкнул в меня ложкой. – Берегись. Он превратит тебя в гомика, если продолжишь играть эту фигню. Если уже не превратил.

Я сжал зубы и кулаки, но ничего не сказал. Он не впервые намекал, что Мартин – режиссер Общественного театра Хармони – любил меня не только из-за моего таланта. Правда была в том, что Мартин и его жена Брэнда были мне лучшими родителями, чем батя мог себе представить.

Но ему я об этом не сказал. С орущими ослами не говорят в надежде на состоятельный разговор.

– Спектакль заканчивается завтра вечером, – я рискнул поднять на него взгляд. Я не был так глуп, чтобы просить его прийти, но часть меня, которая все еще хотела верить, что он настоящий отец, никак, черт возьми, не сдавалась. – Последний спектакль.

– Да? – ответил батя. – Но сколько еще после этого? Ты занимался этим дерьмом многие годы. Знаешь, что оно делает тебя мягким. Я не оставлю свой бизнес гомику.

Его слова отскочили от меня. В моем телефоне мелькали десятки женских имен, а мысль о том, что он оставит мне «Автосвалку Пирса» или заправку франшизы Wexx, была просто смехотворной. Здесь больше не было бизнеса, если не считать редких заблудших путешественников, которые не знали, что можно проехать на восемь километров дальше в сверкающие большие заведения Брэкстона. Мы жили на пенсию отца по недееспособности и мою зарплату из театра. Или, скорее, он жил, а я существовал. Я не жил, пока не ступал на сцену.

Я мог вынести его слова. А вот его кулаков мне нужно было остерегаться.

Не раз после его тирады мы оба оставались в крови, и я мчался на всей скорости за рулем своего старого голубого пикапа Dodge по извивающимся дорогам прочь из Хармони, намереваясь выбраться из Индианы раз и навсегда. Потом представлял, что батя застрял здесь один, ест холодные хлопья на завтрак, обед и ужин, пока суровая зима не подарит ему пневмонию. Или он может нырнуть в ведро жареной курицы и наесться до сердечного приступа. И лежать мертвым и гнить на нашем дерьмовом диване, а никто неделями не станет заходить, чтобы проверить, а то и месяцами.

И каждый раз я разворачивал свой чертов пикап.

Вот что мы делаем ради семьи. Пусть даже твоя единственная семья – сволочь пьяница, которому на тебя плевать.

– Сделай мне еще, хорошо? – сказал батя, когда я встал, чтобы убрать миску в раковину.

Я насыпал ему еще одну порцию хлопьев и пошел одеваться в школу.

В своей маленькой комнате – кровать, комод, шкаф размером с гроб – я надел лучшую пару джинсов, ботинки, фланелевую рубашку поверх майки и черную кожаную куртку. Из-под стопки сценариев я вытащил шерстяную шапку и перчатки без пальцев, которые Брэнда Форд связала для меня, и засунул пачку сигарет из секретного запаса, о котором батя не знал, иначе давно бы уже разграбил. Я засунул их во внутренний карман куртки.

Батя сонно смотрел на настенный календарь, который нам оставил продавец после неудачной попытки продать страховку недвижимости.

– Сегодня восьмое?

– Ага, – ответил я, закидывая рюкзак на плечи.

Он повернулся ко мне, блеск сожаления и боли плескался в красных глубинах его водянистых глаз.

– Уже девятнадцать?

– Ага, – ответил я.

– Айзек?

Я замер, уже положив руку на дверь. Секунды растянулись.

«С днем рождения, сын».

– Не забудь купить сосиски.

Я закрыл глаза.

– Не забуду.

И ушел.

* * *

Мой синий Dodge 71, припаркованный рядом с трейлером, замерз. Мне удалось завести его, и я оставил его греться, пока сам счищал лед с лобового стекла. Часы на панели управления показывали, что я опаздываю в школу. С моих губ сорвалось облако бранных слов. Терпеть не могу заходить в класс, уже заполненный учениками.

Я ехал по обледенелым дорогам так быстро, как только мог, прочь от свалки на краю города, по главной улице и через весь Хармони, в старшую школу Джорджа Мэйсона. Я заехал на парковку, потом быстро прошел в здание, согревая пальцы дыханием. Тепло внутри немного смягчило мое раздражение. Когда я ко всем чертям выберусь отсюда, я уеду туда, где никогда не идет снег. Голливуд бы подошел, но я хотел бы больше выступать на сцене, чем сниматься в кино. Или я добьюсь успеха в Нью-Йорке, а там снег может идти сколько хочет. У меня все время будет работать обогреватель, и мне не придется даже думать о цене.

Я прошел по пустому коридору на первый урок английского мистера Полсона. К счастью, Полсон был немного рассеянным – он все еще возился на своем рабочем месте, и я прошмыгнул мимо него, глядя вперед и игнорируя одноклассников. Я собирался добраться до парты в третьем ряду, где всегда сидел.

Какая-то девушка заняла мое место.

Умопомрачительно красивая девушка в дорогом пальто с фонтаном светлых волнистых волос, рассыпанных по спине. И сидела она на моем чертовом месте.

Я встал над ней, глядя сверху вниз. Обычно этого хватало, чтобы заставить кого-то убраться ко всем чертям с моего пути. Но эта девушка…

Она взглянула на меня своими глазами, бледно-голубыми, как топазы, и на ее лице заиграла вызывающая ухмылка, не соответствующая тяжелой печали в глазах. Ее взгляд метнулся к пустой парте рядом, она вскинула бровь.

– Все хорошо, мистер Пирс? – спросил мистер Полсон, стоя у доски.

Я продолжал смотреть на девушку. Она отвечала тем же.

Я фыркнул и уселся на пустой стул слева от нее, выставив ноги в проход. Дуг Кили, капитан футбольной команды, в двух партах от меня, что-то прошипел сквозь зубы, чтобы привлечь внимание Джастина Бейкера. Джастин, бейсболист, огляделся. Дуг кивнул подбородком на новенькую, приподняв брови, и проговорил одними губами «секси».

Джастин произнес в ответ:

– Горячая.

– Ладно, класс, – мистер Полсон стоял у доски. С начала урока, с восьми, прошло всего несколько минут, а он уже успел испачкать мелом клетчатые штаны. – Уверен, вы все хорошо отдохнули на каникулах. У нас, в Джордже Мэйсоне, новая ученица. Пожалуйста, горячо поприветствуйте ее от имени «Бунтарей Мэйсона» – Уиллоу Холлоуэй. Она приехала к нам из самого Нью-Йорка.

«Нью-Йорк».

Класс зашумел, и все повернулись, чтобы взглянуть на Уиллоу. Несколько рук поднялись в вежливом приветствии. Тут и там послышались невнятные «привет». Только Энджи МакКензи – редактор ежегодного школьного альбома и королева отряда гиков – одарила ее искренней улыбкой, на которую Уиллоу не ответила.

Она выдавила хриплое «привет», от которого по спине у меня побежали мурашки. Уиллоу Холлоуэй была похожа на свою тезку – красивая, хрупкая и плачущая[5]5
  Уиллоу (англ. Willow) – ива.


[Закрыть]. Не снаружи, а внутри. Мартин Форд научил меня составлять представление о людях, основываясь на их языке тела, а не словах и действиях. Эта девушка показывала людям далеко не всю себя. Наши взгляды встретились, ее выдали глаза.

«Конечно, она грустна, – подумал я. – Ей пришлось променять Нью-Йорк на Хармони, чертов штат Индиана».

– Об-жи-га-ю-ще, – прошептал Джастину Бейкеру Дуг, растягивая слово по слогам, и Джастин широко улыбнулся.

«Чертовы качки».

Но они не ошиблись. Весь урок мои глаза устремлялись к Уиллоу Холлоуэй, хотя я ясно осознавал, какими противоположностями мы были. Она не была идеально ухоженной – непокорные длинные и густые волосы были немного взлохмачены. Но ее ботинки и джинсы явно были недешевыми. Овальное лицо было гладким и фарфоровым, словно она ни дня в жизни не провела под суровым солнцем или на кусачем ветру. И этим утром она была, казалось, на добрых два года младше меня.

«Слишком юная», – подумал я, хотя мой взгляд запнулся на ее груди под кашемировым свитером и застрял там. А мои руки чесались коснуться этой массы волос, говорящих «я только что выбралась из кровати».

«И кто теперь тупой качок?»

Я заерзал на сиденье, напоминая себе, что у меня имеется достаточное количество девушек подходящего возраста. Нужно всего лишь позвонить или написать сообщение. И все же оставшуюся часть урока мое чертово тело остро ощущало присутствие Уиллоу рядом. Когда прозвенел звонок, я остался сидеть на стуле и наблюдал, как она встает. Девушка с апатичной уверенностью собрала книги, словно проучилась в Джордже Мэйсоне несколько лет, а не пару минут.

Она повернулась ко мне, сухо улыбнувшись.

– Завтра можешь сесть на свое место.

Я молча уверенно встретился с ней взглядом.

Она пожала плечами и пошла прочь, перекидывая невероятную гриву мягких волос через плечо. Они колыхнулись в одну сторону, потом в другую, занавесом опустившись почти до талии.

«Забудь, – сказал я сам себе. – Слишком юна, слишком богата, слишком… все то, чем ты не являешься».

Я был беден как церковная мышь большую часть моей жизни. Я почти научился мириться с этим. В другие времена, как этим утром, бедность била мне прямо по зубам.